"Австралийские рассказы" - читать интересную книгу автора (Маршалл Алан, Кауэн Питер, Скотт Уильям...)

Гейнц Нонвайлер

Голые стены

В такой молодой стране, как Австралия, нужно не мешкая обзаводиться прошлым. Я это знаю. Знаю, потому что приехал сюда из Австрии шесть лет назад. Как я прожил эти шесть лет, пока не обзавелся прошлым? Я приехал в эту страну молодым, самоуверенным завоевателем, как многие другие. Приехал и понял, что я еще новорожденный. Я понял, что приехать в незнакомую страну — это все равно что родиться заново. Это тяжело, это значит, что большая часть прежней жизни отсечена навсегда.

Мой отец был художником. Когда он умер, дом пришлось продать, и я получил немного денег. Мне было двадцать лет, у меня была девушка. Я ей не нравился. Сейчас мне двадцать шесть. Я кое-как говорю на двух языках — это почти то же, что сидеть на двух стульях. Потому что я еще не решил, какую из моих прежних жизней считать своим прошлым. А может быть, дело в том, что шесть лет — это еще не такое прошлое, на которое можно усесться, а другое свое прошлое я потерял, когда пересекал экватор. Кто знает.

Обзавестись прошлым. Именно. Когда отец умер, а дом продали и картины, висевшие на стенах, тоже продали, дом изменился. Я до сих пор помню, как он менялся. Сначала увезли мебель. Это было еще терпимо. Но потом увезли почти все картины. Я должен объяснить: в доме отца висело очень много картин. Стены дома были сплошь увешаны картинами, эскизами и гравюрами. Портретами знаменитых людей. Пейзажами и натюрмортами. Когда картины сняли со стен и увезли, отец ушел вместе с ними. Он умер второй раз. Это была земная смерть его души. На стенах остались бледные квадраты в тех местах, где раньше висели картины. Но когда стены окончательно опустели и онемели, я не мог вспомнить ни одной картины. Стены начали сдвигаться, большие комнаты становились все меньше и меньше, мне было нечем дышать, мое сердце разрывалось от боли, и я выбежал на улицу. В конце концов я понял, что остался один: отец и мать лежали рядом на старом кладбище в старом семейном склепе. Я понял это, потому что вдруг появились голые стены. До тех пор я даже не знал, что в доме есть стены. Пройтись по комнатам отца — значило пройтись среди его богатств. Пройтись рядом с пейзажами и великими людьми и вдруг услышать, какая тишина затаилась между кувшином и тремя апельсинами. Когда я проходил по комнатам отца, глаза многих великих художников становились моими глазами и чего только я не видел. Стен не было. Я мог разглядывать далекие-далекие поля, и лица, и апельсины. А потом появились голые стены. Я понял и заплакал, потому что мой отец умер.

На этой новой молодой земле я ненадолго забылся. Молодые легко справляются с воспоминаниями. Но легче всего я переносил тоску, когда начинал перебирать самые дорогие, самые живые минуты своей жизни. Я вспоминал богатства на стенах.

За что только я не брался в эти первые младенческие годы моей новой жизни. Я делал самую черную работу. Я прислуживал в барах, водил машины и под конец сменил одну за другой несколько контор.

В конторах хватало времени для воспоминаний. В конторах одиночество чувствовалось острее. Я спрашивал себя, чего я достиг. Я научился говорить по-английски, это верно, но мне почти не с кем было разговаривать, и я был все так же одинок. Я не мог этого больше вынести, не мог сидеть в конторах большого города, и я уехал.

Я работал на фермах, сначала на молочной ферме — очень тяжелая работа после городской. Потом я купил фотоаппарат и стал снимать разных людей и продавать им фотографии. Это было куда легче, но через год случилось большое наводнение — в поселке только самые высокие крыши торчали из воды. Мой аппарат погиб. Весь этот год одиночество оставалось со мной на пыльных улицах, где я вглядывался в замкнутые лица местных жителей, которые не торопились признать чужака, и среди зарослей худосочного кустарника неподалеку за рекой. Я вернулся в город.

Друзья... Вы спрашиваете, как насчет друзей? Друзья, конечно, были. Но когда у людей мало общего, дружба совсем не та. Австралийские друзья появлялись и исчезали, как облака на небе. А мои соотечественники изо всех сил старались приспособиться к здешней жизни, так же как я, и у них просто не хватало времени на дружбу, оставались те, кто уже сдался и опустил руки. Но с ними мне было очень уж тоскливо — ведь я был молод и еще не потерял надежду, что в один прекрасный день все устроится.

Город встретил меня прежним одиночеством. Одиночество не помогает обзаводиться прошлым. Прошлым нужно обзаводиться, как обзаводишься домом, в котором собираешься жить. Мало-помалу я построил такой дом из обрывков воспоминаний о том времени, когда я жил там, где родился. Вспоминая комнаты отцовского дома, я начинал понимать, что такое жизнь. Жизнь похожа на такие вот комнаты. Жизнь — это тюрьма, сказал я себе. Тюрьму надо украсить картинами, чтобы до самой смерти не вспоминать о стенах, и стены перестанут существовать.

Но, к моему ужасу, стены моей памяти рухнули. Я был слишком молод, чтобы удержать прошлое, отдаленное от меня океанами. Такое далекое прошлое, что до него нельзя было добраться, не зная двух языков. Старые стены рассыпались в прах и появились другие Настоящее оказалось сильнее. Я понял, что окружен стенами настоящего. И они были голыми, эти стены, и надвигались на меня со всех сторон. Они были похожи на стены отцовского дома, после того как увезли картины. Я оказался запертым в комнате, лишенной воспоминаний.

Я попробовал повесить картины в той комнате, которую снимал. Это была маленькая комнатушка, и свет, проникавший через окно, всегда казался безобразно мутным. Грязная дешевая комнатушка. Я пришел с работы, принес картины и развесил их по стенам. Но что-то не получилось. Я отошел подальше, вгляделся и увидел, что передо мной копии тех картин, которые висели в доме отца. Глупо было вешать их в комнате на этой новой земле. Они не имели к ней никакого отношения, бессмысленная затея. Я понял, что пересек границу. Границу, которая отделяла прошлое от настоящего, молодость от зрелости. И я был не в силах пересечь эту границу.

Вы понимаете теперь, почему я все время повторяю, что человеку, попавшему в новую страну, так важно создать прошлое. Страшно важно. Сколько лет, спрашивал я себя, нужно потратить на то, чтобы разрушить обступившие меня стены?

Потом я получил работу в фирме грампластинок. У меня была приятная внешность и располагающая улыбка, и они использовали меня в качестве рекламного агента. Я обходил радиовещательные станции и магазины грампластинок и рассказывал всем и каждому о новых пластинках, которые мы выпускали. Работа была легкая и приятная. Я разговаривал с людьми. Кое-кто спрашивал, как мне нравится Австралия, и иногда я пытался рассказывать о стенах и картинах, но меня не понимали — о таких вещах невозможно говорить вслух.

Через некоторое время управляющий вдруг сказал, что перевел меня на другую работу. Я должен был брать интервью у певцов и звезд рок-н-ролла, законтрактованных фирмой, и сочинять тексты для конвертов, в которых продают пластинки, и для передач по радио. Я больше не был рекламным агентом.

Я поблагодарил управляющего за повышение, хотя он ничего не сказал о прибавке. Ну да ладно. Я познакомился с певцами, с артистами и с театральным делом. Все это пустопорожняя дребедень. Мне начало казаться, что весь мир движется в одном направлении, а я — в другом. Все вокруг твердили, что я получил прекрасную работу, им легко было говорить — они-то не занимались рекламой. Мне не хватало английских слов и не хватало энтузиазма, чтобы хвалить певца без голоса, без таланта и вообще без ничего.

Но однажды фирма заключила контракт с двумя новыми певцами, и они пришли ко мне в контору, потому что мне нужно было познакомиться с ними и сочинить какую-нибудь интересную историю, чтобы ведущему было о чем поговорить во время музыкальной передачи.

Мы сидели за старой конторкой друг против друга. Костлявый мужчина с морщинистым лицом, бледно-голубыми глазами и робкой дружелюбной улыбкой. И женщина — с такой же улыбкой и орлиным носом. Они существовали только вместе. Они были мужем и женой всегда и везде. Это сразу было видно. Они сидели напротив меня, и я спросил, что они могут рассказать о себе.

Они смотрели друг на друга и торопливо облизывали губы сухими языками. Он открыл рот, она что-то шепнула ему, они повернулись и посмотрели на меня. Им перевалило за тридцать, и мне было так странно видеть их в конторе, в своей конторе. Никто бы не принял их за певцов, они были из той породы людей, которые работают из последних сил и улыбаются.

— У нас была ферма, мы держали овец, — женщина говорила о себе и о муже.

Я посмотрел на них внимательнее. За моей спиной было окно, оттуда падал слабый городской свет. Он падал через мое плечо прямо на их бледные открытые лица и на их бледные голубые глаза. У них была очень сухая кожа. Это была молчаливая сухость. В их молчаливости было что-то, о чем я догадывался без слов. Не спрашивайте что. Это была прекрасная молчаливость.

И вдруг я понял, что уже знаю историю их жизни. Мне не нужно было задавать им вопросы. Конечно, для проформы я все же их расспросил и даже осторожно подтолкнул одним-двумя словами, чтобы не ошибиться.

— Ну как? — спросил управляющий, когда мы встретились в конце дня. — Что вы из них выжали?

— У них была ферма, они держали овец, — покорно начал я. — Пришел трудный год. Несколько трудных лет подряд. Они продали ферму, перебирались из одного городишка в другой и пели, вдвоем. Пели песни, которые любят тамошние жители. Они и раньше хорошо пели. Они очень любят петь и выступать.

Управляющий растерянно посмотрел на меня.

— Но, — сказал он, — это никуда не годится. Неужели в их жизни не было ничего ИНТЕРЕСНОГО? Разве нельзя что-нибудь придумать? Снабдить их каким-нибудь прошлым?

— Нет, — спокойно ответил я. — Тут нечего придумывать. Я придумал достаточно историй о городских парнях, которые распевают рок-н-ролл. Но об этих двух людях мне ничего не надо придумывать.

— Да ведь это черт знает что, а не рассказ! — закричал управляющий. — Неужели вы не понимаете... Ну, что тут интересного? Вы что, не можете вытянуть из них ничего увлекательного? А как у них с родителями? Может, их предки играли на сцене? Напишите хотя бы, что их ферма сгорела или что-нибудь в этом роде. Обработайте это как следует, приятель! Обработайте! Кого интересует чета фермеров? Подбавьте романтики!

Это была его любимая присказка. «Подбавьте романтики!» Я вдруг понял, что все это вранье, сплошное вранье. Той романтики, о которой он говорил, не существует. Даже если она приносит доход.

Мне очень захотелось сказать ему, что правда молчалива, как эти фермеры. И я сказал.

Он, конечно, не понял. У него на лбу вздулась вена, Он был не из тех, кто с удовольствием выслушивает возражения. Его обуяла злость.

— Делайте, что вам приказывают, — сказал он. — Напишите что-нибудь интересное.

— Простите, сэр, — сказал я. — Это и так очень интересно.

— Неужели?

— Мне надоело врать, сэр, — сказал я.

Мне уплатили за неиспользованный отпуск, кое-кто из служащих выразил сожаление по поводу моего ухода. Я не жалел. Я засунул руки в карманы, прошелся по улице и сел в автобус. Мне было все равно, есть ли у меня складка на брюках, растрепаны у меня волосы или гладко зачесаны назад. Я чувствовал себя до странности уверенно.

Был вечер. Солнце тонуло в гавани, последние лучи задержались на нескольких небоскребах, и они горели красным огнем на фоне темно-синего неба. Автобус был набит людьми с серыми лицами, и я вдруг подумал, что у меня должно быть тоже серое лицо.

Мне припомнились те двое, что продали ферму и стали певцами. Перед глазами поплыли эпизоды из их жизни, и вслед за ними потянулась странная цепь воспоминаний. Джакаранда, засыпанная пылью, которую ветер взметает с опустевших улиц поселка, где я прожил год. Всеобщее запустение; я фотографирую. Снова ветер, и пыль, и изможденные лица. Неподвижные лица. Извечная молчаливость, которая сочится из зарослей и застывает на лицах. Убогие дома под железными рифлеными крышами. Солнце. Наводнение. Год жизни.

Я вышел из автобуса как во сне. Пред глазами по-прежнему прокручивался этот год, как будто все случилось вчера, и продолжал прокручиваться, когда я вошел в дом, где я жил.

Они продали ферму и стали певцами. Просто. Как просто. И я защищал их право на эту простоту. Романтика и простота — две разные вещи. В коридоре я остановился и прислушался к своим мыслям. Я вдруг понял, что мы с отцом совсем не похожи друг на друга. Он был художником, а я не художник. Еще одна граница, которую я не смог пересечь. Я все больше и больше становился самим собой. Я чувствовал, что обретаю твердость. Я тосковал о романтике, а не о жизни. Для моего отца романтика была жизнью. Так оно и должно было быть. Но ко мне это не имело отношения. Во мне проснулась какая-то неодолимая тоска. Ее разбудили два молчаливых рта сегодня днем.

Я встретил на лестнице квартирную хозяйку и предупредил ее, что через неделю уеду. Потом я вошел в комнату. Уже совсем стемнело, и я не мог разглядеть стен. Они пропали, вместо них появились бесконечные темные заросли, тишина, палящее солнце и пыль. И полное одиночество. Все то, чего я не мог вынести, когда приехал сюда. Но теперь я мог это вынести, потому что понял, что одиночество — это жизнь, так же как пыль, солнце и дружелюбное лицо, вдруг промелькнувшее перед глазами. Я понял, что отец не мог жить без стен, что его картины были его стенами, а я могу обойтись без стен. Да, могу. Я уеду из города и буду работать и жить в этой огромной комнате без стен — в Австралии. Не просите меня рассказывать еще что-нибудь о том, чего я сам никогда не пойму до конца. Достаточно, наверное, если я скажу, что стен больше не существовало.