«У меня не в Мавзолее, не залежишься!»

Плуцер-Сарно Алексей Юрьевич родился в 1962 году. Окончил филологический факультет Тартуского университета. Печатался в журналах “На посту”, “Логос”, “Новое литературное обозрение”, “Новый мир”, “Русский Журнал” и др.

Воскрес Ленин, выходит из Мавзолея, смотрит, бабка “Спрайтом” торгует.

Ну, он берет бутылку, глотнул и говорит:

— О! “Спрайт”! Не дай себе засохнуть!

Народный анекдот.

Вялотекущая война некрофилов и некрофобов за тело Ленина продолжается. Авторы душераздирающих телевизионных историй о Мавзолее пугают зрителя картинами разложения и борьбы с ним: “И иногда появлялись пятна плесени, которая была занесена посетителями... Но нам удавалось отмыть обычно зеленую и белую плесень. Но был случай, когда появилось черное пятно... Это черная плесень, а чтобы удалить ее, надо либо сжечь объект, либо обработать его концентрированной серной кислотой... Но наконец нам все-таки удалось его отмыть” (Илья Збарский в программе Павла Лобкова “Мавзолей” на НТВ). Интересно, что в этой истории живые оказываются опасны для мертвых, а не наоборот. Главный объект дискуссии “мавзолеефилов” и “мавзолеефобов” — тело. Тело стало одновременно объектом политическим, социальным, биологическим и ритуальным. Это предмет истории культуры. Причем как сторонники “захоронения лежащего на площади трупа”, так и противники “осквернения могилы первого руководителя государства” вольно или невольно намекают, как это ни странно, на иноземное обращение с такими объектами. Так, например, желающие узаконить “тело” ссылаются на анологичные захоронения зарубежных лидеров компартий (Димитров — 1949 год, Чойболсан — 1952, Готвальд — 1953, Хо Ши Мин — 1969, Агостинью Нето — 1979, Ким Ир Сен — 1994, из них только последние двое сохраняются до сих пор, остальные похоронены). Их противники говорят об отсутствии традиций сохранения трупов вне кладбищ. И те и другие часто вспоминают правителя Карии великого Мавсола, который был захоронен 2,5 тысячи лет назад в спецусыпальнице в своей столице Галикарнасе (теперь это турецкий туристический центр Бодрум) вместе со своей сестрой Артемизией, которая к тому же одновременно была его женой. Называть навес над лежащим для публичного обозрения “родным нашим” трупом по имени какого-то не то перса, не то турка странно, говорят “мавзолеененавистники”. “Мавзолеепоклонники” стоят против поругания “родных святынь”, не смущаясь экзотическим названием святилища.

Впрочем, в отличие от праха Мавсола, который охраняли каменные львы, тело Ленина охраняли солдаты. Поскольку вождь наш вечно живой, то и охраняли его живые воины. Хотя, конечно, похожие на игрушечных, поскольку российская традиция строевой подготовки подразумевает максимальное отличие движений человеческого тела от естественных его природных форм. Настоящий русский солдат ходит уже как неживой солдат, как бы намекая тем самым на свое бессмертие. Но это было раньше, поскольку Борис Ельцин пост № 1, как известно, упразднил.

Восприятие Ленина как живого является не только коммунистической метафорой. Есть множество народных примет, связанных с Мавзолеем, где Ленин двигается, шевелится, подмигивает, делает тайные знаки и т. п., есть огромное количество анекдотов, где Ленин воскресает, ходит, покидает время от времени Мавзолей и возвращается обратно. И не случайно Ленин был эвакуирован в начале войны в Тюмень. Эвакуация могил — это разговор особый. Тем не менее Ленин в 1941 году сел в поезд и уехал в Сибирь. Конечно, это была военная тайна, потому что люди должны были думать, что Ленин находится в Москве. Бегство Ленина на восток могло бы вызвать панику. А если он в Москве, значит, Москве опасность не грозит. И наконец, все годы советской власти на Ленина совершались покушения! Желание “убить” вождя тоже свидетельствует о его, так сказать, “живости”. Самым известным стал случай с крестьянином из совхоза “Прогресс” Московской области Митрофаном Никитиным. В марте 1934 года он стрелял в труп Ленина и оставил предсмертную записку: “Я, Никитин Митрофан Михайлович, с радостью умираю за народ. Готов был бы ради благополучия рабочих, крестьян и служащих пойти на любые пытки ради лучшей жизни народа. Я умираю, протестуя от миллионов трудящихся. Опомнитесь, что вы делаете, куда страну завели. Ведь все катится по наклонной плоскости в бездну”. В 1960 году было совершено еще одно нашумевшее покушение, когда саркофаг был разбит и тело Ленина повреждено. Интересно, что сотрудник Мавзолея Юрий Ромаков говорил публично об этих повреждениях как о ранах на теле живого человека: “Были ранки, но очень поверхностные. С правой стороны над бровью есть небольшая ранка” (программа Павла Лобкова).

Наш Мавзолей был декларирован как сооружение светское (в чем есть большие сомнения) и использовался по праздникам как пьедестал для власти, трибуна, сцена, подиум, задающий политическую моду. В этом несколько раз в год производимом символическом попирании трупа первого вождя стопами вождей № 2, № 3... много подтекстов. Тут Ленин оказывается и фундаментом власти, и “черепом” нового Адама, лежащим у подножия символов новой веры, и горой, идущей к Магомету, и новым центром мира, новой гробницей нового Иерусалима, и точкой отсчета нового времени, и вратами в иной мир, и идеальным центром государства, подножием непоколебимой “вертикали власти” и многое другое. То есть труп Ленина — это своего рода персонификация самой идеи власти, точнее, ее некрофилизация. Власть должна ощущать себя как некий центр пространства, и Мавзолей — один из таких центров. То есть власти нужно было ощущать себя Мавзолеем. Попросту говоря, Мавзолей — это симптом власти, точно так же, как президент — персонификация этого симптома.

Сейчас при обсуждении проблемы Мавзолея во главу угла ставятся политические вопросы. Религиозный подтекст почти не обсуждается. О Ленине говорят как о первом коммунисте, революционере, главе государства, чуть ли не как о живом, а вовсе не как о трупе, не как об объекте похоронно-погребального обряда. Между тем очевидно, что нужно прежде всего обсуждать проблему “русской смерти”, проблему отношения к телу как к вещи, к телу как к ритуальному объекту, проблему отношения власти к ее собственным символам, проблему восприятия мира мертвых живыми.

Прежде всего нельзя не признать, что ничего нового для России в такого рода захоронении нет. Очевидно, что это захоронение вполне традиционного типа, апеллирующее к пещерам, курганам, урнам и т. п. Исторически “могила” приобрела формы храма еще в языческие времена. Подобным захоронениям уже около 100 тысяч лет. Но и любое современное христианское кладбище оборудовано специальными нишами для захоронения прахов в урнах. Такие захоронения, по сути, — мини-мавзолеи. Это тоже надземные каменные миниатюрные помещения. Так что нахождение останков не в земле, а над землей не должно восприниматься как нечто кощунственное или нехристианское, языческое. Ведь многие языческие погребальные обряды были впоследствии усвоены христианской традицией. Да и сам сложнейший похоронный обряд советских вождей тоже имел множество дохристианских компонентов: орудийный лафет, почетный караул из “героев”, бесконечная тризна с паровозно-заводскими гудками, орудийными залпами, попутно слагаемым героическим эпосом о подвигах вождя — все это дохристианские элементы, давно ассимилированные современной культурой. Глядя на этот язычески-христианский микс, начинаешь понимать, что тут уже дело не в язычестве и даже не в том, что тело располагается над поверхностью земли, а в том, что оно находится вне территории кладбища.

Но и здесь не все так просто. Ведь были же определенные места, которые выполняли функцию кладбищ. Таковы, например, русские храмы, в которых выставлялись останки святых мучеников, иерархов церкви, князей, царей, их жен, родственников и т. п. Захоронения на территории монастырей, храмовых комплексов постепенно стали явлением обычным. Теперь вспомним, что Красная площадь — это тоже храмовый комплекс, расположенный у стен Кремля. Да и сам Кремль — это не только светское, но и культовое сооружение. Хоронили же на Руси под стенами монастырей. Так что Мавзолей — явление не вполне кодифицированное, но вполне традиционное. Не говоря уже о том, что Мавзолей на Красной площади не одинок: за ним есть могилы других вождей, а в Кремлевской стене — урны с прахом героев, то есть колумбарий второго сорта. Еще можно вспомнить, что в XVI — XVIII веках на территории собора Василия Блаженного тоже производились захоронения. Так что вопрос в данном случае не в том, традиционно ли хоронить здесь людей, а в том, кого хоронить. Достоин ли, “свят” ли. Так что вопрос опять переходит в идеологическую плоскость, то есть остается без ответа. Можно лишь признать, что аргументы, приводимые и “мавзолеефилами”, и “мавзолеефобами”, неубедительны.

Проблема эта не имеет решения в узком кругу уже выдвинутых аргументов. Остается перевести ее обсуждение в “ритуальную” плоскость. И тут уже неизбежно встает тема “русской смерти” и связанных с ней обрядов.

Сегодня тема всевозможных смертей пронизывает все политическое пространство — от ТВ-новостей до выступлений политиков. Трагическая гибель, катастрофа, природный катаклизм с человеческими жертвами, теракт, война, нелепая случайность — таков набор основных злободневных “новостных” тем. То есть сегодня мир русских событий — это мир смертей.

Одна из разновидностей этой темы — тема похорон некоего лидера. В России еще в XIX веке похороны некоего вождя стали центральным общественно-политическим событием. Очень точно политическую значимость подобных ситуаций подметил Уильям Никелл в своей статье, посвященной смерти Толстого: “Определяющие частную жизнь публичные ритуалы являются той точкой опоры, на которой держится равновесие политических сил”1. Для нас очень важен взгляд иностранца, который подмечает эту “склонность русского общества придавать особый политический оборот смертям известных писателей, мыслителей и политиков”2. Похороны актера Александра Мартынова тоже “вылились в настоящую смуту, открытое проявление массовых настроений”3. Таких смертей, которым придавалось исключительное политическое значение, было огромное количество. То есть они превратились в определенный “ритуальный” церемониал. В свою очередь власть “постепенно... научилась, сколько возможно, затемнять и замалчивать значение публичных событий, заранее принимать меры к сдерживанию панегирических настроений в обществе”4. Таким образом, здесь мы тоже имеем дело с некой устоявшейся традицией страха власти не перед фактом смерти, а перед символизацией обрядов, связанных с чьей-либо смертью. Еще в случае с похоронами Толстого “правая пресса не преминула заявить, будто во всем виноваты люди, которые не являются „исконно русскими”. В „Новом времени” публиковался цикл редакционных статей, где демонстрации объявлялись провокацией евреев и кавказцев”5. Далее Никелл точно подмечает, что смерть в России каждый раз “становится общенациональным судным днем — днем, когда совершился акт самосознания общества через присвоение”6 умершего. То есть опять же “чужая” смерть переживается как всеобщая, как “судный день”. Эта смерть именно “присваивается”, становится фактом личной “биографии” каждого человека, то есть переживается лично, субъективно как собственное умирание. Смерть Ленина была кульминационной в этой традиции. Одновременно смерть Ленина отрицается: “Ленин — жил, Ленин — жив, Ленин — будет жить”. Повсеместные памятники, бюсты, статуэточки, нагрудные знаки и монеты с его профилем, барельефы и прочие амулетоподобные объекты конечно же не могут не вызвать ассоциаций с традиционными культами.

Мавзолей — это не только центр народного Мира, то есть мира живых, но еще и точка соприкосновения с миром мертвых, миром наших предков. Тело, лежащее в Мавзолее, — это не только дань прошлому, это факт продолжающейся сегодня массовой коммуникации с потусторонним миром. Сам Мавзолей, с одной стороны, — это своего рода “храм”, где лежит бесконечно отпеваемое тело. С такой точки зрения все разговоры о нехристианском, неритуализированном отношении к этому телу совершенно неправомерны. Когда политики заявляют, упрощенно говоря, о “неправославности” такого отношения к телу усопшего, то они выступают как бы с современных рациональных позиций. Если же учитывать народные традиции, то, напротив, начинает казаться, что это бесконечно растянутый во времени вполне христианский (в народном понимании) обряд прощания с телом. И этот обряд конечно же демонстрирует беспредельную “ритуализованность” массового сознания. В самом деле, если с телом родственника должны попрощаться все близкие, все друзья, то с “отцом нового мира” должен попрощаться весь мир, все нации и все поколения, в том числе и еще не родившиеся. То есть получается, что мы имеем дело с элементом похоронного обряда, не имеющего финала.

Но с другой точки зрения, Мавзолей может восприниматься, наоборот, именно как могила, захоронение. С этой точки зрения разговоры о необходимости срочного перезахоронения могут показаться тоже не слишком актуальными и даже кощунственными, поскольку в массовом сознании такая акция может быть воспринята именно как надругательство над могилой. А интерес к телу в данном случае — не меньший. В этом случае для всех посетителей Мавзолея этот акт превращается, так сказать, в уникальную возможность заглянуть в могилу, перешагнуть гробовую доску, посетить загробное царство. Это своего рода сказочное путешествие в потусторонний мир. Не случайно в Мавзолей было принято ходить с детьми, в том числе и дошкольного возраста. Что они и делали с превеликим удовольствием и любопытством.

Еще в декабре 2000 года Совет Думы внес в повестку дня пленарного заседания палаты вопрос об обращении к президенту Владимиру Путину с предложением создать на базе Мавзолея Ленина мемориальный комплекс в память жертв политических потрясений ХХ века. Самого Ленина при этом вынести и захоронить. Обращение к главе государства было утверждено на заседании парламентской фракции СПС. Эту идею поддержал и Сергей Иваненко из фракции “Яблоко”, однако посчитал ее хотя и “правильной, но несвоевременной”. Тогда же Борис Грызлов дипломатично заявил, что вопрос о переносе тела Ленина с Красной площади должен быть решен “своим чередом”. Как он сказал, “может быть, это произойдет в 2024 году, когда исполнится 100 лет со дня смерти Владимира Ленина”. Точку зрения самого президента озвучил Олег Морозов: “Вопрос о выносе тела Ленина из Мавзолея сегодня не стоит”. Это было сказано в декабре в интервью РИА “Новости” после встречи с главой государства в Кремле. Резче всех высказался Анатолий Чубайс. Он заявил о необходимости “вынести с Красной площади труп Ленина”. Кстати, патриарх Алексий II тоже предложил похоронить Ленина по христианскому обычаю. И вот ответ левых: “В Госдуме прозвучало предложение о том, чтобы после того, как тело Ленина будет вынесено из Мавзолея, превратить Мавзолей то ли в памятник жертвам репрессий, то ли в памятник политическим мученикам, то ли во что-то еще подобного рода. Это глупо и кощунственно. Прямым текстом это предложение надо читать так: давайте вынем тело из могилы, а могильный памятник объявим памятником совсем другим людям и событиям... Ленин умер. Он спит в хрустальном гробу и не встанет...” Итак, коммунисты настаивают на том, что это могила, которую собираются осквернить. Забавно, но о хрустальном гробе Спящей красавицы действительно думали проектировщики саркофага. Первый саркофаг делал архитектор Константин Мельников: “Он даже как-то думал о Спящей красавице. И первый его вариант таким кристаллом сделан. Преломляющие зеркальные стекла отражали объект. Это первый саркофаг, который показал тело в полном раскрытии” (Виктор Мельников, сын архитектора).

То есть Мавзолей не рассматривается вообще как захоронение. Немцов сказал “захоронить”, а не “перезахоронить”. Ленин в Мавзолее — это просто труп, лежащий на площади. Такая точка зрения тоже актуальна, но, к сожалению, для массового сознания покойник, смерть которого окутана тайнами, вовсе не обязательно должен быть похоронен на общем кладбище. В народе распространен слух, что Ленина отравил Сталин. А умершие неестественной смертью назывались на Руси “заложными” покойниками. А “народ повсюду избегает хоронить заложных на общем кладбище”7. “Заложный” покойник должен лежать либо в “чистом поле”, либо “в овраге”, либо на дне омута: “В Древней Руси трупы лиц, умерших неестественною смертью, не хоронились обычным способом в земле... и не сожигались...”8 По мнению Д. К. Зеленина, это “особый способ надземного погребения”9. А его удаление из такой своеобразной могилы может интерпретироваться как страшное кощунство, которое, по народным поверьям, может привести ко всевозможным бедствиям.

Как видим, при любом подходе все ссылки на необходимость захоронения тела натыкаются на народное восприятие его либо как уже захороненного, либо как находящегося в процессе обряда прощания с телом, либо как не нуждающегося в захоронении вообще.

Еще один важнейший недостаток всех предложений по решению проблемы захоронения-перезахоронения Ленина — это полное отсутствие адекватного идеологического оформления того “нового” места захоронения, куда должно быть перемещено тело. Это новое место должно быть для массового сознания не менее, а более “значимым”, нежели прежнее. Идеологический центр не может быть уничтожен. Он может быть только перемещен. Причем ценностный статус его должен быть сохранен. Между тем желание убрать тело Ленина с Красной площади часто основывается на интерпретации его как “плохого”, то есть это — желание убрать “ненужное”, “вредное”. Но если Ленин — “плохой”, если он не отпетый, не причастившийся, “заложный” покойник, то он может быть перемещен только в “плохое” место. Здесь есть, как видим, определенное противоречие. Для того чтобы перезахоронить его в “хорошем”, “лучшем” месте, нужно признать его тело “хорошим”. А для этого в нынешней ситуации “православизации” государства придется свершить множество обрядовых действий, отпеть Ленина и похоронить чуть ли не как “святого”, построив для него, к примеру, специальную часовню. Что, в общем, тоже невозможно в нынешней политической ситуации. Но перезахоронить тело, не решив всех этих “пограничных” проблем, тоже нельзя.

Собственно говоря, здесь мы сталкиваемся еще и с проблемой политизации “мертвого” тела, пересекающего границу “жизни”. Споры о том, можно ли трогать тело Ленина, очень напоминают западные разговоры о том, можно ли использовать тела людей для тех или иных целей, например, в качестве доноров или музейных экспонатов. И вообще, кого считать уже умершим, а кого нет. Для кого-то Ленин жив до тех пор, пока не прекратился обряд прощания с телом. А для кого-то он умер тогда, когда перестал быть “вождем”, то есть задолго до “мозговой смерти”. Сегодня на Западе граница “смерти” передвинулась далеко вперед, когда остановка сердца, дыхания, отсутствие рецептивных функций вовсе не являются критериями “прекращения жизни”. Но и новые критерии “мозговой смерти” живы лишь до тех пор, пока технологии пересадки не шагнут еще дальше. Государство же начинает претендовать на тела визуально живые, но юридически “мертвые”, начинает распространять права собственности на их “живые” органы.

В России, наоборот, граница “смерти” ушла далеко назад. Государство на практике уже слабо интересуется больными, увечными, инвалидами, паралитиками, коматозными, находящимися при смерти, пропавшими без вести и прочими категориями нетрудоспособных граждан. Создается иллюзия, что в политическом смысле русский человек “умирает” если не в момент утраты трудоспособности, то уж, во всяком случае, задолго до “клинической смерти” в ее европейском понимании. Подобный идеологический стиль политизации тела не может не влиять отрицательно на продолжительность “жизни”, на статистику “смертности”. Проблема отношения к тем, кто уже “не совсем жив”, — это, таким образом, именно политическая проблема. Здесь много подтекстов, связанных с рецепцией ритуального, но очень мало биологического.

Тело как предмет, как вещь неизбежно символизируется и становится в ряду множества знаков “власти”. Собственно, власть с такой точки зрения — это и есть некое пространство нахождения подобных объектов. Среди них — Мавзолей, Останкинская башня, Кремль, Красная площадь, станция “Мир”, колокольня Ивана Великого, президентский самолет, метрополитен, Лобное место, двуглавый орел, храм Христа Спасителя и т. д. Здесь уже встает вопрос о топографии предметов и политического пространства как набора этих предметов. Башня, колокольня, Кремль и Мавзолей приобретают симптоматические смыслы. Они перестают быть архитектурными сооружениями и становятся знаками чего-то другого. Они — лишь внешние показатели внутренней сущности власти. То есть они и есть смысл власти, ее наполнение. Они превращаются в симптомы внутренних социальных процессов. Таким образом, Мавзолей — это тоже симптом чего-то другого. Например, процесса жизнедеятельности власти. Можно сказать и так: раз туда все ходят, значит, им это нужно. Раз об этом говорят, значит, властвуют. Разговоры о Мавзолее — это и есть состояние власти.

Проблема ленинского Мавзолея связана со всем комплексом русских народных представлений о смерти, власти, об устройстве вселенной. То есть проблема перезахоронения тела Ленина не может быть решена без учета особенностей народной картины мира. Уничтожение Мавзолея стало бы его новой смертью, порождающей все новые и новые проблемы. Гибелью некоего символического идеального центра Мира. И соответственно нежелание перезахоронить Ленина — это и есть нежелание отказаться от такого “центра” русского идеологического пространства. Центра, задающего опять же неоднородность российского политического топоса.

Итак, необходимо объяснить самим себе, кого, для чего, где и как мы собираемся хоронить. Если это православные похороны, то нужно определить статус покойника, особенно в том случае, если он был лишен всех предсмертных обрядов, в том числе покаяния и отпущения грехов. Решение этой проблемы без учета народных традиций может быть также осложнено определенными массовыми реакциями и непредсказуемыми последствиями. И это тоже проблема “пограничная”, связанная с общим кризисом подобных, извините за выражение, идеологем.

Народные же представления включают в себя два основных пласта. Первый — воплощение христианской идеи Воскресения, ожидание возрождения вождя к новой жизни. “Иисус придет вновь на землю и воскресит его”, — сказала мне одна пожилая женщина. В этом христианском взгляде, как мы уже говорили, намешано много языческого, для многих Ленин — бог, лежащий в пирамиде. Ассоциации его с египетским фараоном общераспространены и устойчивы. На мой вопрос: “Кто такой Ленин?” — маленький мальчик мне ответил: “Это воин”. — “Что за воин?” — “Богатырь, он лежит в кургане”. Широко распространены народные приметы, связанные с телом Ленина. Например, если пойти в Мавзолей и не моргая смотреть на Ленина, то можно узнать будущее. Если он пошевелит рукой или мигнет — быть беде, а если лежит неподвижно, значит, все будет хорошо. Вот вам и христианство. При христианском же подходе смерть — это, кроме всего прочего, еще и наказание, кара за грехи. Адам стал смертен лишь после грехопадения и изгнания из Рая. Но первородный грех и Божья кара — это не для Ленина, он не может быть наказан. “Святой он человек” — слова другой женщины. Для коммуниста Ленин — почти что бог, полюс Добра. А для крайне правого либерала — почти что Дьявол, то есть полюс Зла. Говорили даже об “ауре зла” на Красной площади. Поэтому в желании правых либералов как можно скорей захоронить Ленина можно усмотреть также некоторые ритуальные смысловые оттенки: желание отправить Дьявола обратно в ад.

Второй пласт народных представлений о Ленине — кощунственный, смеховой. В таких текстах нахождение в Мавзолее акцентируется как временное: “Пролетарий ждет открытия винного магазина. Подбрасывает и ловит юбилейный рубль с Лениным и приговаривает: „У меня не в Мавзолее, не залежишься!..”” Подразумевается, что Ленин лежит здесь слишком долго и без дела. В подобных анекдотах один из центральных персонажей — воскресший вождь: “Воскрес Ленин. Смотрит, все не то. Ну, подал он документы и через неделю получил вызов из Израиля от родственников по материнской линии. Приходит в ОВИР. „Куда вы, Владимир Ильич?” — „В эмиграцию, батенька. Все надо начинать с начала!”” Эта традиция знает кощунственные в прямом смысле тексты, где герои проклинают друг друга, используя трехэтажные матерные формулы. Причем матерится и сам Ленин: “Брежнев приходит в Мавзолей с внуком. Внук спрашивает: „Дедушка, а после смерти ты здесь будешь жить?” — „Конечно здесь!” Тут Ленин встает и говорит: „Да что вам здесь, е... вашу мать, общежитие, что ли?!”” Непристойно ведут себя и посетители: “Рабочий, выходя из Мавзолея, расчувствовался: „Ленин-то, е...ь его мать, лежит — ну как живой!” — „Да ты где находишься?” — спрашивает милиционер. „Да я что, я говорю — Ильич-то наш родной, е...ь его мать, лежит ну совсем как живой!” — „Да ты где находишься?” — орет милиционер. „Да я-то чё? Я только говорю: Ленин-то наш...” — „Да х... с ним, с Лениным, я спрашиваю, ты где находишься?!”” Но область профанации высокого может существовать только в том случае, если уже сформировалась область этого самого высокого, то есть священного. Видимо, Ленин постепенно превращается в апокрифического народного мученика. С такой точки зрения спор левых и правых, битва “мавзолеефилов” и “мавзолеефобов”, воспринимается как естественное продолжение многовекового культурного противостояния святого и кощунственного.

1 Никелл Уильям. Смерть Толстого и жанр публичных похорон в России. — “Новое литературное обозрение”, 2000, № 4 (44), стр. 44.

2 Там же, стр. 45.

3 Там же, стр. 46.

4 Никелл Уильям. Смерть Толстого и жанр публичных похорон в России. — “Новое литературное обозрение”, 2000, № 4 (44), стр. 47.

5 Там же, стр. 54.

6 Там же, стр. 55.

7 Зеленин Д. К. Избранные труды. Очерки русской мифологии. Умершие неестественною смертию и русалки. М., “Индрик”, 1995, стр. 89.

8 Там же, стр. 123.

9 Там же.