Живые вещи

Новорожденный младенец входит в мир головой, а не ножками. Не календарный, настоящий двадцать первый век в поэзии будет отмечен прежде всего новым содержанием, острым лучом мысли. Дарье Кулеш есть что сказать. Современный мир, погрязший в апатии и обыденности, ее явно раздражает, но это раздражение — творческое. Юная поэтесса азартно погружается в житейский хаос, надеясь создать из него что-то стоящее, причем создать не только на бумаге. Ее жизнетворческий порыв, максималистская мечта о построении человека из груды черновиков явно перекликаются с поэзией русского футуризма. Что ж, если из футуризма вычесть социальный утопизм, то эта могучая система словесно-стиховых приемов еще может дать небывалые результаты — в отличие от постакмеистического болота, в котором все еще продолжают тонуть унылые стихотворцы чуть ли не трех поколений. Дарья Кулеш уже опубликовала одно выразительное стихотворение в “Арионе”, но настоящий дебют ее — здесь и сейчас: в “Новом мире” экспонируется по-настоящему индивидуальный новый мир со своими дерзкими и властными законами.

Вл. Новиков.

Шансон д’амур

В Лионе или

Лилле

под ливнем я шла и смотрела вниз:

в черных лодочках белые ноги мои

плыли…

Я не сразу тебя заметила.

…В серебристом “пежо”

ты присохшие брызги стираешь с моей

голени,

а я ничего не чувствую —

как будто ты ластиком трешь

бумагу.

Зачем?

И дождь уже вроде бы кончился…

Щекотно!

Целуешь мне кончики пальцев:

сухие леденцы ногтей

скользнули по твоим губам;

на язык, на зубок не попали —

еще не успел

распробовать.

А ну-ка

отниму

руку!

Ты не в глаза, а на глаза

смотришь.

Я для тебя — совсем не я,

а части тела

в одном наборе —

все включено!

Грудь, ноги, шея, губы, волосы —

все пункты списка комплиментами

перечисляешь и прицениваешься.

Какая денежная мелочность!

Как будто ты на распродаже:

успеть бы быстро нахватать

побольше! По дешевке!

Даже имя свое — Франк,

как монетку, мне бросил ты.

Ты уверен во мне — заплачено:

целый день провозил по городу, угощал, говорил приятности

этой глупенькой русской девочке…

А я — ускользну, обману.

…Никогда бы тебе не пришло на ум

простую нежность — такую мелочь! —

ни за что, словно милостыню, подать:

просто положить

поцелуй

на дно моей ладони —

в протянутую руку…

Недо-

Вряд ли каждый из нас

был задуман отдельно.

Просто кто-то занудно пытается сделать

человека.

Далеко не всегда получается.

Вокруг — черновые лица.

* *

*

Это мы не проходили, это нам не задавали…

Погибла.

Убита.

Как температура,

сбита —

холодно в классе,

где поминают ее.

На доске: фото;

старательно имя написано мелом;

две белые розы прилеплены скотчем белым,

на пластырь похожим.

Розы устали —

будто стрелки обратно идущих часов,

на полседьмого почти

упали;

внезапно — задолго до полночи —

время нулей настало —

часы встали.

Сорваны стрелки, как розы, —

страшен пустой циферблат!

По-английски стрелки — это руки,

и циферблат безрукий —

даже не калека, а пятно

без конечностей, без лица,

без движенья,

без начал, продолжений

и концов;

плоская дыра, в которой нету

ничего —

даже глубины.

Неужели

по ту сторону жизни и времени

такая же пустота?

* *

*

Отрезвляли нас всякие-разные —

по семь

раз

отмеряя,

отрезали резоны при свете разума,

заверяя:

общество

не организм,

а механизм.

Нам-то какая разница?!

Не припугнешь неживым и мертвенным:

боимся мертвого —

того, что жило.

В нервную полночь сова Минервина

доложила:

ваш мир

умер.

Страшно, зябко себя заставлять понять,

что стручки побуревшие —

это рыбки засохшие

(из стеклянного ящика — прыг! — и в щель);

что свернулась не шина клубком вон там —

это тушка собачья в грязи лежит;

что тряпица пернатая

по асфальту размазана

и т. п.

Древним спокойнее было

верить, что все в мире дышит.

Мы же покоимся с миром,

видя кругом только вещи,

чуждые жизни и смерти.

Дети боятся, что вещи — живые.

Мы же боимся, что вещи —

мертвы.

Увы,

это так.

Нихт ферштейн

1

Прохожая —

престарелая дурочка:

лицо

сдвинутое,

как ящик стола,

выдвинуто;

сверху туда

украдкой

смахивают

всяческий хлам,

дабы всем Божьим рабам

был виден один

порядок.

А мы?

Нам тоже — только бы прибрать,

порядок навести:

не я ведь и не ты,

а тот

ist tot.

Кто помер — ничего с собой не заберет,

а ведь добру, поди, негоже пропадать —

так почему бы нам бесхозное не взять?..

2

Давным-давно, жила-была, так получилось:

лаборантка Сим-Сима

открылась —

и правда речь о золоте. О том

колечке именном

на пальце безымянном:

— А это муж

с войны привез!

И надпись на колечке есть:

“Генрих und Гретхен.

Дата”.

— Да ты

что же, Сима,

чужое носишь?

— Ну и что? Мне какое дело?

Сколько зим, сколько лет!

— Не свою ты судьбу надела,

оттого тебе счастья нет!

Вор

наказан, хотя и не пойман:

муж твой, Сима, —

специалист

запойный,

а чадо —

исчадие:

с 13 лет —

все пьянь, мужики…

…Разве это,

Сима,

твоя

жизнь?

Молчи и спи — не надо отвечать.

3

Лишь дикари считают явью даже сон;

мы приучились даже в жизни спать

и не трудиться понимать,

что к чему нам снится,

не надеясь добудиться

себя.