Из жизни парадоксов, или Некоторые устрицы несчастнее других

Льюис Кэрролл. Сильвия и Бруно. Перевод с английского А. Голова. Томск — Москва, “Водолей Publishers”, 2003, 590 стр.

Кристина Бьёрк. Приключения Алисы в Оксфорде. Перевод с английского Н. Демуровой. СПб., “Вита Нова”, 2002, 93 стр.

Один из иллюстраторов “Алисы в Стране чудес” проницательно заметил, что сказка Льюиса Кэрролла — на самом деле вовсе не сказка. Это своего рода роман из жизни парадоксов.

После “Сильвии и Бруно” хочется уточнить: скорее повесть или пространный рассказ. В “Алисе” Кэрролл как будто разминался, “пристреливался” к крупной форме, чтобы через четверть века написать большой (почти 600 страниц) роман. Читатель вправе прийти в недоумение от столь вольной формулировки: получается, что всемирно известная “Алиса в Стране чудес” — это всего лишь репетиция, “пристрелка” к никому не известным (во всяком случае, в России) “Сильвии и Бруно”? Что ж, слово из “охотничьего” словаря — вполне в его духе: вспомним “Охоту на Снарка”; кроме того, нас извиняет то обстоятельство, что мы здесь не противоречим авторской воле: сам Кэрролл считал “Сильвию и Бруно” главным своим сочинением.

Совсем недавно этот никогда не издававшийся в России роман Кэрролла вышел и у нас, и издательство “Водолей Publishers” полиграфически поддержало ощущение “задержанного дебюта”: в оформлении использованы классические иллюстрации Гарри Фарнисса, впервые увидевшие свет в 1890 году, а на титульном развороте стоят несколько дат — справа “2003”, а слева “1889, 1893” (годы выхода в Англии первого и второго томов). Вроде как бы — к юбилею романа. Об Англии викторианской эпохи призваны напоминать и заставки, и гарнитура, и изысканная двуязычная суперобложка.

Итак, перед нами — неизвестный Льюис Кэрролл. Даже точнее — неизвестный Кэрролл-романист. Каким же он предстает сегодня, в своем новом/старом романе?

Е. Витковский в послесловии-анонсе, сопровождающем издание, задается вопросом: “Вдруг да тот БУДЖУМ, на которого охотились герои „Охоты на Снарка” (полагая, что охотятся именно на СНАРКА), — на этот раз все-таки окажется именно СНАРКОМ?”

Вдруг да окажется, вдруг да тот Буджум? Кстати, Буджум в “Сильвии и Бруно” есть тоже. “А вы знаете, что такое Буджум?” — спрашивает Профессор. “Я знаю! — воскликнул Бруно. — Это такая штуковина, которая оставляет людей без сапог”. “Так вот, давным-давно жил-был Буджум, — начал было Профессор, но внезапно умолк. — Увы, я забыл конец этой басни, — проговорил он. — Там была весьма важная мораль… Но боюсь, что я забыл и ее тоже”. Этот таинственный Буджум внезапно появляется на последних страницах романа и так же внезапно исчезает. Правда, его появление, как и его исчезновение, здесь не играет никакой роли: эта “штуковина” — не то ружье, которое выстрелит в конце. Таких “штуковин”, которые взаимозаменяемы и чье появление ничем не мотивировано, в романе много. Беспорядочно и бестолково на страницах книги мелькают Профессора, шмели, медведи без головы, пеночки-малиновки и Отвлеченные Науки.

Этот мельтешащий рой должен, видимо, составлять фон для двоящегося сюжета “Сильвии и Бруно”. Он проходит в двух измерениях — мистическом и земном. Сильвия и Бруно — это два ребенка-эльфа, брат и сестра. Рассказчик видит их, впадая в особое, “феерическое настроение”. Эльфы могут при надобности становиться обыкновенными видимыми детьми. Сильвия и Бруно на самом деле — дети императора в изгнании, лишившегося трона в результате дворцового переворота (он иногда появляется на людях в облике нищего). “В миру” они обычные мальчик и девочка и, поскольку им не нужно впадать в “феерическое настроение” для превращений, довольно шустро перемещаются из одного мира в другой — так что автор иногда сам путается, не понимая, где происходит действие. Это, в общем, не так уж важно, потому что дети и там и там заняты тем, что решают логические упражнения или осыпают друг друга ласками.

Повествование похоже на старинный барометр. В какой-то момент распахивается дверца, на сцене появляется, скажем, дама с зонтиком или господин в цилиндре, раскланивается перед зрителем, уходит, дверца закрывается. Вот и здесь так: выходят “милые дети” — они увлажняют воздух “слезами умиления”, потом выходят дамы и несут “великую сушь”, ну и т. д.

Действительно, если на страницах романа появляется героиня, она изъясняется обычно так: “Как вы думаете, в чем заключено больше научных знаний: в книгах или в разуме?.. Я хотела сказать, что если рассматривать мысли как некие факторы, то почему нельзя сказать, что наименьшее общее кратное всей совокупности разума заключает в себе и все книги на свете, но только в другой форме?” Ну и т. д.

С героями дело обстоит ненамного лучше. Вот образец высказывания героя: “Видите ли, стараясь найти наименьшее общее кратное, мы отбрасываем все величины, за исключением тех случаев, когда они имеют максимальное значение”. Этот изрядный разговор происходит между случайными попутчиками в вагоне поезда. Так всегда бывает — если на страницах романа Кэрролла появляется человек, а не Отвлеченные Науки, то это — человек без свойств. Его назначение — озвучить парадокс или каламбур, доказать математическое уравнение, произнести нравоучительную сентенцию. Больше герои Кэрролла, к сожалению, почти ничего не умеют. И, к сожалению, не только в “Сильвии и Бруно”.

Приключения Алисы в Стране чудес — это ведь на самом деле странствия чистого разума; путешествия здравого смысла в мире парадоксов. Математическая логика в иллюстрациях. И эта затея Кэрроллу удалась, потому что сказка получилась, в общем-то, недолгой, как сон, — такой, что ее можно успеть рассказать за одну речную прогулку или один воскресный привал на пикнике.

Роман Кэрролла движется энергией лимерика, инерцией парадокса. У парадокса недолгое дыхание, оттого действие тормозит, буксует, поезд продвигается рывками и со многими остановками. Все-таки нонсенсу, как и анекдоту, надлежит быть коротким.

В какой-то момент он, видимо, и сам спохватился, что роман начинает напоминать диалог логарифмической линейки и таблицы Брадиса. Пытался призвать на помощь стихи. Но цель лирики недостижима средствами лимерика. Выходило примерно так:

Ему казалось — Альбатрос

Вокруг свечи летал.

Он присмотрелся — над свечой

Кружился Интеграл.

“Ну что ж, — сказал он и вздохнул. —

Я этого и ждал”.

Спасти положение могли бы его любимцы, Сильвия и Бруно. Могли бы, если бы они не получились похожими на столь знакомых нам Мальвину и Буратино, причем Буратино здесь — всегда неуспевающий школяр, а Мальвина — всегда немного классная дама. Бедняге Буратино-Бруно уж впору запротестовать — дескать, “все эти цирлихи ее и все манирлихи ее меня замучили и портят настроение мое” — и он бы, наверное, так и поступил, будь он мальчиком, даже деревянным, — но в том-то и дело, что Бруно — фея (или эльф?), и ему положено только “осыпать поцелуями” сестру или “нежно сжимать ее в объятиях”.

Параллельно в романе существует реальный мир — английское графство конца ХIХ века, где живет рассказчик, а также его друг, симпатичный и робкий доктор Артур Форестер, который безнадежно влюблен в свою соседку, очаровательную леди Мюриел. (Она — единственное живое и милое женское существо во всем романе, только как-то подозрительно напоминает Сильвию, рассказчик даже иногда их путает.) У доктора обнаруживается счастливый соперник — кузен леди Мюриел Эрик Линдон, с которым, оказывается, та давно помолвлена. Внезапно помолвка расстраивается — по непонятной причине, и перед Артуром, казалось бы, открываются пути к личному счастью. Но он все медлит и медлит с объяснением, а жалостливый рассказчик старается ему помочь советом. При чтении этих глав, где герой все никак не может решиться поговорить с любимой девушкой, вспоминается, как в “Алисе” Кролик испугался собственной храбрости: шутка ли — сказать “нет” самой Королеве! Видимо, этот Кролик всегда пугался собственной храбрости — даже когда это была не королева, а обычная девушка, и даже когда ей надо было сказать “да”. Видимо, для самого автора мысль о том, что мужчина может сделать шаг навстречу женщине самостоятельно, не прибегая к помощи эльфов, была совершенно невозможна.

Что поделать, если в отношениях между числителем и знаменателем нецелых чисел он чувствовал себя более уверенно, чем в человеческих отношениях. И похоже, сам это понимал.

“„А вам непременно хочется, чтобы в сказке действовали живые существа? — спросил Профессор. — Разве нельзя сочинить историю о событиях или каких-нибудь обстоятельствах, а?” — „О, пожалуйста, какую угодно!” — воскликнул Бруно. И Профессор торопливо начал: „Однажды Совпадение гуляло вместе со Случаем, и им повстречалось Объяснение — о, старое-престарое Объяснение — настолько старое, что вызывало у всех вопросы и напоминало скорее головоломку… — Тут Профессор умолк на полуслове... — Знаете, — честно признался Профессор, — оказывается, придумывать такие истории очень трудно””.

Тем не менее Кэрроллу очень хотелось придумать такую “историю” — сентиментальный роман (с религиозно-морализаторским смыслом), но такой, чтоб он был в то же время “фэнтези”, как сказали бы сейчас. Но для второго ему не хватало, как ни странно, воображения, а для первого недоставало жизненного опыта. Весь опыт у него был — чудака-преподавателя математики в оксфордском колледже и чудака — как сказать? — наперсника игр маленьких детей. И тот и другой опыт в романе явлен вполне.

Когда Кэрролл пытается рассказать сказку, где бы “действовали события и обстоятельства”, выходит детский лепет — в буквальном смысле: сказители у него — либо детскообразные Профессора, либо “милые малютки”. Получается примерно так: “Жили-были Кабанчик, Аккордеон и две Банки Апельсинового мармелада…” — начал Бруно. “„Да, ничего себе действующие лица”, — пробурчал Профессор… „Так вот, когда Кабанчик как-то раз играл на Аккордеоне, — продолжал Бруно, — одной из Банок с Апельсиновым мармеладом не понравилась мелодия, а другой Банке она, наоборот, понравилась. О, они такие странные, эти Банки с Апельсиновым мармеладом… Сильвия, я тоже не знаю, как мне с ними быть дальше!” — растерянно прошептал он”.

Что касается фантазии, то все свои лучшие “гэги” он позаимствовал из “Алисы”, чуть переделав, — и вот вместо улыбки Чеширского Кота по воздуху плывет виляющий собачий хвост, а вместо звательного — “О Мышь!” появляется “О Бруно!”. Тут встретится и еж, которого перекатывают по земле, и безумное чаепитие, и крокет, и гости, опаздывающие на прием к Королеве, и много чего еще — например, галлюциногенные предметы, соприкосновение с которыми способно менять физические характеристики пространства (оно раздвигается там или уменьшается — ну, все помнят, как бывает, если доверчиво последовать призыву “Съешь меня!” или “Выпей меня!”). Только эти предметы в “Сильвии и Бруно” способны изменять еще и жизнь людей. Очевидно, Кэрроллу это казалось очень простым делом — ну вроде как съесть пирожок: отец Сильвии и Бруно предлагает девочке выбрать один из двух медальонов, на одном написано “Сильвия любит всех”, а на другом — “Все любят Сильвию”. Добрая девочка выбирает, конечно, первый, и этот выбор, конечно, решительно влияет на дальнейший ход событий.

Неожиданно повествование вспыхивает живой жизнью — на трех стремительных страницах. После того как с эльфовой помощью происходит решающее объяснение, романтический сюжет движется к своей счастливой развязке — венчанию. В это время в соседнем графстве обнаруживается вспышка эпидемии в рыбачьем поселке, жертвой эпидемии становится единственный тамошний врач — и будущий новобрачный принимает решение: немедленно ехать в охваченный эпидемией поселок и спасти всех, кого еще можно. И вот ночь перед отъездом. Утром должно состояться венчание, а сразу после этого Артур должен уехать. Оба понимают, что, возможно, больше они никогда не увидятся. Он ехать не обязан — но не поехать не может. Леди Мюриел совершает жертвенный поступок, даже дважды — она отпускает любимого на верную гибель и, зная это, идет с ним под венец, то есть почти обрекает себя на вдовью участь. Следуют нелепые мизансцены, диалоги выспренно-смешны. Но почему-то тут начинаешь волноваться и сопереживать персонажам по-настоящему. На следующей странице все обрывается — сообщением из газеты о новых жертвах эпидемии. В списке погибших — доктор Артур Форестер.

А дальше повествование как ни в чем не бывало опять устремляется к невинному личику Сильвии, нежным сестринским поцелуям и скучноватым разговорам Бруно и Профессора. Эти сентиментальные путешествия перемежаются теософскими высказываниями, а также философическими рассуждениями автора — лучше всего о них сказал Честертон: “В „Сильвии и Бруно” его соображения по поводу социальной справедливости и реформы достойны скорее бесхитростного семинариста из какого-нибудь фарса, чем священника-христианина, преподающего в старейшем центре просвещения”. Что ж, простим наивность, разве это — сокрытый двигатель его? И все же, наверное, Кэрролл очень сожалел, что ему не довелось написать, как Сирано де Бержераку, свой “Иной Свет, или Государства и империи Луны” (“человек с Луны” — простодушный персонаж, высмеивающий современную автору викторианскую Англию, — тоже в “Сильвии и Бруно” появляется).

А в конце романа случается почти невозможное. Раздается выстрел из самого крупнокалиберного ружья: развязка, которая так взволновала читателя, оказывается ложной; Артур возвращается домой живым и невредимым. Оказывается, его спасает Эрик Линдон — благородный конкурент и отвергнутый соперник! — находит его, умирающего, в поселке, перевозит в город и выхаживает... Живой, человеческий финал — это, может быть, главный парадокс всего романа.

На самых последних страницах автора осеняет догадка: Эрик Линдон — это и есть Бруно, его земной двойник! (В жизни он кузен леди Мюриел, как мы помним.) А сама леди Мюриел — земное воплощение Сильвии, как давно понял читатель. А “Сильвия любит всех” и “Все любят Сильвию” — это, оказывается, две стороны одной медали (то есть одного медальона).

По всему выходит, что Буджум на этот раз все-таки оказался именно Снарком.

...Лучше для них обоих было бы, если бы Алиса Плэзнс Лидделл навсегда осталась ребенком. Как Питер Пэн. Мистер Льюис Кэрролл не дожил до того, как появилась сказка Джеймса Барри, но что книжка ему пришлась бы по душе, нет сомнений. Только если бы писал ее он, то сделал бы Питера Пэна девочкой.

Больше всего он боялся — и она, пожалуй, тоже, — что когда-нибудь она вырастет. Во всяком случае, Алиса и мистер Доджсон в книге Кристины Бьёрк только об этом и говорят:

“„Жаль, что вы не изобрели, как заставить время идти не вперед, а назад, — вздохнула Алиса. — Тогда мы могли бы его остановить на шести часах. И мне не пришлось бы сейчас идти домой”. — „Да, — согласился мистер Доджсон, — и ты тогда могла бы не расти”. — „Но я хочу вырасти, — возразила Алиса. — Немножко ”. — „По-моему, ты сейчас как раз такая, как надо”, — сказал мистер Доджсон”.

“„Сегодня у меня последний день в жизни, когда мой возраст выражается всего однозначным числом. Последний однозначный день…” — „Бедняжка, — протянул мистер Доджсон. — А ты попробуй расти в обратную сторону””.

“„Странно, что вы не изобрели машину времени, — сказала Алиса. — Тогда можно было остаться там, где хочешь”. — „Но у меня она есть”, — ответил мистер Доджсон. „Есть? — удивилась Алиса. — Почему же вы нам ее не показали?” — „Это моя камера, — сказал мистер Доджсон. — На той фотографии, где ты в венке, я остановил время. Там тебе всегда будет семь лет””.

Когда они познакомились, ей исполнилось три с половиной года, а ему двадцать три. Чарлз Лютвидж Доджсон, преподаватель математики в колледже Крайст Чёрч, увлекался фотографией — редкостным по тем временам делом, и у него был свой аппарат — редкость еще большая. Алису он начал фотографировать сразу после знакомства, но первую несмазанную фотографию удалось сделать, лишь когда ей было четыре с половиной. Поначалу Алиса не очень-то жаловала мистера Доджсона, потому что он вечно просил ее сидеть не шевелясь, а когда она выучила счет — считать до сорока двух (столько секунд длилась съемка).

Кто любит прачку, кто любит маркизу, / У каждого свой дурман, —

А я люблю консьержкину Лизу, / У нас — осенний роман.

…Каминный кактус к нам тянет колючки, / И чайник ворчит, как шмель…

У Лизы чудесные теплые ручки / И в каждом глазу — газель.

Для нас уже нет двадцатого века, / И прошлого нам не жаль:

Мы два Робинзона, мы два человека, / Грызущие тихо миндаль.

…Для ясности, после ее ухода, / Я все-таки должен сказать,

Что Лизе — три с половиною года... / Зачем нам правду скрывать?

Конечно, ничего этого не было в их истории — и вообще это совсем другой человек написал, в другие времена, про другую девочку. Только возраст героини — тот же.

В аннотации к книжке сказано, что это “история обычной девочки, которой посчастливилось стать сказочной героиней”. Авторы аннотации зачем-то повторяют один из штампов, который по недоброй традиции принято произносить пишущими о Кэрролле (а другой штамп звучит так: “Как известно, Льюис Кэрролл очень любил детей”. Помилуйте, а кто у нас — особенно из пишущих о детях — “детей не любил”?). Тут произносить надо бы другие слова.

Алиса Плэзнс Лидделл вовсе не была “обычной девочкой”. Она была дочкой ректора колледжа Крайст Чёрч Оксфордского университета, у ее отца учились многие замечательные художники, он был другом королевской семьи. Сама Алиса была, если можно так сказать, девушкой круга прерафаэлитов. Она занималась рисованием, а уроки живописи ей давал знаменитый художник Джон Рёскин (когда-то бывший студентом ректора Лидделла). Рёскин находил у нее большие способности, она сделала несколько копий его картин, а также картин его друга Уильяма Тёрнера. Позже Алиса позировала близкой к прерафаэлитам фотохудожнице Джулии Маргарет Камерон. (Кстати, в своих письмах Кэрролл часто упоминает Данте Габриеля Россетти, вождя прерафаэлитов, с которым они приятельствовали.) В общем, Алису мистер Доджсон угадал правильно.

Чарлз Лютвидж Доджсон был очень застенчив, что сильно затрудняло ему жизнь. Кроме того, он заикался. В присутствии детей — особенно Алисы — и то и другое проходило. Часто он заходил в дом ректора играть с Алисой и двумя ее сестрами (разумеется, разумеется, получив предварительно приглашение от миссис Лидделл); девочки приходили к нему в гости (конечно, с позволения матушки); они вместе гуляли, катались на лодке, ездили за город (само собой, в присутствии гувернантки мисс Прикетт, — и получалось, что чаще всего впятером). Во время одной из таких прогулок, как известно, он сочинил для нее сказку, ставшую потом знаменитой.

Так же, как в книге об Алисе в Стране чудес, на страницах книги об Алисе в Оксфорде появляется множество ископаемых и мифических существ: дронт Додо, черепахи, улитки и устрицы, летучие мыши, горгульи, грифон, единорог. И рассказано о них так, что не всегда понимаешь, где проходит грань между ископаемыми существами и мифическими. В “алисино” время в ящике письменного стола м-ра Доджсона жила Милли Летучая Мышь, а в детстве он дружил — как ни странно это звучит — с червяками и улитками (древнейшими существами на Земле). Дружил так крепко, что даже назвал детский рукописный журнал, который сам издавал, именами двух улиток — “Мишмэш”. С девочками Лидделл он особенно любил гулять по таким местам, где можно было рассказать про ископаемых существ. В Ботаническом саду он учил их не бояться улиток и показал дерево гинкго — единственное из лиственных, пережившее ледниковый период. В Университетском музее они долго разглядывали птицу Додо — чучело последнего сохранившегося в мире нелетающего дронта с острова Маврикий, который жил на Земле тысячелетия, но не пережил вторжения человека. (“Теперь вы увидели кого-то, кого больше нет”, — сказал девочкам их спутник.) А со стен Модлин-Колледж они зарисовывали в альбом горгулий, драконов и единорогов.

Он и сам как будто ощущал себя одним из них, этих реликтовых существ, и даже изобразил себя — в книге об Алисе — под именем Додо (и на старой пластинке про Алису в Стране чудес отчетливо слышно, как он спотыкается, называя свое имя: До-до-доджсон).

Алиса больше всех из них любила Единорога (он, кстати, был в фамильном гербе ее матери; а герб отца украшали львы). Однажды сестры с мистером Доджсоном (ну и мисс Прикетт, разумеется) гуляли, и Алиса предложила: “„Притворимся, будто они существуют и в жизни. И что мы встретили Единорога у нас на лугу!” — „В таком случае нужно тотчас сесть на землю, — сказал мистер Доджсон. — Тогда он подойдет и положит голову тебе на колени, кротко, как ягненок”. — „Откуда вы знаете? — спросила Рода. — Вы в этом уверены?” — „Абсолютно, — ответил мистер Доджсон. — Единороги больше всего любят класть голову на колени девиц. Ведь рог у них, верно, очень тяжелый””. В ту ночь Алисе приснилось, что она повстречала Единорога и тотчас села на землю. И Единорог положил голову ей на колени. Но тут появилась мисс Прикетт — и Алиса проснулась.

Люди, львы, улитки и единороги! (Единорог, по поверью, покорен только невинной деве.)

Миссис Лидделл далеко не всегда одобряла их встречи: “Что-то мистер Доджсон к нам очень часто приходит. Люди могут разное подумать”. Но десять лет все еще шло по-прежнему . Потом Алиса выросла. Когда она стала подростком, они видеться перестали — для тринадцатилетних английских девочек уже считалось неприличным встречаться с неженатыми мужчинами. Алиса входила в возраст Лолиты (Набоков, как известно, Кэрролла любил и сказку об Алисе перевел — она у него “Аня в стране чудес”.) Письма мистера Доджсона к дочери миссис Лидделл уничтожила.

Алиса собралась выходить замуж — между прочим, за принца Леопольда, одного из сыновей королевы Виктории (он учился в колледже Крайст Чёрч). В книге Кэрролл сделал Алису королевой, но в жизни она не стала даже принцессой. Королева Виктория не дала согласия на брак, и принцу пришлось жениться на немецкой принцессе (первого ребенка, девочку, они назвали Алисой). Алиса Лидделл вышла замуж за другого студента Крайст Чёрч, Реджиналда Хагривза.

…Последний раз он фотографировал ее в 1870 году. Ей — восемнадцать. На снимке она не выглядит счастливой. Может быть, то была и последняя их встреча. После свадьбы (Доджсона в числе гостей не было) Алиса переехала жить в фамильный особняк к мужу. Мистер Доджсон так и не женился, остался жить в Крайст Чёрч, где и умер от бронхита в возрасте шестидесяти пяти лет.

С возрастом — и с приходом славы — он все больше сторонился людей, предпочитая обществу уединение. Исключением были дети — в основном маленькие дочери друзей и знакомых. С ними он охотно встречался, фотографировал их, переписывался. За несколько недель до смерти пронумеровал письма — их оказалось 98 721.

“По секрету скажу тебе... что сама королева прислала попросить у меня одну мою фотографию, но так как уступать в подобных случаях — против моих правил, я был вынужден ответить: „Мистер Доджсон свидетельствует Ее Величеству свое почтение и с сожалением сообщает, что неукоснительно придерживается правила не дарить своих фотографий никому, кроме юных леди”” (из письма к Маргарет Каннингхэм от 7 апреля 1868 года).

“Если бы мне только довелось сфотографировать юную девушку, в которой воплотился бы мой идеал красоты, а главное, если бы ее звали… (не знаю почему, но имя Амелия я решительно предпочитаю любому другому слову английского языка), то не сомневаюсь, что мне удалось бы стряхнуть с себя холодное, философическое оцепенение, присущее моим собратьям по профессии.

…Чувства переполняли меня. Слезы стояли у меня в глазах, и я подумал: „Мечта всей моей жизни свершилась! Я сфотографирую Амелию!”

…Я изрядно устал и запыхался, но мысли об Амелии придавали мне силы. Я выбрал наиболее выгодную точку съемки… и, прошептав: „Для тебя, Амелия!”, снял крышку с объектива. Через 1 минуту 40 секунд я водворил крышку на место. „Съемка закончена! — закричал я в неудержимом порыве. — Амелия, ты моя!”” (из рассказа “Фотограф на съемках”).

Роман Набокова дал имена этому сорту эротизма. Только здесь следует, наверное, говорить об эротизме, что ли, платоническом. Видимо, Чарлз Лютвидж Доджсон мог обладать женщиной — а точнее, маленькой девочкой — только в воображении. Да и то только в те мгновения, пока длилась фотосъемка (слова “сорок две секунды” навязчивым мотивом проходят через книжку об Алисе в Оксфорде). И похоже на то, что автор “Алисы” умер девственником.

Книжка Кристины Бьёрк написана столь аккуратно, что читатель, ничего не знающий об этой стороне жизни Кэрролла, может ничего и не понять — и поэтому ее можно смело давать читать детям. Читатель же сведущий или о чем-то догадывающийся легко поймет и все остальное.

Удивительно, что многое из времен Алисы дожило до наших дней. Вяз, посаженный Алисой в день бракосочетания принца Уэльского, дожил до 1977 года (потом он, как и многие его соседи по аллее, заболел грибковой болезнью вязов, и деревья пришлось срубить). Знаменитый журнал “Панч” (в нем работал Тенниел, первый иллюстратор “Алисы”) закрылся только в прошлом году. Но черти, кролики и горгульи, украшающие окна оксфордского Университетского музея, остались там навсегда.

В книге Льюиса Кэрролла “Логическая игра”, где он обучает искусству рассуждать логически, делая правильные заключения из не то чтобы неверных, но необычных посылок, есть такая задачка: “Ни одно ископаемое животное не может быть несчастно в любви. Устрица несчастна в любви”. Ответ — он же заключение: “Устрица — не ископаемое животное”.

P. S. Несколько слов о полиграфии, иконографии и библиографии. И первая, и вторая, и третья заслуживают всяческих похвал. Книгу (как и другие книги питерского издательства “Вита Нова”) отличает редкостная по нашим временам полиграфическая культура. Здесь надо отдать должное рисункам художницы Инги-Карин Эриксон — она полноправный соавтор “Алисы в Оксфорде”. Благодаря рисункам можно узнать, какой длины юбки (в зависимости от возраста) разрешалось носить английским девочкам викторианской эпохи, прочесть письмо Льюиса Кэрролла, написанное задом наперед, а также посмотреть, как выглядит горгулья в натуральную величину. В книге собрана редкая иконография “Алисы” — можно увидеть, какой представляли Алису Джон Тенниел, Туве Янссон и Сальвадор Дали, а также сам автор. Здесь есть английская и русская (довольно полная) библиография “Алисы в Стране чудес”, а также “дневников и писем мистера Доджсона” и “некоторых книг и статей, опубликованных мистером Доджсоном под собственным именем”.

Алиса осталась бы довольна тем, что в книге много картинок и стишков (как мы помним, она считала, что книги без стишков и картинок никому не нужны), а Кэрролл оценил бы изящество полиграфической игры — например, то, что в книге об Алисе в Оксфорде использована гарнитура “Оксфорд”.

Это издание будет настоящим подарком как для просто детей, так и для тех детей, которым, как и мистеру Доджсону, к сожалению, пришлось вырасти.

Ольга КАНУННИКОВА.