"Молчаливый полковник Брэмбл" - читать интересную книгу автора (Моруа Андре)

V

Четыре дня подряд лил дождь. Тяжелые капли монотонно барабанили по вогнутому брезенту палатки. А за палаткой, в поле, трава исчезла под слоем желтоватой грязи. По ней хлюпали солдаты, и при каждом их шаге казалось — какой-то огромный великан щелкает языком.

— «…И земля стала растленна, — вслух читал падре. — И сказал Бог Ною: «Сделай себе ковчег из дерева гофер; отделения сделай в ковчеге и осмоли его смолою внутри и снаружи… В сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились», — продолжал доктор. — Этот потоп, — добавил он, — вполне реальный факт. Он действительно имел место, ибо все восточные мифологии упоминают его. Речь, несомненно, идет о разливе Евфрата; вот почему ковчег был смыт в глубь суши и в конце концов очутился на холме. Подобные катастрофы часто происходят в Месопотамии и в Индии, но в Бельгии они редки.

— В семьдесят шестом году в Бенгалии от циклона погибли двести пятнадцать тысяч человек, — заметил полковник. — Месье, пожалуйста, налейте всем портвейну.

Полковник обожал всякого рода цифровые справки, и это оказалось большим несчастьем для Ореля, неспособного запоминать числа. Он ежедневно расспрашивал его о количестве жителей какой-нибудь деревни, о численности сербской армии или о начальной скорости пули, выпущенной из ствола французской винтовки.

С ужасом предвидя вопрос полковника о суммарном среднем уровне осадков во Фландрии (в футах и дюймах), он поспешил предпринять отвлекающий маневр.

— В Поперенге, — сказал он, показывая книгу, которую читал, — мне попалось одно довольно любопытное старинное издание. Это — описание Англии и Шотландии, принадлежащее перу Этьена Перлена. Париж, тысяча пятьсот пятьдесят восьмой год.

— Хоу! — воскликнул полковник, питавший к старинным книгам не меньшее уважение, чем к старым солдатам. — И что же говорит этот мистер Перлен?

Орель наугад раскрыл книгу и перевел:

— «…После обеда скатерть убирают. Дамы удаляются. Гладкий стол сделан из красного индийского дерева. Бутылки поставлены на подносы из того же дерева. Название каждого вина выгравировано на серебряной пластинке, прикрепленной к горлышку бутылки; гости выбирают желаемое вино и пьют его с такой серьезностью, словно каются в грехах; при этом они провозглашают здравицы в честь выдающихся людей или же модных красоток. Это они называют тостами».

— Модные красотки — звучит совсем неплохо! — сказал доктор. — Быть может, Орель хоть немного почувствовал бы прелесть портвейна, если бы распил бутылочку с Габи Делис[31] или Глэдис Купер[32].

— Для каждого дня недели предусмотрен особый тост, — сказал полковник. — В понедельник мы пьем за наших солдат, во вторник — за нас самих, в среду — за наши шпаги, в четверг — за наш спорт, в пятницу — за нашу веру, в субботу — за наших невест или наших жен и в воскресенье — за отсутствующих друзей и за тех, кто в море.

Орель продолжил чтение:

— «Происхождение тостов абсолютно варварское, и мне говорили, что обитатели Шотландского нагорья — это полудикие племена, живущие в постоянных раздорах…»

— Вы слышали, падре? — сказал полковник. — Месье, повторите это место специально для падре.

— «Мне говорили, что обитатели Шотландского нагорья… полудикие племена, живущие в постоянных раздорах, сохранили первоначальный характер этого обычая. Пить за здоровье кого-либо значит как бы просить это лицо охранять вас, покуда вы пьете и беззащитны. А тот, за чье здоровье вы пьете, отвечает вам: «Ипледжиу», что на их языке означает: «Гарантирую вам безопасность». Затем он извлекает из ножен свой кинжал, упирает его острием в стол и охраняет вас, пока ваш бокал не выпит до дна…»

— Вот почему, — сказал майор Паркер, — призовые оловянные кубки, раздаваемые победителям соревнований по гольфу или фехтованию, всегда на стеклянной ножке, сквозь которую виден нацеленный на тебя клинок убийцы.

— Пустите по кругу портвейн, месье, — сказал полковник, — я желаю выпить второй бокал за падре, чтобы услышать от него: «Импледжиу» — и увидеть, как он воткнет в стол острие своего кинжала.

— У меня всего лишь швейцарский нож, — ответил падре.

— Ничего, сойдет, — сказал полковник.

— Эта теория происхождения тостов весьма правдоподобна, — заметил доктор. — Мы без конца повторяем прародительские жесты и мимику, хотя они совершенно бесполезны для нас. Когда великая актриса хочет выразить чувство ненависти, она размыкает свои чарующие губки и обнажает клыки. Это — неосознанное воспоминание о людоедских инстинктах ее предков. Мы пожимаем руку друга, чтобы он не нанес нам удара, и приподнимаем шляпу в знак приветствия, ибо наши предки, представая перед начальством, смиренно обнажали головы, готовые подвергнуться усекновению…

В этот момент раздался треск, и полковник Брэмбл с грохотом повалился назад: одна из ножек его стула сломалась. Доктор и Паркер помогли ему подняться с пола, а Орель и падре, наблюдая эту сцену, не сумели удержаться от прямо-таки судорожного и упоительно приятного хохота.

— Вот видите! — великодушно вмешался майор, смущенно пытаясь хоть как-нибудь извинить Ореля, тщетно кусавшего свой язык. — Вот вам убедительный пример живучести стародавних пережитков. Думается, это падение вызывает смех именно потому, что в представлении наших предков смерть какого-нибудь мужчины воспринималась как одно из забавнейших зрелищ. Она либо избавляла вас от противника, либо, несомненно, уменьшала число мужчин, делящих между собой пищу и самок.

— Попались мы с вами, месье, — тихо проговорил падре.

— Один французский философ, — слегка успокоившись, сказал Орель, — разработал совершенно иную теорию смеха. Имя этого философа Бергсон[33], и…

— Что-то я слышал о нем, — перебил его падре. — Он священник, не так ли?

— А у меня есть своя теория смеха, — сказал доктор, — и она куда поучительнее вашей, майор. По-моему, смех — простой результат внезапной смены чувства изумления чувством облегчения. Молодая обезьяна, проникнутая глубочайшим почтением к старому вожаку стада, вдруг видит, как последний, наступив на банановую кожуру, поскользнулся; опасаясь несчастья, обезьянка в ужасе выпячивает грудь; но вот она замечает, что ничего страшного нет, и все ее мускулы приятно расслабляются. То есть ничего особенного, просто смешной эпизод. Обезьянка облегченно вздыхает, и от этого расслабления возникает непроизвольный, судорожный хохот. Орель сотрясается физически, ибо потрясен морально, его раздирают два сильных чувства: уважительная привязанность к полковнику, беспокойство за него…

— Хоу! — восклицает полковник.

— …и утешительная уверенность, что тот не пострадал. Вот почему лучший повод для смеха — ситуация, которая поначалу внушает нам священный ужас. Каковы самые излюбленные темы комических историй? Ад, рай, жизнь сильных мира сего и какая-то грозная тайна между всеми людьми одного поколения. Мы чувствуем, что касаемся запретных тем, одно упоминание которых способно вызвать гнев небес, и одновременно знаем, что, совершая подобное богохульство, мы ровно ничем не рискуем. Это можно назвать своеобразным видом интеллектуального садизма.

— Мне хотелось бы, чтобы вы поговорили о чем-нибудь другом, — сказал полковник. — Мессиу, почитайте-ка нам еще немного из вашей книги.

Орель перевернул несколько страниц.

— «Другие народы, — прочитал он, — обвиняют англичан в неучтивости, ибо те встречаются и расстаются, не поднося руку к шляпе и без того множества приветствий, какими обычно обмениваются жители Франции и Италии.

Но те, кто рассуждают таким образом, видят вещи в ложном свете. В представлении англичан вежливость заключается не в жестах и не в словах, зачастую лицемерных и лживых, а в уравновешенном и любезном отношении ко всякому, кто тебе повстречается. Как и у любого другого народа, у них, конечно, есть свои недостатки, но, взвесив все «за» и «против», я убеждаюсь, что чем больше их узнаешь, тем больше уважаешь их и любишь».

— Этот старик, мистер Перлен, определенно нравится мне, — сказал полковник. — А вы, мессиу, разделяете его мнение?

— Теперь вся Франция разделяет его мнение, — с горячностью отозвался Орель.

— Вы пристрастны, Орель, — сказал майор Паркер, — ибо сами постепенно становитесь англичанином: принимая ванну, вы насвистываете, вы пьете виски и полюбили дискуссии; если вдобавок начнете завтракать помидорами и сырым мясом, то окончательно станете всамделишным британцем.

— С вашего позволения, майор, я все-таки предпочел бы оставаться французом, — сказал Орель. — Между Прочим, я не знал, что свистеть, лежа в ванне, — один из английских обычаев.

— Он настолько типичен, — сказал доктор, — что я даже попросил выгравировать на моем надгробии: «Здесь покоятся останки британского гражданина, который никогда не свистел в ванне и никогда не выдавал себя за сыщика-любителя».