Окно в Америку

Кирилл Игоревич Якимец — журналист, политтехнолог. Родился в 1964 году. Окончил Московский энергетический институт и философский факультет Московского университета. Редактор отдела политики интернет-издания “Русский Журнал”.

Правь, Британия! Между глобализацией и американизацией сегодня модно ставить знак равенства, однако Америка — лишь эпизод, пусть и значительный, в жизни сложившегося глобального Pax Britannica, как Византия явилась лишь одним из эпизодов существования Pax Macedonica.

Империя Александра Македонского, как ни парадоксально это звучит, просуществовала дольше всех европейских империй. Просуществовала, правда, не в качестве формального образования, но в качестве “культурно-исторического типа”. Менялась доминирующая вера, менялся доминирующий народ, но империя жила — вплоть до того момента, когда ей положили конец англичане. Англичане создали империю почти столь же недолговечную в формальном смысле — и столь же вечную по сути.

Чтобы понять причину этой вечности (и этой недолговечности), следует сразу указать на неточность термина Данилевского “культурно-исторический тип”. Здесь правильнее, вспомнив о шпенглеровском различении культуры и цивилизации, говорить о “ цивилизационно -историческом типе” или даже о “ технико -историческом типе”: культурное своеобразие Македонии (и Англии) сложнее поддавалось экспорту, нежели методики имперского управления, — хотя бы потому, что методики эти “достраивались сверху” к управленческим системам покоренных народов. Образовавшийся в результате скелет спокойно перенес приход (и уход) византийского православия, равно как замену греков римлянами, арабами и турками. Англия выстроила подобный же управленческий скелет: английский язык сегодня стал языком международного общения, причем общения в первую очередь делового (как в свое время и по сходной причине языком международного делового общения стала латынь); английский (“европейский”) стиль государственного устройства принят в большинстве стран — включая те страны, которые пытаются противостоять глобализации. Разница между монархией и республикой, между диктатурой и демократией, даже между членством в международных организациях и непризнанием этих организаций — все эти нюансы меркнут на фоне прогрессирующей глобальной унификации социальных технологий.

Да и не только социальных. Технологии по самой своей природе, “объективно”, стремятся к унификации.

Почему британский мир стал американским? Искусственная среда, выстраиваемая человеком, требует единых стандартов, и доминирующим в этой среде становится общество, наиболее склонное к стандартизации всего и вся. Америка, сочетающая индивидуализм и конформизм, как нельзя лучше подходит на роль такой доминанты, тем более что Америка — прямое порождение Pax Britannica, не обремененное британской культурной спецификой.

Тут следует остановиться на невозможном, казалось бы, соединении индивидуализма и конформизма. Ничего невозможного в этом нет. Конформизм — это единообразие установок, опирающееся на некие универсальные принципы. Без наполнения субъективной прагматикой универсальные принципы оказываются пусты: любой универсализм неизбежно приводит человека к культу собственной личности (поскольку в пустыне абстрактного универсализма просто не на что больше опереться). И если изначально “философский эгоизм” противостоит универсализму, то “в быту” они смыкаются. На профанном уровне парадоксальность такой смычки сглажена — и вот уже ницшеанец Киплинг предстает в обличии христианского либерала (христианство, само будучи универсалистской системой, породило современный европейский “светский” универсализм), а сами христианские либералы с удовольствием твердят о правах личности. Хотя, если быть последовательным “философским эгоистом” (то есть ницшеанцем), то придется согласиться: культ собственной личности несовместим с идеей равноправия личностей: “Что принадлежит всем, то не принадлежит никому”.

Однако эти “неувязочки”, повторяю, на профанном уровне видны слабо — как и в целом внутренняя противоречивость любого универсализма.

За что мы не любим Америку? Нытье культур и война цивилизаций. Лет двадцать пять назад в советском прокате демонстрировался замечательный испанский фильм “Новые испанцы”. Умер Франко, в Испании началась “перестройка”, и простая мадридская страховая компания перешла в руки новых хозяев — американцев. Компания эта, надо сказать, мало чем отличалась от обычных советских контор: никто не работает, зарплаты низкие, все рассуждают об Америке как о “стране безграничных возможностей”.

И вот являются реальные американцы, воплощение этих самых возможностей. Американцы прогоняют служащих компании через систему тестов — физических, психологических и интеллектуальных. Служащие проваливают практически все тесты... Кроме теста на интеллект, который вызывает у них недоумение: разве же это вопросы? А ответьте-ка вы, господа американцы, на наши вопросы. И суровая американская стерва, проводящая тестирование, не может ответить!

Представление об Америке как о “стране дураков”, по идиотскому капризу судьбы ставшей главной мировой силой, как видите, имеет вовсе не российское происхождение. Но случайность — это всего лишь неосознанная необходимость: видимо, есть в американцах нечто, позволяющее им доминировать в мире. Помимо указанных “стандартных” качеств следует учесть и качества субъективные, тем более что выражение “американские качества” звучит столь же сомнительно, как “средняя температура по больнице”. Помимо Америки “профанной” существует и Америка “элитарная” — о чем забывают многие “бытовые антиамериканисты”. Виртуализация американской демократии произошла значительно раньше, чем виртуализация управления в нашей стране: с шестидесятых годов, когда своей доли в принятии политических решений стали требовать многочисленные общественные организации (часто — весьма нелепые), в США набирает обороты политический консалтинг. Хиллари Клинтон выразилась вполне откровенно — и здраво: “Любую политическую кампанию следует проводить точно так же, как предвыборную”. Общественным организациям и обществу в целом “пудрят мозги” при помощи “гуманитарных технологий”, реальные же решения принимаются “столпами общества” на основании экспертных разработок. А до расцвета “культуры сутяжничества” управление в США вообще не претендовало на особую открытость и прозрачность. Это значит, что своим положением Америка обязана не только объективным причинам, но и качествам управляющей элиты — как прежней, так и нынешней. “Страной дураков”, таким образом, управляют отнюдь не дураки!

При этом повсеместный протест против американского доминирования коренится вовсе не в естественном сопротивлении любой страны превращению в чью-то имперскую провинцию. Протест этот скорее культурный. Можно сколько угодно говорить о достоинствах американского менеджмента; можно восхищаться (с критическими нотками в голосе) или, наоборот, возмущаться (про себя восхищаясь) “вашингтонским мирком”, цитаделью мирового господства; можно признавать, что Америка в качестве “мирового жандарма” — это все-таки лучше, чем Китай или Россия в той же роли (по крайней мере для тех, над кем осуществляются “жандармские операции”). Но все эти соображения меркнут перед страхом американизации мира. Не американизации управления, не американизации экономики или политики, а именно — мира, повседневности. Политику и экономику американизирует “вашингтонский мирок”, повседневность же американизируется Голливудом, создающим экспортный вариант “простого американца”. Этого-то простого американца и боятся по большей части противники глобальной американизации. Мир чуть ли не с большей охотой готов стать китайским, немецким или русским.

Вторая составляющая протеста относится к сфере управления и на самом деле не связана с Америкой как таковой. Никто не хочет “складывать все яйца в одну штанину”. Глобализация под американским началом ставит мировую стабильность в зависимость от стабильности внутриамериканской. А стабильность эта далеко не абсолютна. Америка стареет (как и любое благополучное общество), в 2030 году средний возраст американца достигнет тридцати девяти лет — и на этом его рост не остановится. Через пару десятков лет Америка будет тратить на своих пенсионеров две трети бюджета, а значит — для сохранения экономической стабильности вынуждена будет поднять налоги самое меньшее на 15 процентов. Но тогда, очевидно, нарушится стабильность социальная. Можно повысить квоты на иммиграцию, искусственно сдержав старение, но в таком случае “простые американцы” завопят о засилье приезжих. Понятно, что вопли толпы можно регулировать при помощи “гуманитарных технологий”, однако...

Хотим ли мы вообще вникать в подобные занудные проблемы — будь они хоть американскими, хоть немецкими, хоть китайскими?1 Глобализация заставляет нас вникать в то, что, по идее, вовсе не должно нас волновать. Но волнует — по необходимости. Чисто американские проблемы аукаются в любой части земного шара. Перспективы американских пенсионеров, приток нелегальных иммигрантов из Латинской Америки, дискуссии вокруг абортов, политкорректности, образовательного уровня “цветных” и морального облика адвокатов — все это для нас не менее чуждо, чем проблемы китайских монголов или непальских монархов. Политическая реальность беззастенчиво вталкивает американские “коммунальные склоки” в культурный обиход России, Европы и прочих регионов, входящих в сферу имперского интереса США. Как видите, мы снова пришли к проблеме бытовой американизации. Две составляющих мирового антиамериканизма, таким образом, неотделимы друг от друга — как и две составляющих самой Америки. Многим бы хотелось иметь дело лишь с “вашингтонским мирком”, избежав контакта со “страной дураков” (“рэднеков” — “красношеих”, если пользоваться американской терминологией), но “дураки” всегда следуют за элитой, как мародеры — за победоносной армией.

И это относится не только к Америке. Если бы центром глобализации оказался Китай, мы бы сейчас обсуждали “нелепые позы у-шу”, ругали конфуцианство, нормы деторождения и жестокость китайских полицейских, мечтательно вздыхая о ковбоях, блюзе, Уорхоле, щеголяя в узких кругах лихими оборотами “америкэн инглиш” и ведя “крамольные разговоры” о рыночной экономике, демократии и правах человека. Китай, однако, не сможет стать центром глобализации, поскольку так вышло, что формальный — цивилизационный, социально-технологический — каркас Китая является одновременно основной китайской культурной ценностью. Япония может гордиться “духом Микадо”, давно утеряв его; Россия может гордиться “широтой натуры” и серебряным веком, от которых остались одни воспоминания; Европа может гордиться позитивизмом... Китай, однако, не может гордиться своей “конфуцианской” государственной системой, утеряв ее: сам субъект гордости (Китай) в этом случае просто исчезнет.

Поэтому не следует (к сожалению?) опасаться “китайской угрозы”: история показала, что положение Китая в качестве “центра Поднебесной” быстро превратилось в пустую дипломатическую формальность. Распространение же по всему миру цивилизационного каркаса Abendland’а, на который в качестве невинной развлекухи нанизаны те или иные культурные ценности, является неизбежной реальностью.

Но в точности по той же причине не следует опасаться и “американской угрозы”! “Нытье культур” имеет слабое отношение к войне цивилизаций. Безусловно, навязывание нового управленческого стандарта сказывается и на прочих областях жизни, однако сказывается вовсе не так грубо, как представляют себе “голливудофобы”. Ведь Голливуд (как и прочие реалии массовой культуры) — вовсе не культурное явление. Массовая культура — это способ управления населением. Безусловно, способ этот приходится принимать — вместе с прочими социальными технологиями — тем, кто входит в глобальный мир. Что же до той культуры, которая мила “культурным людям”, она едва ли пострадает, если “некультурные люди” начнут смотреть не те сериалы.

Проиграть — чтобы победить! “Русская культура”, таким образом, вовсе не поставлена на карту в войне цивилизаций. Россия может достойно проиграть эту войну, самостоятельно освоив американо-европейские (то есть британские) цивилизационные технологии и сохранив свою “русскость” в качестве некой изюминки (вспомним, что сама Европа достаточно нарядно изукрашена подобными изюминками — от шведского короля до сицилийской мафии). А можно и попытаться выиграть — но для этого западной цивилизации мы должны противопоставить не “русскую идею”, а русскую технологию, некий отличный от западного пакет решений всех — глобальных и мелких бытовых — проблем. Любые “идеи” все равно остаются изюминкой, развлечением, однако мрачная удовлетворенность от победы, пусть и пирровой, тоже чего-то стоит. Вопрос приходится ставить не о том, на что мы молимся, а о том, что мы умеем. В таком виде, правда, вопрос этот выглядит неразрешимым. С одной стороны, мы умеем все — совершать подвиги, изобретать паровозы, писать стихи, взламывать программные продукты... С другой же стороны, в целом (по результату) создается впечатление, что мы не умеем ничего. Впечатление, конечно, обманчивое: мы все еще существуем, а значит, на что-то способны. На что? Для получения ответа необходимо поставить вопрос о цели, причем цель здесь имеется в виду вовсе не “высокая”, а техническая: что делает россиянин, совершая любые действия?

Житель Запада обставляет свою жизнь удобствами. Житель мира ислама стремится к могуществу. Представитель дальневосточной цивилизации служит. К приведенным грубым определениям можно добавить столь же грубое определение цели русского человека. Русский человек явно не стремится к элементарным удобствам, наше пренебрежение которыми становится очевидным, если зайти (простите за такой пример) в любую русскую общественную уборную. “Исламско-ницшеанские” ориентиры нам также не особо близки, что проявляется, например, в нашей недостаточной мстительности (иногда это списывают на русское эфемерное “добродушие”, “отходчивость”, иногда — на столь же эфемерную “русскую лень”). Наконец, мазохизм служения не входит в число русских ориентиров — что проявляется в отношении к России со стороны успешливых русских эмигрантов, имеющих обыкновение обзывать Россию “Рашкой” (для сравнения — поговорите с любым китайским эмигрантом о его Великой Родине).

В отличие от жителей Запада, Юга или Востока, русский человек выживает . Чтобы выжить, мы можем сократить свои потребности до минимума. Мы умеем приспособить любой предмет для выполнения любых — самых неожиданных — функций: при отсутствии пробки в гостиничной ванне спокойно затыкаем сток пяткой; разбираем утюг, чтобы починить телевизор; легко — в зависимости от конъюнктуры — переходим от честности к коварству; где бы мы ни оказались, пытаемся обрасти связями. Экзальтированное стремление к религиозному “спасению” можно присовокупить к данному списку.

И чтобы выжить, нам прежде всего необходимо присоединиться к Pax Americana, забыв сказки о “Третьем Риме” и “Китеж-граде”, смирившись с очевидной “тупостью” основной американской идеологической триады — “права человека — рыночная экономика — демократия”. Американцы, кстати, столь верны этой триаде, что даже острая критика американизации, например, ведется с указанных — клишированных — позиций. Наилучший пример — У. Макбрайд, предложивший провести “ось зла” через Вашингтон и МВФ... именно потому, что, как полагает Макбрайд, в Америке недостаточно демократии и плохо соблюдаются права человека! Добавить нечего: есть позиция Хантингтона, есть позиция Фукуямы. Этим фактически исчерпываются позиции. Для американца либо речь может идти о “войне” (или без кавычек) между указанной триадой и всеми прочими ценностными системами (Хантингтон и Макбрайд, конечно же, легко путают культуру и цивилизацию, ценность и технологический прием), либо речь может идти о реальной — с американской точки зрения — актуальности указанной триады для всех и вся, и задача состоит в “просвещении дикарей”. Если нам так важно “не потерять лица”, давайте считать, что мы “смирились с тупостью” американцев, давайте скажем (себе), что чем примитивнее умственный стандарт, тем больше у него шансов стать общепринятым...

Но вести реальную борьбу со стандартизацией — с “американизацией”, с присоединением России к технологическому Pax Britannica, — так же бесперспективно, как ударяться в “луддизм”. Мы можем рассчитывать на то, что наш технический вклад в глобальную техносферу когда-нибудь перевесит вклад Америки, мы можем (зная, что Америка — лишь эпизод во всей этой истории) ожидать триумфа — но только в рамках стандартной игры. Сама же цивилизационная стандартизация, имеющая сегодня вид “американизации”, так же неизбежна, как стандартизация компьютерных программ, поэтому нам не следует особо печься о своей “идентичности”, если мы намерены и далее ездить в автомобилях и смотреть телевизор.

С кем воюет Америка? Войны на “ничейных территориях”. На политику данный вывод проецируется не однозначно. С цивилизационной (технологической) точки зрения, например, Ирак, Индия и Россия практически уже во многом являются частями глобального Pax Britannica — как и успевшие уже друг с другом повоевать Англия и Аргентина. Однако военное, политическое и экономическое противостояния могут осуществляться в рамках единой — “постбританской” — технологической схемы. В частности, много говорилось уже о том, что терроризм возможен и эффективен только в современном европеизированном мире (и, как заметил Глеб Павловский в нескольких интервью, начинает превращаться в своеобразный бизнес). Таким образом, даже терроризм, на уровне СМИ отождествляемый с чем-то “нецивилизованным”, в реальности является таким же имманентным “вызовом” глобальной цивилизации, как и прочие “глобальные проблемы” (например, экологическая). С другой стороны, если противостояние друг другу “рядовых” частей глобализованного мира — нормальное явление, то противостояние Америке — это противостояние самому процессу глобализации . Америка, как я попытался показать, вовсе не “рядовая” часть Pax Britannica, но символ и гегемон глобализации. Противостояние Америке, таким образом, чаще вызвано далеко не одними лишь политическими и/или экономическими причинами, но коренится в войне цивилизаций. Следует подчеркнуть: речь идет не о нытье культур, описанном выше, а именно о войне и именно цивилизаций, организационных стандартов. Я уже отметил, что имперский стандарт пристраивается “сверху” к стандарту покоренного народа. “Абсорбция” в этом случае происходит медленно и почти безболезненно. Явный вид проблема приобретает тогда, когда имперский стандарт сталкивается с другим имперским стандартом. Примеры навязли в зубах: исламский мир (включая светские государства, выросшие из этого мира), Россия, “конфуцианский” мир (в первую очередь — Китай) — все это самостоятельные имперские стандарты, борющиеся за свою самостоятельность, причем в ряде случаев — борющиеся “объективно”, независимо от устремлений конкретных людей, живущих в указанных мирах.

Интересен пример Югославии: можно предположить, что Югославия — осколок турецкого (то есть того самого македонского) имперского стандарта: эта страна всеми силами стремилась в Pax Britannica, и сил у нее было достаточно, чтобы претендовать на вполне достойное место... Но достойного места, как известно, не нашлось. Все прочие “осколки”, не желающие мириться с третьесортным статусом, но не имеющие полноценной поддержки со стороны той или иной империи (того или иного “мира”), тоже входят в “группу риска”. Ирак и Ливия — светские государства, то есть частично отколовшиеся от мира ислама, получили то же, что и Югославия. Вьетнамская война, корейская война — такие же войны на “ничейных” территориях. Афганистан — тоже “ничейная территория”: он слишком дик, чтобы считаться частью исламского мира, за которую вступится этот мир.

Кто следующий? Бывшие части России (не государства, а “мира”), рвущиеся в Pax Britannica, либо смирятся с полной организационной несамостоятельностью, либо подвергнутся “дисциплинарному воздействию”. Турция ждет своей очереди, поскольку является вполне амбициозным осколком Pax Macedonica (впрочем, после Ататюрка, возможно, уже нет). В дальнейшем от империй, терпящих поражение в “войне миров”, будут откалываться все новые части — кандидаты в жертвы “гуманитарных операций” Америки.

Правь, Америка! России в целом эта участь, как видите, не угрожает — пока Россия остается “миром”, большой империей. Дело, однако, идет к тому, что россияне могут вскоре оказаться гражданами “уютных маленьких европейских стран”, причем “европейскими” эти страны станут после проведения американцами “гуманитарных операций”. Чтобы этого не случилось, России придется бежать впереди локомотива глобализации — в объятия США (как это представляется внешне), а на самом деле — в объятия Pax Britannica. Вся наша “модернизация” должна в реальности оказаться американизацией — причем без оглядки на конкретную эффективность. Не так важно, насколько эффективны в России американские методы организации политического управления, управления армией, экономикой и т. п. Эффективность здесь должна иметься в виду не конкретная, но общая: нам следует эффективно встроиться в Pax Britannica, стать понятными — в первую очередь с точки зрения тех жителей Запада, которые принимают решения в области политики и экономики, а значит, “понятность” России необходима именно организационная . Все неудобства от приобретения такой “понятности” будут компенсированы — инвестициями и выгодным статусом России в Pax Britannica.

Не исключено, что мой совет несколько запоздал. Незадолго до начала иракской войны Буш зачастил в Россию, и некоторые эксперты полагают, что смысл этих визитов состоял не только в том, чтобы добиться российского нейтралитета (или сотрудничества) по иракскому вопросу: Россия становится “доверенным лицом” США по делам СНГ и (мечтать не вредно) даже по некоторым европейским делам. Почему бы и нет? Когда афганская кампания только начиналась, европейцы и американцы готовы были глядеть на Россию теми же глазами, которыми рядовой-первогодок глядит на ветерана, прибывшего из “горячей точки”. И если взгляд американца был несколько “замутнен” сознанием величия собственной страны, то европейцу ничто не мешало впасть в экзальтацию. Выступления Путина о готовности России сблизиться (перед лицом террористической опасности) с Европой и, в частности, с НАТО нашли в этом контексте (пусть временно) теплый отклик: пожалте, господин дембель, к нам на чифирёк, поведайте о тонкостях войны в афганских горах. Россия неожиданно вновь стала выглядеть сильной... и надежной. Америка также представляется европейцу сильной, но при этом — не столько надежной, сколько опасной, даже заразной. Что такое Америка для европейца? Большая страна, лежащая за морем, но вполне доступная: ни языковых барьеров, ни транспортных, ни культурных между нею и Европой нет. До последнего времени (пока не поделилась с Европой своими проблемами) Америка воспринималась как опора, пастбище . А что такое Россия для европейца? Большая страна, лежащая за россыпью восточноевропейской мелочи, но вполне доступная: ни языковых барьеров, ни транспортных, ни культурных между нею и Европой также практически нет. Но, в отличие от Америки, Россия на Европу не давит — просто потому, что не может. Россия — тоже пастбище, не столь обильное, зато (с сегодняшней точки зрения) безопасное. Отсюда можно качать сырье, сюда можно скидывать промышленные неликвиды, а в случае опасности российский дембель готов поддержать европейского первогодка. Получается (следует подчеркнуть: с психологической, и только с психологической, точки зрения), у России появился шанс заменить Европе Америку!

При этом инициативы Путина (например, стремление России в европейские организации) встречают положительный отклик прежде всего у Буша. И это главное: чем больше Европа сопротивляется американизации своей политики и экономики, чем активнее размахивает пачками евро перед носом у американцев, тем лучше для России. Ведь наше руководство, похоже, знает, на какую лошадку следует ставить... “Антиамериканскую” полемику российских лидеров в связи с войной в Ираке можно на этом фоне воспринимать как необходимое лицемерие (возможно даже, негласно одобренное американцами), причем лицемерие временное. Куда более долгосрочным выглядит лицемерие иного рода: еще до войны Ирина Хакамада как-то заявила, что союзником России может считаться всякая страна, решившая бороться с терроризмом.

На первый взгляд может показаться, что Хакамада перепутала Россию и Америку. Это США используют бренд “борьбы с терроризмом” не только для оправдания своих действий, но и для проверки всех “на вшивость”: борьба с терроризмом аналогична “борьбе за мир”, прагматика этой борьбы лежит по большей части в области PR. Что ж, Россия присоединилась к американской PR-акции, причем, очевидно, не только лишь для того, чтобы оправдать федеральные действия в Чечне. Если в тезисе Хакамады заменить “Россию” на “центральную власть”, а “всякую страну” на “всякую политическую силу”, то мы получим концепцию “путинской безопасности”, которая, скорее всего, грядет на смену устаревшей концепции “путинской стабильности”. Теперь политических овец от политических козлищ будут отделять по принципу “ястребиности”: “голуби” оказываются в оппозиции, все участники “политического процесса” спешат записаться в “ястребы”, спасая политическую (овечью) шкуру.

А “голубиные” кульбиты наших политиков, повторяю, недолговечны: реальную войну Америка ведет не против “терроризма”, а против отжившего мирового порядка. Здесь нет выбора — вставать или не вставать на сторону победителя. Победителем является не Америка (и уж тем более — не администрация Буша). Победитель — сама история.

А. Пионтковский, критикуя новую российскую доктрину, согласно которой возможны военные удары по странам, поддерживающим террористов, назвал эту доктрину “дурной пародией на американское имперское мышление”. Если вдуматься, определение Пионтковского — комплимент: американизация нашей политики, как внешней, так и внутренней, — процесс вполне объективный и, как я пытаюсь показать, необходимый. Наши собственные теракты лишь позволили назвать вещи своими именами: Россия — это почти Америка!

Почему Россия — это почти Америка? Многие противники американизации любят вместо топонима “Россия” употреблять идеологизированный термин “Россия-Евразия”. Идеологизированность вытекает из полемичности: евразийцы противопоставляют свой подход “западникам”. Не всегда вслух, но всегда, по сути, евразийцам помимо “западников” противостоят и “почвенники”. Собственно, благодаря взаимному противостоянию, своеобразной “круговой антипоруке”, и существуют эти три идеологии — западничество (“чаадаевщина”), евразийство (“гумилевщина”) и почвенничество (“данилевщина”). Для обидных кличек здесь использованы имена не основателей соответствующих течений, но наиболее вменяемых представителей, с чьей аргументацией можно работать, не испытывая чувства неловкости.

Чаадаев исходил из ценностей своего времени и своего сословия — и четко осознал, что в рамках этих ценностей Россия не выдерживает критики. Данилевский указал, что оценочное сравнение России с Европой (равно как и с Азией) неуместно: критерии оценки у России свои, “автохтонные”. На этом можно было бы и остановиться, однако подобный подход не позволяет заниматься исследованием, то есть именно сравнением: все русское “вытекает” из самого себя. Чтобы избежать галиматьи в духе Гуссерля и Сартра, пришлось вывести Россию из чего-то не-российского: из монгольской империи. При этом сохранялась определенная чистота: монголы, отправившиеся на завоевание мира (монголы “пассионарные”), суть вовсе не те монголы, которые остались дома, — о чем Гумилев писал достаточно подробно. Монголы-завоеватели — не европейцы (очевидно), но и не азиаты. Получилось, конечно, что теперь уже монголов ни с чем нельзя сравнить, однако предметом исследования являлась Россия — и здесь все выглядело вполне нормально и научно. Вот что, однако, забавно: Евразия как идеологема суммирует Европу и Азию (под крылом России), в то время как в основе этой идеологемы лежит нечто противоположное: Евразия — это ни Европа, ни Азия, ни Россия.

Теперь учтем, что разговоры на идеологические темы ведутся обычно в политическом контексте. Какая из перечисленных идеологий может лечь в основу современной политики России? Вопрос, конечно, не совсем корректен. Идеология (в идеале) существует для “мобилизации масс”, а для “внутреннего употребления” нужна методология. В таком случае, какую из этих идеологий можно превратить в методологию?

В принципе методологией может выступать как западничество, так и евразийство. Проблема, однако, в том, что Россия, безусловно, — тут правы идеологи евразийства — соединяет в себе и Европу, и Азию. Следует добавить: и Евразию. Правда, как в европейской, так и в азиатской системе оценок Россия оказывается глубокой провинцией. Мало того: ежели будет выработана евразийская система оценок, Россия сможет считать себя до кучи провинцией Афганистана! Таким образом, перед нами пусть неприятный, но неизбежный выбор: чьей провинцией считаться? Тут могут возразить “почвенники”: давайте не будем себя ни с кем соотносить. Пусть это помешает исследованию, зато поможет опереться на русские традиции в выработке решений...

Но что из себя представляют эти самые русские традиции, особенно — традиции политические? Вся наша государственность выросла из контроля над торговыми путями, а вовсе не над “гражданами” — нищими земледельцами. Киевскую Русь, вытянутую вдоль пути “из варяг в греки”, сложно назвать государством в полном смысле слова, поскольку древние русы, контролировавшие этот путь, основной доход получали, очевидно, не с местных земледельцев, а с купцов, как своих, так и чужих, возивших товары по пути. Со временем, однако, путь “из варяг в греки” стал весьма тернист, особенно — на южном его конце. В XI веке осложнились отношения между Русью и Византией. Одновременно Византия страдала от турок-сельджуков. К концу века добавились еще и половцы, нападавшие на Киев. Уходя от степных напастей, земледельцы потянулись с юга на северо-восток, к верховьям Волги. В XII веке туда же двинули князья — распространять свой контроль на торговые пути по Волге и ее притокам, где прежде торговали хазарские “рахдониты”. Следует особое внимание обратить на то, что во время этой колонизации землепашцы и князья решали совершенно различные задачи: колонисты-землепашцы сгоняли с земли местных дикарей, князья же пытались перехватить контроль над Волгой у Булгара. В XIII веке монголы разрушили ненавистный Булгар, и северные князья, в основном с монголами дружившие, долгое время чувствовали себя вполне неплохо. Апофеозом была “покупка века” (имеется в виду уже XIV век): Иван Калита “умздил” хана и приобрел в Орде ярлык на великое княжение. В результате дальнейшей скупки московским князем окрестных земель возникла наша Родина.

Отвлечемся, однако, от криминального характера возникновения российского государства (этим оно не отличается от всех прочих государств) и сосредоточимся на коммерческой стороне. Если Киевская Русь была частично государством, частично — коммерческим предприятием, то отколовшаяся от нее (после разграбления Киева Андреем Боголюбским) северная колония явилась коммерческим предприятием от начала до конца. И когда колонии пришлось все-таки превратиться в государство, эта черта никуда не делась: идея власти и идея извлечения дохода оказались слиты воедино.

Трагедия разразилась в XIV веке: Палеологи открыли Босфор и Дарданеллы для генуэзских кораблей. Генуэзцы, построившие в Крыму свои крепости, развернули торговлю в Поволжье — продублировав тем самым торговый путь через Волгу. Окончательный же удар нанесли нашим князьям Великие географические открытия: Европа дорвалась до своего Эльдорадо, а к торговле через русские земли потеряла интерес. Россия была вынуждена стать государством, переключившись с проходящих купцов на собственных граждан, “лапотников”. Недаром именно в XVI веке начинает стираться разница между вольными боярами и князьями, которые стали именоваться боярами “титулованными”. И недаром именно в XVI веке Иван Грозный провел два великих эксперимента: отделил государственную власть, власть “помазанника Божьего”, от банального княжеского рэкета и попытался ввести непосредственное государственное землевладение (известное как “опричнина”). Второй эксперимент, как известно, удался далеко не полностью, зато первый — основанный на опыте европейского абсолютизма — увенчался полным успехом: даже сегодня, спустя почти век после реванша прагматизма (после “Октябрьской революции”), в России многие сакрализуют государственную власть — зная вроде бы и охотно рассуждая обо всех ее “пороках”. Хотя речь, конечно, следует вести не о “пороках”, а о “технических характеристиках” и из этих характеристик исходить, прикидывая наши шансы в американизирующемся мире.

Все русские “традиции” (по крайней мере наиболее известные и “знаковые”), милые “почвенникам”, так или иначе импортированы — как с Запада, так и с Востока. Безусловно, у всего, что Россия импортировала, возникла своя собственная специфика... Ну, так ведь и у всего европейского, азиатского, индейского и негритянского в американском “плавильном котле” также осталась своя специфика. Реальная же наша “почва” сводится к тому, что Россия — не столько сакральная “держава”, сильная некими традициями, сколько колониальное образование, чисто коммерческое, прикрытое (во времена Ивана Грозного — вполне сознательно) державнической мишурой по европейско-византийскому образцу. Что ж, русская революция позволила эту мишуру частично содрать, а сегодня мишуре пора облететь окончательно. Специфика нынешней российской политики, таким образом, не столько импортирована из США, сколько “проросла” сквозь тонкий “культурный слой”, продемонстрировала себя, заявила о своих природных правах.

Что делать? Петр прорубил “окно в Европу” (не забудем, что начал это окно рубить еще Иван Грозный, большой англоман). В конце концов нас в это окно окончательно засосало — и Российская империя превратилась в одно из ведущих европейских государств, более мощных, чем те, что послужили Петру примером для подражания.

Сегодня мы рубим окно в Америку, и у России появляется шанс стать одним из ведущих государств нового мира, возможно, потеснив те самые Штаты — поскольку, повторим, этот мир является вовсе не Pax Americana, но Pax Britannica, а Америка — не столько его суть, сколько всего лишь часть, пусть системообразующая и наиболее успешная.

Принятие новых правил игры лишь выглядит как “американизация” и лишь внешне связано с культурными, политическими и экономическими потерями. В культурном отношении мы либо не меняем ничего, либо — в самом страшном случае — одну “заморскую диковинку” на другую. Вспомним, что пушкинский “Евгений Онегин” — это русское развитие жанра европейского любовного романа, а лермонтовский “Герой нашего времени” написан в традиции европейского колониального романа. Лет через пятьдесят наверняка появятся русские мюзиклы и комиксы, которые войдут в сокровищницу мировой культуры — в то время как американским “аутентичным образцам” путь туда, очевидно, заказан.

Что ж до обороны, политики и экономики (говоря шире — до стандартов управления), то приверженность к собственным имперским — великодержавным — стандартам приведет Россию к окончательному развалу на “самостоятельные” части, каждая из которых окажется перед лицом военной угрозы со стороны сегодняшней доминанты Pax Britannica — Соединенных Штатов. Нам это надо? Не лучше ли согласиться с новыми правилами? Кажется, нынешнее руководство России, невзирая на все “колебания”, вполне готово к “американизации”.

Тем более, что через какое-то время положение может измениться, и Америка займет в Pax Britannica место, аналогичное месту самой Великобритании, а Россия превратится в заглавного игрока... Но чтобы принять участие в игре, нам надо сперва избавиться от евразийских бород, почвеннических кафтанов и остатков устаревшей уже щепетильности “русских европейцев” — прежде всего в организационной сфере. Петр в борьбе с бородами проявил достаточную непреклонность. Такой же непреклонности требует наше время от нынешней администрации.

1 Сергей Кургинян заявил, что в Ираке идет война не между Америкой и Ираком, а также не между Америкой и Европой (вариант: не между Америкой и Россией), но между двумя Америками — между, условно говоря, “Америкой Киссинджера” и “Америкой Бжезинского”.