Кленовая паутина

Ряшенцев Юрий Евгеньевич родился в 1931 году. Окончил Московский педагогический институт. Лауреат Государственной премии имени Булата Окуджавы 2002 года.

*    *

 *

Сад раздался и вырос. За садом сопит Сиваш.

Как похож на папирус твой пресный местный лаваш.

Вытри след от томата, печальный наш тамада.

Радость не виновата, что тезка ее — беда.

Их обеих любовью мы кличем в краю маслин,

где звездой голубою щебенку метет павлин.

Как попал он в Тавриду, чьим промыслом сыт он — но

не почуять обиду во вскриках его грешно.

Радость звали любовью. И так же зовут беду...

В тот подвал бы — гурьбою! Да я его не найду.

А подвальчик — что надо: не пластик и не металл —

вольный дух винограда столешницу пропитал,

и янтарное древо и гладко, и тяжело,

все — для духа и чрева, во благо и не во зло.

Радость не виновата. И розовый тамариск

не исчез, как когда-то с кастильской земли мориск.

Он, как дух Авиценны, целебен, печален, сух...

С крыш татарских антенны воруют чужих марух:

мексиканских, бразильских — держа в пылевом плену

желтых ветров восточных западную волну.

Радость не виновата, что тезка ее — беда...

Возвратись хоть когда-то, когда-нибудь, никогда...

*    *

 *

Небо пятницы этой — арбузная алая мякоть.

Чуть подсохшая слякоть

                                  запомнила след.

Час бесед.

Время каркать воронам

и уткам на озере крякать.

Ствол коринфской сосны чуть шуршит золотой шелухой.

Запах хвои сухой

                                  с четверга настоялся.

Стало ясно:

юность где-то отстала,

а старость советчик плохой.

Потому что резоны — как путы тягучей резины

иль как хляби трясины

                                  для вольной судьбы.

Эх, кабы

сосны помнили то же,

что помнят родные осины.

Звезды пятницы этой — как нищенские медяки.

Разве мы бедняки,

                                  чтобы их дожидаться?

Может статься,

этот час до заката —

успех наш всему вопреки.

Над озерною рябью вечерние призраки лодок.

Жеребец-первогодок

                                  рванул наутек.

Наш итог —

это горькое счастье,

что нету потерь без находок.

*    *

 *

Почему бы не выпить стопаря

и немедля не добавить по сто?

Я не помню такого сентября.

И никто его не помнит. Никто.

Это эллинскую суть обнажил

край, где ссорятся хохол и кацап

так, что в тутовом саду старожил

оскудел умом и верой ослаб.

Что же это за эпоха у нас:

даже вёдро, полагают, к войне.

Ибо разве хуже Крым, чем Кавказ?

А Кавказ-то нынче нам — лишь во сне...

Я не сливы, не айву, не хурму

потерял с тобой, имперский распад.

Я, кого хотел обнять, обниму

после скрежета могильных лопат,

после наших обоюдных кончин,

если есть и впрямь тот свет, Высший Суд,

и у Господа не будет причин

разлучать нас так, как сделали тут...

Хамовники накануне миллениума

Поглядишь — никого из наших.

Эта бешеная метла

в переулках графских да княжьих

ох и здорово подмела!

Хорошо, что не всех — в могилу:

ведь метла же, а не коса.

Вольный рэкет увлек Данилу.

К ваххабитам ушел Муса.

Ванька вспомнил, что он обрезан.

Додик вспомнил, что — дворянин.

Разобрались по интересам,

и выходит, что я один.

Ох и тошно от фанаберий,

разодравших дворовый мир.

Но остался от двух империй

этот желтый, как мед, ампир,

этот образ здравого смысла,

сохранивший кривой карниз,

под которым вода повисла,

обуздавшая тягу вниз

и сияющим сталактитом

собирающая в ночи

отблеск звезд над вселенским бытом,

пьяных медленных фар лучи,

вспышки сварки над новым домом,

если домом назвать могу

эту свару стекла с бетоном

на заснеженном берегу.

В этих желтой и белой красках

нахожу я такой покой!..

В переулках, княжьих да графских,

вся судьба моя — под рукой.

Здесь, за окнами, эти лица...

Там, за ночью... Как Ив Кусто —

в эту глубь ее!.. Возвратиться?

Ни за что уже! Ни за что...

*    *

 *

Московский ампир и московская осень

помешаны на желтизне.

А молодость кончится часиков в восемь,

и этого хватит вполне,

чтоб вновь ощутить беспричинное счастье

от медленного сквозняка,

от прожитой жизни, разъятой на части

лучом одного перстенька,

от частых подсказок балконов и окон,

что мы — не чужие небось,

от глупой рекламы, где огненный локон

как с древа познания сполз.

Листва со сноровкой крутого десанта

слетает на особнячок.

К восьми этот город стареет. А сам-то?

Да что уж об этом. Молчок.

Лицо сохранить потрудней, чем личину.

Но — осень. И быть посему.

Лишь радость корыстна: подай ей причину.

А счастью она ни к чему.

И ветер с бензиновой крепкой основой

летает туда и сюда.

И тихо жужжит в паутине кленовой

запутавшаяся звезда.

Наше озеро

Наше озеро бездонно, безлунно.

Что в нем ловит полуночный рыбак?..

Как в поэзии, где слово безумно

и смирительных не терпит рубах,

в темноте слышны и шелест, и всплески

темных птиц ли или черной воды.

Чей-то посвист в молодом перелеске.

Чьи-то игры у прибрежной скирды.

Ну и темень на Ивана Купалу.

Как языческие боги скромны:

то ли плохо переносят опалу,

то ли сгинули из нищей страны.

Все затихнет к часу ночи. Похоже,

ни единого не будет костра...

А по зимней по бездарной пороше

так озерного ждалось серебра!

Так хотелось раннелетнего леса,

где святая — хоть умри! — нагота

тешит легкого беззлобного беса

без ущерба для святого креста...

На ручных моих часах монотонно

убывает новый век. Темнота.

Наше озеро безлунно, бездонно,

и повсюду омута, омута...

*    *

 *

Везде ли так иль только лишь у нас?

Европы порча, иль азийский сглаз,

или шальная блажь их корреляций —

одни безумцы в гениях, увы:

предвидя смерть от “белой головы” —

пить лимонад и ехать и стреляться!

Знать, где погибель, и идти туда,

боясь костлявой меньше, чем стыда,

и жизнелюбцем будучи при этом,

и видя, как архангел невских льдов

такие строки диктовать готов,

влюбленно пролетев над парапетом!..

У Черной речки — низменный резон.

Но этот невский бешеный озон

главенствует и в центре, и в округе,

и, логике нормальной вопреки,

подгонят сани верные дружки,

и — Бог им помощь — гроб закажут други.

*    *

 *

Послушай, текущая мимо Кукуя петровских времен река,

какого цвета были мундиры Измайловского полка?

Стояли, как сосны, преображенцы. Семеновцы шли, как льды, —

голубые с красной опушкой заката над стужей апрельской воды.

А форма измайловцев мной позабыта. Но дело сегодня не в том.

Я долго смотрю из окна машины на розовый грязный дом.

Меж мною и домом узкое тело яузской злой гюрзы.

Судьба моя здесь вот осиротела, и здесь же я брал призы.

Тусклы запыленные серые окна. Подъезд не забит, но глух.

И пара солдатиков стройбатальона фалует двух молодух.

Кирзой не раздвинув дешевых кроссовок, понуро уходят в часть...

Подходит по гнутому мостику дождик, в мой шаткий покой стучась.

Какая роскошная нищая радость следить за палитрой дня,

где мокнет розовая штукатурка, не помнящая меня,

где мелкие чайки прильнут на мгновенье к коричневой влаге реки

и — в небо, там, светлые на темно-сером, бездумно живут дымки.

Оставлю Кукую волну городскую, лефортовских форточек стук

и строгой любви неслучайные шутки, и слезы случайных подруг.

А сам поползу на второй передаче до Устьинского моста,

разглядывая и прося об удаче лефортовские места.

И стану на кромке речного изгиба жалеть, что жизнь коротка.

Но что уж тут плакаться, либо — либо: забвенье или тоска.