"Тысяча дней в Венеции. Непредвиденный роман" - читать интересную книгу автора (де Блази Марлена)

Глава 3 ПОЧЕМУ Я HE СМОГУ ЖИТЬ НА КРАЮ АДРИАТИЧЕСКОЙ ЛАГУНЫ С НЕЗНАКОМЦЕМ, ЧЬИ ГЛАЗА — ЦВЕТА ЧЕРНИКИ?

Меня разбудил ошеломляющий холод. Унылый тусклый зимний свет пробивался сквозь белые кружевные занавески. Белый на белом, и Фернандо нет. Я вскочила прибавить термостат, потом бросилась назад к окну, чтобы не пропустить зрелище. Террасу уже покрывал снег. Интересно, приедут ли агенты по недвижимости? Должна ли я начать наводить глянец? Я блуждала по комнатам, казавшимся непривычно пустыми, свободными от его открытых чемоданов, ботинок и груд разноцветной одежды. Мне недоставало беспорядка, ушедшего с ним. Как непохоже на меня. Я вспоминала июньское утро, когда въехала в этот дом. Я изображала придирчивого начальника, проводя руками по поверхностям, неодобрительно цокая языком из-за краски, разбрызганной на коричнево-красных блестящих полах, угрожала прекратить работы, потому что подъемное устройство дверей гаража вело себя странно.

Ремонт дома вылился в годовую эпопею, которой я десять месяцев руководила из Сакраменто.

— Камин в кухне, в спальне и в гостиной? — презрительно усмехался подрядчик во время нашей первой встречи.

В течение заключительных двух месяцев работы я жила у Софи — моей новой приятельницы, женщины в поисках себя, которая нуждалась в общении не меньше, чем в деньгах, зарабатываемых сдачей в аренду комнат в ее заплесневелом старом доме. Я каждый день пропадала на строительстве, погружаясь в мельчайшие детали или контролируя рабочих. Я вспомнила мятеж великих художников-маляров в то утро, когда начала объяснять:

— Смотрите, мне надо, чтобы каждая комната была окрашена в почти неощутимые переходы оттенков терракоты.

Я вытряхивала полный мешок разноцветных пробников на пол.

— А столовая должна быть выдержана в ясном, ярком оттенке истинно красного, — продолжала я, размахивая образцом.

— Красного, как ваша помада? — спросил один из них недоверчиво.

— Точно. Как помада, — я улыбнулась, весьма довольная достигнутым пониманием.

Кроме того, что может быть странного в красном цвете? Красный — земля и камень, закат, амбары, школьные здания, и почему бы не быть красными стенам небольшой, освещенной свечами комнаты, где люди вместе садятся за ужин?

— Потребуется нанести шесть, возможно, восемь слоев, даже покрыть более темным оттенком, мэм, — предупредил другой. — Это зрительно уменьшит пространство, сомкнет его, — продолжил он.

— Да, появится ощущение тепла, атмосфера гостеприимства, — подхватила я, как если бы мы были во всем согласны.

Я не забыла, как навещала маляров в течение всего процесса, принося им холодный чай и первые сочные зрелые вишни с дерева Софи, еще теплые от солнца. Когда труды были завершены и почти все, кто у меня работал, приодетые и благоухающие, прибыли на новоселье, это была команда единомышленников-живописцев, которая фотографировала комнаты с сотни ракурсов, двое из них возвращались снова и снова, чтобы запечатлеть игру оттенков в меняющемся освещении. Драгоценный маленький дом, созданный с такой любовью, оказался, несмотря на страстную привязанность, не долгим пристанищем. Все, к чему я теперь стремилась, не позволяло захватить с собой багаж прошлого, все приходилось бросать ради дома, которого я никогда не видела, ради места, которое Фернандо, морщась, описал как «очень маленькую квартиру в послевоенном кондоминиуме, которая нуждается в серьезном приложении сил».

— Что нужно делать? — спросила я живо. — Покраска и мебель? Новая обивка?

— Точнее, там многое придется приводить в порядок.

Я ждала. Он вынужден был продолжить:

— Ничего особо и не делалось со дня постройки в начале пятидесятых. Мой отец арендовал эту квартиру. Я унаследовал право аренды.

Я решила вообразить самое худшее, чтобы не питать необоснованных надежд. Я рисовала себе квадратные комнаты с маленькими окошками, полные миланской пластмассы, и всюду цвета зеленой мяты и розового фламинго. Кажется, они были самыми популярными в послевоенной Италии? Было бы очень мило, если бы он сказал, что живет на третьем этаже, в украшенной фресками квартире старинного палаццо, с видом на Большой Канал или, возможно, в прежнем ателье Тинторетто с фантастическим освещением. Но нет. Да ведь и я ехала в Венецию не ради этого.

Я тосковала без моего героя отчаянно, даже принюхивалась, чтобы уловить остатки сигаретного дыма. Когда шла через гостиную, я видела его там: усмешку Питера Селлерса, руки, скрещенные на груди, пальцы, манящие меня. «Иди ко мне, мы будем танцевать», — сказал бы он, и его недавно приобретенный, высоко ценимый диск Роя Орбисона рыдал через стерео. Я бы бросила свою книгу или ручку, и мы бы танцевали. Я и сейчас хочу танцевать, босиком, вздрагивая от холода. Как я хочу танцевать с ним! Я помню людей, вальсирующих на Сан-Марко. Я действительно собираюсь жить там? Я действительно собираюсь выйти замуж за Фернандо?

Террор, болезнь, обман, заблуждение, брак, развод, одиночество — все достаточно рано состоялось в моей жизни. Некоторые из демонов совсем недавно покинули меня, в то время как другие обосновались в палатках возле черного входа. И они есть. Один за другим они прощаются со мной, и каждое расставание делает меня сильнее, лучше.

Я благодарна богам за нетерпение, за то, что они не ждали, пока мне исполнится тридцать, или пятьдесят, или семьдесят семь лет, что у них хватило изящества бросить вниз латные рукавицы, когда я настолько молода. Рукавицы — материал каждой жизни, но когда в юности вы только учитесь, как принять вызов, как бороться с демонами и, наконец, как пережить, если борьба невозможна, жизнь все же кажется более милосердной. Именно долгое, обманчиво плавное скольжение от жизни к смерти рано или поздно ведет человека в тупик. Я никогда не плыла лебедушкой сквозь бурные пороги, но всегда была благодарна судьбе за возможность продолжать радоваться жизни. Так или иначе, к сегодняшнему моменту я многого уже не боюсь. Мрачное детство, щедро унавоженное грязью, ранним горем и стыдом. Я продолжаю думать, наверное, это я виновата, во мне что-то было неправильным, некрасивым и разрушило гармонию моей семьи. Никто не пытался меня разуверить. Почему я не смогла жить в золотой клетке, где все были счастливы, где никому не снились дурные сны и где никто не просыпался в холодном поту? Я хотела бы оказаться в новом мире, где есть человек, не тянущий меня в тот мир, где каждый готов обвинить, стегнуть наотмашь старыми воспоминаниями.

Когда я осознала, что никто, кроме меня самой, мне не поможет, никто не построит за меня светлое будущее, то пошла работать. Я успокаивала душевные муки, учась печь хлеб, воспитывая детей, создавая жизнь, в которой всем нам было бы уютно. И теперь я собиралась все бросить. Я вспоминала страх, периодически охватывавший меня, когда дети были маленькими, экономически тяжелые периоды, когда в противостоянии с жизнью я лишь об одном просила у богов — дать мне силы как можно дольше оставаться со своими детьми, чтобы заботиться о них, успеть их вырастить. Разве не это главная задача каждой матери? Мы боимся, что кто-то более сильный, чем мы, отберет у нас наших младенцев. Мы боимся совершить роковую ошибку, пойти по ложному пути, сделать неправильный выбор. В нас достаточно упрямства, стойкости. И в наших силах делать правильные выводы из своих ошибок. В любом случае, мы не идеальны. Мы боимся бедности и одиночества. «Богородица, дева, предаю детей своих в руки твои!» Мы боимся рака молочной железы. Мы боимся наших детских страхов. Мы боимся скорости, с которой уходит их детство. Ожидание. Терпение. Как знакомы эти понятия. Я думаю, что хорошо постигла их суть. «Да. Да, конечно, вы должны уехать. Да, я понимаю. Я люблю вас, дети. Спасибо, мадонна».

Поначалу я общалась со своими детьми, Лизой и Эриком, даже чаще, чем обычно. После моего сообщения они задали мне миллион вопросов, на которые я не знала, как ответить, или звонили только для того, чтобы услышать, все ли у меня в порядке и не сомневаюсь ли я в чем-нибудь. Через несколько недель частота звонков сократилась, и напряжение пошло на убыль. Очевидно, какое-то время дети чаще звонили друг другу, а не мне, пытаясь разобраться с неожиданными новостями. Когда звонила Лиза, я только всхлипывала, а она повторяла: «Мама, я люблю тебя».

Эрик приехал. Он пригласил меня на обед в «Балабане» и сидел за столиком, пытаясь уловить мое настроение. Удовлетворенный, по крайней мере, тем, что я выгляжу как обычно, он долгое время спокойно потягивал вино. Наконец он начал:

— Надеюсь, ты не напугана? Все будет хорошо.

Это его обычная манера заверять меня, что все в порядке, когда сам он волновался до смерти.

— Нет, не напугана, — ответила я, — надеюсь, ты тоже.

— Напуган? Нет, я только должен скорректировать свой внутренний компас. Ты и понятие дома для меня всегда совпадали, — произнес он.

— Ничего не изменилось. Просто и дом, и я теперь будут находиться в Венеции, — сказала я.

Я понимала разницу между отъездом в университет, когда знаешь, что от дома тебя отделяет несколько сотен миль, и тем обстоятельством, что с переездом в Европу и мать, и дом тают в дали. Расстояние в шесть тысяч миль делало недоступным приезд домой на долгие уикенды. И был еще человек по имени Фернандо. Для моей дочери ситуация в целом складывалась менее драматично, она жила в Бостоне уже несколько лет, глубоко погруженная в собственный роман, исследования, работу. Мне было жаль, что мои дети не станут полноценной частью моего будущего, как это бывало почти всегда, когда мы все трое были вместе и вместе переживали большинство событий, которые случались прежде в наших жизнях. На сей раз все происходило только со мной. В глубине души я понимала, что мы проверенная команда, и океан нам не помеха. Но я отдавала себе отчет, что их детство заканчивается, а мое, как это ни невероятно, начинается.

Действительно, лучшее в моей жизни вполне подлежит переносу, вне зависимости от географии. Кто сказал, что я не должна отправиться жить на край Адриатической лагуны к незнакомцу с глазами цвета черники, и почему не оставить за собой след из бисквитных крошек, чтобы иметь возможность найти путь назад? Мой дом, мой славный автомобильчик, даже родная страна не были, по определению, моими. Я всегда с трепетом относилась к путешественникам прошлого. Они могли, смогу и я.

Я очнулась от раздумий, поставила чайник, наполнила ванну, позвонила в кафе, чтобы узнать, вовремя ли появился на работе пекарь и трезв ли он, включила негромко скрипку Паганини. Скоро появятся агенты по недвижимости.

Вместо того чтобы лихорадочно пытаться привести в порядок дом, я выбирала потрескивающий огонь и коричный дух, доносящийся от духовки. Как только разожгла огонь во всех трех очагах, я раскатала тесто для булочек, приготовленное для одного из завтраков с Фернандо, посыпала специями и сахаром, полила маслом и сунула в духовку как раз перед звонком в дверь. Я приветствовала агентов, добравшихся, вопреки непогоде, единой сплоченной командой. Они пролетели мимо, бросая пальто и шарфы на диван, демонстрируя шикарные блейзеры, и без церемоний приступили к осмотру. Всего агентов было одиннадцать. Сдержанный ропот одобрения скоро перерос в крики восторга, когда одна добралась до гостевой ванны со стенами цвета старинного олова, другая обнаружила хрустальную австрийскую люстру девятнадцатого века, словно стекающую с потолка гостиной, а третья присела в уютное красное плюшевое кресло перед кухонным очагом.

— Кто был вашим архитектором?

— Кто все это создал?

— Ваш дизайнер прилетал из Чикаго?

— Мой бог, это невероятно, — произнес единственный среди женщин джентльмен. — С какой стати вы хотите продавать?

— А я знаю, — шепнул кто-то. — Это настолько романтично, что заставляет меня чувствовать себя старомодной.

— А вы и так весьма старомодны, — уверял джентльмен.

— Да как можно расстаться со всем этим? — спросил еще кто-то.

Ясно, что теперь моя очередь говорить.

— Видите ли, я оставляю все, потому что собираюсь замуж за жителя Венеции.

Потрясенный вздох.

— Я собираюсь там жить, — пояснила я мягко, пробуя слова на вкус. Я ли это, мой ли это голос?

Повисла долгая пауза, потом все начали говорить одновременно.

— Сколько вам лет?

— Как вы встретились?

— Он граф или что-то в этом роде? — спросила с придыханием одна из дам, уже вообразив себе неизвестно что.

Я думаю, что главным образом они хотели выяснить, богат ли он. Сказать напрямую, что мой избранник в общем-то небогат, — озадачить, развеять стремительно нарисованные фантазии; поэтому я отвечала уклончиво:

— Нет, он не граф. Он занимается банковским делом, а выглядит как Питер Селлерс.

— Ах, красавчик. Будьте осторожны.

Реплика дамы, которую считают старомодной.

— Поверьте, я знаю, о чем говорю. Четыре года назад моя подруга Изабель познакомилась на Капри с неаполитанцем, и он почти заманил ее в сети скоропалительного брака, если бы она не проснулась как-то ночью и не услышала его игривый разговор вполголоса на террасе их гостиничного номера. Он имел наглость утверждать, что только пожелал доброй ночи своей матери.

Ее история выглядела несколько несбалансированным коктейлем низкой зависти и подлинного желания защитить меня. Она не знает Фернандо, думала я. То, что мы плохо знакомы, каждому покажется опасным.

Одна из агентов, пытаясь спасти романтическую составляющую истории, вступила в хор:

— Держу пари, у него шикарный дом. Не так ли?

— Сомневаюсь, что он так уж хорош. Фернандо живет в кондоминиуме 1950-х годов, правда, на берегу. Да я его и не видела, — ответила я.

— То есть вы хотите сказать, что расстаетесь со всем, что строили всю свою жизнь, не зная…

Ее прервал единственный джентльмен, пытаясь охладить страсти.

— Возможно, дело в Венеции, она заражает влюбленностью. Если бы я имел шанс переехать туда, то не стал бы так уж сильно цепляться за этот дом.

И они продолжили упражняться в остроумии, уже без меня. Когда бригада удалилась, одна женщина задержалась, чтобы сделать мне предложение от себя лично. Цена была разумной, не слишком отличающейся от той, которую планировали мы с Фернандо, и я обсудила ситуацию с моим поверенным. Агент объяснила мне, что она долго планировала расстаться с мужем, уйти с работы и начать собственное дело. Она сказала, что этот дом, где есть столовая со стенами цвета губной помады, — последний стимул, чтобы активизировать ее личную программу возрождения.

— Я не оставлю за собой магического шлейфа, — предупредила я. — То, что вы купите этот дом, еще не значит, что вы влюбитесь в очаровательного испанца или кого-то в этом роде. Это просто маленький, хорошо ухоженный домик, — лепетала я довольно бессмысленно, желая защитить ее, а возможно, и себя саму от импульсивного поступка.

— Почему бы вам не подумать об этом, и мы сможем поговорить позже, — продолжила я, будто бы уговаривая порывистую юность с высоты собственной мудрости, но при этом стараясь не смотреть ей в глаза.

— И долго вы думали, прежде чем сказали «да» вашему венецианцу? Все случается в свое время и в своем месте, — произнесла она абсолютно убежденно. — Я хотела бы уточнить, какую мебель вы хотите оставить.

Много позже я узнала, что благодаря некоторой деликатной перепланировке моя красная столовая стала офисом, из которого эта дама управляет своим независимым агентством.

Я звонила детям. Я звонила своему поверенному. Фернандо звонил мне. Я звонила Фернандо. И мне казалось, что все будет просто? Я влезла в свою обычную черную одежду, джинсы и ботинки, помня, что должна оставить заказ у поставщика мяса до десяти. Я позвонила господину Вассерману, не обдумав предварительно меню на вечер. Я слышала собственный голос, сообщавший, что мне нужны бараньи ножки, штук пятьдесят. Я же никогда не готовила баранину в café. Привыкший к моим заказам относительно дичи и телятины, мистер Вассерман ненадолго задумался, затем уверил, что я получу свой заказ не позже трех.

— Что вы собираетесь готовить? — поинтересовался он.

— Я потушу их в собственном соку с помидорами и шафраном, приправлю чечевицей по-французски и черной оливковой пастой, — сообщил мой внутренний повар, не консультируясь со мной.

— Оставьте мне парочку к семи тридцати, ладно? — попросил Вассерман.

Взглянув на покрытый льдом автомобиль, я решила идти пешком, хотя до café миля или около того, и раньше я никогда не ходила пешком до работы. Правда, раньше я не вздыхала по поводу задержавшегося запаха итальянской сигареты, еще чувствующегося в моей спальне. И неожиданной любви к баранине. Пробираясь через высокие сугробы, наметенные за ночь, волоча за собой подол старой белой дубленки, я вслушивалась в тихий шорох снега под ногами. Интересно, когда я начну, если вообще начну, грустить о том, что потихонечку заканчивается в моей жизни? Не поздно ли жалеть о собственной смелости? Не умение ли рискнуть формировало мой жизненный путь? Или это пустая бравада? Похожа ли я на постаревшую кабинетную мечтательницу, отправляющуюся наконец за приключениями? Нет. Мой друг Миша говорит, что я — la grande cocotte, великая кокетка, с руками, вечно вымазанными мукой. Или чернилами. Нет, я никогда не была кабинетной мечтательницей. И, возвращаясь назад, почему я должна испытывать тоску или мучиться сомнениями, если я абсолютна уверена? Ничего я в своей жизни не хотела больше, чем быть с Фернандо. Так или иначе, июнь казался далеким, что успокаивало, но не радовало.

Добравшись до угла Першинг и Де Бэливье, я вспомнила, что именно здесь договорилась встретиться перед ланчем со своими партнерами по бизнесу. Отец и сын, старший — злобный судья на пенсии, младший — деликатный, мечтательный философ, занимающийся ресторанным делом, только чтобы угодить своему суровому отцу. Папина установка — не ждать от жизни ничего хорошего — пока не поколебала сына в его отношении к жизни. Короткий, без лишних эмоций диалог, практически развод без взаимных претензий, и мы достигли соглашения, что 15 июня станет последним днем наших совместных обязательств. Я позвонила Фернандо. Он сообщил, что может забронировать мне билет только на 19 декабря. Только полдень, а я уже продала свой дом и договорилась о безболезненном выходе из бизнеса. Все, что мне оставалось, — приготовить пятьдесят бараньих ножек на медленном огне.