"Юрий Гагарин" - читать интересную книгу автора (Степанов Виктор Александрович)

Глава первая

Человек открыл глаза и взглянул на мир.

Что он увидел, смутно ощущая самого себя? Что привлекло его взгляд в том времени? Старая, потемневшая доска потолка с круглым сучком-глазком возле трещинки? Скорее всего, ибо мир этого маленького человека ограничивался пределами люльки, укрытой одеяльцем и пружинисто покачиваемой чьей-то рукой. Мы никогда не видели его таким крошечным. Войдя в ту деревенскую избу, мы немало бы подивились тому, как деревянная люлька, сработанная руками отца, поразительно напоминает ложемент космического корабля. Перед стартом Юрий поудобнее прилаживался в своем кресле почти лежа — словно бы в детской шапочке под гермошлемом. В те минуты, когда, замерев и только поводя туда-сюда ожидающими глазами, не правда ли — он был так похож на новорожденного! В люльке…

Но откуда же он взялся, этот обаятельный, быстрый на шутку парень, который сразу, как только о нем узнали, стал сыном всего человечества?

О, этот жадный, ловящий любую подробность интерес к родословной! Поиск древа, копание в корневище, карабканье по ветвям.

Гагарин.

Его попытались сделать своим родственником по одному лишь звучанию фамилии.

Испытывая неловкость за чужую опрометчивость, а точнее, оплошность, Юрий на первой же пресс-конференции посчитал нужным объяснить.

«Многие интересуются моей биографией, — произнес он своим звонким, с нескрываемой укоризной голосом. — Как я читал в газетах, нашлись несерьезные люди в Соединенных Штатах Америки, дальние родственники князей Гагариных, которые считают, будто я какой-то их потомок. Должен их разочаровать… В моей родословной нет никаких князей… Родители были мои до революции крестьянами-бедняками. Старшее поколение моей семьи — дедушка и бабушка — также были крестьянами-бедняками, и никаких в нашем роду князей не было…»

Будь под рукой, он показал бы фотокарточку — старинную, на плотном, с золотым тиснением картоне, сделанную в Петрограде. На ней весь «материнский корень» — семья путиловского рабочего Тимофея Матвеевича Матвеева, отца Анны Тимофеевны, и, стало быть, Юриного деда. Крепкий, с окладистой бородой, причесан на прямой пробор. Рядом бабушка Анна Егоровна с добрым, так и веящим заботами, лицом. Их дети, Юрины дядья: Николай — смирный смышленый мальчик, Сергей — статный юноша, сажень в плечах. И тети — совсем тогда малышка Ольга, а Мария напоминает революционерку из какого-то фильма. А вот и самое любимое, всегда узнаваемое выражение задумчивых глаз, ясность высокого лба: мама — девочка лет десяти в светлом платьице с воротником-матроской, то ли бантик, то ли цветок на груди.

С тех пор как научился различать лица — «Где твоя мама, Юра? А ну-ка покажи! Вот она. Правильно, молодец», вглядывался, пытался разгадать какую-то тайну, во что-то проникнуть и не переставал радоваться, как это спокойствие умудренности, любви к людям продолжало светиться на материнском челе с детства до самой старости.

«И задумается и взгрустнет. А лицо у нее такое милое-милое, как на хорошей картине. Очень я люблю свою маму и всем, чего достиг, обязан ей». Это он скажет сразу после полета.

Но сколько же раз, разглядывая фотографию, он вспоминал тихий, объясняющий голос матери. Сколько раз по расхлябанной после дождей или пыльной от жары дороге вела она его в своих рассказах от деревни Шахматово, где родилась, до Петербурга и обратно?..

«Земли в наших краях небогатые, и мужчины часто занимались отхожими промыслами… Вот и отец мой уехал в Петербург, поступил там на Путиловский завод. Мама с детьми оставалась в деревне, вела хозяйство и только на зимние месяцы с малышами ездила к отцу.

В двенадцатом году, мне тогда было девять лет, все перебрались в Петербург. Жили мы на Богомоловской улице, в комнате густонаселенного дома.

Хорошо помню, как по утрам мощно гудел заводской гудок, созывая рабочих. Работали тогда по двенадцать часов, без выходных».

Путиловский? Тот самый — кузница рабочего класса, из проходной которого потом раскаленной лавой растекались по улицам октябрьского Петрограда восставшие против Временного правительства? Путиловский завод, «Аврора», Ленин!.. Как тесно связаны в истории эти слова. Значит, история — это не только книги, фильмы, картины, а нечто осязаемое, близкое, как дыхание матери, склонившейся над старой фотографией.

Дед Тимофей Матвеевич будто присаживался рядом на лавку, подзывал Сергея, Марию: «Рассказывайте внуку».

И конечно же, ни разу там не побывав, Юрий видел и серый забор вокруг завода, и смрадный цех, в котором болторезом работал с утра до позднего вечера Тимофей Матвеевич, а после тяжелой смены спешил до Богомоловской — редко на конке, чаще пешком, чтобы сэкономить пятак.

Азы классовой — не классной, а именно классовой грамоты услышаны Юрой из уст матери, не раз вспомнившей горестные, с затаенной надеждой на справедливость слова своего отца: «Вы не думайте, что мы так бедно живем, потому что семья у нас большая. Не поэтому. А потому, что хозяева отдают нам не все, что мы, рабочие, зарабатываем».

За свой труд в паровозомеханической мастерской болторез Тимофей Матвеев получал тридцать пять копеек в день — зарплата, едва помогавшая сводить концы с концами. Анна Егоровна, чтобы хоть чем-то подсобить мужу, брала в стирку чужое белье.

Каждый день вся семья в тревоге за кормильца! Жди худа: или уволят за дерзость перед начальством — упрямый, непреклонный, — или принесут на носилках калекой. Только за один год, тысяча девятьсот четвертый, в мастерской из-за отсутствия технического надзора произошло девяносто два несчастных случая.

Рабочие волновались, протестовали, а что толку…

Поп Гапон — личность из школьного учебника. Дед Тимофей Матвеевич своими ушами слыхал, как тот увещевал: «Бастовать не следует, конфликты надо решать миром». Но неужели и вправду вот они, вот — шаги деда по январскому снегу 1905 года, скрипят сапоги Тимофея Матвеевича в колонне, идущей к Зимнему под царскими портретами и хоругвями. «Царь-батюшка, выслушай, не дай в обиду, защити…»

Залп смерти из серой шеренги солдат. Выдох ужаса. За отливом толпы красный снег. На брусчатке той площади перед Зимним дворцом остались лежать убитыми земляки Тимофея Матвеевича — Лаврентий Матвеев, Константин и Осип Егоровы. Значит, и гжатская жертва принесена Кровавому воскресенью?

И другая беда не заставила ждать. Как это напевала мама? «Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело…» В мастерской упала на голову Тимофея Матвеевича пятифунтовая масленка. Товарищи привели его под руки — еле живой. Так стал инвалидом дед-богатырь. Кому такой нужен? Уволили без пособия.

Это надо было себе представить — неутешное горе семьи, потерявшей кормильца. Анна Егоровна кинулась в ноги начальнику, упросила принять ее на завод, зарабатывать хоть бы какие копейки, чтобы дети не померли с голоду. На Путиловскую верфь устроился дядя Сережа, которому в ту пору было всего-то пятнадцать лет…

Дядя Сережа на фотокарточке молодой, сильный, вставший во весь рост, как бы в отместку за своего отца; и плечо к плечу — с решительным взглядом — тетя Маша, его сестра. Не дадут в обиду Матвеевых.

Дядя Сережа уверенный, бодрый: «Не пропадем! Нюру, — так он называл любимую сестренку, — да чтобы на обучение к перчаточнице? Лишь бы хлеб был в руках? Ни за что!» Протестуют вместе с отцом: «Смышленая, ей наука на пользу». И отправили Нюру в Путиловское училище, где стала она учиться чистописанию, русскому языку, арифметике, естествознанию.

«Училась я старательно, все мне было интересно… В конце обучения мне выдали свидетельство — это была рекомендация для дальнейшего образования. Но учение в гимназии требовало больших денег… Такое нашей рабочей семье было не под силу.

— Ничего, Нюра, скоро все будет по-другому, — успокоил меня старший брат. — И учиться будешь, и жить иначе».

Дядя Сережа стал опорой и надеждой семьи. И Тимофей Матвеевич, глядя на сына, как бы воспрял духом, начал помаленьку трудиться в шрапнельной мастерской вместе с Анной Егоровной.

Входил в дом дядя Сережа, и что-то необычайно новое, радостно-тревожное втягивалось как бы за ним вместе со свежим воздухом в открытую дверь.

Но почему за него все так беспокоились? Предчувствовали — скрывает что-то от них. О чем-то догадывались. И предчувствие не обмануло. В шестнадцатом году в ночь на 28 октября на квартире у Матвеевых был произведен обыск. Искали жившего у них в это время земляка Тимофея Матвеевича — Дмитрия Кузьмича Зернова, подручного токаря Путиловской верфи, бывшего одним из активных агитаторов за проведение 27 октября 1916 года забастовки на Путиловском заводе и верфи…

Повзрослев, Юра частенько допытывался о подробностях. Мария Тимофеевна хорошо помнила, как ночью к ним на квартиру неожиданно нагрянули полицейские. Одного жандарма поставили у входных дверей и стали производить обыск. Пересмотрели все книги и тетради на этажерке. Потом подошли к кровати, на которой лежал больной Тимофей Матвеевич. Прощупали подушки, заставили Анну Егоровну вытрясти солому из матраца. Ребятишки спали на полу на старом одеяльце. Полицейские порылись и там. Долго шарили кочергой в печи, лазали на чердак. Ничего не могли найти. Ускользнуло-таки от их взгляда место, где был прибит под печкой кусок железного листа. Под ним-то и находился тайник, в котором дядя Сережа прятал запрещенную литературу. О тайнике знали только Тимофей Матвеевич и Анна Егоровна.

Но вот что больше всего волновало Юру и во что не верилось, когда он всматривался в старую фотокарточку: дядя Сережа и тетя Маша видели Ленина!

После того обыска Сергей Матвеев был уволен с Путиловской верфи с пометкой в документе: «Приему не подлежит». Пытался устроиться на работу в Сестрорецке — не удалось. Теперь он исчезал из дому на неделю и больше. Сергей становился профессиональным революционером. Однажды появился на час — возбужденный, обнял сестренок: «Потерпите, скоро прогоним царя!» Шел февраль семнадцатого, наступил октябрь. Советы взяли власть, но за нее еще надо было сражаться. Сергей ушел на фронт. Добровольно вступила в Путиловско-юрьевский партизанский отряд Мария Матвеева. Санитарке семнадцать лет…

Тут, наверное, было самое интересное, о чем Юра, встречаясь с Марией Тимофеевной, расспрашивал всякий раз. «Всего два дня ушло на подготовку отряда, — вспоминала она. — А затем красногвардейцам выдали оружие, шинели, нам санитарные сумки с медицинскими материалами, и мы отправились к Смольному… Прибыв к месту назначения, увидели много вооруженных людей, которые грелись у пылающих костров.

Сделали перекличку. После этого ко мне подошел слесарь нашего завода Андрей Васильев. «Я сейчас иду с путиловцами в Смольный. Берем и тебя», — сказал Васильев.

Предъявили часовому пропуск, поднялись на второй этаж… За столом сидел человек в военной форме и разговаривал по телефону. Один из путиловцев сказал, что отряд прибыл, и попросил доложить об этом Владимиру Ильичу…

Видимо, получив разрешение, военный открыл дверь, и мы вошли в кабинет Ильича.

Когда я увидела Ленина, то очень разволновалась. А он встал, поздоровался… Затем стал расспрашивать о подготовке отряда, вышел из-за стола, прошелся по кабинету.

— Сейчас, товарищи, будет митинг. После чего — сразу на вокзал. Все готово? Имейте в виду, отправка в семь часов вечера…»

Сергей Тимофеевич и Мария Тимофеевна с винтовками в руках, крест-накрест перехваченные патронными лентами. Удивительно даже не то, что они видели Ленина. Ленин видел их! Этим нельзя было не восхищаться. Видел и доверял…

Юрий не знал ни дядю Сережу, который умер в 1922 году от тифа, ни деда Тимофея Матвеевича, скончавшегося в родном селе Шахматове в 1918 году. Останутся лишь старая фотокарточка да рассказы матери и ее сестер.

В один из ноябрьских дней 1954 года возле Смольного можно было встретить коренастого паренька в светлом габардиновом плаще, в темно-синей фуражке с «молоточками» на околышке. Он задумчиво прохаживался по дорожкам, посматривал на ограду, на окна старинного здания в розоватом блеске заката.

Потом его видели возле проходной бывшего Путиловского, а теперь Кировского завода. Вытягивался как мог, силясь заглянуть за высокий забор. «Эй, парень, ты что там высматриваешь?» — пригрозил вахтер. Юра отступил, сконфуженный.

Он долго искал Богомоловскую, которая оказалась улицей Возрождения. Здесь все уже было другим, новым, непохожим на то, о чем говорила мать. Даже Анна Тимофеевна, посетившая много лет спустя эти места вместе с сестрами Марией и Ольгой, лишь по единственной примете — развалинам Путиловской церкви — узнала улицу, где бегала девочкой, а по трем старым большим деревьям, что росли когда-то во дворе, определила, где стоял их домик.

Но повстречайся тогда Юрию у проходной какой-нибудь старичок, он мог бы припомнить Матвеевых. Оставили они о себе хорошую память, рабочую.

Вот от какого корня рос Юра. «По происхождению я рабоче-крестьянский», — говорил космонавт. «Отец мой — Алексей Иванович Гагарин — сын смоленского крестьянина-бедняка. Образование у него было всего два класса церковноприходской школы. Но человек он любознательный и многого добился благодаря этому. Слыл мастером на все руки… Строгий, но справедливый, он преподал нам, детям, первые уроки дисциплины, уважения к старшим, любовь к труду… Соседи любили и уважали его; в правлении колхоза считались с его мнением».

Рассказывают, что, когда в Гжатск в подарок Анне Тимофеевне привезли гипсовый бюст Тимофея Матвеевича, изготовленный по старой фотографии ленинградским скульптором, Алексей Иванович после внимательного одобрительного разглядывания глотнул махорочного дымка из самокрутки и не без ревнивинки в голосе заметил:

— Конечно, славная история. А покопаться в нашем корне, там тоже нашлось бы немало интересного. Нас у отца с матерью было восемь душ — шестеро братьев и две сестренки. Я самый меньшой из братьев. Мать, Настасья Степановна, — местная, смоленская. А про отца, Ивана Федоровича, разное говаривали. Будто пришел он в наши края откуда-то с Волги, вроде как из Костромы. По-уличному звали его Иван Гагара. Отца мы любили, хоть видели редко. Был он мастером по плотницкой части. Топор так и играл в его руках. Никто не мог быстрее да ладнее, чем он, срубить хоромину, овин или какую другую постройку. Вот и был, как говорится, нарасхват. Туда попросят приехать, там надо подсобить. Отказывать людям отец не умел. Бывало, неделями не ночевал дома, а вернется, не забудет нам, детям, гостинцев захватить.

От крепкого ли, въедливого дымка прищурился Алексей Иванович и ненароком вроде бы смахнул что-то с глаз: кто их запомнил, родные лица, по второму колену, а по третьему — что и говорить, фотографий в деревне не делали. Да что фотографий! Попробуй найди теперь хоть могилу на старом погосте — деревянные кресты давным-давно рассыпались, холмики осели, выровнялись, позаросли.

Но не зря говорят в народе: имя человека добрым делом славится. В памяти стариков еще живет на клушинской земле Иван Гагара — статный, кудрявый добрый молодец с мягкой русой бородкой. Войдет в хату — под притолокой согнется, а сядет в красный угол, расправит усы, глянет васильковыми глазами… Что там греха таить — не одну молодку в себя влюбил.

— Хочешь, просто избу, а хочешь, терем срублю?

Не только во внешности, в руках его красота была. И все всегда при нем, нехитрый, но творивший чудеса инструмент — хоть в своей деревне работал, хоть за двести верст уходил. Топор, долото да нитка с отвесом.

«Столяры да плотники от бога прокляты. А за то их прокляли, что много лесу перевели». Это о нем с подначкой и уважением. А любя: «Плотники-бестопорнички срубили горенку безуголенку».

До сих пор еще бродит по смоленской земле молва, будто Иван Гагара на спор брался за одну ночь избу по бревнышку разобрать, а к вечеру сложить заново. И не раз выспаривал.

А уж свою избу под солому срубил как игрушку. Восемь ребятишек усаживались за стол, пока гремела ухватами у печи его жена Настасья, — сыновья Николай, Павел, Михаил, Иван, Савелий, Алексей — будущий отец Юрия и две дочери — Прасковья и Дарья.

Трое старших — Николай, Михаил и Иван, — уедут в Питер на заработки. И пойдут разговоры, что среди забастовщиков они не последними выступали там против фабрикантов. Разговоры сторожкие, и как знать, быть может, шли братья в той обреченной колонне 9 января 1905 года рядом с Тимофеем Матвеевым, а то и с Сергеем брались за винтовки. Следы Михаила и Ивана в Питере теряются. Николай после революции вернулся в деревню один. Павел станет красным кавалеристом, выучится на ветеринара, спасет в войну колхозное стадо. С Юрием у него сложатся отношения взаимной симпатии на почве неуемных фантазий взрослого человека и мальчика.

Савелий Иванович приютит Юрия в Москве, пока тот, приехав из Гжатска, будет поступать в ремесленное училище.

Так что очень трудно определить, ростки какого корня более всего развивались в характере Юрия: матвеевского или гагаринского.

Последний раз Ивана Гагару видели году в четырнадцатом, перед империалистической войной. Он оставил детям в наследство топор, отвес и хорошую память о себе.

И первые строки своей автобиографии Юрий Гагарин посвятит не просто отцу, а его делу, мастерству.

«До сих пор помню желтоватую пену стружек, как бы обмывающих его крупные рабочие руки, и по запахам могу различить породы дерева — сладковатого клена, горьковатого дуба, вяжущий привкус сосны, из которых отец мастерил полезные людям вещи.

Одним словом, к дереву я отношусь с таким же уважением, как и к металлу».

Не в этом ли признании самое ценное: переплелись, срослись два корня — каленый стальной и звонкий кленовый.

На дворе двадцать третий год. В деревеньке Шахматово, похоронив отца, брата и мать, осталась сиротой в свои неполные девятнадцать лет с двумя младшенькими на руках девушка Нюра Матвеева.

«Но горевать было некогда, — вспоминала Анна Тимофеевна, — деревенская жизнь остановки не знает. Сев проведешь, а там уж сенокос, сено уберешь — другая работа ждет не дождется: картошку окучивать надо, огород поливать, полоть. Глядишь — время жатвы настало. Это уж не говоря о том, что каждый день поутру встань корову подоить, в стадо ее выпустить. За повседневными заботами горе чуть отпускало сердце. И молодость брала свое».

Погожими весенними вечерами, когда приберешься со скотиной, накормишь и уложишь брата и сестренку, и не чуешь от усталости ни рук, ни ног, прогоняла дрему далекая, но вот уже зазывисто близкая песня гармони. Никак опять он, Алексей — плотник со своей ватагой из Клушина в Шахматове? И ничего бы вроде особенного, есть постатней да поречистей, но вчера глянул своими синими из-под темных бровей, да как рванул мехи цветастые — дрогнула, почуяла, что песня адресована лично ей, Нюре.

Нет, теперь ничем не удержишь… И, набросив на плечи старенький материнский платок — других нарядов не нажили, — выходила в густую вишневую ночь, шла на голос гармони, умеряя свой шаг.

Лешка усмехался, еще шире разворачивал мехи. И только когда оставались вдвоем, гармонь замолкала.

Осенью, когда над скошенными, но еще блистающими спелой позолотой полями завивались в отлетные стаи птицы, к ней посватался этот гармонист из Клушина.

Привез в свою деревню, подвел к покосившейся хате и сказал ободряюще:

— Новую, Нюра, будем ставить.

Под крышей свежерубленой этой избы выросли сын Валентин и дочь Зоя.

9 марта 1934 года родился мальчик Юра.