При свете и впотьмах

Ушакова Елена Всеволодовна — поэт, постоянный автор нашего журнала. Живет в Петербурге.

Два стихотворения в свободном размере

1

Неужели кто-то на самом деле

верит в эти фальшивые сцены,

ненатуральные разговоры,

непрошеные исповеди,

подстроенные встречи?

Ну, приехал из-за границы молодой князь,

ведет себя как порядочный, интеллигентный человек...

Почему все принимают его то за святого, то за юродивого,

называют идиотом?

Вываливают подробности интимной жизни,

втягивают в сомнительные истории?

Почему его-то влечет к этим людям, людишкам?

Это во-первых.

А кроме того — назойливый один и тот же прием:

поцелует и тут же плюнет; плюнет, а потом поцелует, и так — все! —

в припадке гордости, в истерике безобразной и жалкой.

А эти понятия о “чистоте”!

Женщина живет на содержании у покровителя,

но его к себе не подпускает. Это честно?

И если прибавить к этому

стилевое неряшество, торопливую неразборчивость:

“...не выскакивая слишком эксцентрично из мерки” (ч. 1, гл. 4),

“...он был как в лихорадке, хотя и ловко скрывал себя” (там же)...

И непростительное невнимание

к растительному миру,

вообще к обстановке —

одни разговоры и рассуждения!

Не догадывается даже

усадить героя,

вошедшего, как всегда, внезапно...

Читатели, вы — как дети. Детское, в сущности, восприятие.

Слова-концепты не соотносятся с жизненным опытом.

Странное, знаете ли, простодушие — поистине, хуже воровства!

“Язык порождает в уме, — говорит ученый, —

огромное количество дифференцированных моделей

(особенно в детстве),

однако глубокое понимание этих моделей

наступает лишь после их адаптации

к личному жизненному опыту”.

Но вот что замечено:

тот, кого легко обмануть в искусстве,

в быту проявляет недюжинную смекалку,

знает свою выгоду,

не упустит,

а тот, кого не проведет даже Федор Михайлович,

наделен рискованным бескорыстием,

беззащитен,

и обмануть его нетрудно —

он сам обманываться рад!

2

Визит в Америке

Он выглядел молодым человеком,

а она — стареющая,

толстая, маленькая,

сильно накрашенная,

глупо хохочущая собственным словам,

в мятом, до пят, коричневом платье.

Нас было четверо за длинным столом

в огромной столовой.

Ножи и вилки обменивались тихими блестящими репликами

с фарфоровыми тарелками.

Он помалкивал

и с прилизанными волосами на косой пробор

походил на Молчалина.

Я подумала: деньги?

Но оказалось, что она на пенсии,

а он — преуспевающий физик

и занят в престижной фирме.

Когда мы уходили, в прихожей

она стала совать мне в руки

старый мохеровый шарф

и клеенчатую потертую сумку.

Но не успела я открыть рот — только подняла брови,

как он подскочил, шепча:

“Возьмите, возьмите!” —

и выражение лица было такое,

как будто жизнь зависела от того,

приму ли я эти непрошеные дары...

Мы вышли на светлую еще улицу,

чудное облако неподвижно висело.

Вдруг показалось... кто-то смотрит неизвестно откуда:

впалые щеки, борода

и глубоко посаженные

маленькие,

печальные

два уголька в темноте...

Достоевский!

*    *

 *

Жизнь, скажи мне, что же ты такое?

Теплый сумрак комнаты спрошу,

Снежный саван за окном, левкои

В вазочке, глаза на них скошу —

Что-то знают, прячут... Не довольно ль

Этого молчанья в полутьме?

Жарко, зябко, радостно и больно,

Мышью стих копается в уме.

Чтобы видеть — мало, мало зренья,

Португальцем сказано одним, —

Философские предрассужденья

Надо отменить, рассеять в дым,

Перепутать слух и обонянье

(“Слышать запах” — верно говорят),

Осязанье, нежность, упованье,

Горечь, радость, страх поставить в ряд

Неразрывный...

Смысл — в неразберихе,

В суффиксах, в сугробах, в облаках,

В расплывающемся блике,

В капле меда на губах.

*    *

 *

Отзывчивости вид, верховной тишины!

Будь я священником — католиком, допустим,

Я знала б, как внушить смирение: нужны

Морская рябь, рассвет и под балконом кустик.

Как называются те красные цветы?

Такие круглые, огромные, как блюдца,

Краснознаменный хор: они раскрыли рты.

“Собачьи розы” — так у нас они зовутся.

И в затаенный час рассвета из-за гор,

Найдя в их контуре удобную ложбинку,

Как будто плавится и льется (до сих пор

С картиной той живу сияющей в обнимку)...

Разоблаченное, без бахромы лучей —

Самсон остриженный! — в ребристые бороздки

Морской поверхности зарылось славой всей

И нежной кротости разбрасывает блестки.

На крышах хвойные иголки, а не мох.

И тень узорная то упадет, то встанет.

Не знаю, любит ли и помнит ли нас Бог —

Он тенью на стене танцующею занят.

Не мы, понурые, а пляшущая тень!

Не мысли бедные, а лепет, бормотанье,

Блаженства признаки — смотреть бы целый день, —

И нет сомнения в Его существованье!

*    *

 *

Отель на берегу, на пляже, белопенной

Волнистой линией очерчен и лежит

Как высший замысел, жемчужина вселенной,

Узорной шапочкой солярия накрыт.

Проходим холл — диван и греческие вазы,

В кадушках деревца с двуцветною листвой,

И пятнышки на ней, как счастья метастазы,

Живучей зелени и жизни отпускной.

Ступени мраморные, красные колонны,

Бассейны хлюпают в двуместных номерах...

Здесь роскошь лишняя живой, одушевленной,

Смотри, становится при свете и впотьмах:

И эти лестницы, и эти коридоры —

Не часть обители, а словно бы жильцы,

Фантомы прошлого, в компанию которых

Мы чудом приняты, как ниши и торцы.

Чтоб, может быть, в краю, где правил некто Минос

(А Минотавр был сын — побочный, говорят),

Мы коммунальный быт забыли бы и примус,

И неолитовое племя октябрят.

*    *

 *

Все происходило, как в печальной

Сказке андерсеновской известной

В день, когда он к берегу причалил

Этой жизни, времени и места.

Пожелали мужества и силы,

Приходя по очереди, феи

Новорожденному — спящий, милый,

Запредельным сном еще овеян.

Пожелали разума и чести,

Подарили доблестную память,

Рисовали этот облик вместе,

Словно приготовились обрамить.

Снарядили конницу-удачу...

Но одна (ее не приглашали)

Пожелала ко всему в придачу

Слезы, беспричинные печали.

И осталась выморочной тенью

Жизнь — согласно каверзной поправке,

Маленькому как бы добавленью,

Превращенью страшному, по Кафке.

*    *

 *

Ползет по мокрому стеклу

Осенняя слепая муха,

И тень ее снует в углу,

По занавеске — там, где сухо.

Ее двойник размытый от

Цветка к цветку переползает

Так аккуратно, словно шьет,

Как Андромаха вышивает.

Казалось бы, не может быть

Ни символом, ни сообщеньем,

Ни образом — лишь удивить,

Привлечь внимание движеньем.

Но мне — мне эта тень и ряд

На полках книг моих согласно

Сквозь пыльный бортик говорят,

Что будет жизнь еще прекрасна:

Я прочитаю, я пойму,

Увижу, получу, поеду,

Проснусь, услышу, обниму,

Во вторник обниму и в среду...

Смешной для месседжа предмет?

Но тем вернее, чем ничтожней,

Способен отразить весь свет,

И тот — с надеждой внеположной!