Джузеппе Бонавири ИИСУС И ДЖУФА

Мария продавала в лавке горшки, кувшины, кружки, миски и плошки, которые благодаря возчикам, державшим путь через долины, реки и горы, попадали в чужие края. Зимой Мария еще продавала финики, смоквы, жареные каштаны, лепешки. Тем и жила.

Случилось так, что она забеременела, и душа ее стала томиться, словно заблудившись в темном, дремучем лесу. Когда подошел срок, оставила она свою лавку и пошла на вершину горы, чтобы, помолясь Богу, в одиночестве произвести на свет ребенка. Отцом, скорее всего, был араб Милюд, сын Закри; Закри же был сыном Малькома, Мальком сыном Омара, Омар сыном Моахила, а Моахил был сыном Магомета.

И вот во спасение нас, грешных, и во славу Господа Бога нашего, Морокуна, Мария, да будет вам известно, родила ненастной ночью в пещере сына.

Как бы мне его назвать? — думала она под завывание ночной бури и вдруг услышала голос:

— Назови его Иисусом.

— Иисусом? — удивилась она. — Что за странное имя?

— Глупая ты, глупая! — ответил ей тот же голос, идущий из глубины ее собственного сердца. — Да разве ты не знаешь, что твой сын спасет мир? И хоть будет он смугл лицом и темноволос, склонятся перед ним и трава, и звезды небесные, и бедная старушка.

— Коли так, пусть зовется Иисусом.

Через три дня Мария, стыдясь, что ребенок без отца, решила вернуться в деревню одна; оставила она новорожденного в пещере и ушла под покровом ночи, простершей крыла над долиной. Когда же настало ясное утро и над горой поплыли белые облака, неподалеку проходила овца, искавшая своего ягненка: он пропал во время недавней бури, сломавшей еще лапку проказнику чертенку, который укрывался в ветвях оливы.

Слышит овца плач, продирается сквозь колючие заросли и находит потаенную пещеру, а в пещере на соломенной подстилке младенец лежит.

Видно, приняв его за потерянного ягненка, она, как добрая мать, выкармливала младенца своим молоком два года, один месяц и один день.

Но оставим мать-овцу, что тем временем перенесла ребенка в другую пещеру, над быстрым ручьем, и вернемся к Марии, которая, придя утром, не нашла своего сыночка. Плачет она, причитает:

— Где ты, сынок мой бедный, соколик ясный, голубок стокрылый?

Нет нигде. Пошла она назад в деревню, убитая горем.

Овца, когда младенец подрос, стала приносить ему разные фрукты и ягоды душистые. Долго ли, коротко, исполнилось мальчику восемь лет. Бегал он по полям и лугам, нарвал себе вишневых и ежевичных веток, сплел из них венец. Крестьяне, встречая его, называли Иисусом, а некоторые говорили даже «агнец ты наш». Вслушиваясь в жалобы ячменных колосьев, едва уловимый шепот тени, немногословную крестьянскую речь, научился он человеческому языку. А уму-разуму учил его Ветер, вея над Ручьем и Земляничным деревом, над Дроздом и верной Овцой.

С какой щемящей грустью смотрел Иисус сверху на нашу деревню, залитую полуденным солнцем! И вот однажды спустился с горы и вошел в Минео как раз в то время, когда в небе вставала сияющая заря.

Навстречу ему сапожник.

— Куда ты идешь, невинное дитя?

— В деревню.

— У тебя такая же темная кожа, как и у меня. Ты похож на сарацина. Когда-то мы были хозяевами этой деревни, а теперь висим на волоске.

— Как это — на волоске?

— Так ведь короля нашего и повелителя, великого мудреца Азеда-ибн-Форхата-ибн-Синхана, — да хранит его Бог Морокун! — одолел проклятый враг, король Фридрих. Поэтому будь осторожен.

Иисус в этих делах не разбирался, он, как мы уже говорили, любил Ветер, любил Солнце.

— Как звать-то тебя?

— Иисусом.

— Иисусом? Быть того не может! Выходит, ты сын моей сестры Марии? А я Михаил Гавриил. Мы, сарацины, живем теперь в вечном страхе.

Такая вот встреча вышла у дяди с родным племянником. Сарацинские дети, увидев, как идут рядом башмачник Михаил и младенец Иисус, весело запели:

Дон Михаил боялся сказать сестре про сына — очень уж душа у нее изболелась за дитя, исчезнувшее в бурю из горной пещеры. Но люди есть люди, вы же знаете — шу-шу да шу-шу. И Мария узнала. От радости у нее сердце выпрыгнуло из груди, она была сама не своя. Встретились мать и сын неподалеку от церкви Святой Марии погожим летним днем. Хорошо еще, что не было тут короля Фридриха, он как раз любовался своими охотничьими соколами, высматривающими добычу над дремучим лесом. Где ни проезжал он, христиане перед ним на колени падали. Но оставим короля Фридриха гулять по лесам, последуем лучше за Марией, которая узнала новость от одной сарацинки.

— Мой сын? — переспросила она.

— Ваш, Матерь скорбящая.

— Бегите же скорей! — говорит тут другая сарацинка. — Что вы стоите как вкопанная?

Вот и встретились. Испугался поначалу восьмилетний Иисус — бедный малыш, ведь ему и в голову не могло прийти, что овца не настоящая мать, — но потом обрадовался и благоговейно опустился на колени перед матерью-женщиной. Окружили их другие женщины и, взявшись за руки, напевали:

Вот так они пели. Может, и не очень складно, но как умели. Принялась мать угощать сына: подает ему сыр овечий, соленый творог, хлеб с красным перцем — первейшее наше лакомство. Пируют все, веселятся. Пусть же славится чистая, безгрешная любовь, соединяющая Мать и Сына!

Стемнело, наступил вечер. Утром говорит мать такие слова:

— Тебе уже восемь лет, сынок, хватит гонять по лугам да горам, пора о деле подумать, к мастеру определиться.

А разве сыщешь во всей деревне лучшего мастера, чем дядюшка Михаил? Он держал мастерскую неподалеку от Салемских ворот, где кончалась деревня и начинался среди поросших сухим вереском камней спуск в долину. В мастерской стоял сапожный стол, а на нем колодки, молотки (один даже серебряный для господской обуви), кожи разные, желтая и зеленая дратва. Плачет Иисус, не лежит душа к работе: то ли дело молоко сосать у матери-овцы да следить, как жаворонок кувыркается над пшеничным полем.

Но мало-помалу овладел он ремеслом. Сначала только вымоченные в воде подметки отбивал, но скоро и швы метать научился, с первого раза попадая в проколы. А дядя все учит:

— Иисус, делай вот так. Иисус, делай вот эдак.

В ту же мастерскую пришел работать и Джуфа, сын Магдалины. Известно, что от рождения был он слаб умом и если о чем и думал, то лишь о том, где бы раздобыть кусок хлеба, политый оливковым маслом и посыпанный красным перцем. Зато силищей обладал необыкновенной. Целыми днями гонялся он по двору за курами да петухом, набирал полные пригоршни муравьев, а по вечерам сдувал с пурпурной луны набежавшее белое облачко.

— Мало у меня забот, еще ты на мою голову, — приговаривал дон Михаил, башмачник, когда Джуфа попадался ему на глаза. — Ну да ладно, на все воля Бога нашего, Морокуна.

И у Джуфы, который, говорят, родился в один день с Иисусом, не было большой охоты к работе. Зато как увидит он, что пыльный вихрь налетел на крапиву, довел ее до слез, так бросается защищать ее своим телом.

— Ты зачем, злой Ветер, обижаешь мою любимую крапиву? — кричит.

Отряхнет крапиву, соберет ее слезинки и сварит клей для дядюшки Михаила.

Джуфа казался великаном рядом с щупленьким, смуглолицым, вертким, как юла, Иисусом, любимым занятием которого было следить за полетом Воробья, Куропатки и Ласточки в черном наряде. Когда наступала пора цикад и молотьбы и с тока доносились песни мужиков и цоканье ослиных копыт, Михаил Гавриил в минуты послеполуденного отдыха обучал ребят другим премудростям: рассказывал, как рождается Время, как умирает Человек и переселяется в царство мертвых, объяснял движение рассеянных по небу миров.

— Вы все это сами выдумали? — спрашивал Джуфа, а обычно рассудительный Иисус просил с детской непосредственностью:

— Дядя Михаил, ты столько всего знаешь, сделай так, чтоб я летал, как птица!

Башмачник в ответ только посмеивается.

Как-то на развалинах Салемских ворот одна старуха зарубила задиристого петуха.

— Можно мне взять крылья? — спросил ее Иисус.

— Бери, — отвечает ему тетушка Марасанта, зарубившая петуха, — но только супа из них все равно не сваришь.

— Я хочу научиться летать.

— Ха-ха-ха!

Думал Иисус — ничего не придумал, решил посоветоваться с Джуфой и с дядюшкой Михаилом.

— Ну, голова! — хохочет Джуфа, да и дядюшка Михаил смотрит на Иисуса как на помешанного, но, увидя у того в глазах слезы, говорит:

— Что ж, давай попробуем.

И дон Михаил Гавриил, у которого ум никогда не дремал, а был бодрый и свежий, как лавр на ветру, берет веревку, привязывает Иисусу крылья. Радуется Иисус, а дядюшка внушает ему, что нет на свете ничего лучше терпения, кротости и целомудрия.

И Джуфа помогает, довольный: нравится ему, как переливаются крылья тысячами перышек.

— Давай, — говорит он Иисусу, — лети!

Пробует Иисус и так, и сяк, разбегается, подпрыгивает, аж камни под ногами искрятся. И вот полетел вдоль домов — низко-низко, все ему видно как на ладони.

Старуха кричит:

— Ты что же это, дьявол, делаешь? Виданное ли дело летать перед заходом солнца, когда уже ночь надвигается?

— Ой, Иисус летит! — это закричала в испуге какая-то девчонка.

А малыш летает себе и внимания не обращает; то на бок ляжет, то руки в стрелку вытянет, то по сторонам их раскинет.

Увидел летящего Иисуса крестьянин.

— Ах ты баловник, — кричит, — шею свернешь!

Дядюшка Михаил доволен, всем хвастается:

— Видали, племянник-то у меня летает!

Вот удалось Иисусу выше подняться; летит он над крышами и слушает горячую песнь солнца в карабкающихся по стенам стеблях.

В ту пору ехали мимо совсем еще юные Орланд и Ринальд, оба красивые, любезные да благовоспитанные. Странствовали они по свету, гонимые ненавистью короля Фридриха, что убил отмеченного божественной благодатью Карла Великого. Как сказано у Теопомпо, нельзя им было вернуться раньше чем через двести тридцать три года. Так-то вот.

Остановились они у мастерской дядюшки Михаила — пряжки на поножах подбить, ремешки на щитах подтянуть.

— К вашим услугам, рыцари, — говорит им дон Михаил и добавляет, поглядев на их скорбные, измученные лица — Не горюйте, благородные братья Орланд и Ринальд, ведь Богу нашему, Морокуну, равно подвластны Восток и Запад, и в какую бы сторону ни обратили вы свои молитвы, увидите там Божий лик, ибо Бог повсюду порождает Богов — хоть и поменьше, чем он сам, но столь же вездесущих.

Тут двоюродные братья заметили Иисуса, как летел он над землей, махая крыльями.

— Вот так штука! — воскликнули они в один голос. — Уж не сын ли ты Астольфа, летающего на коне Пегасе? Или тучи, что носится по небу в бурю?

Рассказал им Иисус, кто он и откуда, познакомились они, посмеялись. Паладины ведь были тоже совсем еще дети. Сбрасывает Ринальд на землю свой плащ, расшитый драгоценными камнями, хочется и ему полетать.

— Делай так, — учит Иисус, — делай эдак.

Ничего у Ринальда не получилось. Посмеялись братья, простились с собравшимися крестьянами, с сапожником Михаилом, с Иисусом и Джуфой и отправились навстречу новым приключениям. И пока луна, неспешно поднимавшаяся из бездны в перламутровом венце, не осветила деревенские улицы, можно было слышать стук подкованных копыт и позвякивание мечей.

Иисус зажег масляную лампаду и опять взялся за работу — стал подметку отбивать; Орланд и Ринальд поехали в сторону озаренных луною Арденн.

И все бы ничего, да только однажды, когда король Фридрих вернулся из замка, где развлекался в обществе нотариуса, слушая, как молоденькие девушки играют на мандолинах, ему говорят:

— Августейший король! Сарацин летает.

— Да что вы такое говорите? В своем ли вы уме?

— Летает, Ваше Величество, любимый наш король, летает.

— Сарацин?

— Истинно так.

— Разве в моем королевстве есть еще сарацины?

Но вот как-то раз, пробудившись от неспокойного послеобеденного сна, поднялся король на башню замка и своими глазами увидел, как летает этот негодник. Наставил он на него подзорную трубу, и видны ему стали быстрые равномерные движения, будто и впрямь взмахи крыльев. Первой мыслью его было взять мальчишку себе в щитоносцы, однако он тут же спохватился:

— Сарацина? Никогда!

Вне себя от ярости посылает он гордого сокола расправиться с младенцем Иисусом. Испугалась птица, покачала головой, но делать нечего — вздыбила перья, рванулась в воздух.

Сарацин Иисус уклонился от соколиных когтей, взмахнул резко крыльями, кинулся вниз.

— Воины, ко мне! — кричит король, и на его зычный клич бежит нотариус, скачут тысячи рыцарей, подобных львам и тиграм.

— Мы здесь, Ваше Величество, что прикажете?

Приказывает король Фридрих схватить Иисуса, а христиане и рады.

— Смерть мальчишке-сарацину! — говорят они. — Ишь чего захотел — стать выше нашего короля!

Прибегает тут к башмачнику дону Михаилу проворная деревенская девчушка.

— Спаси, — говорит, — младенца ради Священной оливы, ради Господа нашего, Морокуна.

И весь народ в слезах молится:

— Спаси его, Господи! Спаси его, Аллах!

А Иисус меж тем приземлился на лугу среди серебристой полыни и увидел козопаса.

— Прячься, сынок, — говорит козопас, — скачут сюда конники королевские, рыцари христианские, хотят тебя схватить.

Побежал Иисус-проказник на скалистую гору Баллард, где растут одни только сосны, обрамляющие своими прекрасными ветвями восходящее солнце. Роняют сосны шишки и просят Ветер, чтобы разнес он семена по свету. Придумал Иисус спрятаться в шишке. С трудом забрался в нее, и стала шишка для него домом. Недаром, если раскрыть сосновую шишку, внутри видны маленькие семечки, похожие на молитвенно сложенные руки. Это руки Иисуса.

Но не мог Иисус все время жить в шишке: любил он смотреть на яркие звезды, любил разговаривать с людьми, да и мир ему надо было спасать.

А король Фридрих злится.

— Как это может быть, чтобы вы до сих пор его не нашли? — кричал он солдатам, тщетно искавшим Иисуса уже год, месяц и один день.

Донесли об этом Папе, который в это время любовался нашей цветущей планетой под голубым весенним небом.

— Сарацин? — переспросил он.

— Да, Ваше Святейшество, — отвечает ему король Фридрих.

— Раз не нашли его на земле, ищите на дне морском. Да будет так. Аминь.

Послал и он своих вооруженных до зубов солдат, рыщут те по тропам, как хищные звери, каждый клочок земли обшаривают. А Иисус между тем вылез из шишки, пришел в Минео, смешался с деревенской детворой — поди найди его!

— Иисус, — предостерегает его дядя, башмачник дон Михаил, — ко мне не ходи, схватят тебя. Иди работай.

Тут как раз маслины поспели, холмы и долины ими, как ковром, покрыты, птицы на поживу слетелись.

Кто приезжал за маслинами из Милителло, предпочитал покупать их у мальчишек — те продавали дешевле, когда и за кусок хлеба, и работали до глубокой ночи.

Пошел с Иисусом и Джуфа: привязался он к нему, куда Иисус, туда и он. Были с ними еще два мальчика — Тури и Пеппи. Ходили они на исходе дня от дома к дому, кричали:

— У кого маслины на продажу? Тетеньки, у кого маслины?

— Тетеньки, у кого маслины? — повторял за всеми Джуфа осипшим, срывающимся голосом.

Иной раз старухи давали им, разжалобившись, хлеба:

— Вот вам к большому куску еще маленький в придачу, вместо сыра.

Ночью темнота заползала в камни, капала слезами с крыш. В ноябре к нам приходят дожди — не свежие, очищающие ливни, а тихие да мелкие, которых ждут наши изнемогающие от жажды поля.

Бедные дети, мокрые и продрогшие до костей, ложились прямо на землю, подложив под голову камень. Или мешок. Вокруг все было наполнено ароматами; запах маслин, как лунный свет, пронизывал воздух. Вслед за колоколом засыпали Иисус и Джуфа, Тури и Пеппи, и снилась им белоногая нимфа, снился Бог, что, зевая, выходит из ослиной пасти.

Немудрено, что младенец Иисус заболел. А мать не могла к нему прийти — за ней следили норманны: всюду простиралась недремлющая рука короля. Иисуса взяла к себе Магдалина, мать Джуфы, которая жила за деревней, по ту сторону Салемских ворот, и из ее дома было видно, как зарождаются на небе тучи и, курясь, ползут в долину. Мальчик схватил малярию, которую приносят нам с равнины порывы ветра и комары.

— Это тоже ваш сын? — участливо спрашивали ее соседки. — Что с ним такое?

— Малярия, — отвечала опечаленная Магдалина, предпочитавшая выдавать Иисуса за племянника из страха, как бы не схватили его коварные солдаты, рыскавшие по всей округе.

Иисус, заботливо укутанный Магдалиной, сидел перед открытой дверью и глядел на пустынные Салемские ворота, над которыми сгущался вечерний туман. Его била лихорадка, потому что малярия, как блуждающий огонек, не может согреть ледяную пустыню.

— Иисусик мой, цветик мой, — подбадривала его Магдалина. — Сейчас многие ребята в деревне дрожат от холода. Уж такая это болезнь, малярия, никого не щадит — ни лягушку, ни лисицу, ни рыжего зайца. Никуда от нее не денешься.

И правда, даже птиц на оливах трясла лихорадка, всюду сеявшая смерть в дождливый ноябрь месяц.

А теперь оставим Иисуса и вернемся к Орланду и Ринальду.

— Вот вы, оказывается, где! — сказал им сарацин, которого послал на их поиски дядюшка Михаил Гавриил, башмачник.

— А где же нам быть? — удивился Орланд.

— У Иисуса малярия, будь она проклята! Его бьет лихорадка.

Поскакали они. Орланду, правда, хотелось еще разок взглянуть на апельсиновые деревья в садах, сверкающие золотистыми плодами, на звезды Медведицы, но Ринальд торопил его:

— Скорее! Некогда природой любоваться, больной Иисус ждет.

Мчатся они по изогнутому склону, мнут побеги каперсов, пробивающиеся среди камней.

— О Орланд, о Ринальд, — просят, узнавая их, старики, — спасите нас от злой малярии!

А что они могут? Разве мечами — Дурлинданой и Фусбертой — одолеешь такую напасть, как малярия? И все-таки кое-что придумали. Своими сверкающими щитами, что прошиты золотыми нитями, стали они посылать с Салемских ворот отраженные лучи заходящего солнца младенцу Иисусу и замерзшим старикам. От яркого света белели двери, сиял венец на голове Иисуса, вокруг разливалась благодать. Все были рады-радехоньки.

— Что это с солнцем? — удивлялись люди. — Не успело зайти — и опять всходит.

Но торопили рыцарей неотложные дела: пора им было мчаться в погоню за Ферраý и Сакрипантом.

— Еще увидимся, Иисус, — сказал на прощанье Орланд. — Сражайся с болезнью. — И они уехали.

Джуфа не покидал Иисуса, даже когда тот впадал в долгое забытье. Раз, чтобы развлечь младенца, который хоть и был желт, как осенний лист, но чувствовал себя лучше, Джуфа сказал гвоздю:

— Гвоздик, гвоздик, стань из железного золотым!

— Да ты что говоришь-то, дурачок? — сказала мать. — Совсем спятил!

Но гвоздь засверкал чистым золотом — вот какая божественная сила была у Джуфы!

— Ну тебя, — рассердилась матушка Магдалина. — Нашел время творить чудеса!

Но Джуфа чувствовал свое родство с миром. Увидев мух, которые, спасаясь от холодов, облепили потолочную балку, он сказал им:

— Станьте бабочками!

И те превратились в бабочек и полетели среди цветущих роз и фиалок, среди зеленой листвы.

— Может, хватит, болван? — бранила его Магдалина. — И зачем я только не размозжила тебе башку, как остальным твоим слабоумным братьям?

В Салемских воротах клубилась пыль, жалобно плакала крапива, грустили камни. Иисус радовался чудесам Джуфы.

Беззвучно пролетела летучая мышь, и Джуфа сказал ей:

— Стань воробьем!

Тут же стала она воробьем; запел воробей, зачирикал.

Чтобы развеселить младенца, создал Джуфа разные маленькие инструменты: свистульку, свирель с семью дырочками, скрипку с веревочками вместо струн. Слетелись послушать их любопытные птицы: дрозд, куропатка, ворон.

Иисус чувствовал себя лучше, отступила от него лихорадка, сама, видно, выдохлась. Захотелось и ему поиграть на этих инструментах, самому сотворить чудо. Но не было в нем силы Джуфы.

— Стань дроздом, — говорил он воробью, но тот во славу Бога Морокуна оставался воробьем. — Стань хлебом, — говорил он камню, и камень нехотя поворачивался, но хлебом не становился.

Матушка Магдалина выходила из себя.

— Иисусик, и ты туда же! Да оставьте вы жизнь в покое, не надо ничего переделывать в этом таинственном мире! Сама виновата — взяла чертяку в дом!

В довершение всего новость распространилась по деревне: шу-шу, тары-бары. Прослышали бедняки, одна женщина просит:

— Джуфа, у меня есть хлеб, только мало, сделай из одного хлеба два.

Джуфа раз — и готово.

У другой коза шелудивая, с кривыми рогами.

— Джуфа, видишь? У нее нет молока, наполни ей вымя.

И вымя наполнялось.

Пришли самые бедные.

Они пели примерно так: «Когда, Иисус, мы родились, нам не повезло: три дня не было солнца и четыре ночи не светила луна. Кто несчастным рождается, таким же и помирает. Кому не дано счастья, тому его не видать».

Что там говорить. Люди все шли и шли, дом Магдалины не мог вместить столько народу. Магдалина, от гнева вся красная — при ее-то черноте! — повторяла:

— Чтоб вы провалились! У самой в доме шаром покати. Нечего мне вам дать, кроме корки сухого хлеба с луком.

Звонил колокол — это подавала голос колокольня Святой Марии. По крышам сеял мелкий дождь. Магдалина угощала также печеными маслинами и водой из взбаламученного дождиком ручья. Иисус радовался при виде всех этих людей, играл на скрипке, которую смастерил Джуфа. Другие били в бубны, дули в свистульки и тоже радовались. Шелестел дождь, гремел гром вдали, холодало.

— Ох, до чего холодно! — приговаривал Чиччо Спичка.

— Ох, до чего холодно! — вторил старенький Анджело.

— Холоду с голодом не сдружно, — вздохнула Магдалина. И набросилась на Джуфу: — Джуфа, горе мое, пропади ты пропадом со своими чудесами! А Иисуса кто ими заразил — не ты? Ступай в лес по дрова! Живо, кому говорят, каин!

Был тристатрехтысячный год с того дня, как Бог создал мир, холод не убывал, он леденил оливы и камни. Джуфа примчался в лес, где заиндевевшие птицы не могли открыть смерзшийся клюв.

— И вам холодно? — спросил он.

Нарубил Джуфа топором терниев да репьев, наполнил мешок — и домой по белым тропкам, по долине без единого цветика. Люди, повстречав его, спрашивали:

— Чего несешь, Джуфа?

— Потрогай — и узнаешь.

— Ой! У тебя там тернии? Руку уколол!

— Вот тебе и ответ.

Пришел он назад, зовет мать:

— Матушка Магдалина, я дрова принес!

Она трогает мешок.

— Ой! Да это тернии! У всех дети как дети, а у меня дурак безголовый. Ступай опять в лес!

Пошел бедный Джуфа. Встретил по дороге стадо, что текло черным потоком, увидал скованную стужей оливу. «Возьму ее», — сказал он себе. Обхватил дерево могучими руками и выдернул с корнем. Олива кричала от боли, верхушку дерева окутывал туман.

Пришел Джуфа в деревню.

— Матушка Магдалина, идите сюда! Помогите мне.

— Ты вырвал оливу! О мой Иисусе! О Бог Морокун!

Разрубили они оливу, всем дров хватило, развели огонь, побежало пламя по сучьям, согрело и воробья, и копыто осла Ронделло.

Однажды собирается мать в храм.

— Джуфа, — говорит, — опять кровь в жилах стынет, пойду в храм, помолюсь Богу Морокуну. Коли выйдет солнышко, впусти его в дом, и еще свари кашу своему братику, что в люльке лежит. Да поаккуратнее!

Иисус, который уже поправился, где-то пропадал. У него не было слов для молитвы, он хотел снова услышать голос колосьев в поле — ласковый шелест, понятный лишь посвященному.

В дом Магдалины заглянуло солнце, оно ворчало на себя из-за того, что пришлось пробить по пути облако, которое после этого слилось с голубизной. А глупый Джуфа приговаривает:

Взял Джуфа лестницу, влез под потолок, уперся могучим плечом в крышу и выломал в ней дырищу, так что черепица посыпалась. Дом залило солнце. Тут вспомнил Джуфа про шестимесячного братика, взял четыре хлеба, раскрошил и поставил вариться. Вышло столько каши, что хватило бы на четверых. У солнца были золотистые глаза. Стал Джуфа братика кормить — кормил, кормил, аж устал. А у братика каша из ушей полезла.

Мать вернулась, зовет:

— Джуфа, ты все сделал?

— Все, матушка Магдалина.

Переступает она порог — и в ужас приходит: все залито солнцем, и впрямь похожим на расплавленное золото; она к сыночку, а у того губы слиплись от хлеба и он мертвый.

— Что ты наделал, негодник? Что ты наделал? Эй, женщины, сюда! Помогите, люди добрые!

Примчался на коне страж закона, хотел до всего дознаться. Джуфа бросился на поиски Иисуса. Он один может мне помочь, думал Джуфа. В конце концов прибежал он в мастерскую дядюшки Михаила Гавриила, склонившегося над заготовкой.

— Дядюшка Михаил-сапожник, спасите, за мной гонится стража!

— Стража?! По приказу короля Фридриха? Ты пропал! А где Иисус?

— Спасите меня, дядюшка!

Башмачник, как все в деревне, где не хватало воды («Минео богато вином и бедно водой», — говорили в этих краях), держал при мастерской бочку, куда с гулким шумом лился дождь, делая из бочки что-то вроде колодца. Ту воду даже пили.

— Знаешь, что я тебе скажу, Джуфа? Полезай-ка ты в бочку.

Там была цепь и на ней ведро, Джуфа забрался в него, он был не из робких, не то что Иисус. Послышался скрежет, внизу начинался другой мир, там не было стрекоз и дымились тени, уходили во мрак бескрайние пещеры.

Джуфу не нашли. Дядюшка Михаил Гавриил, башмачник, звал его потом, склонившись над бочкой-колодцем:

— Эй, Джуфа, мальчик мой!

Быть может, Джуфа отвечал, а быть может, башмачника обманывал слух. Магдалина потом искала его — мать всегда остается матерью, — но не нашла и сказала женщине, спросившей ее о сыне:

— Знаете, как говорят? У кого детки, у того и бедки. Кому все, а кому ничего. Кому лафа, а кому сын Джуфа!