Переживание — выражение — понимание

Вильгельм Дильтей. Построение исторического мира в науках о духе. Перевод

с немецкого под редакцией В. А. Куренного. М., “Три квадрата”, 2004, 419 стр. (Дильтей В. Собрание сочинений в шести томах. Т. 3.)

Русскому Дильтею повезло больше, чем кому бы то ни было из издаваемых постклассических мыслителей Германии. Его собрание сочинений осуществляется на непревзойденном пока уровне — как научном, так и издательском. Сказываются и поддержка Фонда Тиссена, и состав научного коллектива, который формировали Ал. В. Михайлов и Н. С. Плотников. Сейчас, когда вышел 3-й том с самой нужной для современности книгой Дильтея, с “Построением исторического мира в науках о духе”, уместно вспомнить о вкладе этого мыслителя в гуманиору.

Главный замысел его жизни — “Введение в науки о духе”, первый том которого был издан в 1883-м (второй же так и остался незавершенным и публиковался как собрание фрагментов), представлялся автору своего рода продолжением дела Канта по обоснованию возможностей человеческого знания и действия. Дильтей иногда по-кантовски именовал его “Критикой исторического разума”. “Построение…” мыслилось автором как часть его основного труда. Обильный и интересный строительный материал для этого замысла в 3-м томе, о котором идет речь, следует за основным текстом “Построения…”. Перевод осуществили В. А. Куренной, А. П. Огурцов и А. В. Михайловский под общей редакцией В. А. Куренного. Им же написано предисловие, которое, наряду с вводным текстом Н. С. Плотникова к 1-му тому1, принадлежит к числу наиболее внятных русских работ о Дильтее.

Чтобы по достоинству оценить дильтеевский поворот в гуманитарной науке и философии, нужно представить себе (“пережить”, по Дильтею) впечатляющую атмосферу XIX века, впервые приблизившегося к воплощению утопии Нового времени: к цивилизации без трансценденции. “Небо этого столетия было удивительно беззвездным”, — замечает Мандельштам. В самом деле, позитивизм и материализм этой эпохи справляются, как тогда казалось, со всеми духовными задачами человечества и заодно разоблачают как корыстный умысел все многовековые религиозные и метафизические грезы Европы. Среди главных обвинений прошлому был тезис о том, что метафизика забыла реальный мир и действительный индивидуум. В этом было немало правды: безжизненные абстракции старой метафизики превратились в идеологию застоя. Как это часто бывает в ходе культурных революций, отсутствие действительно нового (при острой потребности в нем) иногда небезуспешно замещается инверсией старого. Для того чтобы вернуться к забытой “реальности”, решили извращенный мир идеалистов “поставить с головы на ноги”. В результате появились перевернутые оппозиции, в которых высшие состояния разума сводились () к низшим или вторичным: “разум  воля” (Шопенгауэр, романтики), “разум  чувство” (романтики), “смысл  выражение” (В. фон Гумбольдт), “общее  приватное” (Штирнер), “теоретическое  эмпирическое” (Конт), “духовное  телесное” и “объяснить  изменить” (Маркс), “созидание  разрушение” (Бакунин), “необходимое  случайное”, “потустороннее  посюстороннее” (Фейербах), “сакральное  историческое” (Штраус). Опоздавший родиться Ницше должен был бы тоже оказаться в этом обществе. Наивный (по сравнению с гегелевским) историцизм этой эпохи может быть понят как одна из попыток перевернуть оппозицию “вечность  время”. Этот бунт против разума не был лишен оснований, но довольно быстро высокая его версия адаптируется европейским мещанином. На смену Ивану Карамазову приходит еще не Смердяков, пока лишь учитель каллиграфии Линкин, доктрина которого, как известно, состояла в том, что “все мы, что человеки, что скоты, — всё едино, все помрем и все к чертовой матери пойдем”. Но картина все равно получается унылая.

Однако в 60-е годы начинает выявляться эмоциональный и идейный протест, оформившийся к концу века в настоящую культурную контрреволюцию. В этом течении были люди, избегавшие быстрых решений и шумных манифестаций. Они пытались осознать суть происходящего, еще раз пересмотреть отброшенные ценности, предпочитали медленную работу ума и моральной рефлексии. Таковы Я. Буркхардт, Йорк фон Вартенбург, Ф. Брентано, Э. Гуссерль… К ним принадлежит и Дильтей. Похоже, что для нашего времени наиболее востребованным оказывается именно этот тип мыслителя.

Дильтей как сын своего века тоже озабочен утратой живой реальности, засильем абстракций, но он видит, что программа позитивизма так же далека от жизни и так же близка к дурной схоластике, как и современные ей остатки метафизики. Ему одинаково чужды как “объективная и космическая метафизика”, так и “метафизика субъективности” с ее субстанциальным “носителем жизни”. (Набоков сказал бы: “умозрительное” и “космическое” слишком часто теряют одну букву.) Ранний Дильтей ищет выход на пути создания новой психологии. Психология для XIX века была новой (немецкой по преимуществу) наукой. (До этого “психологией” во французской, к примеру, традиции называли оккультное искусство “заклинания духов”.) От психологии ждали превращения знаний о человеке в науку. Выражение “науки о духе” (Geisteswissenschaften) появилось как перевод английского “moral science” и имело сциентистскую ауру: пришло-де время науки, а не философии. Но Дильтей отмежевался от эмпирической психологии, поскольку видел в ней некорректную и неприемлемую для него объективацию внутреннего мира человека2. Дильтею мечталась “описательная психология”, которая без внешнего насилия абстракций осуществляла бы переход от переживания через сопереживание к пониманию. Однако со временем3 к Дильтею, хранящему верность европейскому рационализму и идеалу науки, приходит осознание недостаточности, зыбкой субъективности метода “переживания”. Постепенно складывается новая позиция Дильтея, итоговые формулировки которой и даны в “Построении…”, вышедшем в свет в 1910 году, за год до смерти автора. Дильтей как бы переоткрывает принцип “отца культурологии” Дж. Вико: познаём то, что создаём. Теперь Дильтей уверен, что можно избежать и произвольных толкований субъективизма, и овеществления человека объективизмом. Психическое понимается через включение человека в историю; история же понимается, потому что мы сами делаем историю и суть исторические существа. Эмпирическая психология не права, поскольку равнодушна к направленности человеческих переживаний на смысл: придание жизни некой смыслоформы для психологии лишь феномен в ряду других феноменов. Старая метафизика впадает в другую крайность: для нее переживание лишь материал воплощения общих (и потому безличных) идей. Дильтей предъявляет обеим крайностям свои контраргументы. Антитезис субъективизму: переживания человека — это текучая переменная, но то, что все они принадлежат человеку, это — постоянная, которая одна и та же в разных субъектах. Это позволяет соотносить поток переживаний с личностной установкой как в “горизонте” отдельного Я, так и в “горизонте” коммуникации многих Я (сейчас это называют интерсубъективностью). Поэтому и возможно общение субъектов: содержание их психики может бесконечно различаться, но форма субъективности — направленность на общезначимый смысл — у всех тождественна. Антитезис объективизму: чтобы понять личностное, не нужно его ни овеществлять, ни сводить к низшим субстратам. Для этого толкователю нужно отказаться от узурпированного права “судьи” и самому стать субъектом и партнером в коммуникации. При этом мы из безвоздушного пространства “идей” попадаем в живое время истории, со всей ее неопределенностью, но зато в этом времени есть действительное бытие живых личностей, а не “разжиженный сок разума” (как однажды выразился Дильтей). Нужно также отказаться от утопической надежды на дедукцию знания из неких первоначал, от задачи “объяснения”. Но наукам о духе и нужно не “объяснение”, а “понимание”. В коммуникации неизбежен круг понимания части через их целое и целого через свои части: процесс бесконечный, но зато не позволяющий понимающему превратить понимаемого в объект, сохраняющий обоих во взаимоотношении и взаимообмене пониманиями.

Это учение позднего Дильтея — уже не психология, а герменевтика4. Однако для создания герменевтики Дильтею понадобилось в диаду “переживание — понимание” внести посредующее звено — “выражение”. Оформленное знаками переживание (например, текст, формат поведения, институт) становится выражением; тем медиумом, который преобразует общение в движение от случайно-частного и абстрактно-общего к “общезначимости”, к “универсальной истории”. Тем самым открываются перспективы искомой “науки о духе”, не теряющей ни научности, ни духовности. “Значение” — ключевая категория позднего Дильтея. Она смыкает его учение с переосмысленной классикой5 и дистанцирует от плоской метафизики: ведь “значение” может оставаться конституентой личностного мира и через бесконечную интерпретацию соединяться (не растворяясь) с другими значениями в “общезначимость”. Общее в такой “общезначимости” — это не одно на всех, а единое в каждом.

Тщательно проработанная в “Построении…” артикуляция способностей человека и типов “универсально-исторической” взаимосвязи не только предлагала новый метод гуманитарным наукам, но и открывала нечто более существенное: возможность вернуться к наработанным культурой ценностям. Уставшие к концу века от идеологий умы и души тянулись к знанию, пониманию, сообщению; на все лады прочувствованные и осмысленные искусством и философией отчуждение, разорванность, слабость и абсурд не утолили голод по смыслу. И Дильтей показал, говоря словами Канта, “на что мы вправе надеяться”: в век, когда была окончательно утрачена церковная, сословная и политическая солидарность, на которых стояла Европа, учение о “понимании” как коллективном творчестве истории давало шанс на спасение.

Символично, что учение о герменевтическом общении создавалось Дильтеем в интенсивной атмосфере этого самого общения. Примером такой воспетой Бодлером “переклички сердец в лабиринтах судьбы” могут быть и непростые отношения взаимовлияния между Гуссерлем и Дильтеем и — в наибольшей степени — многолетние эпистолярные отношения Дильтея и несколько загадочного философа и знатока античности графа Йорка фон Вартенбурга. Изданная в 1923-м, их переписка ошеломила современников интеллектуальной насыщенностью.

Надо признать, что новооткрытый метод был гениально декларирован Дильтеем, но если мы обратимся к “Построению…” с вопросом, как, собственно, этим методом пользоваться, ответа мы не найдем. Его скорее надо искать у тех философов, которые имели жизненное и историческое время для сбора дильтеевского “урожая”: у Гадамера и, может быть, у Хайдеггера. Но если признать, что герменевтическое “понимание” скорее — искусство, чем наука, то образцы его мы найдем у Дильтея в изобилии. Краткий, но показательный очерк духа Просвещения дан в конце “Построения…”6; феноменальны образцы биографическо-герменевтического жанра Дильтея: жизнеописания Шлейермахера и молодого Гегеля; на русском издан том работ о культуре раннего Нового времени7. Но, возможно, наиболее существенной проверкой метода был для Дильтея опыт толкования “объективаций жизни” в работе 1905 года “Переживание и поэзия”: в поэзии (в данном случае — Лессинга, Гёте, Новалиса и Гёльдерлина), по Дильтею, достигается максимальная свобода от “категорий” и в то же время предельная общезначимость энергии личного переживания благодаря найденной форме8.

Русский перевод “Построения…” появился как раз в нужный момент: происходит некоторая мутация отечественной культурологии (каковым словом сейчас обозначают весь комплекс волновавших Дильтея проблем). Востребована теория, и — соответственно — идет переоценка наследия гуманитарной мысли. Можно предположить, каков будет вектор этого движения, если согласиться, что маятник предпочтений качнулся (так ли?) от стиля экспрессивного выражения духа времени к стилю аналитического вдумывания в вечные ритмы времени. В таком случае завтра скорее будут читать не Фейербаха и Штирнера, а Канта и Гегеля; не Маркса и Ницше, а Зиммеля и Кассирера, не Шпенглера и Хайдеггера, а Дильтея и Гуссерля. Недавно еще Дильтей казался старомодным. Хайдеггер, многое у него взявший и посвятивший ему немало глубоких страниц9, высокомерно заметил, что “формальная структура взаимосвязи жизни в конечном итоге определяется у Дильтея гуманистическим идеалом Гёте и Гумбольдта”10. Но так ли уж они — Гёте и Гумбольдт — были наивны? То, что сегодня напрашивается такой вопрос, свидетельствует о своевременности выхода в свет русского воплощения главной книги Дильтея.

1 Плотников Н. С. Жизнь и история. Философская программа Вильгельма Дильтея. — В кн.: Дильтей В. Собрание сочинений в 6-ти томах, т. 1. М., 2000.

2 Разумеется, сама по себе эмпирическая психология вовсе не была гуманитарным тупиком. Достаточно сказать, что из нее вырастает не только психоанализ, но и одна из ветвей ранней культурологии (В. Вундт).

3 Одним из стимулов для переоценки ценностей стала в начале 90-х годов XIX века агрессивная полемическая атака на Дильтея со стороны некоторых психологов-эмпириков.

4 Каковой термин сам Дильтей употреблял редко. Но именно он переосмыслил герменевтику Шлейермахера и создал предпосылки для герменевтики Хайдеггера и Гадамера.

5 Одним из первых в своем интеллектуальном поколении Дильтей пересматривает наследие Канта и Гегеля, делает их своими естественными союзниками. Гегелевский “объективный дух” становится одной из центральных категорий Дильтея. Возвращение к Канту, правда, остановилось на уровне более близкого Дильтею Фихте, но значимость трансцендентального измерения Дильтеем была глубоко прочувствована.

6 Стр. 392 — 402 указанного издания.

7 Дильтей В. Воззрение на мир и исследование человека со времен Возрождения и Реформации. М. — Иерусалим, 2000.

8 Интересна, но менее показательна в этом отношении эстетика раннего и среднего Дильтея, представленная в 4-м томе издаваемого собрания (“Герменевтика и теория литературы”. М., 2001).

9 См., например, Кассельские доклады в кн.: Шпет Г., Хайдеггер М. Два текста о Дильтее. М., 1995.

10 Цит. по предисловию В. А. Куренного (стр. 14 рецензируемого издания).