В тени стиха

Губайловский Владимир Алексеевич родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ. Поэт, эссеист; постоянный автор нашего журнала. Живет в Москве.

*    *

 *

Разве можно так бездарно терять время?

А откуда ты знаешь, что ты его потерял?

Откуда ты знаешь, что эти часы

мучительной пустоты —

не самое важное в жизни твоей?

Может быть, та тишина,

что стоит внутри,

и есть сгусток искомого смысла...

*    *

 *

Помоги мне смириться.

Дай мне силы остаться тем,

кем я был испокон:

мужем, отцом,

человеком, чья жизнь занята целиком

тяжелым, невнятным трудом,

не дающим ни радости, ни покоя;

посвящена

попыткам немного еще заработать

на хлеб насущный…

Я плакал, слушая “Апокалипсис”.

Я слышал, как тает мое ледяное сердце...

Под сводами Домского,

протестантского собора,

в заснеженной Риге, в Старом городе

холодным ноябрьским вечером.

(В Домском жесткие,

неловкие лавки,

к тому же не топят.)

Разбуженные, вознесенные

хором мужским, детским хором,

колебались огромные ветви

тревожного звука.

И своды собора гудели,

как паруса, плотно набитые ветром.

И осыпался серебристой фольгой

гул металлического огня.

И шумело под ветром,

и, тяжелое, падало на пол,

и взлетало, рассекая пространство

голосом чистым и женским,

Слово.

И возглашало дитя:

“Первый ангел вострубил”.

Силы какие проснулись во мне,

что откликнулось в сердце

на слова Иоанна?

Если бы знать.

Смирись. Пусть будет что есть,

пусть твое сердце болит.

Я хочу, но я не смогу, не выдержу, нет…

Судьба, как телега, увязла

в чавкающей колее

по самую ступицу.

Какие же силы нужны,

чтобы стронуть ее.

Дай мне помощь в труде ежедневном,

в каждом шаге моем.

Нет больше надежды,

гордых прав одиночества нет.

Слаб я.

Не верю в абсурд бытия.

Мир прекрасен, но я-то ничтожен.

Ничем я не заслужил твоей помощи,

нет во мне веры, и грязны мои помыслы —

славы хотел я. Прости мне, Господи.

Дай мне знак.

Чудо, которое совершилось,

слишком легко объяснить —

случайностью, совпадением, ошибкой…

Мир не любит чудес, не выносит —

слишком они тяжелы — тонут.

Мир смыкается топью,

ровняет разрывы ряской.

Не нужны чудеса, нет в них пользы.

Прячут венцы творенья

головы в песок материальный.

Прости мне.

Прегрешения тяжкие,

неверье ничтожное,

окаянную гордость мою.

Если Ты хочешь…

Если Ты хочешь.

Одна ночь в аду

Я жил легко до последней ночи.

Но ее решил провести в аду.

Непреднамеренно, между прочим.

Но если все-таки проведу,

доживу до утра, дотяну до света,

пересыпанные песком глаза

отворив в темноту, я запомню это

утро, свежее, как слеза,

отмывающая изображенья или

преломляющая семицветный луч…

Люди лежат, где они стелили

свои постели, двери на ключ

заперев, замерев в неудобной позе,

чутко вслушиваясь в тишину внутри

собственных тел. Метаморфозе

не мешай совершиться. Перегори:

до земли, дотла, до угля, до праха,

если хватит сил, если будешь жив,

то уснешь, не зная сорного страха,

голову на руки уронив.

*    *

 *

Я — щука на белом песке.

Крючки в моем плавнике.

Кровоточит блесна.

Вероятно, это — конец.

Вероятно. Браво, ловец!

Развязка моя близка.

Удар — хвостом по песку

изгибая тело — блесну

ломая плавник — к воде.

Песок залепил глаза.

Неужели уже нельзя?

Неужели сейчас и здесь?

Как томно, как тяжело!

Скулу от боли свело.

Ничего не могу.

Ударом весла по лбу

венчает мою судьбу

хмурый рыбарь.

На солнечном, нестерпимо

сияющем берегу.

*    *

 *

Кочую по квартирам,

зимой снимаю дачи,

а жизнь бежит пунктиром:

пробелы и удачи.

Питаюсь черным хлебом

и супом из пакета

между землей и небом,

посередине где-то.

Сижу до полуночи

и чаем горло грею.

Удачи — все короче,

пробелы — все белее.

Разговор с историком

Здесь воздух горек,

а суть — суха.

Постой, историк,

в тени стиха.

Здесь то, что было

и не сбылось,

хоть волком выло

и ввысь рвалось...

— Попасть в анналы

не значит взмыть.

Совсем не мало

по волчьи выть.