"Четвертая рука" - читать интересную книгу автора (Ирвинг Джон)

Глава 4 Японская интерлюдия

«Видно, это какой-то рок», — думал впоследствии Уоллингфорд, вспоминая свои поездки в Азию. В Индии он потерял руку. А в Японии?

Его командировка в Токио, еще не начавшись, пошла наперекосяк — если принять за отправную точку идиотское предложение, которое он все-таки сделал Мэри. Уоллингфорд и сам считал, что поступил как последний дурак. Обидел молоденькую беременную женщину, которая недавно вышла замуж, чьей фамилии и вспомнить не может! Зато он помнил взгляд, которым Мэри одарила его напоследок И вовсе не потому, что она такая уж красотка, хотя она, конечно, была очень хорошенькая и он не мог не обратить на нее внимания. Просто по глазам ее Уоллингфорд понял, что интрижка с ней способна нанести ему куда более серьезный ущерб, чем обычные сплетни; в прекрасных глазах Мэри таилась злоба, искавшая выхода, жестокость, глубину которой трудно было определить.

Затем, уже в самолете, летевшем в Токио, Патрик принялся сочинять свою речь. Как это ни смешно, но именно ему, разведенному и не собирающемуся более вступать в брак мужчине, эдакому незадачливому селадону (он снова подумал о беременной Мэри), придется открывать конференцию на тему «Будущее женщин», да еще в Японии, где незыблемо правило: «Женщина, знай свое место!»

Между прочим, Уоллингфорд не умел ни писать, ни произносить речей; он привык обращаться к публике, имея перед глазами бегущие строчки телесуфлера. (Текст к телесюжетам писали другие.) Но, если внимательно прочесть список участниц конференции, — исключительно женщин! — может быть, удастся отыскать несколько лестных слов в адрес каждой, а этого вполне достаточно для вступительной речи.

Увы, читая список имен, он убеждался в том, что ему решительно нечего сказать о профессиональных достижениях участниц женской конференции. Кое-что он знал лишь об одной из них, и самый большой комплимент, который сейчас приходил ему в голову — что он с удовольствием с нею переспал бы, хотя видел ее только на экране телевизора.

Патрику всегда нравились немки. Например, та женщина-звукооператор, не носившая бюстгальтера, что входила в их съемочную группу в Гуджарате; та блондинка, которая, потеряв сознание, упала прямо в тележку с сырым мясом; та предприимчивая Бригитта, чье имя пишется с двумя «т». А эту немку, участницу токийской конференции, звали Барбара, ее имя невозможно написать с ошибкой. Она, как и сам Уоллингфорд, была тележурналисткой, но, в отличие от него, куда более успешной, чем знаменитой.

Барбара Фрай вела утренний выпуск новостей на канале ZDF. Ее отличал звучный, хорошо поставленный голос, осторожная улыбка и тонкие губы. Пепельные волосы до плеч она аккуратно заправляла за уши. У нее было красивое лицо с гладкой кожей и высокими скулами; в мире Уоллингфорда такое лицо сочли бы просто созданным для телевидения.

На экране Барбара Фрай всегда появлялась в брючном костюме — черном или темно-синем, весьма напоминавшем мужской; она никогда не надевала под пиджак ни блузок, ни рубашек, с удовольствием демонстрируя красивые шею и грудь, а также совершенно прелестные ключицы — и, надо сказать, имела на это полное право. В ушах она обычно носила изящные маленькие сережки-гвоздики — чаще всего с изумрудами или рубинами, насколько мог судить Патрик, а он неплохо разбирался в женских украшениях.

Но если перспектива познакомиться в Токио с Барбарой Фрай и внушала некие надежды, то вряд ли он мог рассчитывать, что Барбара или кто-то другой из участниц конференции поможет ему написать проклятую речь.

В списке значилась также кинорежиссер из России — Людмила Словабода. (Мы не во всем полагаемся на фонетическое чутье Патрика, так что будем звать ее просто Людмила.) Фильмов ее, впрочем, Уоллинг-форд никогда в жизни не видел.

Среди участниц обнаружилась датская писательница по фамилии Йенсен, имя которой в тех материалах, которые вместе с приглашением получил от японцев Патрик Уоллингфорд, писалось тремя различными способами: Бодиль, Бодайль и Водил (ударение на «о»). Уоллингфорд посчитал, что правильнее Бодиль — ударение на «и» — но был в этом не совсем уверен.

Должны были приехать в Японию и англичанка-экономист с хрестоматийным именем Джейн Браун, и китаянка-генетик, и кореянка — специалист по инфекционным заболеваниям, и голландка-бактериолог, и представительница Ганы, сфера деятельности которой называлась то «проблемой нехватки продовольствия», то «помощью голодающим во всем мире». Нечего было и надеяться, что Уоллингфорд сумеет произнести их имена; он даже и пробовать не собирался.

Список участниц конференции оказался очень длинным; все были высокими профессионалами — за исключением, пожалуй, одной американской писательницы, называвшей себя «радикальной феминисткой». Уоллингфорд о такой писательнице никогда даже не слышал. Вряд ли к профессионалам можно было отнести и бесчисленное множество японок, представлявших расплывчато-гуманитарные сферы деятельности.

Патрик всегда особенно неуютно чувствовал себя в обществе женщин-поэтов и женщин-скульпторов. Наверно, неправильно называть их поэтессами и скульпторшами, но про себя он называл их именно так. (И, если честно, в душе считал большую часть артистов и художников настоящими мошенниками, вроде уличных торговцев, которые стремятся всучить вам какую-то липу.)

И все же — как быть со вступительной речью? Впрочем, Патрик не то чтобы совсем растерялся; не зря он все-таки столько лет прожил в Нью-Йорке и столько раз тосковал на официальных приемах и торжественных обедах — он прекрасно представлял себе, какую чушь несут устроители подобных церемоний. И Патрик решил последовать примеру упомянутых краснобаев и накормить участниц конференции этаким «винегретом» из более или менее остроумных и модных, но довольно пустых высказываний и анекдотов — в общем, выехать за счет того неискреннего и самоуничижительного юмора, когда оратор с кажущейся легкостью выставляет на посмешище себя самого. Как же он ошибся!

Может, начать так «Я чувствую себя крайне неуверенно, выступая перед столь выдающейся аудиторией, ведь моим единственным и весьма скромным достижением можно считать незаконное прикармливание льва моей собственной левой рукой. Это случилось пять лет назад в Индии…»

Такая шутка наверняка разобьет ледок настороженности. Однажды она даже вызвала громкий смех — во время последнего публичного выступления Уоллингфорда, которое, собственно, и выступлением назвать было нельзя, это был тост в честь спортсменов-олимпийцев за обедом в главном спортивном клубе Нью-Йорка. Но токийская аудитория оказалась куда более твердым орешком.

События развивались так японская авиакомпания потеряла чемодан Уоллингфорда с одеждой, что и задало тон всей поездке. Сотрудник авиакомпании старательно успокаивал Патрика:

— Ваш чемодан ретит на Фириппины! Вернется завтра!

— А вы точно знаете, что он летит на Филиппины?

— Да, страшнее всего, туда, сэр, — ответил чиновник Во всяком случае, так показалось Патрику. На самом же деле японец сказал. «Да, скорее всего, туда, сэр», а Уоллингфорд просто не расслышал. (У Патрика была совершенно детская и довольно обидная привычка передразнивать иностранцев, говоривших по-английски; привычка, конечно, скверная, но ничего поделать с собой он не мог — как не мог не смеяться, когда кто-нибудь спотыкался или падал.) Чиновник прибавил: — Потерянный на этом рейсе багаж всегда отправряется на Фириппины.

— Всегда? — переспросил Уоллингфорд.

— И назавтра возвращается обратно, — с достоинством ответствовал чиновник.

Из аэропорта в гостиницу предстояло лететь на вертолете, заказанном японской стороной. Устроители конференции обо всем позаботились.

— Ах, Токио в сумерки!.. Разве может что-то сравниться с этим? — промолвила в вертолете соседка Патрика, особа весьма сурового вида. Он не заметил, что она летела с ним из Нью-Йорка — возможно, потому, что она носила очки в тяжелой черепаховой оправе, которые ей удивительным образом не шли, и в самолете Уоллингфорд в лучшем случае скользнул по ее лицу равнодушным взглядом. (Разумеется, она-то и оказалась американской писательницей и «радикальной феминисткой».)

— Вы, наверное, шутите? — неуверенно спросил Патрик.

— Я всегда шучу, мистер Уоллингфорд, — откликнулась она. И представилась, коротко и крепко пожав ему руку: — Эвелин Арбутнот. Я вас по руке узнала — по той руке.

— А что, ваш багаж тоже отправили на Филиппины? — поинтересовался Патрик.

— Посмотрите на меня внимательно, мистер Уоллингфорд, — наставительным тоном отвечала она. — Я очень собранный человек Мои вещи авиакомпании не теряют!

Возможно, он недооценил миссис Арбутнот, следовало бы найти и прочесть хоть одну из ее книг.

Но в ту минуту под ними расстилался Токио. Патрик заметил, что у многих гостиниц и офисов на крыше имеются посадочные площадки, и над ними кружат вертолеты, заходя на посадку или взлетая. Как будто началось вторжение с воздуха, и марево, висевшее над огромным городом, переливалось всеми оттенками быстро гаснувшего заката — от нежно-розовых до кроваво-красных. Уоллингфорд представил себе, что вертолетные площадки на крышах — это мишени, и все пытался определить, какую же выберет их вертолет.

— Япония… — безнадежным тоном произнесла Эвелин Арбутнот.

— Так Япония вам не нравится? — удивился Патрик.

— Нравится, не нравится — какая разница? Мне вообще нигде не нравится, — заявила она. — Но в Японии наиболее остро стоит проблема взаимоотношений мужчин и женщин.

— Ах, вот оно что! — только и вымолвил Патрик.

— Вы ведь никогда здесь не были, верно? — спросила она. Он только головой покачал, а она продолжала: — Бедолага! Вам и не следовало сюда приезжать!

— А сами-то вы зачем сюда прилетели? — спросил задетый за живое Уоллингфорд.

С каждым неприязненным словом она, пожалуй, нравилась ему все больше. Он уже находил весьма интересным и ее лицо, почти квадратное, с высоким лбом и широким подбородком, и короткие, аккуратно подстриженные седеющие волосы, плотно, точно шлем воина, облегавшие голову. Она была невысокой и с виду довольно крепкой; одежда скорее скрадывала, чем подчеркивала достоинства ее фигуры: на ней были черные джинсы и свободная джинсовая рубаха с мужской застежкой, немного мятая и, видимо, очень мягкая от многочисленных стирок Уоллингфорд сумел догадаться — хотя это и было непросто, — что грудь у нее небольшая и бюстгальтером она явно пренебрегает. На ногах у нее красовались удобные, хотя и довольно грязные, кроссовки, которые она поставила на спортивную сумку, лишь частично уместившуюся под сиденьем. Эту сумку на широком длинном ремне можно было носить через плечо, и выглядела она весьма увесистой.

Миссис Арбутнот было, по оценке Патрика, около пятидесяти, а может, и за пятьдесят; в поездки она явно брала с собой больше книг, чем нарядов. На лице ее он не заметил никаких следов косметики, на ногтях — никакого лака; колец или иных украшений она также не носила. Руки у нее были очень чистые и маленькие, с короткими пальчиками и обкусанными буквально «до мяса» ногтями.

— Зачем я прилетела сюда? — повторила она вопрос Патрика. — Я всегда приезжаю туда, куда меня приглашают. Во-первых, я получаю не так уж много приглашений, а во-вторых, мне всегда есть что сказать. Но вам-то сказать нечего, не так ли, мистер Уоллингфорд? Я даже представить себе не могу, зачем вам вообще понадобилось лететь в Токио, тем более — на конференцию о будущем женщин! С каких это пор подобная тема стала относиться к разряду новостей? Или, если уж на то пошло, таких событий, о которых способен поведать миру репортер, которого лев погрыз?

Вертолет снижался. Уоллингфорд, глядя на растущие круги мишеней, безмолвствовал.

— И зачем только я сюда прилетел? — наконец пробормотал он себе под нос, повторяя вопрос, заданный им миссис Арбутнот, и пытаясь таким образом выиграть время на обдумывание ответа.

— А я скажу вам зачем, мистер Уоллингфорд. — Эвелин Арбутнот положила ему на колено свою маленькую, но удивительно сильную руку и довольно сильно стиснула пальцы. — Вы прилетели в Токио, зная, что сможете здесь познакомиться с женщинами! Верно?

Итак, она из тех, кто терпеть не может журналистов или же меня, Патрика Уоллингфорда, думал он. Патрик весьма болезненно реагировал на обе эти фобии, кстати сказать, весьма распространенные. Ему очень хотелось сказать миссис Арбутнот, что прилетел он в этот чертов Токио в качестве обыкновенного репортера с самым обыкновенным заданием, но решил от подобных объяснений воздержаться, подавив очередную свою слабость — стараться во что бы то ни стало завоевать симпатию тех, кому он неприятен. Между прочим, именно благодаря этой слабости он и приобрел столько друзей и знакомых. Правда, никто из них не был ему по-настоящему близок. Да и представителей мужского пола среди них насчитывалось маловато. (У Патрика было слишком много любовниц, мужья которых ему в приятели явно не годились.)

Вертолет тряхнуло: они сели. Открылась дверца, и шустрый коридорный, поджидавший их на крыше, бросился вперед с тележкой для багажа. Но никакого багажа не оказалось, если не считать спортивной сумки миссис Арбутнот, которую она предпочла вести сама.

— Никаких чимоданов? Никакого багажа? — допытывался коридорный у Уоллингфорда, который все обдумывал, как бы ему получше ответить миссис Арбутнот.

— Мой чемодан по ошибке отправили на Филиппины, — сказал он коридорному, чересчур медленно и четко выговаривая слова.

— Ничего страшного! Завтра обратно приретит! — воскликнул коридорный.

— Миссис Арбутнот, — наконец изрек Уоллингфорд, — уверяю вас чтобы познакомиться с женщинами, мне совсем не нужно лететь на женскую конференцию, да еще в Токио! С женщинами я могу познакомиться где угодно.

— Ну, еще бы! — Похоже, у Эвелин Арбутнот мысль об этом восторга не вызвала. — Когда угодно и где угодно. Меняете женщин, как перчатки!

«Вот сука!» — выругался про себя Патрик. А ведь эта особа уже начинала ему нравиться! В последнее время настроение у него было на редкость паршивое, да и миссис Арбутнот, в общем-то, сумела положить его на лопатки. Впрочем, несмотря на ее инсинуации, Патрик Уоллингфорд все же считал себя хорошим парнем.

Опасаясь, что пропавший чемодан с одеждой не успеют вовремя прислать с Филиппин и ему не в чем будет выступать на открытии конференции «Будущее женщин», Уоллингфорд на всякий случай отправил одежду, в которой летел из Нью-Йорка, в прачечную, и ему пообещали к утру все вернуть. Во всяком случае, Патрик очень на это надеялся. Но теперь возникла другая проблема: ему совсем нечего было надеть, а японские журналисты, устроители конференции (сплошь мужчины!), поочередно звонили ему в номер, приглашая выпить или пообедать.

Он говорил всем, что очень устал и есть не хочет. Устроители реагировали вежливо, но было ясно, что они разочарованы. Им явно не терпелось увидеть его обрубок — ту руку, как сказала Эвелин Арбутнот.

Уоллингфорд опасливо изучал меню, собираясь заказать еду в номер, когда позвонка миссис Арбутнот.

— Вы где обедаете? — спросила она. — Или, может, в номер еду заказали?

— А что же это вас никто в ресторан не пригласил? — в свою очередь осведомился Патрик — Мне-то японцы все время звонят и приглашают, да я никуда выйти не могу — отдал в прачечную ту одежду, в которой прилетел. На всякий случай. Вдруг мой чемодан завтра с Филиппин не вернется?

— А меня вот никто никуда не приглашает, — сказала миссис Арбутнот. — Впрочем, я ведь не знаменитость, даже не журналистка. Мне свиданий не назначают.

Уоллингфорд вполне мог в это поверить, но вслух сказал:

— Что ж, я бы с удовольствием пригласил вас к себе, вот только надеть мне решительно нечего. Разве что махровым полотенцем обмотаться.

—А вы горничную вызовите, — посоветовала Эвелин, — и скажите, что вам нужен халат. Мужчины не умеют сидеть в полотенце. — Она продиктовала Патрику свой телефон, велела перезвонить, когда принесут халат, и пообещала между тем заглянуть в меню.

Когда Уоллингфорд позвонил горничной, женский голос ответил ему:

— Простите, сэр, но карат нет. — Во всяком случае, так послышалось Патрику. Он перезвонил миссис Арбутнот, сообщил ей то, что услышал от горничной, и почтенная дама еще раз удивила его, сказав:

— Карат нет — моя не придет. Патрик подумал, что она шутит.

— Не беспокойтесь, — пробормотал он, — я постараюсь не расставлять ноги. Или, если хотите, могу даже двумя полотенцами обмотаться!

— Да дело вовсе не в вас, а во мне самой! — возразила Эвелин Арбутнот. — Я сама виновата. Никак не ожидала от себя такой слабости. И очень себя за это корю. — Помолчав, она добавила: — Простите, сэр, но карат-то нет! — И повесила трубку. Зато пришла горничная и вместо халата принесла Уоллингфорду зубную щетку и маленький тюбик зубной пасты.

В Токио довольно сложно попасть в неприятное положение, даже если носишь набедренную повязку из махрового полотенца. И все же Уоллингфорд нашел, во что вляпаться. Поскольку есть ему не очень хотелось, он позвонил не официанту, а массажисту — в списке гостиничных услуг это называлось «Лечебный массаж». И совершил большую ошибку.

— Два женьшеня? — спросил на том конце провода мужской голос. Так по крайней мере послышалось Патрику, но все же он понял, о чем идет речь.

— Нет, нет… не «две женщины», а просто массажист, — попытался он разъяснить. — Один массажист. Я ведь мужчина, и я один…

— Два женьшеня? — вкрадчиво переспросил невидимый собеседник.

— Да все равно! — махнул рукой Уоллингфорд. — Это что, шицзу?

— Два женьшеня или ничего! — сказал японец угрожающим тоном.

— О'кей, о'кей, — покорился Патрик. Он открыл банку пива из мини-бара и стал ждать, завернувшись в махровое полотенце. Вскоре в его дверь постучались две женщины.

Одна из них внесла столик с отверстием, прорезанном на одном конце столешницы — видимо, для лица лежащего пациента. Столик напомнил Патрику о средневековой камере пыток; к тому же руки у женщины были как у боксера. У другой — она принесла несколько подушек и одеяло — ручищи тоже были о-го-го.

— Привет, — сказал Уоллингфорд. Женщины, подозрительно взглянув на него, уставились на обмотанное вокруг бедер полотенце.

— Шицзу? — спросил Патрик.

— Нас двое, — сообщила одна из женщин.

— Это точно, — подтвердил он, не понимая, зачем они явились вдвоем. Чтобы побыстрее сделать массаж? Или удвоить цену?

Патрика сунули носом в отверстие, и он уставился на босые ноги той массажистки, которая изо всех сил надавила локтем ему на шею; а вторая — то ли локтем, то ли коленкой, — уперлась ему в крестец. И тогда Патрик, собравшись с духом, спросил напрямик:

— А почему вас двое?

Он страшно удивился, когда мускулистые массажистки захихикали, точно малолетки.

— Чтоб не изнасировари, — пояснила первая.

— Два женьшеня — никакого насирия, — поддержала ее вторая.

Пальцы, локти и колени вдавливались все глубже процедура оказалась довольно болезненной. Но сильнее всего задело Патрика их предположение — неужели он способен так низко пасть, чтобы изнасиловать массажистку! (Опыт его общения с женщинами все же укладывался в определенные рамки: женщины сами стремились завлечь его в постель.)

Когда массажистки ушли, Уоллингфорд едва мог пошевелиться. Он с трудом добрел до туалета, помочился и почистил зубы, а потом рухнул в постель. Недопитая банка пива так и осталась на прикроватном столике. Надо бы убрать, подумал он, иначе вонь завтра будет страшная, но подняться снова уже не было сил. Он напоминал себе спущенный воздушный шарик. Мгновенно уснув, Уоллингфорд проснулся утром в том же положении — на животе, вытянув руки вдоль тела и прижавшись правой щекой к подушке, а носом уткнувшись в левое плечо.

Он встал, чтобы открыть дверь официанту, принесшему завтрак, и убедился, что не может повернуть головы. Шею будто заклинило; теперь он мог смотреть только влево. Хорош же я буду, когда придется речь толкать, сказал себе Патрик Впрочем, сперва еще требовалось умыться и позавтракать — испытание не из легких, когда взгляд упирается в левое плечо. Труднее всего ему далась чистка зубов — он мог делать это только своей единственной, правой рукой, а голова его при этом была сильно повернута влево, да и принесенная горничной зубная щетка оказалась чересчур маленькой и с очень короткой ручкой.

Хорошо хоть чемодан вовремя вернулся из путешествия на Филиппины, поскольку из прачечной, конечно же, позвонили и принялись извиняться: одежда не готова, потому что ее «порожири куда-то не туда».

— Ничего не потеряри, просто порожири не туда! — надрывался голос в трубке. — Простите, сэр!

Когда же Уоллингфорду наконец удалось открыть чемодан (не без труда, поскольку перед глазами неизменно маячило левое плечо), то оказалось, что и сам чемодан, и все его содержимое порядком отдавали мочой. Он тут же бросился звонить в авиакомпанию.

— Значит, вы торько что вернурись с Фириппин? — спросил очередной японский чиновник.

— Нет, но оттуда только что вернулся мой чемодан! — рассердился Уоллингфорд.

— Ну, тогда все понятно! — радостно воскликнул чиновник — У них там собаки, которые наркотики вынюхивают, часто ходят на сумки пассажиров! — Патрику послышалось «сходят с ума от инжира», но смысл сказанного он уловил: филиппинские служебные собаки от души помочились на его одежду!

— Но почему они выбрали именно мой чемодан?!

— Этого мы не знаем, — сказал чиновник — Но так иногда сручается. Нужно же собаськам где-то пописать, не правда ри?

Совершенно обескураженный, Уоллингфорд рылся в чемодане, надеясь обнаружить хоть одну рубашку и брюки, от которых не слишком разит собачьей мочой. Затем весьма неохотно отослал остальную одежду в прачечную, заклиная приемщика не терять и не «красть не туда» хотя бы эту одежду, ибо она у него последняя.

— Так другая тоже не потерярась! — снова завопил японец. — Ее просто не туда порожири! (На этот раз он не прибавил даже «простите, сэр»!)

Сознавая, какой от него исходит аромат, Патрик без особой радости отправился на конференцию в одном такси с Эвелин Арбутнот и всю дорогу сидел, самым неприличным образом от нее отвернувшись.

— Вы вправе сердиться на меня, — мягко сказала Эвелин, — но вам не кажется, что вы ведете себя как ребенок? Ну что вы все время от меня отворачиваетесь? — И, подозрительно потянув носом, заглянула под сиденье, словно искала там спрятавшуюся собаку.

И тогда Уоллингфорд рассказал ей все: про женьшеневый массаж («эту пытку, которую мне устроили две японки, настоящие палачи!»), про несчастную шею, которую заклинило намертво, и про филиппинских собак, насквозь прописавших его чемодан с одеждой.

— Вас можно слушать часами! — воскликнула миссис Арбутнот, и Патрик, не оборачиваясь, представил себе ее насмешливую улыбку.

Ну, а затем последовало его выступление. Он зачитал свою речь, самым нелепым образом стоя в стороне от кафедры и поглядывая через левое плечо на свой обрубок, который видел куда лучше, чем текст выступления, написанный, кстати, весьма неразборчиво. А поскольку ему пришлось повернуться к залу левым боком, отсутствие у него левой руки особенно бросалось в глаза, и какой-то острослов написал даже, что Уоллингфорд «извлекает выгоду из недостающей конечности». (Западные журналисты эту «недостающую конечность» чаще называли «отсутствующей» или просто «культей».) Более великодушные японские журналисты, присутствовавшие на его выступлении — в основном мужчины, представители принимающей стороны, — назвали его, так сказать, левосторонний способ общения с аудиторией «провокационным» и «невероятно холодным».

Сама же речь была полным провалом. Деловые и целеустремленные женщины приехали в Токио обсуждать важные проблемы, а не слушать анекдоты какого-то захудалого конферансье.

— Так, значит, вы это писали в самолете? — спросила у Патрика после его бездарного выступления Эвелин Арбутнот. — Жаль, мы вчера не поужинали вместе. Ведь если б вы хоть случайно коснулись темы вашего выступления, я сумела бы направить ваше красноречие в нужное русло. Вы же срезались, как мальчишка!

И Уоллингфорд в очередной раз не нашел, что ответить этой удивительной женщине.

Стены зала, в котором он выступал, были облицованы ультрасовременными стальными панелями. И Эвелин Арбутнот, как ни странно, показалась Патрику точь-в-точь такой же — «сделанной из стали, в ультрасовременных светло-серых тонах».

Другие участницы конференции Патрика сторонились, и он догадывался, что дело не только в запахе собачьей мочи.

Даже его коллега, немецкая тележурналистка Барбара Фрай, разговаривать с ним не пожелала, хотя собратья по цеху, впервые увидев Уоллингфорда, обычно выражали ему соболезнования по поводу злосчастной истории со львом. Но прекрасная миссис Фрай ясно дала понять, что знакомиться с ним не имеет ни малейшего желания.

И только датская писательница Бодиль, Водил или Бодайль Йенсен смотрела на Патрика с сочувствием, таившимся в глубине ее живых зеленых глаз. Это была женщина хорошенькая, но какая-то растерянная и несчастная, словно кто-то из ее близких — может быть, любовник или муж — был убит или покончил с собой.

Уоллингфорд попытался подойти к миссис Йенсен, но миссис Арбутнот решительно оттерла его в сторону.

— Я ее первая увидела! — заявила она, посылая воздушный поцелуй этой Бодиль, Водил или Бодайль Йенсен.

Уоллингфорд совсем запутался. Что, собственно, хотела сказать миссис Арбутнот, когда корила себя за то, что поддалась его обаянию? Неужели Эвелин Арбутнот — лесбиянка?

Решив ни с кем не завязывать знакомства и ни к кому даже не приближаться, пока от него исходит этот запашок, Уоллингфорд поспешил вернуться в гостиницу и стал ждать, когда ему наконец принесут чистую одежду. Впрочем, он оставил на конференции двух операторов, попросив отснять все, что покажется им интересным, и в первую очередь дискуссию о насилии.

Вернувшись в номер, Патрик обнаружил, что администрация гостиницы прислала ему цветы — видимо, в качестве очередного извинения за то, что его одежду «порожири не туда». Кроме того, в номере ждали две массажистки, но уже другие-, администрация предоставляла ему еще один бесплатный сеанс массажа.

— Простите за случайную ошибку наших коллег, — сказала Патрику одна из женщин.

Это звучало, правда, как «срусяйная осибка насих коррег», но Уоллингфорд ее понял. И покорился очередной пытке.

К счастью, новым массажисткам удалось-таки исправить «срусяйную осибку коррег»! А пока они дружно превращали тело Патрика в желе, из прачечной доставили чистую одежду — причем всю! «Может, в моей токийской жизни намечается поворот к лучшему?» — подумал Патрик.

Но если учесть все прочие случайности — нападение львов в Индии (пусть даже и пять лет назад), особое внимание к его чемодану филиппинских собак, необходимость терпеть второй сеанс массажа, чтобы избавиться от пагубных последствий первого, неспособность распознать лесбийские наклонности Эвелин Арбутнот, бездарное выступление на открытии конференции и полное незнание как самой Японии, так и будущего женщин (о котором он никогда не задумывался), — было слишком наивно полагать, что в японских испытаниях Уоллингфорда может наметиться какой-то поворот. Тем более — к лучшему.

Патрик держался так, что при первом же взгляде на него становилось ясно: мозги этого типа не в голове, а совсем в другом месте, поэтому он и сунул руку в клетку со львами. (А вздумай лев заговорить по-английски, Уоллингфорд непременно стал бы его передразнивать!) Впоследствии, вспоминая эту поездку в Японию, Патрик сгорал со стыда — никогда еще он не падал так низко. Это было еще хуже, чем злосчастное происшествие в Индии.

Если честно, Уоллингфорд был не единственным, кому пришлось пропустить весьма важную дискуссию по проблеме насилия. Английская леди-экономист, которую звали Джейн Браун, вопреки своему бесцветному имени оказалась личностью весьма колоритной. Во время дискуссии она закатила истерику и потребовала убрать из зала всех мужчин, заявив, что для женщин открыто говорить о насилии — все равно что прилюдно раздеться догола.

Вот и все, что удалось отснять помощникам Уоллингфорда. Когда английская экономистка в подтверждение своих слов принялась раздеваться, оператор-японец тут же выключил камеру и почтительно удалился.

Весьма сомнительно, правда, чтобы так уж много телезрителей соблазнились видом обнаженной Джейн Браун. Назвать эту англичанку «пышнотелой матроной» значило проявить высшее милосердие. Только начни она раздеваться, и в зале не осталось бы ни одного мужчины. Собственно, среди участников конференции «Будущее женщин» мужчин почти не было — разве что двое ассистентов из съемочной группы Патрика Уоллингфорда да несколько унылых японских журналистов из числа устроителей конференции. Ну и, разумеется, сам Патрик.

Японцы наверняка обиделись бы, узнав, что главного редактора нью-йоркского новостного канала данное мероприятие нисколько не интересует. Билл-дебил как раз требовал, чтобы Уоллингфорд немедленно прекратил снимать «это идиотское сборище» и сделал «совершенно контрастный материал» — перебить эту тягомотину.

«Таков уж наш Билл-дебил, — думал Уоллингфорд. — Если он просит „контрастный материал“, значит, хочет не оттенить исходную тему — в данном случае тему „Будущее женщин“, — а затемнить ее, затоптать в грязь, превратить в насмешку».

— Я слыхал, что в Токио существует целая индустрия детского порно, — сказал Билл по телефону, — и детской проституции. По моим сведениям, все это стало развиваться относительно недавно, но сейчас уже, можно сказать, цветет пышным цветом.

— А от меня ты чего хочешь? — спросил Уоллингфорд, прекрасно понимая, чего именно хочет главный редактор. Биллу с самого начала было наплевать на конференцию. Просто японская сторона весьма кстати выразила желание пригласить Уоллингфорда — «львиный огрызок» стал в Японии настоящим телегероем, а видеокассета с кошмарными кадрами заняла рекордное место по продажам, — вот Билл и воспользовался этим, рассчитывая, что «бедолага» откопает в Токио очередной гнусный сюжетик.

— Конечно, вести себя придется очень осторожно, — напутствовал Билл; он очень опасался обвинений в расизме, если их канал покажет нечто такое, что будет воспринято как «сознательное искажение японской действительности».—Ты понял? — бубнил Билл-дебил. — Сознательное искажение японской действительности…

Уоллингфорд только вздохнул. Билла он почти не слушал. Он думал о том, что конференция будет продолжаться четыре дня, но все заседания запланированы исключительно на дневное время; на вечер не назначено ни одного мероприятия — даже торжественные обеды и приемы состоятся днем. В чем же тут дело?

Ответ на свой вопрос он неожиданно получил от одной молодой японки, попросившей его расписаться у нее на майке прямо под изображением Микки-Мауса. Девушку, похоже, весьма удивило его недоумение по поводу отсутствия вечерних мероприятий. А как же, сказала она, ведь вечером всем женщинам полагается быть дома, в кругу семьи. Так что если бы устроители вздумали назначить заседания или приемы на вечер, то народу пришло бы крайне мало.

— Разве это не интересно? — спросил Уоллингфорд, но Билл-дебил велел ему выкинуть подобные идеи из головы. Хотя молодая японка выглядела на экране просто фантастически, в эфир это пойти не могло: их канал не обладал правом показывать майки с изображением Микки-Мауса; однажды это даже стало предметом судебного разбирательства с «Уолт Дисней компани».

В конце концов Билл велел Уоллингфорду сосредоточиться на интервью с участницами конференции. Патрик почти не сомневался, что главный попросту решил с японцами не связываться.

— А вдруг кто-то из дамочек распахнет перед тобой душу? — обнадежил его Билл напоследок.

Естественно, Уоллингфорд первым делом предпринял попытку поговорить с Барбарой Фрай, той самой немецкой тележурналисткой. Он подошел к ней в баре гостиницы, когда ему показалось, что она одна. Впрочем, мысль о том, что она может кого-то ждать, даже в голову Патрику не пришла. Звезда ZDF и в жизни оказалась столь же прекрасна, как на телеэкране, но от интервью вежливо отказалась.

— Конечно, я знаю ваш канал, — тактично начала миссис Фрай, — думаю, вы вряд ли дадите в эфир серьезный материал об этой конференции. Или я не права? — И все, тема была закрыта. — Знаете, мистер Уоллингфорд, — помолчав, прибавила она, — лично вам я очень сочувствую — из-за вашей руки. Это было ужасно… Мне искренне жаль!

— Благодарю вас, — поклонился Патрик.

Ее сочувствие показалось ему искренним, да и сама она была просто классной. Разумеется, она была права: тот канал, на котором работал Уоллингфорд, ни с ее, ни с чьей-либо еще точки зрения никак не мог считаться образцом серьезной тележурналистики. Да и сам Патрик Уоллингфорд по сравнению с Барбарой Фрай никак не мог считаться серьезным тележурналистом, и оба они это отлично понимали.

В баре гостиницы толпились бизнесмены.

— Смотри-ка, а ведь это тот самый парень, которому лев руку отгрыз! — услышал Уоллингфорд реплику одного из них.

— Бедолага! — откликнулся его собеседник.

— Не хотите ли чего-нибудь выпить? — спросила Барбара Фрай, глядя на Патрика с состраданием.

— Что?.. С удовольствием. — Непривычная тоска разом нахлынула на него, накрыв с головой. К тому же одновременно с пивом, которое заказал Патрик, появился и тот, кого ждала в баре Барбара Фрай: ее муж.

С ним Уоллингфорд был знаком. Петер Фрай считался на ZDF одним из лучших журналистов; сам он вел программы по культуре, а его жена, что называется, «пекла горячие новости».

— Петер немного устал, — заметила Барбара Фрай, любовно растирая мужу плечи и шею. — Он прямо с тренировки — перед восхождением на Эверест.

— Восхождение будете снимать? — с завистью спросил Патрик.

— Да. И мне самому придется немного подняться, чтобы как следует получилось.

— Вы тоже намерены взобраться на Эверест? — искренне удивился Уоллингфорд. Впрочем, выглядел Петер Фрай просто отлично — они с Барбарой вообще были парой что надо.

— А что тут такого? Да теперь кто только туда не поднимается! — скромно заметил мистер Фрай. — Поднимусь — хотя бы до половины маршрута. То-то и скверно, что на склонах полным-полно любителей вроде меня! — Его красавица жена громко рассмеялась, нежно на него посмотрела и снова принялась растирать ему плечи. А Уоллингфорд, едва цедивший принесенное пиво, решил, что таких парочек он видел предостаточно.

На прощание Барбара Фрай, как и прочие женщины, ласково коснулась изуродованного левого предплечья Патрика и, явно желая ему помочь, посоветовала:

— Попробуйте взять интервью у той женщины из Ганы. Она ужасно милая и большая умница. И ей, по-моему, есть что сказать — в отличие от меня. Ведь она занимается куда более конкретными вещами. (Это означало — и Уоллингфорд отлично понял Барбару, — что дама из Ганы готова дать интервью кому угодно.)

— Да, спасибо. Отличная мысль.

— Мне очень жаль, что с вами такое случилось, — посочувствовал Петер Фрай. — Жуть! По-моему, полмира навсегда запомнили тот день — где были и что делали, когда впервые показали те кошмарные кадры.

—Да-да, — рассеянно пробормотал Уоллингфорд. Он выпил всего один бокал пива, но почти не помнил, как вышел из бара. С глубочайшим отвращением к себе он двинулся прочь, высматривая в толпе ту африканку, как утопающий — спасательную шлюпку. Он и в самом деле тонул.

По иронии судьбы дама из Ганы, занимавшаяся проблемами голода, оказалась редкостной толстухой. Уоллингфорд даже встревожился: вдруг Билл уцепится за это и выйдет фарс? Весила она, должно быть, не менее трехсот фунтов, а одета была в некое подобие палатки, сшитой из лоскутков в манере «пэчуорк». Впрочем, она обладала двумя университетскими дипломами — Оксфорда и Йеля, — и была нобелевским лауреатом в области, как-то связанной с проблемами продовольствия и распределения. По ее словам, Нобелевскую она получила просто потому, что «никто и не подозревает о наличии в странах третьего мира умных людей… ведь любой дурак, имей он хоть толику здравого смысла, сумел бы добиться того же!».

Самому Уоллингфорду эта огромная женщина страшно понравилась, однако в Нью-Йорке его восторгов не разделяли.

— Слишком жирная, — заявил Патрику Билл-дебил. — Чернокожие еще решат, что мы нарочно ее выбрали, чтобы над ними посмеяться.

— Но мы же не виноваты, что она толстая! — запротестовал Патрик. — Главное, она действительно очень умна, и ей, безусловно, есть что сказать!

— Ты, я полагаю, можешь найти и другую бабу, которой есть что сказать? Господи, Патрик, да найди ты наконец женщину, которая хоть выглядит нормально! — Но среди участниц токийской конференции найти такую оказалось очень трудно. Особенно если учесть, что слова Билла «выглядит нормально» означали: не слишком толстую, не чернокожую и не японку!

Патрик хотел было взять интервью у китаянки-генетика, но у той прямо посреди лба красовалось ужасное родимое пятно, выпуклое и волосатое. Он прямо-таки слышал, как Билл возмущенно орет: «Ты что, издеваешься?! Господи! Да с тем же успехом можно взорвать китайское посольство в какой-нибудь вонючей стране и заявить, что это несчастный случай!»

Тогда Уоллингфорд попытался подобраться к миловидной кореянке, специалистке по инфекционным заболеваниям, но та при виде камеры вдруг стала безумно стесняться. Она испуганно и тупо косилась на изуродованную руку Патрика и не произносила ни слова. А потом не смогла без запинки выговорить ни одного названия тех инфекционных болезней, которыми занималась всю жизнь; возникало ощущение, что ее повергает в ужас любое упоминание о каких бы то ни было недугах.

Что же касается Людмилы (той русской женщины-кинорежиссера, которую мы договорились называть просто по имени), то в редакции никто ее фильмов не видел, а сама она оказалась уродлива, как жаба. Упомянутая Людмила, как впоследствии убедился Патрик (когда она в два часа ночи без приглашения явилась к нему в номер), мечтала об эмиграции. Впрочем, оставаться в Японии она не собиралась и хотела, чтобы Уоллингфорд тайком переправил ее в Нью-Йорк. «Интересно, как я ее переправлю? — думал Патрик. — Может, в чемодане, пропахшем мочой филиппинских собак?»

Конечно же, сюжет о русской беглянке вполне годился для новостного канала, даже нью-йоркского! Какая разница, что никто не видел ее фильмов!

— А еще Людмила мечтает принять участие в индейском празднике летнего солнцестояния, — убеждал Патрик главного редактора. — Ради бога, Билл, послушай меня! Она хочет бежать из родной страны! Это же отличный сюжет! (Любой здравомыслящий редактор просто зубами вцепился бы в такой материал.)

Но на Билла доводы Патрика впечатления не произвели.

— Знаешь ли, Пат, мы только что давали пятиминутный сюжет о кубинском перебежчике! — не сдавался он.

— Ты имеешь в виду того бездарного бейсболиста? — презрительно осведомился Уоллингфорд.

— Между прочим, он вполне приличный центровой, да и подача у него неплохая, — заявил Билл, и вопрос был исчерпан.

Затем Патрика постигла неудача с зеленоглазой датской писательницей: она наотрез отказалась от интервью с человеком, не читавшим ее книг. «Интересно, кем она себя воображает? — возмутился Патрик. — Да у меня просто времени нет ее книжки читать! Зато я правильно угадал, как произносится ее имя: Бодиль, ударение на „и“!»

А вот многочисленные японки, присутствовавшие на конференции, побеседовать с Уоллингфордом были очень не прочь. Им явно доставляло удовольствие, разговаривая с Патриком, сочувственно касаться его левого предплечья — чуть выше утраченной кисти. Однако же Билл-дебил немедленно напомнил Уоллингфорду, что в Нью-Йорке «всех просто тошнит от гуманитарных наук», а без конца мелькающие на экране японки создадут у телезрителей ложное впечатление. Подумают еще, что в токийской конференции принимают участие лишь сами жительницы Страны восходящего солнца.

— С каких это пор нас стало волновать, что подумают зрители? — собравшись с духом, спросил Патрик.

— Послушай, Пат, — Билл явно терял терпение, — да эта твоя шалунья поэтесса с татуировкой на физиономии кого угодно заставит телевизор выключить! Даже своих собратьев-поэтов!

Уоллингфорд уже несколько дней прожил в Японии и привык слышать вокруг себя исковерканную английскую речь, вот и теперь вместо «шалуньи» он услышал «пердунья».

— Нет, это ты меня послушай, Билл! — воскликнул Патрик с несвойственной ему гневливостью в голосе, обычно тихом и спокойном, даже вкрадчивом. — Я, конечно, не женщина, но такое даже и мне было бы слышать обидно.

— А в чем дело? — удивился Билл. — Тебе что, слово «татуировка» не понравилось? Или «физиономия»?

— Нет, ты прекрасно понимаешь, о чем я! — выкрикнул Патрик. — Ты сказал «пердунья»!

— Во-первых, я сказал «шалунья», а не «пердунья», Пат, — спокойно поправил его главный редактор. — А во-вторых, тебе послышалось именно то, о чем ты думаешь сам!

Все. Теперь Патрику оставалось обратиться только к Джейн Браун, той английской экономистке, что пригрозила присутствовавшим на конференции мужчинам публичным раздеванием, или к Эвелин Арбутнот, которая, судя по всему, была лесбиянкой и ненавидела его за то, что, к стыду своему, позволила себе хоть на мгновение им увлечься.

Экономистка Джейн Браун оказалась взбалмошной особой с чисто английским чувством юмора и чисто английским произношением — что ж, американцы падки на английский акцент. Она неумолчно верещала, точно забытый на плите чайник со свистком, но не о мировой экономике, а о том, как угрожала раздеться в присутствии мужчин.

— Я по опыту знаю, что мужчины никогда не позволят мне разоблачиться до конца, — важничала перед телекамерой миссис Браун, преувеличенно четко выговаривая слова, словно характерная актриса английского театра, играющая героиню определенного времени и происхождения. — Я и до нижнего белья не доберусь, а их уже и след простыл, и так из раза в раз! Мужчины — народ предсказуемый, уж в этом-то отношении на них всегда можно положиться!

Биллу интервью с Джейн Браун страшно понравилось. Он сказал, что оно «прелестно контрастирует» с предшествующей съемкой — с истерическими выкриками экономистки насчет насилия, которыми был отмечен первый день конференции. В конце концов материалы были благополучно отправлены в Нью-Йорк и показаны зрителям. Мероприятие, так сказать, осветили, другими словами, извратили и оболгали. Скатившись еще ниже, чем Патрик Уоллингфорд, руководство канала стремилось сделать «клубничкой» даже новости. В итоге, рассказ о работе женской конференции в Японии свели к анекдоту о том, как пышнотелая и крайне истеричная англичанка угрожает публично сорвать с себя одежду. И происходит это во время основной дискуссии, посвященной проблемам насилия; и не где-нибудь, а в Токио!

— Нет, ну прелесть какая! — воскликнула Эвелин Арбутнот. Она посмотрела этот полутораминугный сюжет у себя в номере — был заключительный день конференции. В погоне за дешевой сенсацией новостной канал, где служил Уоллингфорд, даже не стал дожидаться, когда конференция закончит работу.

Патрик был еще в постели, когда миссис Арбутнот ему позвонила.

— Простите, — только и смог вымолвить он в ответ на ее упреки, — но я, увы, не главный редактор. Я всего лишь репортер.

— То есть вы хотите сказать, что всего лишь выполняли чей-то приказ? — грозно спросила миссис Арбутнот.

Патрик еще не успел очухаться после бурной ночи, проведенной с японскими журналистами в злачных местах Токио. Ему казалось, что он до печенок пропитан запахом саке. Он не мог вспомнить даже, кто из японских газетчиков, ставших теперь его лучшими друзьями, подарил ему два билета на скоростной поезд до Киото и обратно. «Поезд-пуля» — кажегся, так говорил журналист, которого звали то ли Йоши, то ли Фуми. Полный покой в традиционной гостинице в Киото, уверяли Патрика японцы, полностью восстановит его силы; эти слова он запомнил хорошо. Но, к сожалению, забыл второй совет, что в Киото лучше ездить в будние дни.

Ах, Киото, город древних храмов и молитв! Город, куда более, чем Токио, способный навеять раздумья о вечном и успокоить душу. А ему, Патрику Уоллинг-форду, давно пора отрешиться от суеты. Примерно так говорил Патрик Эвелин Арбутнот, по-прежнему продолжавшей ругать его за «абсолютно бездарный» материал о женской конференции, показанный «этим вшивым каналом, не имеющим ни малейшего отношения к новостям».

— Да знаю я, знаю… — бубнил Патрик. (А что еще он мог сказать?)

— И теперь вы еще в Киото собрались? Для чего, интересно? Молиться? Хотелось бы знать, о чем? — сердито вопрошала Эвелин. — Лично я попросила бы у Господа послать вашему дурацкому каналу самую унизительную публичную казнь, какую только можно вообразить!

— Знаете, я все еще надеюсь, что в этой стране со мной случится что-то хорошее, — сказал Уоллингфорд, стараясь сохранить достоинство, которого у него, надо сказать, почти не осталось.

На другом конце телефонного провода возникла задумчивая пауза. И Патрик догадался, что Эвелин пытается сделать заход с другой стороны.

— Значит, вы хотите, чтобы с вами в Японии случилось что-нибудь хорошее? — медленно проговорила миссис Арбутнот. — Что ж… в таком случае, можете взять с собой в Киото меня. И я покажу вам нечто поистине прекрасное!

Патрик Уоллингфорд был верен себе — он согласился. Он всегда покорялся воле женщин и делал то, что хотели они. «Но ведь Эвелин Арбутнот, кажется, лесбиянка?» — спохватился он вдруг.

— Э-э-э… видите ли… из-за вашего невзначай брошенного замечания… ну, насчет той датской писательницы, я подумал… Словом, мне показалось, что вы, миссис Арбутнот, сторонница однополой любви. Лесбиянка.

— Господи, да я постоянно пользуюсь этой уловкой, — преспокойно заявила она. — Вот уж не думала, что вы воспримете это всерьез.

— Ах, так?.. — вырвалось у него.

— Успокойтесь: я совершенно определенно не лесбиянка. Но вот по возрасту вполне гожусь вам в матери. Так что если вы вдруг об этом вспомните и дадите отбой, я не обижусь.

— Что вы! Вы никак не могли бы быть моей матерью…

—Да нет, могла бы! Во всяком случае, с точки зрения физиологии,—заявила миссис Арбутнот. — Я вполне могла бы родить вас, скажем, лет в шестнадцать. Между прочим, выглядела я тогда на восемнадцать! Кстати, как у вас с арифметикой?

— Так вам уже за пятьдесят? — спросил он.

— Вы почти угадали, — сказала она. — Но сегодня поехать в Киото я никак не могу: ни за что не пропущу последний день этой жалкой конференции, хоть ее и устраивали с самыми лучшими намерениями.

А вот если вы подождете до завтра, то я поеду с вами в Киото на весь уик-энд.

— Хорошо, — согласился Уоллингфорд, не сказав ей, что у него в кармане два билета на сверхскоростной поезд. Он решил попросить дежурного администратора поменять билеты и забронировать другой номер в гостинице.

— Вы уверены, что хотите этого? — спросила Эвелин Арбутнот с некоторым сомнением.

— Уверен. Вы мне нравитесь, — решительно ответил Уоллингфорд. — Даже если сам я и впрямь настоящее дерьмо.

— Не стоит так себя корить, — заметила она. И в ее голосе впервые отчетливо прозвучали маняще-сексуальные нотки. При той скорости, с какой у нее менялись настроения и намерения, она и сама походила на «поезд-пулю». Патрик даже засомневался, стоит ли ехать с такой особой куда бы то ни было.

Эвелин словно прочитала его мысли.

— Не бойтесь, слишком требовательной я не буду, — сказала она. — Да и вам пригодится опыт общения с женщинами моего возраста. Когда-нибудь — когда вам будет лет семьдесят — мои теперешние ровесницы будут самыми молодыми из тех, кого вы сможете себе позволить.

Остаток дня и всю ночь Уоллингфорд, медленно приходя в себя после тяжкого похмелья, ждал той минуты, когда они сядут с Эвелин Арбутнот в «поезд-пулю» и отправятся в Киото. К вечеру вкус саке у него во рту почти исчез, и он ощущал его, только когда зевал.

Утро, ясное и яркое, как и подобает в Стране восходящего солнца, предвещало прекрасный день, но, как выяснилось позже, этот посул оказался лживым. В поезде, мчавшемся со скоростью двести миль в час, Уоллингфорда и женщину, которая годилась ему в матери, окружали сотен пять чрезвычайно шумливых школьниц, которые тоже следовали в Киото. Как Патрик и Эвелин сумели понять из объяснений железнодорожного кондуктора, с трудом подбиравшего английские слова, в эти выходные отмечали некий национальный религиозный праздник, «день девочек», и, похоже, все маленькие японки разом ринулись в Киото молиться. Во всяком случае, выглядело это именно так.

Весь уик-энд лили дожди, а Киото заполоняли толпы японских школьниц. Если они и посещали храмы, то ни Патрик, ни Эвелин не видели, чтобы хоть одна из них там молилась. А вне храмов девочки вели себя так же, как и все школьницы в мире смеялись, визжали, истерически рыдали и хохотали — без каких-либо причин.

— Гормональный взрыв, — с видом знатока пожала плечами Эвелин.

К тому же они на полную катушку включали самую отвратительную западную музыку, какую только можно себе представить, и без конца принимали ванну, из-за чего в «традиционной» гостинице, где остановились Патрик и Эвелин, постоянно не хватало горячей воды.

— Сришком много девочек, и они совсем не морятся! — извиняющимся тоном пожаловался хозяин гостиницы, хотя Патрик и Эвелин ни слова ему не сказали насчет отсутствия горячей воды: их вполне устраивала и чуть теплая.

Весь уик-энд они не покидали постели и, как сумасшедшие, занимались сексом; лишь изредка выходили на улицу, чтобы немного передохнуть и прогуляться к какому-нибудь из храмов, слава которых (в отличие от славы Патрика Уоллингфорда) была вполне заслуженной.

Оказалось, что Эвелин Арбутнот нравится заниматься сексом почти безостановочно. В течение сорока восьми часов… а впрочем, не важно. Просто неприлично подсчитывать, сколько раз за это время они совокуплялись. Достаточно сказать, что к вечеру воскресенья Уоллингфорд был выжат как лимон, а когда они с Эвелин сели на поезд, чтобы со скоростью двести миль в час вновь помчаться в Токио, член у Патрика нестерпимо болел, как у подростка, который слишком увлекся делом рук своих.

Ему понравилось то немногое, что он успел увидеть: залитые дождем святыни Киото. Стоя в огромном деревянном храме и слушая, как проливной Дождь стучит по крыше, он ощущал себя запертым внутри какого-то простейшего музыкального инструмента, вроде барабана, вместе с целой толпой гомонящих девчонок.

Многие девочки были в школьных формах, что придавало их толпе сходство с воинским подразделением. Некоторые были хорошенькие, но большинство — нет, а кроме того, в этот уик-энд, совпавший с национальным религиозным праздником (впрочем, официального названия этого праздника Уоллингфорд так и не выяснил), он видел перед собой только Эвелин Арбутнот.

Заниматься с ней любовью оказалось очень приятно; отчасти и потому, что она явно наслаждалась его обществом. Ее тело, которое он никак не смог бы назвать красивым, показалось ему на редкость функциональным: этакое хитроумное устройство для любовных утех. Она и пользовалась им, как хорошо отлаженным инструментом. На одной груди у нее Патрик заметил довольно большой шрам явно не случайного происхождения. (Слишком он был прямой и тонкий — таким обычно бывает след от скальпеля хирурга.)

— У меня удалили опухоль, — пояснила Эвелин, когда Патрик спросил ее о происхождении этого шрама.

— Должно быть, довольно большую, — заметил он.

— Да, но оказалось, что все это пустяки. И теперь я прекрасно себя чувствую, — заверила она.

Лишь на обратном пути в Токио миссис Арбутнот заговорила с ним как мать с сыном.

— Ты и дальше намерен так с собой поступать, Патрик? — спросила она, сжимая в руках его правую ладонь.

— Поступать с собой? — удивился Патрик.

— С тобой же черт знает что творится! — воскликнула Эвелин, и он почувствовал, что ее искренне волнует его дальнейшая судьба.

— Это точно. Я в полном раздрае, — согласился он.

— Вот именно. И ты это отлично понимаешь. Карьеру свою ты пустил псу под хвост, но куда печальнее то, что у тебя нет никакой жизни! Ты безнадежно утратил направление и плывешь по воле волн, как суденышко в открытом море! Так нельзя, дорогой мой!

(Слово «дорогой» в ее устах звучало непривычно и довольно жестко.)

Патрик принялся рассказывать ей о докторе Заяце и о возможности после долгих лет ожидания обрести наконец новую руку.

— Я совсем не руку твою имела в виду, — прервала его Эвелин. — Кому какое дело, есть у тебя левая рука или нет? Ведь пять лет прошло! Ты и без левой руки прекрасно справляешься. Всегда ведь можно попросить кого-то порезать тебе помидор или без помидора обойтись. Ты, красавчик мой, не из-за отсутствующей руки стал всеобщим посмешищем. А отчасти из-за своей работы, но, главное, из-за того, как бездарно ты живешъ\

— Ах, вон оно что… — протянул Патрик и попытался высвободить из материнских ладоней миссис Арбутнот свою руку, но та не отпускала. У нее-то, в отличие от него, было две руки, так что держала она крепко.

— Послушай, Патрик, — сказала она. — Это здорово, что доктор Зайзац хочет дать тебе новую левую руку…

— Доктор Заяц, — раздраженно поправил Уоллингфорд.

— Ну, Заяц, — согласилась миссис Арбутнот и продолжала: — Конечно, требуется большое мужество, чтобы решиться на столь рискованный эксперимент…

— Между прочим, это будет всего лишь второй случай в мире! — заявил Патрик, снова раздражаясь. — Первая попытка трансплантации руки окончилась неудачей.

— Да-да… ты мне говорил, — напомнила ему миссис Арбугнот. — Но меня волнует другое: хватит ли у тебя мужества переменить свою жизнь!

И, сказав это, она мгновенно уснула. Во сне ее хватка несколько ослабла, и Уоллингфорд мог бы, наверное, незаметно высвободить свою руку, но побоялся ее разбудить.

Из Токио Эвелин собиралась лететь в Сан-Франциско, Уоллингфорд — в Нью-Йорк. В Сан-Франциско намечалась еще одна конференция по женским проблемам.

Он так и не выяснил у нее, какую роль она играет в женском движении, и ни одной ее книги до конца не прочитал. Та единственная, за которую он взялся, показалась ему на редкость скучной. Сама Эвелин Арбугнот, безусловно, была куда интереснее своих книг. Подобно многим умным и энергичным людям, живущим на износ, писала она довольно плохо.

В постели, где люди свободнее говорят о себе, миссис Арбутнот рассказала Патрику, что дважды была замужем. В первый брак она вступила совсем юной и вскоре развелась А второй ее муж, которого она по-настоящему любила, умер. Так что Эвелин Арбутнот была вдовой, имела взрослых детей и малолетних внуков. Дети и внуки, сказала она, это и есть ее жизнь, а писательство и путешествия — всего лишь призвание. Впрочем, Уоллингфорд, плохо знакомый с ее творчеством, так и не понял, о чем она говорит. Но, вспоминая об Эвелин Арбутнот, всегда признавал, что именно она помогла ему разобраться в себе самом.

Незадолго до прибытия в Токио стайка японских школьниц и сопровождавшая их учительница узнали Уоллингфорда. Они явно намеревались отправить одну из девчонок за автографом к «бедолаге». Патрик очень надеялся, что никто из них на это не решится: чтобы расписаться, ему пришлось бы потревожить спящую Эвелин — вытащить свою правую руку из ее некрепко сжатых пальцев.

Девочки робели, и по проходу двинулась учительница. Она тоже носила форму, немногим отличавшуюся от формы ее подопечных, и была совсем еще молоденькая, но в ее чертах и повадке уже чувствовались строгость и педантичность, свойственные преподавателям более старшего возраста. Впрочем, молодая женщина была изысканно вежлива, говорила шепотом и изо всех сил старалась не разбудить Эвелин. Уоллингфорду даже пришлось высунуться в проход чтобы расслышать ее голос, заглушаемый грохотом «поезда-пули».

—Девочки просили меня передать вам, что находят вас очень красивым и очень мужественным, — пролепетала юная учительница. — И я полностью присоединяюсь к их мнению! Но мне хотелось бы вот что сказать: когда я вас впервые увидела — ну, рядом со львом, — вы мне, к сожалению, совсем не понравились. Нет, тогда вы таким милым не были. Но теперь, когда я смотрю на вас, как вы путешествуете вместе с вашей мамой, как вы дружны с нею, как весело вы с ней разговариваете, я вижу: да, вы действительно очень милый!

— Спасибо, — ответил ей Уоллингфорд тоже шепотом, хотя его, надо сказать, здорово задели ее слова. А когда юная учительница вернулась на свое место, Эвелин крепко стиснула его руку — давая понять, что все слышала. Уоллингфорд посмотрел на нее глаза ее были широко открыты, на губах играла веселая улыбка.

Не прошло и года, как Патрик вспомнил эту улыбку: в тот день он узнал о ее смерти.

— Ремиссия кончилась, и рак груди снова стал прогрессировать, — сообщил а Уоллингфорду одна из дочерей Эвелин, когда он позвонил, чтобы выразить свои соболезнования ее детям и внукам. Опухоль, которую Эвелин Арбутнот назвала «пустяковой», оказалась очень большой и дала метастазы. А если учесть, каким длинным был шрам у нее на груди, она, возможно, уже и тогда, в Японии, это понимала.

Была в облике Патрика Уоллингфорда некая хрупкость, из-за которой все женщины — исключая, правда, его бывшую жену Мэрилин — старались его беречь и всё ему прощали. Также поступила и Эвелин Арбутнот, хотя это было совсем не в ее характере.

Уоллингфорд вспоминал впоследствии, что так и не спросил у молоденькой учительницы, как называется тот японский праздник. Невероятно, но он, журналист, проведя целых шесть дней в Японии, абсолютно ничего не узнал об этой стране!

И та учительница, и все японцы, с которыми Патрик знакомился, вели себя исключительно вежливо и учтиво, даже японские газетчики, устроители женской конференции. Они оказались куда более воспитанными, чем подавляющее большинство журналистов, с которыми Патрик работал или встречался в Нью-Йорке. Но он ни о чем их не спрашивал, слишком поглощенный собой и тем, что с ним происходило. Единственное, чему он за эти шесть дней кое-как научился, это подражать английскому произношению японцев, причем делал это плохо.

Можно обвинять Мэрилин, бывшую жену Патрика, в чем угодно, но в одном по крайней мере она была права: Патрик навсегда остался мальчишкой. Впрочем, за оставшееся время он еще мог и повзрослеть — во всяком случае, сам он очень на это надеялся.

В жизни человека бывает некий поворотный момент, определяющий его дальнейшую судьбу. Патрик Уоллингфорд продолжал жить по-старому, когда лишился левой руки и постепенно свыкался со своим увечьем. Переменила его жизнь поездка в Японию — казалось бы, впустую потраченное время.

— Расскажи нам о Японии, Пат. Как тебе там понравилось? — расспрашивали его говорливые сотрудницы нью-йоркской новостной редакции, кокетливо строя ему глазки. (Они уже знали от Билла-дебила историю про «пердунью-поэтессу».)

Но Уоллингфорд, когда ему задавали вопросы о Японии, ловко уходил в сторону, восклицая:

— О, Япония — это целый роман! — и больше от него невозможно было добиться ни слова.

Поездка в Японию пробудила у него желание стать другим, он искренне верил в это и готов был многое поставить на карту. Он сознавал, что переменить свою жизнь не так-то легко, но не сомневался, что душевных сил у него хватит и попытаться просто необходимо. Надо отметить, впервые после поездки оказавшись наедине с той самой Мэри (черт-ее-зна-ет-как-там-ее-фамилия!), Патрик честно признался:

— Прости меня, Мэри! Мне очень жаль, что я тогда так тебя расстроил своим дурацким предложением…

Она перебила его:

— Меня вовсе не твое предложение расстроило, а мой собственный брак. Он, похоже, не слишком удался, а я беременна.

— Мне очень жаль! — повторил Патрик. Позвонить доктору Заяцу и подтвердить свое согласие на трансплантацию руки не составило большого труда.

Когда Уоллингфорд в следующий раз на минутку оказался с Мэри наедине, то из самых лучших побуждений спросил:

— Когда ждешь малыша, Мэри? (У нее еще ничего не было заметно.)

— У меня выкидыш случился! — выкрикнула она и залилась слезами.

— Мне очень жаль, — снова, как попугай, пробормотал Патрик.

— Уже во второй раз! — И несчастная Мэри долго рыдала у Патрика на груди, вымочив ему слезами всю рубашку. Заходя в комнату, догадливые сотрудницы обменивались многозначительными взглядами, да только они ошибались: Уоллингфорд всерьез решил изменить свою жизнь.

— Ах, Патрик, надо было мне все-таки полететь с тобой в Японию! — шепнула ему на ухо рыдающая Мэри.

— Нет, Мэри… Что ты! — уговаривал ее Уоллингфорд. — Тебе как раз не следовало ездить со мной! И я был неправ, заговорив об этом.

Но Мэри плакала все горше. В присутствии плачущих женщин Патрик Уоллингфорд вел себя так же, как и многие другие мужчины: старался думать о чем-то своем. Например, как он будет ждать новую руку — ведь за пять лет он уже привык обходиться без нее…

Не считая печального опыта с саке, выпивкой Уоллингфорд не злоупотреблял; но, как ни странно, полюбил просиживать весь вечер в полном одиночестве в каком-нибудь незнакомом баре, каждый раз выбирая новый. Он ощущал некую странную усталость, заставлявшую его снова и снова играть в эту игру. Когда наступал час коктейлей и бар наполнялся шумными и общительными посетителями, Патрик с мрачным и неприступным видом знай себе потягивал пиво, изо всех сил стараясь отгородиться от непрошеного сочувствия.

Его, конечно, сразу же узнавали; порой он даже слышал шепоток «смотри — „львиные огрызки“ или „это же тот бедолага“, но заговорить с ним никто не решался. Собственно, в этом-то и заключался смысл затеянного им спектакля. („Пожалейте меня, — говорил его взгляд, — Пожалейте, но оставьте меня в покое!“) И роль свою, надо отметить, он исполнял блестяще.

Однажды ближе к вечеру, незадолго до часа коктейлей, Уоллингфорд зашел в бар на той улице, где когда-то жил. Ночному портье из его бывшего дома рановато было заступать на дежурство, но Уоллингфорд, заметив его в этом баре, очень удивился тому, что он без формы.

— Добрый день, мистер О'Нил, — поздоровался с ним портье по имени Влад, Влейд или Льюис. — Я слышал, вы в Японии были. Там здорово в бейсбол играют, верно? По-моему, самое подходящее место для вас, коли тут дела пойдут не слишком хорошо.

— Как поживаете, Льюис? — осведомился Уоллингфорд,

— Влейд, — мрачно поправил Влад. — А это мой брат. Мы с ним тут время убиваем, а то мне скоро снова на вахту заступать. Вот только что-то мне эта ночная смена здорово поднадоела.

Патрик кивнул симпатичному молодому парню, стоявшему рядом с мрачным Владом у стойки. Звали его то ли Лорен, то ли Горан, а может, и Зорбид — он ужасно смутился и произнес свое имя крайне невнятно.

Но когда Влад, Влейд или Льюис отправился в туалет — он стакан за стаканом пил содовую с клюквенным соком, — его застенчивый брат доверительно сказал Патрику:

— Он вам ничего дурного не сделает, мистер Уоллингфорд. У него просто в голове все перепуталось, и он никак не может уразуметь, что вы не Пол О'Нил, хотя вроде бы прекрасно это знает. Честно говоря, после того случая со львом я думал, он наконец догадается, что вы не бейсболист. Но он так ничего и не понял. В общем, вы для него по-прежнему Пол О'Нил. Вы уж его простите! Вас это, наверно, жутко раздражает, да?

— Пожалуйста, не извиняйтесь, — сказал Патрик — Мне ваш брат нравится. Если я для него Пол О'Нил, то и прекрасно. По крайней мере из Цинциннати-то я уехал.

Вид у обоих был несколько виноватый, когда из туалета вернулся сам Влад, Влейд или Льюис. Патрик даже пожалел, что не успел спросить у его нормального брата, как же в действительности зовут этого великого путаника. Но момент был упущен. Теперь носитель трех имен выглядел куда более похожим на себя прежнего, поскольку в туалете переоделся.

Он отдал снятую с себя одежду брату, и тот сунул ее в рюкзак, валявшийся на полу. Патрик, который только сейчас этот рюкзак заметил, догадался, что братья всегда так делают. А утром брат отводит этого Влада, Влейда или Льюиса домой; судя по всему, младший из братьев опекал старшего.

Вдруг ночной портье уронил голову на стойку бара и уже приготовился сладко вздремнуть, но младший брат принялся его ласково тормошить, приговаривая:

— Эй, пойдем-ка… не укладывайся тут! Разве можно так вести себя в присутствии самого мистера О'Нила?

Портье поднял голову.

—Я ужасно иногда устаю: тяжело все-таки все время в ночную смену работать, — сказал он Патрику извиняющимся тоном и повернулся к брату. — Пожалуйста, больше никаких ночных смен! Слышишь? Никаких!

— Слушай… у тебя ведь есть работа, верно? — Брат явно пытался его приободрить.

И, как ни странно, портье действительно приободрился; даже губы его растянулись в улыбке.

— Да что же это со мной? — сказал он. — Даже неловко! Рядом сидит самый лучший на свете нападающий, и у него, оказывается, левой-то руки совсем нет! А ведь он и отбивает, и подает именно левой! Ох, вы уж меня простите, мистер О'Нил! Никакого права я не имел так перед вами разнюниться!

И вдруг Уоллингфорду стало ужасно жаль себя, но немного побыть Полом О'Нилом ему тоже хотелось. Видимо, процесс его отдаления от прежнего Патрика Уоллингфорда только начинался.

Вот он, «бедолага», сидит здесь за стойкой бара и в преддверии часа коктейлей старательно напускает на себя неприступный вид. Но это всего лишь игра, и сам он, «львиный огрызок», понимает это лучше кого бы то ни было. А потому тот акт спектакля, который называется «Пожалейте меня», пронзительно правдив.