ГЛАВА VI. Покой и слава.

Переводы басен. – Иностранная критика о Крылове. – Брошюра Я. Н. Толстого. – Болезнь. – «Василек». – Семья А. Н. Оленина. – «Три поцелуя». «Крестьянин и змея». – Письма брата. – Поездка в Ревель. – Смерть брата. – Горесть И. А. Крылова. – Пособие на издание басен в 1824 г. – «Конь и всадник». – Письмо к дочери Оленина. – «Муха и пчела». – Сборы за границу. – Домашние затеи. – Голуби в гостиной. – Анекдот об известности Крылова. – Находчивость его. – Император Николай дарит бюст Крылова наследнику престола. – Шутка «фавориточки». – Маскарад в Зимнем дворце. – «Вельможа». – Юбилей. – Смерть Е. М. Оленина. – Отставка. – Жизнь Крылова на Васильевском Острове. – Эпиграмма Воейкова. – Творчество в басне. – «Бедный богач». – Значение сатиры Крылова. – Речь митрополита Макария. – Прихожанин. – «Сочинитель и Разбойник», – «Гребень». – Смерть Крылова. – Памятник. – Эпиграф в «Звёздочке».

С 20-х годов начали появляться иностранные переводы басен Крылова. Невнимательный к своим биографам, Крылов иначе относился к переводчикам, помогая и разъясняя им многое сам. Переводы бывали иногда удачны, хотя чаще представляли неодолимые затруднения. Для передачи нескольких строк Крылова приходилось часто измышлять десятки стихов. Простота и оригинальная меткость чисто русского ума и языка не укладывались в чужие формы. «Совокупилось пятьдесят семь талантов, чтобы одолеть один» — в прекрасном издании графа Орлова, который, живя в Италии и Париже, заинтересовал этими баснями корифеев итальянской и французской поэзии. «Вандалы» первые ознакомились с Крыловым и оценили его гений. Французские критики простили Крылову даже неприязнь к французскому влиянию, уяснив себе, что неприязнь эта относилась лишь к нелепым заимствованиям. Они справедливо не могли простить ему лишь того, что он «посадил в ад» знаменитого философа, в басне «Сочинитель и Разбойникgt;.

В оправдание Крылова от этого обвинения соотечественник наш в Париже, Яков Николаевич Толстой, написал брошюру, в которой доказывал, что Крылов под «сочинителем» вовсе не разумел Вольтера. Однако защита была «не слишком убедительна», как говорит академик А. Ф. Бычков.

«Ни один народ не имеет баснописца, который стоял бы выше Крылова в изобретении и оригинальности», говорил Лемонте во введении к изданию гр. Орлова. Особенный успех имела басня «Гуси», переведенная несколько раз. Критик Геро ставит Крылова в некоторых случаях выше Лафонтена. Критик «Journal de Débats» говорит о здравом смысле и уме баснописца; удивляется естественности басен, изящной простоте и остроумию, глубине мысли и художественной отделке подробностей. Сальфи, в предисловии к итальянскому переводу, признает нашего баснописца первостепенным а перевод басен его ценным приобретением для итальянской литературы. Один за другим следовали переводы басен еще при жизни Крылова на разные языки, в том числе на немецкий и на скандинавские. Потом явились переводы на еврейский, арабский и из новых языков – еще на польский и английский.

Итак, чего еще оставалось желать баснописцу в жизни? Его окружали покой, слава и любовь. К сожалению его крепкое здоровье пошатнулось — он стал страдать приливами крови к голове. При втором ударе, случившемся в 1823 году, когда покривилось его лицо, больной Крылов дотащился до дома. Олениных на Фонтанке, против Обуховской больницы, и сказал доброй Елизавете Марковне, которая заботами о нем была ему точно вторая мать: «ведь я сказал вам, что приду умереть у ног ваших; взгляните на меня». Крылов оставался в доме Олениных до выздоровления. Когда же весной

Императрица Мария Федоровна переехала в Павловск, и до неё дошла весть о болезни маститого поэта, она приказала А. Н. Оленину перевезти его в Павловск, прибавив: «под моим надзором он скорее поправится». Ив. Андр. в самом деле поправился совершенно и признательность к августейшей покровительнице своей выразил в грациозной басне «Василек». Он написал ее в одном из альбомов, что разложены были на столах в «Розовом Павильоне» в Павловском парке. На заглавной картинке к этой басне, в одном из изданий, Иван Андреич сидит на камне в Павловском саду, возле бюста Императрицы, и подслушивает разговор Василька с Жуком. Крылов говорил потом своему сослуживцу: «Да, мой милый, это одно обязывает меня написать историю своей жизни». Он ее не написал однако. Он перенес под 60° широты неаполитанскую беспечность и предается той роскошной лени, которая взлелеяла гений Лафонтена и Шолье. Муза его уступает только настойчивым просьбам других. Это такой басенник (fablier, как бы плодовое дерево), который нужно крепко потрясти, чтобы с него упади плоды». Не даром и добродушный брат его сожалел, что муза его «сонливая и ленивая». Оправившись от болезни, Крылов еще больше привязался к семье Олениных. Дом их оставался постоянно радушным и гостеприимным. Оленин сам был большим поклонником талантов и искусств, а «еще больше кажется любил им покровительствовать», хотя ему «может быть недоставало сметливости и утонченного проницательного чувства, столь полезного в художественном деле». Он оставался одним и тем же, и его маленькую, сухощавую фигуру неизменно видели десятки лет за письменным столом. Он был яростным врагом Франции и говорил о французах, что «нет народа, нет людей подобных этим уродам, что все их книги достойны костра», к чему не скупились прибавлять другие: «а головы их — гильотины». Последние слова принадлежали юному поэту, который однако под стенами Парижа оплакивал участь осажденного города, а войдя в него, в миг поддался очарованию этого ужасного народа, этих «вандалов», о которых писал уже с восхищением, с восторгом. Париж действовал подобно чарам Цирцеи. Его ненавидели, пока не попадали в его объятия, как в волшебный чарующий мир.

«Дому Олениных служила украшением его хозяйка. Образец женских добродетелей, нежнейшая мать, примерная жена, одаренная ясным умом и кротким правом, Елизавета Марковна оживляла и одушевляла общество в своем доме». Она была болезненна. «Часто, лежа на широком диване, окруженная посетителями, видимо мучась, умела она улыбаться гостям», чтобы не расстроить беседы. Наш увесистый «Крылышко» покоился под её крылом. Дочери её с детства привыкли к ласковому «дедушке», который иногда баловал их басенками. Однажды вечером девушки стали советоваться, как разбудить старика, дремавшего в кресле. Они решились все три поцеловать его в лоб. Ив. Андр. проснулся и, тронутый милою шуткой, написал стихотворение «Три поцелуя», которое поместил в «Северных цветах».

Особенное оживление было в доме Оленина в период отечественной войны. Оленин принимал деятельное участие в вооружении милиции и сам носил ополченский мундир с зеленым пером. Тогда и Крылов писал одну за другой свои басни и читал их в доме Оленина. Они касались то прямо событий войны, как «Ворона и Курица», «Волк на псарне», то направлены были против иноземцев вообще и французского воспитания. В басне «Крестьянин и Змея», он разумеет под змеей воспитателя-иностранца, точно так как и простые люди, особенно русские няни в барских домах, называли еще недавно «змеей» иностранца-гувернера. В это время отличался гонением на французов известный издатель «Русского Вестника» Ф. Глинка, которому автор одной сатиры устроил уголок в своем «желтом доме для литературной братии.

Не привелось увидаться Ивану Андреичу с братом, несмотря на горячее желание обоих. Он посылает ему постоянное «жалованье», басни и другие книги, на которые Лев Андреич высказывает свои наивные замечания: «Жуковский пишет, кажется, только для ученых и более занимается вздором (!), а потому слава его весьма ограничена. А также г. Гнедич — человек высокоумный, и щеголяет на поприще славы между немногими. Но как ты, любезный тятенька, пишешь это для всех: для малого и старого, для ученого и простого, и все тебя прославляют. Басни твои — это не басни, а апостолы»... Иван Андреич писал брату, что в Павловске бывает всегда за столом Императрицы и, участвуя в забавах, играл роль Фоки, а кн. Голицын — Демьяна. Это дало повод к забавному недоразумению. Брат понял так, что Ив. Андр. сделал из басни оперу, и просил прислать ему. Прочтя в «Инвалиде», что Ив. А. поднесли в академии золотую медаль, он просит прислать ему изображение, написать — на какой ленте, при этом ему желательно знать, кто президент и т. д. Ив. Андреич помог брату обзавестись маленьким хутором; но не долго последний им пользовался.

Оправившись вполне после своей болезни, Иван Андреич, как бы «наскуча жить Лафонтеном», вдруг совершил путешествие. Проходил он по набережной и встретил знакомого, который, собираясь ехать в Ревель, стал звать его с собою, навестить командира порта, знакомого также Крылову и известного своим хлебосольством. Иван Андреич, не долго думая, сел на корабль.

Эта поездка и её оригинальная внезапность были долго предметом разговоров. Крылов сообщил брату о событии, и последний был этим очень взволнован. «И так ты теперь, любезный тятенька, можешь назваться мореходцем» писал он ему...

Это письмо было последним. Через месяц Иван Андреич получил официальное извещение о смерти брата от сильной горячки. Последние его слова были: «Ах, любезный брат, ты не знаешь, как я болен».

Крылов написал, чтобы хутор со всем инвентарем и двумя коровами отдали денщику, а прочие вещи роздали на память.

Смерть брата сильно подействовала на Крылова, хотя они не виделись больше 17 лет. Он не изменил образа жизни, посещал клуб и дом Оленина, но сделался мрачен и молчалив. Хотя никогда не был он разговорчив, но, говорят, бывал занимателен, если удавалось его вызвать на разговор. Никто не решался спросить его, в чем дело. Прошло недели три, пока он стал приходить в нормальное состояние. Тогда, на вопрос Е. М. «Что с вами было, Крылочко? Вы на себя не походили?»—он отвечал: «у меня был родной брат, единственное существо на свете, связанное со мной кровными узами. Недавно он умер. Теперь я остался один».

Обвинение в связи с шулерами в молодости могло положить тень на честь Крылова. Но вся жизнь его и брата свидетельствуют напротив о твердых правилах чести: «За грех и стыд почитал и почитаю, пишет ему брат в одном письме, чем-нибудь непозволительным пользоваться, через что мог бы потерять честь и доброе имя. Да и на что мне? Я, по твоей милости, нужды ни в чем не терплю».

Уже в 1814 году Крылов получил на издание басен в З-х книгах пособие в 4,200 руб. ас. из Кабинета Его Величества. Государь сказал тогда, что готов всегда помочь Крылову, если он будет продолжать «хорошо» писать. Опираясь на это Высочайшее слово, Оленин ходатайствует теперь о пособии для нового издания, так как с тех пор Иван Андреич издал еще три книги басен па свой счет, а теперь собрал седьмую книгу из 20 новых басен. В доказательство отвращения Крылова от вольнодумства Оленин ссылается в своем докладе на негодование французского журнала но поводу басни «Сочинитель и Разбойник». По докладу этому Император Александр разрешил выдать Крылову десять тысяч рублей ас. В новом издании первою была поставлена басня «Конь и Всадник», написанная еще в 1814 г.». В ней Крылов разумел французский народ и революцию. Картинка к ней исполнена была Зауэрвейтом по мысли А. Н. Оленина.

Эти басни доказали, что дух баснописца не ослабел, как не ослабела и энергия его в обработке стиха; по собственным его словам, он читал и перечитывал басню много раз, пока какое-нибудь место не переставало ему нравиться. Тогда он исправлял его. Никогда не торопился он печатать. Напротив басням своим давал он долгий отдых, держал их как лежалые сигары, как старое вино, оттого и были они хороши. Вот почему в 1819 г. он объявил, что думает закончить свое поприще. Нельзя этому верить. Скорее хотел он иметь покой от назойливых просьб и работать медленно. Так же вероятно подготовлял он и первые свои три басни, с которыми явился к Дмитриеву. «Я автор и, сказать вам на ушко, довольно самолюбивый», говорит он в письме к дочери Оленина. Уверяя ее, что перечитывал письмо её много раз, он прибавляет шутя: «Но если бы я знал, что мои стихи перечитывают столько раз, то стал бы спесивее г. Хвостова, которого впрочем никто не читает». В упомянутом издании одна уже «Муха и Пчела» говорит о том, как легко владеет старик изящным стихом, не уступающим «легкой поэзии» Дмитриева.

В басне «Богач и Поэт» маститый старик, много испытавший на своем веку, венчанный славой, но не забывший лишений и обид своей молодости, подает руку бедному поэту на тернистом пути, напоминает ему, что «в поздний век его достигнут лиры звуки». В басне «Соловьи» сочувствует бедняжке Соловью, которого

В басне «Два мужика» осторожный, но умный баснописец замечает:

Продав очень выгодно издание, Крылов стал было собираться за границу и подговаривал к тому же Гнедича, но, оказалось, что последнему было легче убедить самого Крылова остаться дома. «В стихах, написанных по этому поводу Гнедичем, много истины, меланхолии и грации». В самом деле, как-то трудно и вообразить себе нашего Крылова в Европе. А интересно было бы знать, как отозвался бы его трезвый ум на воочию увиденную сказку.

«Оставшись дома, но чувствуя потребность в какой-нибудь перемене наскучившей ему жизни, он решил изменить обстановку и издержать деньги на убранство комнат. Явилась мебель Гамбса и картины в новых золоченых ранах; полы устланы английскими коврами. На великолепной горке красного дерева, лучшей, какая была в магазине, расставлены фарфор и другие безделушки; Крылов завел несколько дюжин полотняного и батистового белья и богатый хрусталь. Он пригласил на обед Олениных и друзей, но это был первый и последней опыт. Чрез две недели картина изменилась. Пыль и паутина снова покрывали мебель и картины, на ковре рассыпан овес, по старому пируют голуби — его приятели и гости, а он с сигарой на диване лениво тешится их аппетитом и воркованьем. При входе каждого посетителя голуби быстро поднимались с ковра и, разлетаясь по комнате, садились на бронзу и картины, а хрусталь на красной горке звенел, убавляясь с каждым днем. Еще затеял однажды Крылов устроить у себя сад. Накупил до 30 кадок с деревьями лавровыми, миртовыми, лимонными, апельсинными и украсил квартиру так, что с трудом между ними проходил. Разумеется и этот его эдем скоро завял и засох. Так проводил он годы на своем диване, принимая иногда посетителей, которые никогда его не забывали. «Что сказал Крылов?» интересовался знать каждый автор нового произведения. Его замечаниями пользовались охотнее всего молодые таланты. Глядя на него, в самом деле трудно было поверить, «чтобы в эту громадносплоченную твердыню могли проникнуть какие-нибудь страсти», кроме как ко сну и еде, разумеется. Слыша жалобы молодых людей на желудок, он говорил: «А я так бывало не давал ему потачки. Если чуть задурит, то я наемся вдвое, так он себе, как хочет, пусть разведывается». Крылов говорил, что за стол надобно так садиться, чтобы, как скрипач, свободно действовать правой рукою. Так и старался он садиться. За обедом он часто шутил. С забавным остроумием рассказывал он историю ботвиньи — через какие усовершенствования она прошла до современной формы. Кроме как для обедов избегал он выезжать. Когда на одном из заседаний покойной Российской Академии предложено было чаще собираться, Крылов согласился со всеми, но с важностью прибавил: «за исключением конечно почтовых дней», как бы забывая, что в столице почта отправлялась уже давно ежедневно. Да и забавно было в самом деле, что он оставлял за собою почтовые дни, он, который «из всех смертных наименее пользовался письменною почтою». Однако он оставил несколько писем к дочери Оленина, в которых много оригинального остроумия и добродушия.

Есть указания еще на несколько писем.

К славе своей Крылов не был нечувствителен: «Однажды летом шел он по какой-то улице, где перед домами были разведены садики. Он издали заметил, что за одною отгородкою играли дети, и с ними была дама, вероятно мать их. Прошедши это место, случайно взглянул он назад и видит, что дама берет детей поочередно на руки, поднимает их над заборчиком и глазами своими указывает на Крылова каждому из них».

Со слезами на глазах, говорят, рассказывал Ив. Анд. об этом друзьям. К этому же времени относится и анекдот, рассказанный в «Русской Старине» в 1870 году, как двое студентов встретили Крылова на улице и один из них, не зная И. А., сказал: «вот туча идет». На что Крылов, будто бы, услышав эти слова, сказал экспромтом: «и лягушки заквакали». — Тот же рассказчик повествует, что Крылова встретил на Невском Государь и сказал ему: «давненько тебя не видал», на что И. А. живший как известно в Импер. Публичной Библиотеке ответил: «а, кажись, соседи, Ваше Величество».

Иван Андреич пережил Екатерину, Павла и Императора Александра I. Десять тысяч рублей на издание басен в 1824 году была последняя милость царя. Император Николай так же благосклонно относился к баснописцу, и в 1831 г., в числе подарков своих на Новый год великому князю наследнику цесаревичу, прислал бюст Крылова. Несколько лет спустя удвоена была ему пенсия. Императрица Александра Федоровна жаловала часто Крылову букеты. Он хранил их, и засохшие цветы положены были на груди его после смерти, во время отпеванья. Крылова приглашали и на маскарады во дворце. Однажды в доме Оленина заметили, что Ив. Андр. в мрачном расположении духа. «Что с вами, дедушка?» — спросила его Варвара Алексеевна, которую он особенно любил. – «Да вот беда: надо ехать во дворец в маскарад, а не знаю, как одеться». — «А вы бы, дедушка, помылись, побрились, оделись бы чистенько, вас там никто бы и не узнал». Шутка искренно любимой «фавориточки», как называл Крылов любимицу, развеселила его, но забота осталась. По совету знаменитого Каратыгина, баснописец нарядился в костюм боярина-кравчего.

Маскарад устроен был на английский манер. Кому достался кусок пирога со спрятанным в нем бобом, тот был царем праздника. К этому-то царю Крылов, соответственно своей роли и костюму, обратился с речью.

Государю понравилось это стихотворение. Тогда Крылов просил дозволения прочесть «Вельможу» — эту басню почему-то не разрешали ему печатать. Она так понравилась царю, что он обнял Крылова, поцеловал его и промолвил: «пиши, старик, пиши». Разумеется Крылов получил дозволение ее напечатать. Таким образом умел Крылов и теперь достигать цели.

Справедливо, что беспечность и празднолюбие Крылова происходили больше от равнодушия к тому, чем жизнь увлекает других, нежели от истощенья душевных его сил. Светлый ум и твердая воля сохранились в нем до последних дней.

Крылов еще имел довольно сил, чтобы пережить свой праздник — пятидесятилетний юбилей литературной деятельности, 2 февраля 1888 года. Скромный баснописец сказал друзьям, приехавшим за ним перед началом праздника: «Я не умею сказать, как благодарен за все моим друзьям, и конечно мне еще веселее их быть сегодня вместе с ними. Боюсь только, не придумали бы вы чего лишнего: ведь я то же, что иной моряк, с которым от того только и беда не случалась, что он не хаживал далеко в море». Конечно такая скромность придавала только больше прелести празднику. Трудно описать трогательное величие этого праздника, отличавшегося необыкновенной искренностью и сердечностью. Всему придавала особый характер оригинальная личность баснописца, его скромность, простота и слава, уже так давно окружавшая его имя. Жуковский, кн. Одоевский, Плетнев, кн. Вяземский и др. приветствовали его — кто речью, кто стихами, а публика — цветами и восторженными проявлениями любви и радости. Листки из одного венка раздавал Крылов на память друзьям. Он был сильно тронут. Кроме тостов и гимна, Петров пропел положенные на музыку, стихи кн. Вяземского:

После юбилея была выбита в память его медаль. Крылов получил массу писем с выражениями поклонения, любви и дружбы.

Оригинальное поздравление было в письме за подписью «Лев — за себя и прочих зверей и скотов. Орел — за себя и прочих птиц». Звери и птицы, узнав, что другие животные (т. е. люди) празднуют юбилей баснописца, благодарят Крылова за то, что на пути к бессмертию он взял с собою и их. Они обещают ему, когда получат дар слова, устроить свой праздник, на котором расскажут, как его басни исправили их нравы. Соловьи будут воспевать своего певца, а ослов (это всего труднее) заставят молчать.

Газеты и журналы не переставали долго заниматься юбилеем Крылова и им самим; но сам-то он вовсе этим не интересовался и ушел снова в свой угол, на свой диван в гостиной, где утопал в облаках дыма, выкуривая в день до 50 сигарок. В том же году, вслед за радостью, почестями и славой, он потерял лучшего друга. Умерла Е. М. Оленина. В утешение этого горя имел он удовольствие в это время выбрать и назначить двух стипендиатов на проценты с собранной по случаю юбилея суммы около 60,000 руб. По желанию великой княгини Марии Николаевны художником Ухтомским была списана с натуры комната, где занимался Крылов, и он сам в том виде, «в каком одна только муза его видит, т. е. в шлафроке».

В 1841 г. Крылов оставил службу, с пенсией около 12,000 руб. ас. и поселился на Васильевском острове, в доме купца Блинова, по 1-й линии. Отсюда даже в Английский клуб стал он выезжать довольно редко. В следующем году он получил снова приглашение, от имени великой княгини Елены Павловны, принять участие в маскараде, в костюме русского боярина, «в кадрили знаменитых поэтов». Страстный любитель музыки, он уже после отставки, живя на острове, вышел из своего логовища послушать знаменитую Виардо-Гарцию. Собственная его скрипка давно уже висела беззвучно на стене, и струны её покрыты были густою пылью, как и все вокруг него. «Лучшие друзья его были уже в могиле. Лета, а особливо тучность отягощала его; сердце осиротело, он грустил. Посещаемый литераторами, он был однако разговорчив, ласков и всегда приятен». Патриарх русской литературы, он пережил целую плеяду молодых поэтов: гениального Пушкина и Грибоедова, Батюшкова, Лермонтова и др. Он остался один пред их могилой, сам уже усталый от жизни и славы, и прав был, кажется, поэт, сказавший в это время желчно:

«Когда Прометей задумал создать человеческое существо, он взял у каждого животного преобладающую черту его характера, чтоб эти черты соединить в нашей природе». Крылов как бы задумал разрушить его работу. Он извлекает особенности нашей натуры, наши слабости и недостатки, иногда достоинства, и каждую черту превращает в живой образ. Лесть, жадность, высокомерие, предательство, скупость — все это оживает в ярких образах, вызывающих смех. Действительность и фантазия уживаются в этом мире. Мешок в углу рассуждает, и мы слышим его ворчливый голос. Муравей тянется на возу с сеном, думая, что его видит весь свет, между тем как он «дивит только свой муравейник». Скупой умирает от истощения сил над золотом. Вот в басне «Бедный Богач» несчастный тащит один за другим червонцы из кошелька, не смея ни одного истратить, чтобы не исчезло богатство. Крылову фортуна тоже сказала:

Не такова ли была природа его таланта? Но не будучи скупым, он не был и расточителен. Осторожный мудрец, он умел пользоваться своими червонцами, но не спешил таскать их без счету. В баснях его говорит всегда мудрость. Она требует во всем осторожности, но не застоя однако. Просвещенье и труд — это два его кумира. Гуманность, сочувствие слабому сопутствуют ему везде. Крылов всегда на стороне обиженного. Он преследует невежество и произвол. Взятки составляют болезнь, бывшую до нашего времени почти неизлечимою. Крыловский «пушок на рыльце» стал смущать покой многих. Его басни вечны. Это «неувядаемые цветы поэзии», хотя сам Крылов ничего не читал, «кроме Всемирного Путешественника, расчетной книги и календаря», как подшутил один из его друзей и горячих поклонников. Но кроме общечеловеческого, в них есть родное, русское, есть в небывалой мере. Каждая басня его — урок человечеству, урок своему народу и в то же время источник неисчерпаемого наслаждения.

В сказке покойного сатирика совесть попадает в сердце «маленького русского дитяти», и «будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нем совесть большою совестью. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилья, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама». В начале этого пути стоят басни.

«Что он говорил?» спрашивает митрополит Макарий в своей речи на открытии памятника Крылову: «говорил то, что может говорить человек самого здравого смысла, практический мудрец, и в особенности мудрец русский. Братья соотечественники! договаривать ли, что еще завещал нам бессмертный баснописец? Он завещал любовь, безграничную любовь ко всему отечественному, к нашему родному слову, к нашей родной стране и ко всем началам нашей народной жизни... Итак, развивайте ваши молодые силы и способности, воспитывайте и укрепляйте их во всем прекрасном, обогащайте себя разнородными познаниями, откуда бы они ни приходили, старайтесь усвоить себе все плоды общеевропейского, общечеловеческого образования. Но зачем? затем, помните, чтобы все это добро, вами приобретенное, принести в жертву ей, вашей родной матери — России».

Так прекрасно поясняет просвещенный митрополит завет Крылова в духе гуманности, любви, общественного согласия и терпимости. Всякий раздор, всякая неприязнь и нетерпимость не только чужды были Крылову в личной его жизни, но и осмеяны им в баснях. Слепоту литературных партий осмеял он в «Прихожанине»; развратное и злое направление, сеющее, вражду в стране — в басне «Сочинитель и Разбойник»; гибельную силу раздора – в басне «Алкид». Не следует забывать никогда и в общественной жизни его «Гребня». Увы, «теперь им чешутся наяды».

Иван Андреевич Крылов скончался в четверг, в 7 ч. 45 м. утра, 9 ноября 1844 года, 76 лет 9 месяцев 7 дней от роду.

В объявлении о подписке на памятник Крылову князь Вяземский писал: «Памятник Крылову воздвигнут будет в Петербурге. И где же ему быть, как не здесь? Не здесь родился поэт, но здесь родилась и созрела слава его. Он был собственностью столицы, которая делилась им с Россией. Не был ли он и при жизни своей живым памятником Петербурга? С ним живали и водили хлеб-соль деды нашего поколения он же забавлял и поучал детей наших. Кто из Петербургских жителей не знал его, по крайней мере с виду? Кто не имел случая любоваться этим открытым широким лицом, на котором отпечатлевалась сила мысли и отсвечивалась искра возвышенного дарования? Кто не любовался этою могучей, обросшею седыми волосами львиной головой, не даром приданною баснописцу, который также повелитель зверей; этим монументальным, богатырским дородством, напоминающим нам запамятованные времена воспетого им Ильи-богатыря? Кто, и не знакомый с ним, встретя его — не говорил: «вот дедушка Крылов!» и мысленно не кланялся поэту, который был близок каждому русскому». Больше полу-века назад, при жизни самого баснописца, с его же устного рассказа, была написана г-жою Карлгоф статья о нем для детей в журнале «Звездочка». К этой статье эпиграфом служили стихи, которыми мы закончим биографию баснописца:

Крылов наш просто взял – да и открыл.