Растерянная радость

Кобенков Анатолий Иванович родился в 1948 году в Хабаровске. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, организатор ежегодного Международного фестиваля поэзии на Байкале. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Иркутске.

*    *

 *

...и поди догадайся, пойми попробуй,

отчего то шарфик на мне скрестит,

то свои ладони; и впрямь, с чего бы

порешила мучить меня до гроба —

и стишки, и душу мою скрести;

то щадит, то милует... — не за то ли,

что — Ея Величества поставщик муры —

я водился с небом, якшался с полем —

подалась в укротительницы запоев,

нанялась в усмирительницы хандры;

разберись попробуй, где сушь, где море,

что картавит ворон, что — соловей

и кому — на радость или на горе —

я пишу об этом, будучи в ссоре...

мне казалось — с миром, а вышло — с ней...

*    *

 *

Только подумаю, что со мной сталось, —

разом полынь на губах:

все, чем я мыслил себя, пораспалось

в урночках или в гробах.

Комья на крышках, звезды на крышах —

вот вам и весь матерьял

жизни, что трогал, правды, что слышал,

радости, что растерял...

Попытка утешения

В розовой тьме немоты Моисея,

у Аароновых уст

старый мичуринец юной Расеи

ладит ракитовый куст;

в алое горло Давидовой дудки,

полной Ионовых слез,

черные ангелы лагерной будки

тычут сережки берез...

Родина, родичи, посох и плаха —

по истечении бед

явится вам из Адамова праха

Авелев голос и свет.

*    *

 *

Одни уводили меня в моря,

другие вели в молву,

а ты — река, по которой я

полжизни своей плыву,

и берег невидим, но коль ему

приспичит мелькнуть на миг,

я наше теченье с себя сниму,

как осенью — дождевик,

собью ракушки с колен, с груди —

лодки и якорьки.

Так ты с колечек сняла бигуди,

колечко сняла с руки...

*    *

 *

Оглядишься: тоска да забота...

Отмахнешься, и вспыхнет, свежа,

разноцветная спелость полета

пережившего юность стрижа;

вспомнишь Блока — столкнешься со сплином,

кликнешь Баха — и чуть не собьет

представлявшийся днесь муравьиным

соловьиный горячечный пот.

Выбьешь двери, отбросишь калитку,

и ударит из карих рябин

зримый реквием — нитка на нитку,

зрячий реквием — пытка на пытку —

переделкинских паутин...

*    *

 *

Здравствуй, моя дорога

в крылышках и лесах:

листья в гостях у Бога,

птицы — в Его часах,

шепот и кукованье

облака и травы,

складное волхвованье

месяца и молвы.

Там, где темно, — сиянье;

там, где светло, — волхвы...

*    *

 *

Могли бы и не жить.

Ты представляешь:

я — выкидыш послевоенной ночи,

ты — недоносок брежневского сплина,

я к облаку лечу,

подтолкнут воплем

“Да здравствует Иосиф Виссарьоныч!”,

ты к облаку спешишь, подтолкнут всхлипом

лица социализма развитого,

и вот сидит на краешке союза

из социалистических республик

Евгений (но уже не Боратынский,

а тот уже, который Евтушенко) —

сидит и шумным перышком сверкает,

и складывает строки “Недоноска”,

тебя расслышав

и меня приметив...

*    *

 *

...ну и что с того, что башка твоя в моих поцелуях,

да и плечи — тоже, и те же руки, и та же попа,

ну и что с того, что спрашиваешь, почему я

о себе подумал при том, что тебя прохлопал,

ну и что с того, что ты семя мое, а плачешь,

и моя надежда, а маешься без надежды

на мою поддержку, и ломку никак не спрячешь,

и она, как ветр, сотрясает твои одежды,

ну и что с того, что ты вышел из дома, горю

подставляя щеки, на слово мое притопнув.

Если встретишь Йорика, вспомни: отец твой — Йорик,

прикоснешься к тополю, думай: отец твой — тополь...

Ну и что с того, что знобит нас, шатает, клонит,

что — летучий прах — мы то солнце, то счастье застим,

и при том, что не ждут нас, а, дверь приоткрывши, гонят,

мы с тобою пороги кровавим: здрасьте!

Вот с тобой мы какие: опять огорчаем маму

да, на радость соседям, таскаем себя, как гири,

от болотца — к морю, да от часовенки — к храму,

да от горя к горю, от горя к горю, от горя к горю.

День

Все, сложенное за ночь, на столе

лучится инеем; в смирительных рубахах

Марс и Венера; дева — на земле,

солдатик — на посту;

ночные страхи

опять на кладбище: жестяная звезда

и холм всклокоченный — не далее ограды;

и верится, что мертвым никуда

не хочется и никуда не надо —

ни птица их не выкликнет, ни лист,

ни город не аукнет, ни поселок.

Лишь где-то, всем невидим, тракторист —

с заботой о грядущих новоселах,

перемоловши корочку дерна,

из глины выковыривает глыбы

и смачно матерится;

                                  тишина

в могилку убегает, и Господь,

чтоб ей не испугаться, серебристо

высвечивает впившуюся в плоть

распавшуюся

                                  горечь тракториста...

*    *

 *

Вечерние огни,

скукоженные стужей, —

действительность, что ни

просторнее, ни уже

того, что мог бы взгляд

перевести в понятье

увеличенья трат

на перемены в платье

к зиме... Уж не вчера ль

мы превратили дали

и в шапочку, и в шарф,

и в треушок для Дарьи,

и в лыжи для Петра,

и в наши растабары

про то, чтобы пора

сапожки для Варвары...

Заплачь, мой друг, ударь

возжегшего жестоко

под окнами фонарь,

сворованный у Блока,

за страх, а не стихи,

за чад, а не горенье,

за перебег строки,

а не сердцебиенье!

Хоть жизнь перепиши,

хоть строчку переделай —

действительность души

не дале чем в пределах

отпущенного ей

сумеет развернуться,

и дудочке моей

вернее задохнуться...

Утро

От песенки отталкиваясь, от

ее припева —

над городом очнувшимся плывет

ночная дева:

плечо крылатится,

и мелодрамой

из тьмы халатика

то мрак, то мрамор...

Снам не обученный, в сатиновых трусах,

в штанах на вате

в девицей прибранных крахмальных небесах

спешит солдатик.

Как хорошо им: встретятся, найдут

друг дружки руки

и медленно в друг дружку потекут,

как реки — в реки

и горы — в горы...

                                  Жаль, что из-за нас,

зачем-то к ним летящим торопливо,

ночная дева вскрикнет “не сейчас!”

и мятым облаком прикроется стыдливо...