"Брайтонский леденец" - читать интересную книгу автора (Грин Грэм)1Малыш стоял спиной к Спайсеру, глядя вдаль на темную полосу прибоя. На конце мола не было никого, кроме них; в такой час и при такой погоде все были в концертном зале. Молния то вспыхивала, то гасла на горизонте; накрапывал дождь. — Где ты был? — спросил Малыш. — Так, походил кругом, — ответил Спайсер. — Ты ходил туда? — Хотел посмотреть, все ли в порядке, не забыл ли ты чего-нибудь. Перегнувшись через перила в моросящий дождь, Малыш произнес: — Я читал, что когда люди совершают убийство, им иногда приходится совершить и второе, чтобы замести следы. Слово «убийство» значило для него не больше, чем слова: «бокс», «ошейник», «жираф». Он сказал: — Спайсер, держись оттуда подальше. Он не обладал воображением. В этом была его сила. Он не умел смотреть глазами других, ощущать их нервами. Только от музыки ему становилось не по себе, сердце начинало дрожать, как струна; нервы теряли свою молодую выносливость, он становился взрослее, и переживания других словно стучались в его душу. — Где остальные ребята? — спросил он. — В баре Сэма, пьют. — А почему ты с ними не пьешь? — Не хочу, Пинки. Вышел подышать свежим воздухом. Этот гром как-то плохо на меня действует. — Когда они прекратят этот проклятый шум, там, в зале? — сказал Малыш. — Ты не пойдешь в бар Сэма? — У меня есть тут дельце, — сказал Малыш. — Все в порядке, правда, Пинки? После вердикта на дознании ведь все в порядке? Никто не задавал никаких вопросов. — Все же я хочу быть уверенным, — ответил Малыш. — Наши больше не пойдут на убийство. — А кто сказал, что нужно кого-то убивать? Вспыхнула молния и осветила его узкий потертый пиджак, хохолок мягких волос на затылке. — У меня здесь свидание, вот и все. Не распускай язык, Спайсер. Ты что, сдрейфил, что ли? — Я не сдрейфил. Ты неправильно меня понял. Пинки. Я просто не хочу больше убийств. Это заключение судьи на дознании поразило нас всех. Что оно значит? Ведь на самом деле мы убили его, Пинки? — Теперь нам нужно действовать осторожно. Вот и все. — Но все-таки, в чем там дело? Я не верю докторам. Все обернулось слишком хорошо для нас. — Нам нужно быть осторожными. — Что это у тебя в кармане, Пинки? — Я не ношу с собой револьвер, — ответил Малыш. — Ты что вообразил? — В городе часы пробили одиннадцать; гром, прокатившийся над Ла-Маншем, заглушил три последних удара. — Ты бы лучше убрался отсюда, — сказал Малыш. — Она уже опаздывает. — У тебя с собой бритва, Пинки. — Зачем мне бритва, если я имею дело с бабой. Если хочешь знать, что это такое, это склянка. — Ты же не пьешь, Пинки. — Ну, этого не стал бы пить никто. — А что это, Пинки? — Серная кислота, — ответил Малыш. — Бабы боятся ее больше ножа. — Он нетерпеливо отвернулся от моря и опять пожаловался: — Ох, эта музыка… — Она стонала у него в голове, сливаясь с ярким электрическим светом; из всех чувств, на которые он был способен, это больше всего походило на грусть, — точно так же, как для него было почти что плотской страстью то неясное и тайное чувственное наслаждение, которое он ощутил, коснувшись пальцами склянки с серной кислотой в тот момент, когда Роз торопливо вышла из концертного зала. — Ну, катись, — сказал он Спайсеру. — Она пришла. — Ох, я опоздала, — проговорила Роз. — Всю дорогу бежала. Я думала, вы подумаете… — Я бы подождал, — сказал Малыш. — Ужасный был вечер сегодня в кафе, — продолжала девушка. — Все шло из рук вон плохо. Я разбила две тарелки. И сливки прокисли. — Все это она выпалила одним духом. — Кто этот ваш приятель? — спросила она, глядя в темноту. — Неважно, — ответил Малыш. — Я почему-то подумала… Как следует не рассмотрела, но… — Неважно, — повторил Малыш. — Что мы будем делать? — Ну что ж, я думаю, сначала немного поболтаем здесь, — ответил Малыш, — а потом сходим куда-нибудь… К Шерри? Мне все равно. — Я бы очень хотела к Шерри, — сказала Роз. — Вы уже получили деньги за ту карточку? — Да. Получила сегодня утром. — Никто не приходил к вам и ни о чем не расспрашивал? — Нет, нет. Но какой ужас, что он умер таким образом! Правда? — Вы видели его фото? Роз подошла вплотную к перилам и подняла бледное личико к Малышу. — Да ведь это был не он. Вот чего я не понимаю. — Люди часто иначе выглядят на фотографиях. — У меня хорошая память на лица. Это был не он. Они, наверное, плутуют. Газетам нельзя верить. — Идите сюда, — сказал Малыш. Он отвел ее за угол, подальше от музыки, в еще более уединенное место, где молния на горизонте и гром казались еще ближе. — Вы мне нравитесь, — продолжал он, и неуверенная улыбка искривила его губы, — и я хочу предупредить вас. Этот парень, Хейл, я о нем кое-что слышал. Он был замешан в разные дела. — В какие дела? — прошептала Роз. — Неважно, в какие. Я только хочу предупредить вас для вашей же пользы… Вы получили деньги… На вашем месте я забыл бы об этом, забыл бы все об этом парне, который оставил карточку. Он умер, правильно? Вы получили деньги. И дело с концом. — Все это правильно, — проговорила Роз. — Можете называть меня Пинки, если хотите. Мои друзья так меня называют. — Пинки, — робко повторила Роз, и в тот же миг удар грома разразился у них над головой. — Вы читали о Пэгги Бэрон? — Нет, Пинки. — Это было во всех газетах. — Я не читала никаких газет, пока не получила эту работу. Дома мы не могли выписывать газеты. — Она связалась с одной шайкой, и к ней потом приходили разные люди и допытывались. Это опасно. — Я бы никогда не стала связываться с такой шайкой, — сказала Роз. — Иногда это не от нас зависит. Просто так получается. — А что с ней произошло? — Испортили ей физиономию. Она потеряла один глаз. Плеснули ей в лицо серной кислотой. Роз прошептала: — Серной кислотой? Что такое серная кислота? — И молния осветила деревянную смоляную сваю, разбивающуюся об нее волну и ее бледное, худенькое, испуганное лицо. — Вы никогда не видели серной кислоты? — спросил Малыш, усмехаясь в темноте. Он показал ей маленькую склянку. — Вот серная кислота. — Он вытащил пробку и налил немного на деревянную обшивку мола; кислота зашипела и задымилась. — Она горит, — сказал Малыш. — Понюхай. — И он поднес склянку к ее носу. Задыхаясь, она прошептала: — Пинки, вы ведь не хотите… — Я тебя разыграл, — ловко солгал он. — Это не серная кислота, это просто спирт. Я хотел предостеречь тебя, вот и все. Мы с тобой подружимся. А я не хочу, чтобы у моей подружки было обожженное лицо. Ты мне скажешь, если кто-нибудь станет расспрашивать тебя. Кто бы то ни был. Запомни. Сразу же звякни в пансион Билли. Три шестерки. Легко запомнить. Он взял ее под руку и повел прочь с пустынного края мола назад, мимо освещенного концертного зала, сквозь музыку, несущуюся к берегу, наводящую на него щемящую тоску. — Пинки, — сказала она, — я не хочу ни во что вмешиваться. Я никогда не вмешиваюсь ни в какие дела. Я никогда не была любопытной. Вот вам крест. — Ты хорошая девочка, — сказал он. — Вы ужасно много знаете обо всем, Пинки, — воскликнула она со страхом и восхищением. И вдруг, когда оркестр заиграл избитый лирический мотив: «Прелестна на взгляд, так сладко обнять и небо само…», яд злобы и ненависти подступил к губам Малыша. — Приходится много знать, а то пропадешь. Пошли, сходим к Шерри. Как только они сошли с мола, им пришлось пуститься бегом: такси окатывали их водой; гирлянды цветных лампочек вдоль набережной Хоува светили тускло, как керосиновые лампы, сквозь пелену дождя. Они отряхнулись, как собаки, в нижнем зале кафе Шерри, и Роз увидела, что на лестнице, ведущей на галерею, стоит очередь. — Здесь полно, — разочарованно сказала она. — Ну что ж, останемся внизу, — ответил Малыш и так непринужденно заплатил три шиллинга, как будто был здесь завсегдатаем. Они прошли мимо столиков, где сидели девушки с яркими, отливающими металлическим блеском, волосами, с маленькими черными сумочками в руках — платные партнерши, ожидавшие приглашения. Горели цветные фонарики: зеленые, розовые и синие. — Как здесь чудесно, — сказала Роз. — Это напоминает мне… И пока они шли к столику, она вслух рассказывала обо всем, что напоминали ей огни, мотив, который наигрывал джаз, толпа на танцевальной площадке, пытающаяся отплясывать румбу. У нее был огромный запас немудреных воспоминаний, и когда она не жила в будущем, она жила в прошлом. Что до настоящего… Она проходила сквозь него так быстро, как только могла, убегая от одного, стремясь к другому, и поэтому говорила всегда слегка запыхавшись, и сердце ее колотилось от жажды избавления или от ожидания. «Я сунула тарелку под передник, а она и говорит: „Роз, что это вы там прячете?“» А мгновение спустя она уже с глубоким восхищением устремила на Малыша свои широко раскрытые, наивные глаза, полные уважения и надежды. — Что ты будешь пить? — спросил Малыш. Она не знала даже названий напитков. На Нелсон-Плейс, откуда она появилась у Сноу и на Дворцовом молу, словно крот, выбравшийся из норы на дневной свет, она никогда не была знакома с мальчиком, у которого хватало бы денег, чтобы предложить ей что-нибудь выпить. Она сказала бы: «Пиво», — но у нее еще не было случая выяснить, любит ли она пиво. Мороженое за два пенса с трехколесной тележки «Эверест» — дальше этого ее представления о роскоши не простирались. Она беспомощно таращила глаза на Малыша. Он резко спросил: — Что ты любишь? Я же не знаю, что ты любишь. — Мороженое, — сказала она разочарованно, но заставлять его ждать дольше не могла. — Какое мороженое? — Обыкновенное мороженое, — ответила она. За все годы, проведенные в трущобах, «Эверест» не мог предложить ей большого выбора. — Ванильное? — спросил официант. Она кивнула; она подумала, что это будет такое, какое ей всегда приходилось есть прежде; так оно и оказалось, только его было больше, а в остальном с таким же успехом, держа его между двумя вафлями, она могла бы сосать это мороженое возле трехколесной тележки. — Ты покладистая девочка, — сказал Малыш. — Сколько тебе лет? — Семнадцать, — вызывающе ответила она; по закону мужчине нельзя было встречаться с девушкой моложе семнадцати лет. — Мне тоже семнадцать, — сказал Малыш, и серые глаза, никогда не бывшие юными, с презрением посмотрели в глаза, только сейчас начавшие кое-что узнавать. Он спросил: — Ты танцуешь? И она смиренно ответила: — Мне мало приходилось танцевать. — Пустяки… — сказал Малыш. — Я не очень-то гожусь для танцев. Он взглянул на медленно движущиеся пары, похожие на животных с двумя спинами; удовольствие, подумал он, они называют это удовольствием; его охватило чувство одиночества, ужасное сознание того, что его никто не понимает. Площадку освободили для последнего отделения ночной программы. Светлое пятно прожектора выхватило кусок пола, певца в смокинге, микрофон на длинном гибком черном стержне. Певец взял его нежно, словно это была женщина, и стал осторожно покачивать из стороны в сторону, лаская его губами, а из громкоговорителей над галереей его хриплый шепот звучал над залом, словно голос диктора, возвещающий о победе, словно официальное сообщение, объявленное после долгой проверки цензурой. — Вот здорово, просто здорово, — сказал Малыш, поддавшись непреодолимому воздействию этого беззастенчивого рева. Малыш смотрел на светлое пятно: «музыка», «любовь», «соловей», «почтальон» — слова эти трепетали в его мозгу, как стихи; одной рукой он ласкал склянку с серной кислотой, лежавшую у него в кармане, другой — держал руку Роз. Нечеловеческий голос завывал над галереей, а Малыш сидел молча. На этот раз он сам получил предупреждение — жизнь показывала ему склянку с серной кислотой и предупреждала: «Я испорчу тебе физиономию». Она говорила с ним языком музыки, и когда он уверял ее, что никогда больше не будет ввязываться в такие дела, у музыки наготове был ответ: «Иногда это от нас не зависит. Просто так получается». Толпа, как по команде «смирно», стояла в шесть рядов за столиками (на площадке не хватало мест для такой массы народа). Никто не шелохнулся. Это было как торжественный гимн в день перемирия, когда король снимает свой венок победителя, все обнажают головы, а войска словно каменеют. Такая любовь, такая правда, такая музыка были понятны этим людям. Музыка гремела под китайскими фонариками, и в розовом пятне прожектора резко выделялся певец, прижавший микрофон к своей крахмальной рубашке. — Ты была влюблена? — спросил Малыш отрывисто и смущенно. — Ну да, конечно, — ответила Роз. Малыш продолжал с внезапной язвительностью: — Ну да, конечно, ты еще неопытная. Не знаешь, что люди творят на свете. — Музыка смолкла, и в тишине он громко засмеялся. — Ты еще невинная. — Люди поворачивались на стульях и смотрели в их сторону; какая-то девица захихикала. Его пальцы ущипнули Роз за руку. — Ты еще неопытная, — повторил он. Он приводил себя в легкое чувственное бешенство, как бывало, когда он дразнил слабых ребят в городской школе. — Ты ничего не знаешь, — повторил он с презрением и вонзил ей в руку ногти. — Ну нет, — запротестовала она. — Я многое знаю. Малыш усмехнулся. — Ничего ты не знаешь. — И он так ущипнул ее за руку, что ногти его почти встретились под кожей. — Хочешь, я буду твоим дружком? Будем водить с тобой компанию? — Конечно, я очень хотела бы, — ответила она. Слезы гордости и боли защекотали ее опущенные веки. — Если тебе нравится это делать, продолжай. Малыш отпустил ее руку. — Не будь такой покладистой, — сказал он. — Почему мне должно это нравиться? Ты думаешь, что много понимаешь, — упрекнул он ее. Гнев жег его внутри, как раскаленные угли, а музыка снова заиграла; все удовольствие, испытанное им в прежние времена от щипков и выворачивания рук, шуток с лезвием бритвы, которым он научился позже, — что было бы во всем этом забавного, если бы жертвы не визжали? Он с бешенством проговорил: — Пойдем отсюда. Терпеть не могу этот кабак. И Роз послушно принялась убирать в сумочку свою пудреницу и носовой платок. Что-то звякнуло у нее в сумочке. — Что это? — спросил Малыш, и она показала ему кончик шнурка с четками. — Ты католичка? — спросил Малыш. — Да, — ответила Роз. — Я тоже католик, — сказал Малыш. Он схватил ее за руку и вытолкнул на темную улицу, где шел мелкий дождь. Он поднял воротник и побежал; вспыхнула молния, раздались раскаты грома; они перебегали от подъезда к подъезду, пока опять не оказались на набережной в одной из пустых стеклянных беседок. Здесь они были одни в эту бурную, душную ночь. — Ну да, я даже когда-то пел в хоре, — признался Малыш и вдруг тихо запел своим ломающимся мальчишеским голосом: — «Agnus Dei qui tollis peccata mundi, dona nobis pacem».[5] В его голосе звучал целый потерянный мир: светлый угол под органом, запах ладана и накрахмаленных стихарей и музыка. Музыка, безразлично какая: «Agnus Dei», «прелестна на взгляд, так сладко обнять», «свищет скворец возле нашей тропинки», «credo in unum Deum»,[6] — всякая музыка волновала его, говорила ему о чем-то таком, чего он не мог понять. — Ты ходишь к мессе? — спросил он. — Иногда, — ответила Роз. — Это зависит от работы. Большей частью бывает так, что если я иду к мессе, то совсем не высыпаюсь. — Мне наплевать, что ты там делаешь, — резко сказал Малыш. — Я-то не хожу к мессе. — Но ведь ты веришь, правда? — взмолилась Роз. — Ты веришь, что Бог есть? — Конечно, есть, — ответил Малыш. — Что еще может там быть, если не Бог? — продолжал он презрительно. — Ведь это единственное, что, возможно, имеет смысл. Эти атеисты, они ничего не знают. Конечно, есть ад, геенна огненная и вечное проклятие, — сказал он, глядя на темную бурную воду, на молнии и фонари, качающиеся над черными сваями Дворцового мола, — конечно, есть адские муки. — И рай тоже, — тревожно сказала Роз. Дождь лил, не переставая. — Может быть, — ответил Малыш, — может быть. Малыш промок до костей, брюки прилипли к его худым ногам; он поднимался по длинной, не покрытой дорожкой лестнице к себе в комнату в пансионе Билли. Перила шатались под его рукой, и, когда он открыл дверь и увидел, что все ребята здесь и курят, сидя на его медной кровати, он гневно крикнул: — Когда же починят перила? Ведь это опасно. В конце концов, кто-нибудь свалится. Шторы не были опущены, и за закрытым окном, на фоне серых крыш, доходящих до самого моря, полыхали последние молнии. Малыш подошел к своей кровати и смахнул с нее крошки булки с колбасой, которую ел Кьюбит. — Что это тут, — спросил он, — собрание? — Да неладно со взносами, Пинки, — ответил Кьюбит, — двое не заплатили. Бруер и Тейт. Они говорят, что теперь, раз Кайта не стало… — Давай порежем их, Пинки? — предложил Дэллоу. Спайсер стоял у окна и смотрел на грозу. Он промолчал, глядя на молнии, разрывающие небо. — Спроси Спайсера, — ответил Малыш, — он последнее время что-то много раздумывает. Все обернулись и посмотрели на Спайсера. Спайсер сказал: — Может, пока что не надо так нажимать. Вы же знаете, многие ребята смылись, когда Кайта убили. — Давай, давай, — сказал Малыш. — Послушайте-ка его. Таких, как он, называют философами. — Ну что ж, — сердито возразил Спайсер. — Есть свобода слова в этой шайке или нет? Потому они и смылись, что не могли себе представить, как это такой шкет будет управлять всей лавочкой. Малыш сидел на кровати и смотрел на него, засунув руки в мокрые карманы. Один только раз он вздрогнул от озноба. — Я всегда был против убийства, — продолжал Спайсер. — Мне наплевать, пусть все это знают. На что нужна месть? Подумаешь, благородство какое! — Ты просто злишься и трусишь, — сказал Малыш. Спайсер вышел на середину комнаты. — Слушай, Пинки, — сказал он. — Будь благоразумен. — Он обратился ко всем: — Будьте благоразумны. — А ведь кое в чем он прав, — неожиданно вставил Кьюбит. — Нам повезло, что все мы так выскочили. Незачем привлекать к себе внимание. Лучше на время оставить Бруера и Тейта в покое. Малыш встал. К его мокрому костюму прилипло несколько крошек. — Ты готов, Дэллоу? — спросил он. — На все, что ты скажешь. Пинки, — ответил Дэллоу, улыбаясь, как большая преданная собака. — Куда ты идешь, Пинки? — спросил Спайсер. — Хочу сходить к Бруеру. Кьюбит сказал: — Ты ведешь себя так, как будто мы убили Хейла в прошлом году, а не на прошлой неделе. Нам надо быть осторожными. — Это дело конченное, — сказал Малыш — Вы слышали заключение суда. Он умер своей смертью, — добавил он, глядя в окно на затихающую грозу. — А ты забыл об этой девчонке из кафе Сноу? Из-за нее нас могут повесить. — Девчонку я беру на себя. Она ничего не скажет. — Ты женишься на ней, что ли? — спросил Кьюбит. Дэллоу засмеялся. Малыш вынул руки из карманов и сжал их так, что побелели костяшки. — Кто говорит, что я женюсь на ней? — спросил он. — Спайсер, — ответил Кьюбит. Спайсер попятился от Малыша. — Слушай, Пинки, — сказал он, — я подумал об этом только потому, что тогда она стала бы безопасной. Жена не имеет права давать показания. — Мне не нужно жениться на этой никудышной девчонке, чтобы сделать ее безопасной. Как нам сделать безопасным тебя, Спайсер? — Он провел языком по сухим потрескавшимся губам. — Если для этого достаточно полоснуть бритвой… — Это была просто шутка, — вмешался Кьюбит. — Не надо принимать это всерьез. Ты шуток не понимаешь, Пинки. — Ты думаешь, это было бы забавно, а? Чтобы я женился, да еще на такой паршивой девчонке? Ха, ха, — засмеялся он каркающим смехом. — Придется мне кое-чему научиться. Пошли, Дэллоу. — Подожди до утра, — сказал Кьюбит. — Подожди, пока вернутся остальные ребята. — Ты что, тоже дрейфишь? — Ты вот не веришь, Пинки. Но мы должны действовать полегоньку. — Ты со мной, Дэллоу? — спросил Малыш. — Я с тобой, Пинки. — Тогда пошли, — сказал Малыш. Он направился к умывальнику и открыл маленькую дверцу, за которой стоял ночной горшок. Он пошарил за горшком и вытащил тоненькое лезвие, такое, каким женщины подбривают себе брови, но с одного края затупленное и обернутое изоляционной лентой. Он сунул его под длинный ноготь большого пальца, единственный ноготь, который не был у него обкусан, и натянул перчатку. — Через полчаса мы вернемся с деньгой, — сказал он, вышел из комнаты, хлопнув дверью, и спустился по лестнице пансиона Билли. Холод от мокрой одежды проникал до самых костей, лицо сморщилось от озноба, узкие плечи вздрагивали. Он бросил через плечо шагавшему за ним Дэллоу: — Мы пойдем к Бруеру. Довольно будет проучить его одного. — Как знаешь, Пинки, — ответил Дэллоу. Дождь перестал; был отлив, и мелкое море отступало вдали от песчаной отмели. Где-то часы пробили полночь. Дэллоу вдруг захохотал. — Что это тебя разбирает, Дэллоу? — Я вот о чем думаю, — ответил Дэллоу. — Ты мировой парень. Пинки. Кайт правильно сделал, что принял тебя. Ты идешь напролом, Пинки. — Ты молодец, — сказал Пинки, глядя вперед; лицо его передергивалось от озноба. Они прошли мимо «Космополитена», мимо фонарей, горевших там и здесь на огромной набережной, к башенкам, выделявшимся на фоне быстро бегущих облаков. Когда они проходили мимо кафе Сноу, там погасло последнее окно. Они повернули на Олд-Стейн. У Бруера был дом возле трамвайной линии на Льюис-роуд, почти под железнодорожным мостом. — Он уже лег спать, — сказал Дэллоу. Пинки позвонил, не отнимая пальца от кнопки. По обеим сторонам дороги тянулись ряды низеньких, закрытых ставнями, лавочек; по безлюдному шоссе, звеня и качаясь, прошел пустой трамвай с надписью «В парк»; пассажиров в нем не было, кондуктор дремал на одной из скамеек, крыша блестела от ливня. Пинки все держал палец на кнопке звонка. — Почему Спайсер сказал это… о том, что я женюсь? — спросил Малыш. — Он просто подумал, что это заткнет ей глотку, — ответил Дэллоу. — Такие, как она, меня не волнуют, — сказал Малыш, нажимая на кнопку звонка. На лестнице зажегся свет, скрипнула оконная рама, и чей-то голос окликнул: — Кто это? — Это я, — ответил Малыш, — Пинки. — Что тебе надо? Почему ты не мог прийти утром? — Мне нужно поговорить с тобой, Бруер. — Какие это у нас срочные разговоры, Пинки? Неужели нельзя подождать до утра? — Открывай-ка лучше, Бруер. Ты же не хочешь, чтобы сюда явилась вся банда. — Старуха ужасно больна. Пинки. Я не хочу ее тревожить. Она заснула. Не спала три ночи. — Так это ее разбудит, — ответил Малыш, держа палец на кнопке звонка. Через мост медленно проехал товарный поезд, дым от него заволок Льюис-роуд. — Отпусти звонок, Пинки, я открою. Пока Пинки ждал, его пробирала дрожь; он засунул руку в перчатке глубоко в мокрый карман. Бруер отворил дверь; это был тучный пожилой человек в грязной белой пижаме. Нижняя пуговица была оторвана, и из-под куртки виднелся толстый живот с глубоко ушедшим пупом. — Входи, Пинки, — сказал он, — только тихонько. Старуха совсем плоха. Я с ней вконец измучился. — Поэтому ты и не заплатил свой взнос, Бруер? — спросил Малыш. Он презрительно осмотрел узкую переднюю — ящик от устриц, превращенный в стойку для зонтов, поеденная молью оленья голова, на один из рогов которой надет котелок, стальная каска, используемая как цветочный горшок. Кайт мог бы заполучить кого-нибудь побогаче. Бруер только недавно перестал принимать ставки на углах улиц и в барах. Мастер обжуливать клиентов. Нечего было и пытаться вытянуть больше десяти процентов с его выручки. — Заходите и располагайтесь, — сказал Бруер. — Здесь тепло. Какая холодная ночь! Даже дома, в пижаме, он оставался притворно веселым. Он был, как надпись на карточке, где помечают ставки на бегах: «Старая фирма. Вы можете доверять Биллу Бруеру». Он зажег газовый камин, включил торшер под красным шелковым абажуром с бахромой. Свет блеснул на посеребренной коробке для печенья, на свадебной фотографии в рамке. — Хотите рюмочку виски? — предложил Бруер. — Ты знаешь, я непьющий, — ответил Малыш. — Ну, так Тэд выпьет, — сказал Бруер. — Что ж, я могу выпить, — отозвался Дэллоу. Он усмехнулся и сказал: — Вот какое дело. — Мы пришли за взносом, Бруер, — сказал Малыш. Человек в белой пижаме нацедил содовой воды себе в стакан. Он повернулся к Пинки спиной и наблюдал за ним в зеркало над буфетом, пока они не встретились глазами. — У меня что-то душа неспокойна, Пинки, — сказал он. — С тех самых пор, как пристукнули Кайта. — А что? — спросил Малыш. — Да вот что. Я все думаю, если ребята Кайта не могут защитить даже… — Он вдруг замолк и стал прислушиваться. — Что это, старуха? — Из комнаты наверху донесся слабый кашель. — Она проснулась, — сказал Бруер. — Мне нужно пойти поглядеть, что с ней. — Оставайся здесь, — приказал Малыш, — поговорим. — Ее надо повернуть на бок. — Кончим, тогда и пойдешь. Кашель все не прекращался. Было похоже, будто у какой-то машины никак не заведется мотор. Бруер с отчаянием проговорил: — Будь человеком. Она ведь не знает, куда я девался. Я вернусь через минуту. — Через минуту мы кончим разговор, — сказал Малыш. — Мы требуем только то, что нам положено. Двадцать фунтов. — У меня дома нет денег. Честно. — Ну так пеняй на себя. Малыш сорвал перчатку с правой руки. — Это правда, Пинки. Я вчера все отдал Коллеони. — Господи Иисусе! А при чем тут Коллеони? Бруер торопливо и с отчаянием продолжал, прислушиваясь к кашлю, доносившемуся сверху: — Ну, посуди сам. Пинки, не могу же я платить вам обоим. Меня бы порезали, если бы я не заплатил Коллеони. — Он в Брайтоне? — Остановился в «Космополитене». — А Тейт… Тейт тоже уплатил Коллеони? — Конечно, Пинки. У Коллеони дело поставлено на широкую ногу. На широкую ногу… Это звучало как обвинение, как напоминание о медной кровати в пансионе Билли, о крошках на матрасе. — Ты что, думаешь, я конченый человек? — спросил Малыш. — Послушай моего совета, Пинки, объединись с Коллеони. Вдруг Малыш взмахнул рукой и полоснул лезвием бритвы, спрятанным у него под ногтем, по щеке Бруера. Хлынула кровь. — Не надо, — крикнул Бруер, — не надо! — Он попятился к буфету, уронив коробку с печеньем. — У меня есть защитники. Поосторожнее. У меня есть защитники. Дэллоу опять налил виски Бруера себе в стакан. — Посмотри-ка на него, — сказал Малыш, указывая на Бруера. — У него есть защитники. Дэллоу плеснул в стакан содовой воды. — Может, хочешь еще? — спросил Малыш. — Это я только показал тебе, кто тебя защищает. — Я не могу платить вам обоим, Пинки. Ради бога, отступись. — Мы пришли за двадцатью фунтами, Бруер. — Коллеони выпустит из меня кровь, Пинки. — Можешь не беспокоиться. Мы защитим тебя. «Кхе, кхе, кхе», — продолжала кашлять женщина наверху, а потом послышался тихий плач, как будто во сне хныкал ребенок. — Она зовет меня, — сказал Бруер. — Двадцать фунтов. — Я не держу здесь деньги. Пусти меня, я схожу, принесу. — Иди с ним, Дэллоу, — сказал Малыш. — Я подожду здесь. Он сел на резной стул с прямой спинкой, какие бывают в столовых, и устремил взгляд на глухую улицу, на урны для мусора, стоявшие вдоль тротуаров, на широкую тень от железнодорожного моста. Он сидел совершенно спокойно, и по его серым, совсем стариковским глазам нельзя было прочесть того, что он чувствовал. Поставлено широко… У Коллеони дело поставлено широко… Он знал, что никому в банде не мог доверять… кроме, пожалуй, Дэллоу. Это неважно. Никогда не ошибешься, если никому не будешь доверять. С урны для мусора на панель осторожно спустилась кошка: вдруг она остановилась, попятилась назад, и в полутьме ее агатовые глаза уставились на Малыша. Малыш и кошка, не шевелясь, глядели друг на друга, пока не вернулся Дэллоу. — Деньги у меня, Пинки, — сказал Дэллоу. Малыш повернул к нему голову и улыбнулся; вдруг лицо его сморщилось, и он два раза громко чихнул. Кашель наверху замер. — Долго он будет помнить наше посещение, — сказал Дэллоу и добавил с тревогой: — Тебе надо выпить виски, Пинки. Ты простудился. — Ничего со мной не будет. Я здоров, — ответил Малыш. Он встал. — Не будем терять тут время, уйдем, не прощаясь. Малыш шел впереди посреди пустынной улицы, между двумя трамвайными линиями. Вдруг он спросил: — Ты думаешь, я конченый человек, Дэллоу? — Ты? — ответил Дэллоу. — Да ты что? Ты ведь только начинаешь. Несколько минут они шагали молча; вода из водосточных труб капала на панель. Потом Дэллоу заговорил: — Ты что, беспокоишься из-за Коллеони? — Ничего я не беспокоюсь. — Коллеони тебе в подметки не годится! — вдруг воскликнул Дэллоу. — «Космополитен»! — добавил он и сплюнул. — Кайт думал, он занимается автоматами. А выходит — другое. Теперь Коллеони считает, что побережье освободилось. Вот он и выпускает щупальца. — А он не боится, что с ним будет то же, что с Хейлом? — Хейл умер своей смертью. Дэллоу засмеялся. — Скажи это Спайсеру. Они повернули за угол к «Ройал Альбион», и море снова оказалось рядом… начался прилив… какое-то движение, плеск, темнота. Малыш вдруг обернулся и поднял глаза на Дэллоу… Он мог доверять Дэллоу… С чувством торжества и превосходства он дружелюбно посмотрел на некрасивое лицо с перебитым носом. Словно он был физически слабым, но хитрым школьником, который сумел привязать к себе самого сильного мальчика в школе, и тот стал ему беспредельно верен. — Эх ты, простофиля, — сказал он и ущипнул Дэллоу за руку. Это было похоже почти на ласку. В меблированных комнатах Билли до сих пор горел свет, и Спайсер ждал их в передней. — Все в порядке? — спросил он тревожно. На его бледном лице вокруг рта и носа высыпали прыщи. — А чего ты боялся? — спросил Малыш, поднимаясь по лестнице. — Мы принесли деньги. Спайсер пошел за Малышом в его комнату. — Сразу после того, как ты ушел, тебе звонили. — Кто? — Девушка, ее зовут Роз. Малыш сел на кровать и стал развязывать башмаки. — Что ей нужно? — спросил он. — Она сказала, что пока вы с ней гуляли, кто-то ее спрашивал. Малыш сидел спокойно с башмаком в руке. — Пинки, — проговорил Спайсер, — это та самая девушка? Девушка из кафе Сноу? — Конечно, та. — Я подходил к телефону. Пинки. — А она узнала твой голос? — А мне откуда знать, Пинки? — Кто ее спрашивал? — Она не знает. Она сказала, что передает тебе это, потому что ты просил ее позвонить. Пинки, вдруг шпики уже что-то пронюхали? — Ну, на это у них не хватит ума, — ответил Пинки. — Может, это кто-нибудь из ребят Коллеони хотел разведать насчет своего приятеля Фреда. — Он снял второй башмак. — Нечего тебе трусить, Спайсер. — Ее спрашивала женщина, Пинки. — Я не беспокоюсь. Фред умер своею смертью. Таково заключение дознания. Можешь забыть об этом. Теперь мы должны подумать о другом. — Он аккуратно поставил башмаки под кровать, снял пиджак, повесил его на медный шарик, снял брюки и лег поверх одеяла в трусах и рубашке. — Я думаю, Спайсер, тебе надо отдохнуть. У тебя вид совсем измотанный. Я не хотел бы, чтобы кто-нибудь увидел тебя в таком состоянии. — Он закрыл глаза. — Иди, Спайсер, и успокойся. — Если эта девушка когда-нибудь узнает, кто положил карточку… — Она никогда не узнает. Выключи свет и убирайся. Свет погас, а за окном, как лампа, появилась на небе луна и поплыла над крышами, отбрасывая тени от облаков на меловые холмы, освещая над Уайтхок-Боттом пустые белые трибуны ипподрома, похожие на камни Стоунхенджа,[7] сияя над морем, приливающим от Булони и плещущимся вокруг Дворцового мола. Она освещала и умывальник, и открытую дверцу, за которой стоял ночной горшок, и медные шарики по углам кровати. |
||
|