Одни наречья

Ванханен Наталья Юрьевна родилась в Москве. Окончила филфак МГУ. Поэт и переводчик, автор трех лирических сборников. Кавалер ордена Габриэлы Мистраль, полученного от правительства Чили за заслуги в области перевода.

*    *

 *

Мне говорила одна золотая старуха:

“Жизнь на земле есть блаженство для зренья и слуха,

если снаряды поблизости не завывают

и никого не калечат и не убивают”.

Зренье да слух — ну чего еще, кажется, надо?

Зренье да слух — вот великая наша армада.

Все остальное излишне темно и громоздко.

Видишь, с морозного неба за блесткою блестка.

Слышишь, скрипит под ногой, грановит и игольчат,

и голосок на морозе звонит в колокольчик...

В радужке свет да небесная музыка в ухе —

разве не так обитают бесплотные духи?

Разве не чудо метель, запуржившая крышу,

если представить, что я только вижу и слышу?

*    *

 *

Мы уже не видимся годами:

незачем, ни к месту, ни к чему.

Розовое облако над нами

уплыло в сверкающую тьму.

И о том, что кончилось кочевье,

а оседлость — мир совсем иной,

плачут монастырские деревья

за высокой каменной стеной.

И к другим счастливцам, может статься,

что рифмуют, глядя в небосвод:

“Жить — любить, расстаться — разрыдаться”, —

розовое облако плывет.

*    *

 *

Может, узел еще разрубят,

обойдет мировое зло:

две вороны друг друга любят

и надеются свить гнездо.

В клюве голую ветку крутят

молодая и молодой,

и налит золотистый прутик

изумрудной живой водой.

*    *

 *

Господи, время, куда ты?

Горсткой, обвалом, гуртом!

Я ведь не ставила даты,

думала, это потом.

Думала, все еще будет.

Думала, ну времена!

Думала, время рассудит.

Ан уж и вечность видна.

Что она, впрочем, такое?

Туго налеплен сургуч.

Листья опавшие? Хвоя?

Белый с пылинками луч?

Карцер? Симпозиум умный?

Банька? Бескрайняя даль?

Или веселый и шумный

пионерлагерь “Печаль”,

тот, где, о папе и маме

вдруг загрустив у ворот,

девочка в мятой панаме

пишет в намокший блокнот...

*    *

 *

Неба вдосталь и воли в избытке,

все сбывается — только скажи!

Самолетик на сдвоенной нитке

заплетает вверху виражи...

Все осталось как есть, невредимо.

Все прошло, и упал за рекой

самолетик на ниточке дыма,

управляемый детской рукой.

*    *

 *

Жизнь — сплошной суетливый глагол —

не всегда удается возвысить,

часто смысл унизительно гол:

гнать, держать, не дышать и зависеть.

Смерть не знает глагольной возни,

синь бездонна, и море безбрежно,

и витают наречья одни:

пусто, сыро, легко, безмятежно.

*    *

 *

Краткий путь, золотая мера —

думал, вверх, оказалось, вниз.

Закатилась звезда Венера

за кладбищенский кипарис.

Но по всходам студеных лестниц,

по ступеням фонтанных блюд

чудный гость, золотистый месяц,

посещает людской уют.

Всем родной, всему посторонний,

он выскальзывает в дымок,

словно лодочка из ладоней,

из неловкой руки челнок.

Подплывает к ручным гераням,

к диким яблоням невдали,

серебрится морозцем ранним

на подшерстке седой земли,

на литом кипарисном стержне,

где поют, заклиная высь,

сладкогласые, как и прежде,

птица-юность и птица-жизнь.

*    *

 *

В ночи обнажаются мели,

и звезды лежат на мели,

как все, чего мы не успели,

хотели, да вот не смогли.

А небо еще по привычке

былой исполняет урок,

и чиркают звездные спички

о синий его коробок.

*    *

 *

У кого-то вечная забота —

кто-то жить не может без кого-то.

Кто-то, обуздавший свой полет,

жить не может, плачет, а живет.

А иной бы жил да жил — все мало,

да судьба его переломала —

полистала, начала скучать

и, зевнув, захлопнула тетрадь.

И, блуждая мыслью в этой теме,

я брожу меж этими и теми:

все надеюсь хоть когда-нибудь

тех и этих словом помянуть.