Тот циферблат

Волчкевич Максим Анатольевич родился в Москве в 1970 году. Окончил физический факультет МГУ. Преподает математику в одной из московских школ. Соредактор литературного альманаха “Окрестности”. Автор музыкального альбома “Ветер с материка”.

*    *

 *

Есть ужас на той высоте,

с которой уже не вернуться —

и страшно назад оглянуться,

к небесной поднявшись черте.

Так башня строителя ждет,

и камни стоят без раствора.

И небо сквозь стены собора

проходит, и ветер поет.

*    *

 *

Стрекоза летящая, чья длина

короче тени, строки,

написанной в полдень, — ты реешь на

расстоянии вытянутой руки.

За склонность к апории, чертежу

крыльев, интерес к

хищному времени — я слежу

твой слюдяной треск.

Как Леонардо, прищурив глаз,

набрав тишины во вздох,

я принимаю в который раз

летание на четырех

крыльях — парение в пустоте

выше тех скоростей,

где плоть невесома, на высоте,

где слышен шум лопастей.

И мнится мне, что пока он есть,

тот звук, хотя небольшой,

что их не четыре уже, а шесть

над каждой парит душой.

И может он, словно огнь в вине,

струиться, в крови пылать,

бежать мурашками по спине

и волосы подымать.

Тебя он бросит то в жар, то в лед,

и голос твой зазвенит,

когда он отсюда тебя возьмет

туда, где молчит Эвклид.

Но, встретив юношу в старике,

скажут, что ты нездоров,

что ты простудился на сквозняке,

пришел из других миров.

Другие ответят, что постарел,

стал сух и упрям, как бес,

что ты из колодца на мир глядел,

в который упал Фалес.

Но камень, тронувши под ногой

в бездну, как Гераклит, —

“Все вещи меняются на огонь”, —

скажи им, пусть он горит.

Пусть пламя охватит зверей и птиц,

пусть меч похитит из рук,

пускай обратит белизну страниц

в черные знаки букв.

И всякий, понявший его язык,

да будет мудрее тех,

кто эти слова разберет из книг

сгоревших библиотек.

Пусть он за собою сжигал мосты

и шел, бубенцом звеня,

но он повторил, как слова звезды:

“все из огня”.

И знание это, погибнув с ним,

к кому-то придет еще

за то, что летал он, как серафим,

и ведал, где горячо.

*    *

 *

Кипы зелени и кроны,

обмелевшие пруды;

теплый дух и цвет зеленый

взбаламученной воды.

Лучше места не бывает —

на подгнившие мостки

только ряска набегает

да качает поплавки.

Здесь на выжженном суглинке

одуванчиковый пух,

и выходит из травинки

вместо курицы петух.

Человек стоит трехтонный

с кепкой вечною в руке,

и буфет пристанционный

на обеденном замке.

Нас с тобою здесь не знают —

мы пойдем, как грибники,

по дороге, где гоняют

бабочек грузовики.

Осенний романс

Осень волосы на ветру качает,

тихим голосом говорит,

что в тебе, мой друг, и души не чает,

под окном рябиной горит.

По весне сережкой ольховою

я легка была да нежна —

не вини меня, бестолковую,

что была тебе не нужна,

что, как жизнь прошла, и не знала я,

что в костре уж нет уголька,

что тебе любовь запоздалая,

как вино с похмелья, горька.

*    *

 *

Следи за движеньем секундной стрелки —

так ползет муравей по скатерти солнечной, так

стрекоза зависает в воздухе цифрой стеклянной,

так время идет насекомое, кем-то заведено,

и цепкостью лапок, испачканных в сладкой пыльце,

и тысячью стяжек натянуты крылья его.

Но если ты ухо наклонишь так низко, что сможешь в траве

расслышать движение жизни, скребущейся, как коробок,

то ты различишь и узнаешь, как счастливы все на земле

живущие временем, — жук, и личинка, и Бог.

Ты станешь таким же, с дырою сквозной в голове

и воздухом в сердце, — летающим, легким, пустым,

цикадой невидимой, спящей на той стороне,

на темени мира, — открыв часовой механизм.

Ты станешь таким же — на нитке спустившись туда,

по скважине страха проникнув на тот циферблат,

где времени нет потому, что оно без труда

идет через память, бежит — и не смотрит назад.

Ты станешь таким же; но ты ничего не поймешь,

козявку и бабочку пальцем огромным не тронешь

и панцирь хитиновый сам по размеру сошьешь

и треск слюдяной на цветущую землю уронишь.