Мишель Ламбер. День, когда исчезло небо. Рассказ

ИЗРЕДКА я что-нибудь слышал о ней. Ее жизнь наладилась: она вышла замуж— за парня, подающего большие надежды, у них родился ребенок, они перебрались в другой город. И вдруг однажды она, ко всеобщему удивлению, вернулась — одна и не в лучшем состоянии. Ее снова положили в больницу, потом она уехала, вернулась, снова уехала — и, уже окончательно вернувшись, поселилась в крепости, в старинном квартале, в маленькой квартирке, поближе к матери.

Мой друг Виктор, от которого я и узнавал о ее жизни, как-то сказал, сделав многозначительное лицо:

— Видел бы ты ее…

И все же на той пешеходной улице в нижнем городе, где в любое время можно встретить знакомого, я сразу ее узнал. Несмотря на то что шел снег, ветер растрепал ей волосы, и она была похожа на призрак. Несмотря на то что, влекомая толпой, она быстро прошла мимо. Я обернулся. Запорошенная снегом удаляющаяся фигура. Как сотни других безымянных фигур, она спешила в единственно возможном направлении — в конец улицы, к перекрестку, чтобы там скрыться из виду.

Но нет, я побежал, вернее, просто прибавил шагу.

И без труда догнал ее.

Молча пошел следом.

Я шел за ней, как когда-то давно, когда мы однажды оказались за обсаженным кустарником земляным валом, окружающим крепостную стену. Только в ту пору нашей жизни погода круглый год была чудесная, лето наступало очень рано и длилось бесконечно. А небо было голубым-голубым, и казалось, что так будет всегда.

Широко шагнув, я поравнялся с ней. Метров пятьдесят мы шли рядом. Из громкоговорителей доносились рождественские песни вперемежку с рекламой. Когда-то она была выше меня на несколько сантиметров. А теперь я был выше ее на голову. Странное ощущение. Я не знал, как с ней заговорить. Да и надо ли было заговаривать?

Может, лучше было просто идти вот так: она, занятая своими мыслями, я — своими воспоминаниями, и разойтись в разные стороны, прежде чем она заметила бы меня?

Поздно. У меня само собой вырвалось:

— Инес!

Она отреагировала не сразу: пройдя несколько шагов, остановилась посреди улицы. Обернулась. Пристально посмотрела на меня. Нет, скорее это я пристально посмотрел на нее. Застывший, ничего не выражающий взгляд. Каменное лицо. Мертвенно-бледные щеки, несмотря на обжигающий мороз. «Видел бы ты ее», — сказал Виктор. Я видел.

Неподвижно стоявшую там, посреди улицы.

И мысленно — в пору ее расцвета, двадцать пять лет назад. Когда же мир переменился — тогда или позже? Летом стали идти дожди. На голубом небе все чаще появлялись тучи. И к нам пришло осознание того, что за все надо платить. За каждое мгновение счастья. И за малейшую ошибку. Другие напрасно хорохорились: я знал, что они тоже, как и я, испытывали страх, когда им случалось встретить ее.

— Инес.

Единственное, на что я был способен, — это повторить ее имя.

Снег кружился над нами, весело и беззаботно, искрился в свете неоновых вывесок, усеивал бриллиантами голову стоявшей напротив меня статуи.

В ее тусклых глазах мелькнул слабый свет.

— Ромен?

Голос ее был таким же, как и весь облик. Как и ее улыбка. Усталым. Безразличным.

— Ненавижу праздники, — пробормотал я.

— Ненавижу праздники, — повторила она.

Внезапно она расхохоталась: громко, приступообразно, безудержно.

Теперь в статую превратился я. Застыл на месте. Окаменел. Прохожие задевали нас. Раздражали снег и ветер. Назойливость громкоговорителей. И ее безумный хохот. Мой взгляд трусливо скользнул к кучке людей, толпившихся неподалеку, возле котелка Армии спасения. Какой-то толстяк в униформе крутил ручку шарманки, из которой раздавалась немного старомодная, соответствующая обстановке музыка. Крутил и крутил, без остановки… Не обращая внимания на мороз, не задумываясь о том, как нелепо он выглядит. Наш ровесник. От этого он и стал мне симпатичен.

Хохот Инес, прозвучав, точно сирена, так же резко прекратился. Можно было подумать, что минуту назад ее вдруг охватила внезапная боль и она тщетно пыталась унять свой то ослабевавший, то усиливавшийся крик, игравший с ней в жуткую игру.

Я взял ее за руку в тот момент, когда она движениями головы принялась рисовать в воздухе крест. От Виктора я знал, что таким образом она благословляла всех: больных, увечных, детей, стариков, заключенных — поэтому ее и лечили, несколько раз помещая в психиатрическую больницу.

— Давай пойдем.

Она подчинилась. Мизерная победа, но я все же отпраздновал ее, повернувшись и подняв руку:

— Будьте здоровы, спасатели!

Сквозь витрины магазинов было видно, как суетились продавщицы, заворачивая подарки в разноцветную блестящую бумагу. Мне казалось, что они были накрашены больше, чем обычно, больше улыбались и кокетничали. У меня мелькнула мысль, что, хоть я и ненавижу праздники, мне ничего не остается, как в этом празднике участвовать на свой лад.

Я повел Инес в один из бутиков. Чего только там не продавалось: шейные платки, сумки, всевозможные украшения.

— Выбирай.

Оказавшись среди других покупательниц, которые рассматривали, щупали, сравнивали вещи, бесконечно вертясь перед зеркалами, Инес скупым жестом показала на первую попавшуюся ей на глаза брошку. И тотчас, будто одумавшись, бросила:

— Нет, ничего.

Она вышла из магазина, не сказав до свидания продавщицам и как-то грустно взглянув на меня.

На улице снег повалил сильнее прежнего. Ох уж эти хлопья… Я шел и думал, что мы похожи на них — так же ничтожны и недолговечны… Толпа опять увлекла нас в свой поток.

Мы подходили к перекрестку. Интересно, о чем думала Инес? О своем женихе, который погиб в автокатастрофе?

— Эта брошка, я таких десяток могла бы купить, — сбивчиво проговорила она, — весь магазин, если б захотела.

Будь на моем месте офицер Армии спасения, сумел бы он ее успокоить? Он стал бы подыскивать слова, способные отвлечь ее от горестных мыслей. Даже если этот жених существовал только в ее помутившейся голове. Она выла дни и ночи напролет, грозилась выброситься из окна, а между тем никто никогда его в глаза не видел.

Потом она, говорят, вышла замуж за парня благородных кровей — это она-то, всем известная девчонка из тупика Три Дерева, где в страшной тесноте ютилось с десяток семей иммигрантов и где во дворе пахло немудрящей стряпней, стиркой и кошками.

Ничего себе реванш! И что там у них не заладилось? Мне хотелось как-то выразить ей свое сочувствие, расспросить о сыне, как его зовут, сколько ему лет, часто ли она его видит, но я боялся своими расспросами нагнать на нее тоску, боялся ее резких перемен настроения.

Мы вышли на бульвар, что ведет к ботаническому саду. Машины двигались еле-еле: проехав метр-два, останавливались. Чудовищная пробка. Водители часто сигналили. Под ногами у нас то и дело подрагивала земля: где-то совсем рядом проходило метро.

Я краем глаза следил за Инес. Сколько раз с того момента, как мы вышли из магазина, она проделала свой ритуал? Один раз, когда мы шли мимо сидевшего прямо на земле бомжа, потом когда нам повстречался молодой магрибинец, потом какой-то калека, потом… Я подумал, что это, наверное, утомительно: за всем следить, всех благословлять — работа с полной занятостью.

Я потянул ее за руку, заставив остановиться, и показал вверх, на рвущееся в клочки небо. Если так дальше пойдет, скоро над нами не будет ничего, кроме огромной черной дыры.

— Посмотри! — воскликнул я, с силой сжимая ее руку. — Пройдет несколько лет, и ты будешь вспоминать: я была с Роменом в тот день, когда исчезло небо.

Она улыбнулась — как улыбается усталый, все понимающий человек, глядя на неисправимого ребенка.

— Выпьем по рюмочке, а? Тут Стенли в двух шагах. Помнишь Стенли?

Вместо ответа — едва уловимая мимика, выражающая согласие.

Мы сидели возле запотевавшего окна, которое я то и дело протирал платком, и молча смотрели на улицу, где снег все падал и падал…

Теперь на всех прохожих были одинаковые белые пальто, одинаковые белые ботинки, у всех были одинаковые белые волосы. Невозможно было увидеть душу отдельного человека, почувствовать его сердечную муку, определить недуг, причиняющий ему страдания. Невозможно было благословлять.

С напряженным лицом Инес принялась рассматривать все вокруг. Один столик, другой. Одного посетителя, другого. Каждую секунду я боялся, что она заприметит кого-нибудь с обиженным видом, с каким-нибудь физическим недостатком и тотчас примется осенять крестным знамением, совершаемым движениями головы.

А еще я живо представлял себе сцену безумного хохота.

Если б за нашим столиком сидел офицер Армии спасения и еще две-три самые приветливые, самые предупредительные, самые внимательные продавщицы — наши ровесницы, — все вместе мы бы постарались понять Инес и помочь ей. И не спасовали бы перед теми, кого раздражает любая малость.

Мы набрались бы смелости и спросили:

— Что с тобой происходит, Инес?

Но я был один. Она повернулась ко мне. Все то же сморщенное лицо, разве что щеки немного порозовели и какой-то желтый свет зажегся в глазах. Это, разумеется, от пива и оттого, что мы пришли с холода в тепло.

Она смотрела на меня и будто спрашивала: «Что же в этом дурного?»

И действительно, что дурного в том, чтобы любить людей и благословлять самых слабых?

Я коснулся ее худенькой руки с выступающими венами.

А что было дурного тогда? Она позволяла так мало и просила мало. Ровно столько, чтобы заработать себе карманные деньги, которых ей никогда не давали. Несколько монеток за возможность поцеловать ее в губы, чуть больше, чтобы поласкать ее грудь, за одну бумажку она задирала юбку, за две — снимала трусики. А иногда, когда ты был на мели, и вовсе ничего не брала. Просто говорила: «Это за твои красивые глаза».

В окно было видно, как снег кружит над медленно ползущей вереницей машин. Темнело. Зажглись фонари.

— Это Вобан, — сказал я.

— Что?

— Вобан построил нашу крепость. Он руководил строительством укреплений при Людовике XIV. Разве ты не испытываешь гордость, оттого что живешь в старинном квартале?

Едва я это сказал, как она разразилась своим долгим приступообразным хохотом, он был слышен повсюду в зале и вызывал косые взгляды посетителей.

Она могла бы все еще быть красивой. Если б укротила этот дикий хохот, если бы пользовалась косметикой, если б ее не бросало то в апатию, то в истерию.

Я смотрел на нее не отрываясь. Вспомни, думал я, ведь это она пробудила твои первые мечты. И вызвала первые страдания. Ты целовал ее в губы, ласкал ее грудь, становился на колени перед ее обнаженным лобком. Однажды, когда ты, зачарованный, стоял так, она сказала:

— Потрогай, если хочешь.

А когда ты вынул свой липкий пахнущий палец, она ласково спросила тебя, протягивая платок:

— Тебе не противно?

Чтобы доказать ей обратное, ты облизал палец.

Что в этом было дурного?

Много позже, когда я догнал ее ростом, когда у меня уже появилась борода, а она втюрилась в меня, я решительно бросил ей:

— Такая девчонка, как ты! Да что ты себе вообразила?!

День, когда исчезло небо.

Может, это был именно тот день. И все, что с ней стадо, — может, это из-за меня. А может, и нет. Как знать.

Она уже не хохотала. И на этот раз хохот прекратился внезапно, как будто она повернула выключатель. Она задумчиво смотрела на меня, слегка склонив голову набок. Снег перестал. Небо никуда не делось — но ведь это только так говорится.

— Благослови меня, — прошептал я.

— Давно благословила.