«Потом опять теперь»

Мнения о последней книге Виктора Пелевина с невразумительной аббревиатурой ДПП (NN) на кичевой обложке производства издательства “Эксмо” (расшифровывается как “Диалектика переходного периода из Ниоткуда в Никуда”), состоящей из романа “Числа”, повести и нескольких рассказов, как и следовало ожидать, диаметрально разошлись. (Большинство рецензентов говорит лишь о романе, и здесь я не буду оригинальна.)

Появление критического разноса Андрея Немзера (“Время новостей”, 2003, 11 сентября) можно было предсказать с той же вероятностью, как наступление осени после лета: каждый текст писателя вызывает у критика острую аллергию. Но в предыдущих статьях Немзер снисходил до аргументов, на сей же раз критик просто сравнил Пелевина с графом Хвостовым, а его книгу назвал “глумливой, вихляющейся и безответственной болтовней”. Что ж, пассаж в романе “Числа” о “мелком литературном недотыкомзере”, который питается в своей норке “сырым повествовательным предложением”, может показаться обидным. И вообще пелевинская привычка сочинять сатиры на своих литературных критиков малосимпатична. Но уж если на то пошло, существует простой закон физики насчет действия и противодействия, и если желчный зоил имеет обыкновение невоздержанно бранить писателя, то можно предположить, что рано или поздно ему отплатят той же монетой.

Михаил Золотоносов, который всегда и обо всем пишет с брюзгливой гримасой, тоже вынес свой приговор: непереваренная “японщина”, “олитературенная галиматья” (“Московские новости”, 2003, 27 сентября).

Если Немзер сравнивает Пелевина с графом Хвостовым, то Игорь Зотов — с капитаном Лебядкиным. “Никакого литературного интереса”, “кроме разве что поверхностной пропаганды основ буддизма”, пелевинские тексты “не представляли и не представляют”, а новым романом “ДПП” Пелевин наконец “занял свое законное место в паноптикуме русской литературы — место капитана Лебядкина. В „ДПП” проявился во всю свою мощь неистребимый дух Пелевина-графомана”. (Хотя Игорь Зотов преследовал цель поразмашистее уязвить автора и явно не задумывался о тех коннотациях, которые придал фигуре героя Достоевского литературный ХХ век, он нечаянно задел довольно занятную тему, к которой мы еще вернемся.)

Характерный мотив газетных откликов на новый роман: Пелевин повторяется. “Череду подновленных опять” увидел в новой книге Пелевина Александр Архангельский (“Известия”, 2003, 6 сентября); о том же пишет Вита Окочурская: “Роман „Числа” — крохи, сметенные с собственного lt;...gt; стола”. (“Русский Журнал”, 2003, 2 сентября).

И наконец, есть те, кто увидели в книге Пелевина не самоповтор, но новое качество. Так, Дмитрий Быков считает, что писатель опять попал в “главные болевые точки”, что его новая книга — очередной “прорыв” (“Огонек”, 2003, № 32); Антон Долин (“Газета”, 2003, 15 сентября) уверен, что “взвешенная, умная, искренняя и талантливая” книга Пелевина заставляет понять “суть обыкновенного чуда хорошего писателя”, а в Сети Василий Пригодич, как всегда, рубит сплеча: “Скажу честно: последняя книга Пелевина просто-напросто гениальна”.

Если Пелевин повторяется, то что он повторяет?

“Опять сквозь двойной покров реальной жизни и политического пиара проступают сакральные основы. На сей раз числовые”, — пишет Архангельский. По мнению Золотоносова, Пелевин загубил роман “нумерологической мистикой”, как раньше он загубил “Generation ‘П’” “натужным буддийским мистицизмом”. “В последний момент „просветленному” заместителю Виктора Пелевина (неизменному герою его прозы) все-таки удастся выпрыгнуть из тотальной лажи и устремиться к свету Внутренней Монголии (и/или Шенгенской зоны)”, — иронизирует Немзер.

Если попытаться составить представление о смысле романа на основании таких высказываний, то получится, что Пелевин увлекся “нумерологической мистикой”, которая сменила увлечение буддизмом, что герой — alter ego автора и что каким-то путем автор все-таки приводит его к просветлению.

Однако Степа Михайлов, чью историю рассказывает Пелевин, совершенно не годится на роль “заместителя Виктора Пелевина”, никакого просветления ему не светит, и никакой нумерологической мистики Пелевин не проповедует. А вот иронии над этой и ей подобной мистикой — предостаточно.

С раннего детства Степа Михайлов проникся верой в могущество чисел. Маленький Степа, стихийный пифагореец, подобно древнегреческому математику и философу, особо почитал число 7, но, не добившись от него ответной любви, начал поклоняться числу 34 (три плюс четыре дают семь). Он изобретает цепь ритуалов, связанных с этим числом, выбирает институт, потому что информация о нем оказывается на 34-й странице справочника; во всех делах, в отношениях с женщинами следует указанию любимого числа, даже любовный акт заканчивает своеобразным ритуалом: сползая на пол, садится на корточки спиной к партнерше — так, чтобы “при взгляде на воображаемое сечение этой композиции получалось „тридцать четыре”: тройку давал контур женского зада, а четверку — его торс и выброшенные назад локти”.

У счастливого, солнечного числа нечаянно обнаруживается антипод — лунное 43, которого следует опасаться.

Порой в жизни Степы происходят страшные трансверсии. Вот он пользовался вилкой, привычно видя в ней число 34 — три пустых проема и четыре зубца. Но вдруг первыми бросаются в глаза зубцы, а потом просветы между ними. Вилка означает 43! И все — еда не лезет в горло, рвота, понос, боли в желудке, бессильные врачи. Помогает случай — японский ресторан. Степа начинает есть палочками и моментально вылечивается от болезни. В описании подобных трансверсий Пелевин необыкновенно изобретателен: вот три птицы на бортике сада уже готовы превратиться для Степы в заветное число 34, но тут он соображает, что птицы — сороки и “этих сорок было три” .

Роман не случайно посвящается Зигмунду Фрейду и Феликсу Дзержинскому. Отец психоанализа и основатель ЧК имеют прямое отношение к его смыслу. Сначала о Фрейде. Вера в магическое значение чисел восходит к архаическим культурам и пронизывает многие мифопоэтические системы, в значительной степени сохраняясь в современном сознании (например, распространенная тредакофобия — боязнь тринадцати). Но поведение пелевинского героя подпадает под определение навязчивого состояния, обсессии.

Философ и психоаналитик Вадим Руднев в статье, посвященной концепту обсессии в психоанализе, развивая идеи Фрейда, высказанные в книге “Тотем и табу”, указывает на такую черту обсессивных: “В сущности, вся их жизнь строится на системе lt;...gt; запретительных норм: не касаться того или иного предмета, не выполнив предварительно некоего абсурдного ритуала, не идти по улице, пока не сложишь цифры на номере проезжающего автомобиля lt;...gt; и так далее. Эту черту Фрейд закономерно связывал с системой табу традициональных народностей”.

И в другом месте: “Обсессивное сознание все время что-то считает: количество прочитанных страниц в книге, количество птиц на проводах, пассажиров в полупустом вагоне метро lt;...gt; Если выделить одну наиболее фундаментальную черту обсессивного стиля, то таковой чертой оказывается характерное амбивалентное сочетание гиперрационализма и мистицизма, то есть, с одной стороны, аккуратность и педантичность, а с другой, магия, ритуалы, всемогущество мысли. Но именно эти черты синтезируются в идее всемогущего числа, которое управляет миром, — в пифагорейских системах, в средневековой каббале да и просто в мире математики и математической логики”.

Читается как история болезни Степы Михайлова.

Невротик может быть литературным героем, но невроз не может быть духовной целью.

Считать, что Пелевин, приобщавший читателя к буддизму, теперь хочет всерьез увлечь его нумерологической мистикой и “подсадить” на гадания по гексаграммам китайской “Книги перемен”, — значит просто не заметить едкой иронии автора. Это в прежних романах Пелевина ученик под руководством наставника совершал путь духовного восхождения. В “Числах” пара “ученик — учитель” сохранена, только гуру оказывается гибридом стукача и шарлатана. Как происходит знакомство Степы с Простиславом, толкователем эзотерических текстов?

Опасающийся пользоваться вилкой, Степа понимает, что палочки для еды будут уместней смотреться, если он прослывет приверженцем азиатской кухни. Трансформацию образа должен довершить хороший китайский чай, который поставляется из клуба под названием “ГКЧП”, что расшифровывается как “Городской клуб чайных перемен”, где Простислав за “главного консультанта и духовного учителя”.

Степа безошибочно узнает в нем осведомителя ФСБ, что, впрочем, не отпугивает банкира: мысль, что древние китайцы знали тайный смысл чисел, с которыми он с детства находится в особых отношениях, так его поражает, что он не может упустить шанс проверить свои прозрения по китайской классической гадательной “Книге перемен”, с которой знакомит его Простислав.

Хорош, однако, гуру с коллекцией порно, приблатненной речью и доверительными контактами с таинственными “блондинами в штатском”.

А чего стоит история с дзэнским садом камней! Прочтя о нем как-то в краткой газетной заметке, Степа решает устроить такой же на собственной даче. Еще раньше среди посетителей “ГКЧП” Степа встречает загадочных молодых людей с глазами, горевшими “неземным огнем”. “Наверное, какие-нибудь особенные мистики”, — думает простодушный Степа. “Сурьезный народ”, — говорит о них Простислав, добавив какое-то слово, что-то вроде “амитафинщики”. Догадливый Степа сразу же соображает, что речь идет про “будду Амида, владыку мистической Западной Земли, где возрождаются праведники, чтобы за один короткий марш-бросок достичь окончательной нирваны”. Менее догадливый читатель отнесет горящие глаза, трясущиеся челюсти и ночное бормотание высокодуховных мистиков не на счет эзотерических практик, а на счет употребления наркотика амфитамина.

“Амитафинщики”, которым Степа заказал изготовить сад камней, оказываются родными братьями тех портных, что впарили андерсеновскому королю дорогостоящее платье, — не лишены ведь были чувства юмора и точно сыграли на человеческой природе. “Они спрашивают, какой сад камней делать — с лингамом?” — звонит Степе его возлюбленная Мюс. Степа, видимо впервые услышавший слово “лингам”, ошарашенно переспрашивает, но, когда Мюс объясняет, что бывают, дескать, два вида дзэнского сада камней — со священным лингамом победы и без, с достоинством бросает: “Это я без них знаю”. Хорошие психологи эти “амитафинщики”. Конечно же, банкир ответит, что без лингама саду никак нельзя, даже если понятия не имеет о том, что это такое.

С трудом удержав гримасу удивления при виде счета, Степа удивляется еще больше, открыв обитую шелком коробочку с “лингамами победы” и обнаружив в аккуратных углублениях “три пластиковых члена — синий, красный и зеленый”, выполненные с соблюдением всех анатомических подробностей”.

“Они что, издеваются? — посещает его светлая мысль. — Или я чего-то не догоняю?” Издеваются, это уж как пить дать.

Лингам (или линга) на санскрите значит то же, что по-гречески “фаллос”. Фаллические культы — примета разного рода архаичных культур, где почитается животворящее мужское начало. В древнеиндийской мифологии могучий лингам бога Шивы обеспечил ему победу в споре с Брахмой и Вишну. Барельефные изображения лингама могут украшать стену индуистского храма (в особенности если он посвящен Шиве). Что же касается дзэнских садов камней, то они предназначены для длительных медитаций монахов: строгий прямоугольник открытого пространства, разровненные граблями волны мелкого гравия и особое расположение камней рождают чувство умиротворения. (Самый знаменитый из них находится в Киото, на территории дзэн-буддийского храма Рёандзи). Буддийские монахи дают обет безбрачия. Лингам в дзэнском саду камней не более уместен, чем перед входом в христианский монастырь.

В общем, Степу не просто “развели”, но сделали это с грубоватым приколом. Чего только стоит стилизованная надпись на “лингаме победы” “Ом мама папин хум” . Наивный и невежественный Степа не узнает в ней знаменитую буддийскую мантру, звучащую примерно как “ом мане падме хум”, — молитвенное обращение к Будде с просьбой благословения — и не улавливает скабрезного юмора “дизайнеров”.

Но над чем смеется Пелевин, не побоявшийся оскорбить свой буддизм кощунственными каламбурами?

А смеется он над тем, что героиня романа Мюс назвала “духовным фастфудом”. (Сама она, правда, питается пищей едва ли лучшего качества — образами покемонов, да еще подводит под свою страсть семиотическую базу.) Эта наскоро состряпанная эзотерическая пища в изобилии представлена на книжных лотках, в оккультных лавочках “Путь к себе”, пропахших дешевыми индийскими благовониями, на интернет-порталах душевного общения, типа “Белые облака”, в меню которых уютно соседствуют “Вопросы кармы”, “Эзотерика”, “Астрология”, “Нумерология”, “Магия чисел”, “Нумерологический код”, “Гадания по китайской „Книге перемен””, “Гадания на рунах” ну и так далее.

“Во всем, что выходило за пределы его тайного завета, Степа, как и большинство обеспеченных россиян, был шаманистом-эклектиком; верил в целительную силу визитов к Сай-Бабе, собирал тибетские амулеты и африканские обереги и пользовался услугами бурятских экстрасенсов”, — иронизирует Пелевин над своим героем. Сюда бы добавить еще одну деталь: чтение книг Виктора Пелевина. Нравится это писателю или нет, но и его романы оказались в меню таких Степ в качестве духовного фастфуда — общедоступного пособия по буддизму. И в сарказме Пелевина по отношению к этой скороспелой пище мне мнится намерение сложить с себя сомнительное звание молодежного гуру и стать просто писателем.

Золотоносов упрекает Пелевина, что он сосредоточился на своей доморощенной мистике вместо того, чтобы заниматься социальной сатирой, где он значительно сильнее. Но не ясно ли, что в романе “Числа” доморощенная мистика является объектом сатиры?

Сюжетное построение романа дало повод для многих нареканий. Действительно, ни один из его эпизодов не вытекает с неумолимостью из предыдущего, а некоторые побочные линии можно изъять без всякого ущерба для повествования. Например, Степе нет никакой надобности затевать телевизионную программу про Зюзю и Чубайку (смахивающих на Хрюна и Степана). Не его это дело — заботиться об имидже власти и уж совсем не его — придумывать телевизионный проект. Создается ощущение, что у писателя был совершенно автономный пародийный сюжет и с помощью небольшой натяжки он пристегнут к роману.

С точки зрения здравого смысла правы те, кто считают неправдоподобным решение Степы убить банкира с отвратительной фамилией Сракандаев за то, что тот является живым воплощением ненавистного числа 43. Еще более невероятно желание сделать это лично. Банкиры не бегают друг за другом с пистолетами в руках. Способ убийства (стреляющая ручка, запрятанная в лингам) заранее обречен на провал.

Но в романе Пелевина торжествует не логика жизни, а парадоксальная логика анекдота.

Переодевающийся, удачно маскирующийся киллер — сюжетный штамп массовой культуры. Отправляясь вслед за своим мистическим врагом Сракандаевым в Петербург, Степа переодевается священником и в таком виде идет на представление “первенца российской гей-драматургии”, а затем — в гей-клуб. Стоит ли говорить, что наряд его вовсе не маскирует, но, наоборот, выделяет из толпы? Пелевин переодевает не только Степу, но и традиционные сюжетные схемы. Убийца, насилующий жертву, — тривиальный сюжет массовой культуры (да и действительности). Жертва, принуждающая убийцу к любовному акту, — травестийно переодетый штамп. Энергия ненависти, вложенная Степным Волком (которым вообразил себя Степа), чтобы уничтожить Осла — Сракандаева (тот носит прозвище “Ослик семь центов”, имеет обыкновение напяливать на себя во время любовных игр ослиные уши и кричать по-ослиному), интерпретирована мистическим врагом Степы как энергия страсти. Лингам, в который вложена стреляющая авторучка, использован не как смертельное оружие, но как орудие секса. Сцена комична, грубовата, абсурдна и натуралистична одновременно.

Степа оказывается в ситуации героя известного фривольного анекдота, что прекрасно чувствуют сетевые интерпретаторы Пелевина, растаскивающие его образы на цитаты. Так, на одном из экзотичных ресурсов — сайте “виртуальных заказных убийств” — пелевинского “Ослика семь центов” (нарисован задом к зрителю) предлагают использовать как киллера, а “лингам победы” (запечатленный в анатомических подробностях) — как орудие убийства. Способ убийства характеризуется энергичным глаголом, более подходящим к выбранному орудию преступления. Про стреляющую авторучку создатели сайта забыли. Но в романе она выстрелит, разнеся Сракандаеву голову в самый неподходящий момент: только он может решить проблему с похищенными у Степы тридцатью пятью миллионами, отозвав перевод из подконтрольного банка на Багамах.

За фантасмагоричную гомосексуальную сцену с участием “Ослика семь центов” на Пелевина сильно обиделись некоторые критики (Немзер, Архангельский, Зотов), дружно решив, что это плевок в сторону издательства “Вагриус”, с которым Пелевин расстался не лучшим образом. Да, Пелевин любит втыкать шпильки в тело своих недругов. Но мне, например, сначала пришел на ум “Золотой осел” Апулея — тот эпизод, где герой делит ложе с воспылавшей к нему страстью дамой, сжимая ее четырьмя копытами, и лишь после объяснения Немзера я вспомнила об эмблеме “Вагриуса”. Может, лучше было бы не объяснять? Именно с подачи Немзера — Архангельского и развернулась в Сети дискуссия о том, что значит прозвище героя и почему “семь центов”. Семь центов с каждой проданной книги — скупая ставка издательских отчислений? Или семь процентов людей гомосексуальной ориентации? Или еще что? Гадать придется долго, ведь романный ослик погиб, так и не раскрыв Степе тайну своего прозвища (хоть и обещал).

Сатира в пелевинском романе всеобъемлюща. Осмеяны бизнес, политика, масс-медиа, осмеяны богема, театр, литературоведческое сообщество, причем то самое, которое благосклонно к Пелевину как представителю русского постмодернизма, — это ведь там читают доклады на тему “Новорусский дискурс как симулякр социального конструкта”. Именно тотальность отрицания рождает то ощущение мрачной духоты, которое неприятно поражает в романе, несмотря на обилие комических ситуаций, шуток, каламбуров.

Коллекции фирменных пелевинских “приколов” первым делом были собраны и прокомментированы газетной критикой и расползлись по миру — по Сети. Есть среди них удачные: политическая партия крупных латифундистов под названием “Имущие вместе”, есть забавные: “Ты чечен, какой дзогчен”.

Есть те, которые заставляют поморщиться: “Баннер за Е. Боннэр”, “Старый пиардун”.

А уж фамилии Сракандаев и Мердашвили вместе со стишком “Как-то раз восьмого марта Бодрияр Соссюр у Барта” заставляют всерьез задуматься над дополнительным смыслом посвящения Фрейду.

Но Пелевину же принадлежит каламбур, который, на мой взгляд, лаконично и всеобъемлюще передает суть наступившей эпохи.

После того как неведомый фээсбэшник капитан Лебедкин расстреливает на глазах Степы двух картинных братьев-чеченов, крышующих бизнесмена, а потом, запугав и обласкав, подсовывает ему на подпись “меморандум о намерениях” с лаконичным текстом “я все понял”, счастливо вынырнувший из кровавой купели Степа посылает привет новой эпохе — устанавливает на Рублевке рекламный щит с эмблемой ФСБ (щит и меч) и придуманной циничным рекламщиком Малютой (перекочевавшим из “Поколения ‘П’”) надписью “ЩИТ HAPPENS”. Любящий играть со своим читателем, который благодарно и догадливо “рубит фишку”, Пелевин пишет в сноске: “От английского „shit happens” — проблемам свойственно возникать”, что, в общем, соответствует смыслу идиомы, но никак не объясняет значение слова “shit” (дерьмо). Игра со сходно звучащими словами “щит” и “shit” на первый раз сходит Степе с рук — капитан Лебедкин всего лишь просит “подлечить подпись”, оставив нетронутой эмблему.

Степа немедленно выполняет просьбу: меморандум-то подписан. “Всем сидеть. Джедай-бизнес”, — восклицает капитан Лебедкин, предостерегая посетителей кафе, где только что произошла кровавая разборка. Наследники Дзержинского (вспомним второе посвящение) не утратили специфических навыков и арсенала средств. Но поменяли цель. Бандитская крыша тяготила Степу. Но бандиты соблюдали понятия. У рыцарей джедай-бизнеса аппетит тот же, возможности шире, а принципы отсутствуют.

Большой Брат в мире Оруэлла позволял по крайней мере на время любовного акта опустить занавески на прозрачном окне. Джедай-бизнесмены не позволяют и этого. Степа знает, что коллеги Лебедкина “провели много часов в просмотровом зале”, изучая особенности его сексуальных контактов. Не успел Степа осмыслить происшедшее между ним и его врагом-партнером Сракандаевым, как в вагоне поезда Петербург — Москва его настигает звонок весело хохочущего и брутально матерящегося капитана Лебедкина: “Запись уже в Москве. Сейчас быстро — по Интернету гоним. Всем отделом с утра уссывались”. Технический прогресс — на службе защитников безопасности отечества. Можно начинать день с бесплатного служебного порно.

Сракандаев тоже знает, что любопытные джедаи всевидящи и вездесущи, но даже не пытается извлечь записывающие камеры, а лишь ставит под нужным углом фотографию Путина в кимоно: такой компромат кто ж решится использовать?

Клиент должен помнить: джедай держит его на крючке. И в любой момент может дернуть леску.

“Ты понимаешь, сколько людей в цепочке?” — произносит Сракандаев, берясь возвратить за десять процентов от суммы похищенные из банка Степы 35 миллионов долларов. “Ты знаешь, сколько людей в цепочке?” — произносит точь-в-точь ту же фразу джедай Лебедкин, требуя денег от Степы и не обращая внимания на беду банкира, хотя похищение тридцати пяти миллионов вроде бы должно и его касаться.

Мелькало в критике: парадигматический сдвиг в обществе, замена бандитской крыши на фээсбэшную столь очевидны и столь замусолены в прессе, что Пелевину нечего сказать, кроме общих мест. А и не надо. Подробности узнаем из других источников. Каламбурные формулы “щит happens” и “джедай-бизнес” не описывают действительность, но моделируют.

Что в “Омоне Ра”, что в “Чапаеве и Пустоте”, что в “Generation ‘П’” торжествовала идея иллюзорности окружающего мира, оставляющая возможность прорыва в мир подлинный.

Мир “Чисел” не подлинный. Но выхода из него что-то не видно. Привыкшие к прежнему Пелевину, поклонники с разочарованием обнаружили, что в романе отсутствует очевидное буддийское послание. Пелевин написал текст без философской начинки. В чем же его message?

Сам Пелевин в не столь уж малочисленных интервью, которые дал после выхода книги, изменив своей привычной позе отшельника и молчальника, повторяет, что хотел написать роман о “плене ума”, о том, “как человек из ничего строит себе тюрьму и попадает туда на пожизненный срок”, а “полюса, перемены и герои нашего времени попали туда просто в качестве фона”. Получилось же, что фон поглотил героя. Из плена ума есть выход только в мир, лежащий в плену. В конструкцию романа заложена идея диалектики: единство и борьба противоположностей, число солнечное и лунное — 34 и 43, чеченская крыша и джедайская. Но сам мир статичен.

Я уже упоминала статью Зотова, в гневе сравнившего Пелевина с капитаном Лебядкиным.

Пелевин и сам расставляет знаки отдаленного родства с первым русским абсурдистом: не зря же в романе действует капитан Лебедкин. Однако важнее родство с обэриутами, как известно, культивировавшими ту “принципиальную стилистическую какофонию” (выражение Л. Я. Гинзбург), которой капитан Лебядкин из “Бесов” следовал стихийно.

Открывающая “ДПП” “Элегия 2” потому имеет столь странный порядковый номер, что отсылает филологически подкованного читателя к другой “Элегии”, полвека назад написанной Александром Введенским и столь же причудливо соединяющей в себе словесное ёрничество и метафизическое отчаяние. “Так сочинилась мной элегия / о том, как ехал на телеге я” — это эпиграф из Введенского. “Вот так придумывал телегу я / О том, как пишется элегия”, — автоэпиграф Пелевина.

Механическое перечисление существительных, кажется ничем не сцепленных, кроме каламбурных созвучий (“За приговором приговор, за морем мур, за муром вор, за каламбуром договор”), рождает тоскливое ощущение дурной бесконечности, в которую проваливаются существительные, глаголы, явления, предметы, само время.

...За дурью дурь,

За дверью дверь.

Здесь и сейчас пройдет за час,

Потом опять теперь.

Вот это “потом опять теперь” и есть результат диалектики “переходного периода”. Тому, кто не столь безнадежно смотрит на нынешнюю эпоху и чего-то ждет от будущего, становится душно в пелевинском романе. Что ж, можно отложить книгу в сторону и выйти на улицу. Глотнуть воздуха?