"Невесты Аллаха; Лица и судьбы всех женщин-шахидок, взорвавшихся в России" - читать интересную книгу автора (Юзик Юлия)

Глава 2 Смертницы «Норд-Оста»: Срываем маски

5 февраля 2003 г.

Сижу в самолете Внуково — Магас. Прилечу в Ингушетию и — сразу в Чечню.

Как странно — лечу за две тысячи километров для того, чтобы познакомиться… с покойницами. С октября месяца я все планировала эту поездку, ждала, когда уляжется шумиха, когда приеду в Чечню, постучу в дверь и спрошу, наконец: «Почему ваша дочь искала смерти за тысячи километров?».

Их — убитых российским спецназом шахидок — было почти 20. Все молодые. Почти все — красивые. Зачем умирать?

…Чечня. Промозгло. Небо серое, тяжелое, словно вот-вот расплачется. На душе мерзко. Ноги промокли. Сижу в своей комнатке и строчу в блокнот. Ловлю себя на мысли, что вот-вот начну разговаривать — с НИМИ.

А пока задаю себе вопросы, которые зависают где-то в воздухе и так там и остаются. Раскладываю черно-белые фотокарточки. Просто мурашки по коже. Женщины с фотографий смотрят и молчат. Словно прокричать хотят: «Посмотри, что с нами сделали! А мы жить хотели, жить — не умирать»…

«Тогда зачем же вы пришли убивать ни в чем не повинных людей? А ваши дети, родители — как вы могли их бросить?

В масках и черных платьях, обвешанные взрывчаткой, окруженные снайперами, — не боялись ли вы? Не хотели одуматься и бежать?

Вы, молодые и красивые, дающие жизнь и дарящие любовь, почему вы бежали навстречу смерти с распростертыми объятиями? Кто или что толкнуло вас на это?!»

Я встаю и подхожу кокну. Уже темно. Ночь. Все прояснится завтра.

Курбанова Райман Хасановна родилась 18 февраля 1964 года в селе Новотерское Чеченской республики. Жила одна с матерью, незадолго до «Норд-Оста» вышла замуж. Борец за независимость Чечни еще со времен Дудаева.

Райман, красивая чеченка с большими выразительными глазами и черными густыми бровями. После гибели ее фотографию с паспорта увеличивали до формата А4, чтобы вычислить, не она ли обладательница тех прекрасных миндалевидных глаз, что стояла рядом с Мовсаром Бараевым.

Неона. Она-другая. Взрослая женщина. Ничья не любовница, не вдова. Какие причины могли ее толкнуть в Москву, в ДК на Дубровке, где ее ждала смерть?

В Грозном я нахожу двоюродного брата Райман, 30-летнего Усмана. Он, по странной иронии судьбы, работает в чеченской милиции. Той самой, которую так ненавидела Райман. Ненавидела потому, что люди из джамаата ненавидят чеченскую милицию, считая всех чеченцев-милиционеров предателями, достойными смерти.

— Для меня шок, что моя сестра там оказалась. Шок, что она оказалась такой дурой. — Усман нервничает, достает сигарету и щелкает зажигалкой. — Нет, ну скажите, разве не дурой надо быть, чтобы самой пойти в западню. Она словно белое пятно на нашей семье. Я в милиции работаю, дядька мой в свое время возглавлял охрану Березовского. Мы все законники. Никто, я тебя уверяю, никогда не пошел погибать вот так, как она. Наубой. Они же не могли оттуда выйти, они были обречены с самого начала. Она же взрослая была, кто мог ей так запудрить мозги? Кому она могла так верить, чтобы пойти туда?

— Усман, расскажи о ней. Она вдова? Знаешь, у нас объявили, что все шахидки — это вдовы, пришедшие мстить за своих мужей.

Он горько усмехается.

— Вдова… За пару месяцев до «Норд-Оста» она вышла замуж. Второй раз, правда.

— Значит, вдова…

— Ее первый муж жив. И тебе, и мне бы быть такими живыми.

Райман он выгнал из дома, после того как несколько лет с ней прожил. Детей у нее не было. Не могло быть. А у нас за это запросто могут жену выгнать. Вот она и маялась, по врачам, по бабкам бегала. Все без толку.

У нее, наверное, после того какой-то сдвиг произошел. С начала девяностых она на каждый митинг ходила. Кто ей скажет, что там митингуют против войны, она бегом туда.

У нее всегда при себе транспарант «Нет войне!». Она жила этим, можно так сказать?

Активистка комитета за прекращение войны. С ней говорить о чем-то другом было сложно. Вот ты спрашиваешь, был ли у нее мотив для мести. Ты знаешь, что у каждой женщины Чечни есть личный мотив. В каждой семье во время войны были похороны. Война эта — одни нескончаемые похороны. На твоих глазах кого-то убивают, кого-то уводят без суда и следствия. И наша семья не была исключением.

Райман — она такая была, за все всегда переживала, ей все всегда надо было. Люди есть такие, они чужую боль как свою воспринимают. Вот Райман такая была. Война — ее болью была. За эти десять лет, что идет война, менялись названия комитетов, партий, движений, власть менялась. Райман не менялась. Кто ее позовет митинговать против войны, она пойдет. Не важно с кем, понимаешь? Одна цель — значит, друг, товарищ и брат.

— Но она ведь понимала, что идет не на митинг.

— Я знаю Райман. Никогда бы она не пошла туда умирать по своей воле. Она войну хотела остановить, она хотела что-то сделать для своего народа. Может, мечтала стать героиней национальной, знаешь, такая чеченская Жанна д’Арк.

— И умереть за свой народ…

— Нет. Она не шла умирать. Она не хотела умирать. У нее осталась старая больная мать. Они вдвоем всю жизнь прожили. Мать и Райман. Все. Мать — это единственный человек, ради которого ей стоило жить. Она не могла ее бросить одну на произвол судьбы. Я знаю Райман, мать — это все, что у нее осталось. А у матери — Райман.

— Но ты говорил о том, что она вышла замуж незадолго до этой операции.

— Да, но знаешь, кем был этот человек? Он — оттуда. Человек из джамаата. Вот куда ее затянуло на почве этой ее идеи. Смотри, ей было под сорок. Она не могла выйти замуж после той первой попытки. Она не могла иметь детей. И вот эти люди, оттуда, ее признают. Берут ее в жены, она становится частью этого общества. Она пойдет за своим мужем куда угодно. Ее замужество — это признание ее как женщины, как человека, понимаешь? Для чеченки очень важно быть замужем.

Замуж вышла, через два месяца всем возвращает свадебные подарки. За пару недель до «Норд-Оста» все это было. Всем все вернула.

— Что это означает?

— Знала, что предстоит какая-то серьезная акция, что может все закончиться тем, чем и закончилось. Она, конечно, надеялась выйти; оттуда, но была предупреждена, что, может, придется погибнуть.

У них так принято — человек перед смертью возвращает все долги, подарки. Прощается.

— Значит, она знала, куда идет.

— Она не знала ничего ни про «Норд-Ост», ни про захват заложников, ни про эти костюмы дурацкие, которые на них надели. Про Москву, я думаю, ей сказали накануне поездки. Насчет «Норд-Оста» — накануне, когда они уже были в Москве. Она знала только, что они должны будут сделать что-то такое, что остановит войну. Что будет очень серьезная операция. В детали они посвящены не были. Единственное, что я знаю, это то, что им были обещаны деньги и выезд за границу. Если им удастся выйти оттуда живыми…

Хаджиева Айман Вагетовна родилась 26 июля 1974 года в селе Теплые Ключи Катарского района Ростовской области. С 1995 года проживала со своей матерью в селе Старая Сунжа Чеченской республики.

Хаджиева Коку Вагетовна родилась 9 апреля 1976 года в селе Кичкино Ростовской области. В 1995 году переехала с село Старая Сунжа. Жила вместе с матерью и старшей сестрой. При себе имела карточку метро — последняя поездка датирована 22 октября.

21 час 39 минут.

Там, на «Норд-Осте», скрываясь под черными одеждами и паранджой, были две женщины, в которых текла одинаковая кровь. Две родные сестры.

Удивительно: они отнюдь не молоденькие девочки, которые шли погибать ради Аллаха. Они взрослые женщины, которые уж наверняка сто раз подумали, прежде чем согласиться на такое. Коки 26 лет, Айман 28 лет. Черноволосые, темноглазые. Обе они погибли. Выстрелы в голову. Изможденные лица. Конец.

Я еду в село, где находится их отчий дом.

Кирпичный дом за зеленым металлическим забором. Зима никак не договорится с весной, на дорогах тает снег и бегут ручьи.

Захожу во двор, пустой, с асфальтной дорожкой. Стучусь в дверь. Дверь распахивается, на пороге стоит пожилая женщина. Голубой платок, из-под которого выбиваются седые пряди.

— Вы Хаджиева?

— А вы кто?

Она бегло оглядывает меня и моих спутников — военных людей с оружием. На чеченском о чем-то их спрашивает. Беспокоится.

— Ваши дочери… — пытаюсь я как-то начать разговор.

Она резко обрывает:

— Они в Турции, вышли замуж, уехали, я ничего о них не знаю.

Я растерялась. Слишком расходилась ее бойкая, уверенная речь с потерянным видом матери, убитой горем.

— Нет, ваши дочери не в Турции, — приходится оборвать ее. — Ваши дочери были на «Норд-Осте». Разве вы об этом не знаете?

— Какой «Норд-Ост»? — с тревогой спрашивает она и смотрит в упор, словно пытается прочесть мои мысли где-то в затылке.

«Кто ты? Что тебе нужно?» — серые потухшие глаза сверлят меня насквозь.

— Ваши дочери, Айман и Коку, были на «Норд-Осте», они участвовали в захвате заложников, и вы уже об этом знаете, так как еще осенью ФСБ подробно вас об этом допрашивала, — я говорю немного резко, но точки над «i» приходится расставить сразу, чтобы меня не выгнали за ворота, сказав, что все это — клевета.

— Пройдемте в дом, — говорит она.

Я разуваюсь, прохожу в комнату, сажусь на краешек дивана. Горшки с цветами на подоконнике, упаковки лекарств на столе, и первое, что поражает меня: чемоданы.

Упакованные чемоданы — на шкафу, за диваном, у входной двери. Похоже, хозяйка готовится к отъезду. В воздухе висит какая-то малопонятная тревога. Выжидание. Все молчит, словно знает какие-то страшные вещи, о которых гибельно говорить вслух.

И вот передо мной сидит полная пожилая женщина с распухшими синими венами на ногах. Женщина, у которой очень странные глаза. Погасшие. Набухшие слезами, которые она, видимо, проливает только ночью, чтобы никто их не видел.

Она говорит тихо, словно заранее выученную речь. Эмоций — ноль.

— В конце лета мои дочери вышли замуж. Айман пришла и сказала: мама, я замуж выхожу. Все вещи свои забрала и ушла. Коку? То же самое, замуж она вышла, с Айман разница была месяц где-то. Обе ушли из дома, одну меня оставили. Потом пришла Айман и говорит: мам, я в Турцию поеду за товаром, надеюсь, что все получится. Мне обещали помочь с поездкой. Денег можно заработать. И все, в начале осени она так приходила, потом, видно, уехала, и я ничего о ней не слышала.

— А Коку?

— У нас обычаи такие: если дочь выходит замуж, они живут своей жизнью. Мать не лезет. Они сами по себе. Живут в мужниной семье. И я с ними поругалась: года не прошло, как мой муж умер, траур у нас, а они замуж повыскакивали. Отрезала я их от себя. Но в то, что они там были, я все равно не поверю. Мало ли что говорят. Где доказательства, что они там были? Что их убили? Это все слова…

— У вас есть фотографии ваших дочерей, хочется взглянуть, какими они были. На вас похожи?

Она быстро подводит черту под нашим разговором:

— Они забрали все свои фотографии, даже детские. Все забрали свое. Ни вещички, ни фотографии не оставили.

О чем можно говорить с матерью, которая «отрезала» от себя родных дочерей?

Она провожает меня до двери. Со двора вбегает мальчишка лет десяти.

— Он сын Ко…

— Мой сын, мой последний сын, — так же резко обрывает она мою мысль.

Я уезжала, глядя на седую женщину, рядом с которой стоял худенький черноглазый мальчонка. Как странно смотрелись они, грузная пожилая женщина и этот юркий мальчишка. Неужели и вправду ее сын?

Она смотрела вслед моей отъезжающей машине, словно хотела удостовериться, что я уезжаю и больше не вернусь.

Я не смогла забыть ее. Ее странный взгляд, от которого становилось как-то неуютно. Глаза, из которых даже слезинки не упало, когда ей говорили о ее убитых дочерях. Чемоданы в комнате — значит, она спешила уехать. От чего и куда она бежит?

На следующий день я получаю удивительную информацию: Хеда Хаджиева, мать двух сестер, должна уехать в Баку, где получит завещание — обещанный гонорар за поход дочерей в Москву.

Хеда Хаджиева должна получить за своих дочерей несколько десятков тысяч долларов.

Мало того, я узнаю, что сестры Хаджиевы были не совсем здоровы, что одна из них была неизлечимо больна туберкулезом. Вы понимаете? Она все равно должна была умереть. Ей не было большой разницы, КАК и ГДЕ умереть.

Но и это не все. Мои источники сообщают мне о том, что мать знала, КУДА едут ее дочери.

Мне не хочется в это верить. Как мать может разрешить своему ребенку идти на гибель? Нет, этого не может быть. Просто потому, что не должно быть.

Но… Потухшие глаза, руки, теребящие платок в руках, чемоданы, черт бы их побрал, которые стояли по всему дому!

Я еду к ней во второй раз. Стучусь. На этот раз, едва только увидев меня на пороге, она раздраженно восклицает:

— Что вам нужно от меня?

Нервничает, боже, как же она нервничает!

— Хеда, я привезла вам доказательства того, что ваши дочери там были. Посмотрите, они ли это?

Она секунду смотрит мне в глаза, смотрит зло, не понимая, что же мне нужно от нее.

— Проходите.

Я растерянно оглядываюсь по сторонам. В это невозможно поверить! В доме уже нет мебели, даже половика на полу; только старый диванчик, рядом с которым все те же упаковки лекарств.

Из дома были вывезены ВСЕ вещи, хотя прошло не больше трех дней!

Замечаю валокордин: значит, она все же не так спокойна, какой пытается казаться. Ее сердце не находит покоя. Материнское сердце, которое никогда не обманешь.

Мы садимся на диван.

— Хеда, да вы, что ли, ремонт затеяли — никаких вещей, — как бы невзначай говорю я.

— Уборку затеяла, давно пора было, — также невинно отвечает она. «Хороша уборка, все чемоданы и мебель незаметно вымели», — усмехаюсь я про себя. И резко перехожу к сути:

— Хеда, чем была больна ваша дочь? — в лоб спрашиваю я. — Чем она таким болела, что ее нельзя было вылечить?

— Откуда вы знаете? — вырывается у нее.

Хеда рассказывает, что Айман (старшая) «болела на голову». Мучилась сильными болями, делала рентгеновские снимки. Но что это было, она, конечно, не знает.

Ничего не знает. Не интересовалась. Не спрашивала. Мать — у дочери. Хорошо, Хеда…

Я достаю папку с документами. В ней — ксерокопии паспортов, изъятых у убитых. Фото: трупы ВСЕХ убитых террористов. И — отчетливые дыры от пуль, коими прошиты лица — и Коку, и Айман.

Видели бы вы ее руки! Как задрожали они, как брызнули слезы из ее глаз. Как стала она закрывать рукой рот, чтобы не были слышны ее рыдания и протяжный вой.

Вот они, ее девочки, такие беззащитные, с полуоткрытыми ртами, с изуродованными пулями лицами. И Айман, и Коку.

— Газ, да? — спрашивает она меня, указывая на открытые рты. — А тела их вернут, чтобы похоронить? А почему они их убили? Зачем убили? Всех-убили?

Все она знает, и про газ, и про расстрелянных дочерей. И про то, где они были. И куда собирались.

Вот она, прорывающаяся плотина. Сжатой в кулак боли. Отчаяния. Страха.

— Кто их предал, Хеда? — тихо спрашиваю я.

Она закрывает лицо руками.

— Расскажите, какие они были. Ну, там, в другой жизни, до этого.

Она начинает говорить. Про Айман, нелюдимую и замкнутую, которая до 28 лет сидела дома, выходя только на работу в швейное ателье. Про то, как они жили в Ростовской области, как держали баранов, как переехали сюда, в родную Чечню, где им дали этот дом — «поближе к городу». Но и здесь продолжали трудиться не покладая рук, потому что они — рабочая семья.

Ни Коку, ни Айман не могли выйти замуж. Но «девочки они были хорошие, мать во всем слушались (вот, значит, как!), по хозяйству помогали».

Маленькое отступление: и Коку, и Айман за двор особо носу не показывали еще и потому, что… не совсем здоровы были. В местной больнице мне сказали, что о них все расскажет невропатолог, «они по его части». В больнице их все знали. И когда я спросила про них, то нарвалась на грубые слова — «истерички проклятые».

У Айман дела были совсем худы. После «Норд-Оста» из астраханской психлечебницы пришел запрос, не их ли пациентка числится в списках «террористов».

Она. Та самая, которую мучили сильные головные боли и беспричинные истерики.

А у Коку были проблемы с легкими. Вот и сидели они обе дома, с матерью, потому что их никто не брал замуж. В 28 лет в Чечне не вышла замуж — значит, записывайся в старые девы.

Несчастные женщины. Не совсем здоровые. С бесперспективной личной жизнью. Что ждало их?

И вот их находят люди из джамаата. Им говорят, что они — высочайшее творение Аллаха на земле, их берут в жены. Коку — парень из дагестанского джамаата, Айман — из грозненского. Они теперь не одни, они часть общины, где все друг другу братья и сестры. Их любят. Уважают. Признают.

Реальность — разбитая, неприкрашенная, с сильными головными болями, отсутствием мужа и детей, простого женского счастья — обретает смысл.

Она наполняется Сунной и Кораном, молитвами и уверенностью в каком-то особом предназначении на земле.

Осенью 2002 года психически нездоровая Айман и мучающаяся легкими Коку узнают об этом предназначении.

Они должны остановить войну. Войну на родной земле, которая выпила все соки, которая замучила, умыла кровью каждого.

Тут надо немного оговориться. Согласие участвовать в этой спецоперации сестры дали по разным причинам.

Коку была вполне вменяема, вполне нормально выглядела, она, в конце концов, недавно вышла замуж. Она согласилась на этот рискованный поход из-за денег. Она обсуждала это и с мужем, и с матерью. В конце концов, деньги были весьма немалые, и это был единственный шанс устроить жизнь по-другому. Уехать в Турцию или Азербайджан, купить там жилье, отложить какую-то сумму и жить себе тихонечко в свое удовольствие.

У Айман все было по-другому. Во-первых, ее уговорила мать. Во-вторых, она была нездорова. Ей, как женщине неуравновешенной, нужны были враги — те, кто виноват во всех бедах и кто должен понести наказание за это. Это вам объяснит любой психиатр.

Ей нужны были и друзья — для внутренней самозащиты. Айман очень важно было чувствовать себя КЕМ-ТО. Быть среди единомышленников, союзников, у которых есть общая цель, идея. Не забудем, что ваххабиты в Чечне ведут подпольный образ жизни. Они все — часть единого целого. И знание того, что они не одни, помогает им выжить в этом сложном мире человеческих взаимоотношений.

Ей важно было знать, что они — несчастные — будут счастливы в другом мире. А те, кто жирует и празднует здесь, — будет проклят там, так говорил ей учитель. А лучше, если он и здесь пострадает. Также, как она…

Вы понимаете? Айман нужно было куда-то излить свою агрессию. Кому-то отомстить за свою серую жизнь. Именно о ней будут вспоминать заложники как о самой агрессивной и злой женщине, впадающей в истерику при виде… нежного и трогательного отношения мужей-заложников к своим женам-заложницам.

Ее агрессия не объясняется одним лишь сумасшествием. Я не могла в это поверить, когда узнала. И не могу проверить и сегодня. Это знает только Хеда Хаджиева и патологоанатомы.

И Коку, и Айман были… беременны. И поэтому Айман просто сходила с ума там, в зале ДК, зная, что эти — выйдут, а она, и муж ее, и ребенок — обречены. Все только начиналось и уже должно было погибнуть!

Как больно, как страшно было им в последние часы перед штурмом, когда уже почти все понимали, что надежды нет.

Как жестоко обошлись с ними — и с Коку, и с Айман! Их взяли в жены, сделали им детей — и отправили на «Норд-Ост».

Умирать.

Дали надежду — и отобрали.

Они же не могли и подумать, что их так обманут свои же джамаатчики: им обещали выход.

…Плачущая сегодня передо мной Хеда сама провожала дочерей в Москву. Коку и Айман. Она благословила их. Послала родных дочерей умирать, — спокойно, уверенно, — получив с них на всякий случай завещание на несколько десятков тысяч долларов. Хеда наверняка понимала, как велик риск. Как малы их шансы на возвращение.

Интересно, дрожали ли ее руки тогда?

Алиева Секимат Увайсовна родилась 2 января 1977 года в Казахстане. Вернулась с родителями в Чечню, в паспорте указан адрес регистрации: ул. Садовская, 132. Адрес недействителен. Некоторое время проживала в Баку.

Тонкие черты лица, аристократичная внешность. Какая-то утонченность, воздушность. У этой девочки, уже расстрелянной, нашли при себе документы на ассистента кафедры актерского мастерства Чеченского государственного университета.

Адрес — разбитый еще несколько лет назад дом. Приезжаю, а передо мной — руины.

Поэтому, чтобы найти хоть какие-то следы, еду в университет. Разбитые корпуса. Грязь. Симпатичные девушки-студентки и мрачного вида юноши.

Иду в деканат, дожидаюсь в приемной ректора своей очереди. Мое журналистское удостоверение пугает и вызывает у окружающих много вопросов.

Прохожу в кабинет ректора. Седой европейского вида чеченец — Алауди Хамзаев. На столике тут же появляются чайные чашки. Улыбки и вежливое знакомство. Решая не ходить вокруг да около, сразу достаю досье на двух девушек, в том числе и на Секимат Алиеву.

— Эти девушки имели при себе удостоверения ассистенток кафедры актерского мастерства вашего университета. И вот ваша роспись на них. Хотелось бы прояснить — точно ли такие люди у вас работали, знакомы ли вы с ними.

Улыбка у ректора вмиг сходит с лица.

Он внимательно разглядывает снимки и говорит, что этих девушек он видит в первый раз.

— Я знаю весь педсостав, но этих девушек вижу в первый раз, это абсолютно точно. А подпись… Подделать документы вместе с росписью — плевое дело.

Надежда тает. Еще один след оказался ложным, еще одна безымянная девушка с фальшивыми документами, еще одно неопознанное, неузнанное лицо.

— Можно на всякий случай поговорить с кем-нибудь из преподавателей факультета, вдруг они все-таки учились там, вдруг их хоть кто-то знает? — умоляюще прошу я.

Ректор на секунду мрачнеет, очевидно взвешивая «за» и «против»: непонятная журналистка, непонятные нити, ведущие в его университет, непонятные документы, бросающие тень на него самого.

— Пригласите кого-нибудь с кафедры актерского мастерства, — неожиданно просит он по внутренней связи.

— Вы знаете, сразу после «Норд-Оста» приходили люди из ФСБ, у них точно такие же бумаги были, как и у вас. Мы сказали, что таких людей мы не знаем, что у нас они никогда не работали. Они после этого ушли и не возвращались.

Мне намекают на то, что ФСБ удовлетворил их ответ, а меня вот почему-то нет.

Дверь открывается, в кабинет входит невысокая молодая женщина.

— Хейди, тут корреспондент интересуется, работали ли у нас когда-нибудь вот эти две девушки, — он кладет перед вошедшей женщиной фотографии.

— Нет, никогда, — категорично отвечает она. И вдруг; совершенно неожиданно для всех: — А вот эту девушку я знаю. Она училась у нас, я ее очень хорошо помню.

Получается маленький конфуз. Хейди мне позвали лишь для того, чтобы подтвердить то, что эти люди никакого отношения к университету не имеют. И вот что из этого получилось.

Раздосадованный ректор отдает мне Хейди, ассистентку кафедры, на растерзание. Мы идем в ее кабинет.

— Секимат я хорошо знала, очень способная девочка. Правда, звали ее все Зарой, так уж повелось. Но по паспорту она Секимат, да.

— Давно она выпустилась?

— В 1998 году. Очень сложный выпуск был. Точнее, не выпуск, а предыдущая учеба. Война, бомбежки, а мы разучиваем пьесы и репетируем. Театр посреди войны. Но Зара очень прилежная была, никогда не пропускала занятий, скромная, правильная. Талантливая…

— Извините, а как она одевалась? Платок?

Хейди сразу понимает, что я имею в виду: женщины-ваххабитки носят закрытые платки, не просто завязывают их узлом сзади, поверх волос, а буквально прячут лицо в нем. Видели, как ходят женщины в Афганистане? Вот и чеченки, исповедующие ваххабизм, носят платок точно так же, укутывая лоб по самые брови.

Но вернемся к нашей беседе с Хейди.

— Да, она носила платок. Длинное платье, да. Но одеваться она так стала только последние два года. До этого она была совершенно обычной современной девушкой. Кстати, она училась вместе с родным братом у нас. Мовсар, так его звали. Тоже очень скромный, набожный мальчик.

…Война сделала Зару (будем звать ее так) очень религиозной. Она заканчивает учебу и несмотря на то, что подавала большие надежды как актриса, в театре не остается.

В 1999-м начинается вторая война. Брата Мовсара — ваххабита — убивают. Зара тяжело переживала его гибель, он был для нее самым близким и любимым человеком. У Зары начинаются боли в сердце, неотступные и мучительные.

Ее следы на какое-то время теряются. Я узнаю, что за это время она ездила лечиться в Баку, вроде бы вышла замуж, а потом в Баку она даже жила.

Но Зара, прилежная и скромная девочка, переехала в Баку неспроста. И ее лечение, и ее жилье — все оплачивали люди «стой, другой стороны». Она выполняла определенные поручения, жила в этой общине, она стала ее частью. Зара была очень религиозной, и родную семью ей полностью заменила ваххабитская община.

Сломленная войной, потерей брата, нищетой в семье, Зара влилась в эту систему. И уже перестала принадлежать самой себе.

И вот октябрь 2002 года. Зара — одна из немногих, кто представлял себе смертельную опасность этого мероприятия. Она не жаждала умереть, но была готова к этому.

Умереть, погибнуть, но — не взрываться!

Она должна будет участвовать в опасной спецоперации, которая вынудит российского президента пойти на уступки и начать мирные переговоры. Кто бы только знал, как она устала от войны!

Она знает, что за этой операцией стоят влиятельные люди из Москвы, которые обещали, что ничего страшного не произойдет.

А она, Зара, никого убивать не собирается. Просто наденет костюм, закроет лицо и будет играть смертницу. Ей не впервой играть.

Я не знаю, понимала ли она, что это — капкан. Что в капкане их всех будет ждать смерть.

Ей было 25, не совсем молода и глупа, чтобы не осознавать, насколько велик риск. Так зачем же шла на убой?

Ответ страшен и прост: она просто выполняла возложенные на нее обязательства.

Вы не верите, что у нее не было выбора? Я попытаюсь вам объяснить.

Представьте, что вы являетесь членом секты или какой-нибудь подпольной революционной партии. Строгая иерархия, идеологический фундамент, отчисления в общий фонд. Ты отдаешь, ты получаешь. Тебе дают — с тебя требуют взамен. Ты винтик этой системы, и сказать «нет» в тот момент, когда пришла твоя очередь платить по обязательствам, ты не сможешь. Ты же клялся, что пойдешь до конца…

Не позволили сказать «нет» и ей. Еще в Баку ей объявили о готовящейся спецоперации и о том, что она должна будет в ней участвовать. Ей сделали фальшивое удостоверение, посадили в автобус, дали сопровождающего, встретили по месту прибытия. А потом отвезли на место назначения. Все очень просто. Она даже не могла сбежать.

Несостоявшаяся актриса оказывается в центре Москвы, в театре.

— Как все зловеще, — говорит мне Зарина преподавательница. — Какая страшная судьба: умереть на сцене.

Мы сидим в крохотной комнатке общежития Гудермесского драмтеатра. В соседней комнате играет магнитофон. Я замираю.

В соседней комнате играют дети, гоняясь за облезлой кошкой. Кассета на этом не заканчивается, начинается следующая песня о шахидах. Я недоуменно смотрю на Хейди.

Она смущается.

— Эти песни, они ничего такого не значат. У нас их все слушают, даже дети. Война, тяжело, люди хотят во что-то верить…

Мы вместе вздыхаем, поеживаемся от страха и еще какого-то непонятного зловещего чувства.

— А вы знаете, что о нашей Заре даже в газете писали? — спрашивает меня Хейди и, роясь в каких-то чемоданах, достает старую, пожелтевшую от времени газетку. — Это вам на память о Заре.

Листаю странички. Спотыкаюсь взглядом о старый черно-белый снимок: дипломный спектакль Зары Алиевой. «Женитьба» Гоголя. Вот она, хрупкая девушка, стоит на сцене перед последним поклоном зрителям.

Пробегаю глазами заметку и вздрагиваю. Кто сидит в первом ряду? Кто принимает спектакль, кто аплодирует способной девочке-актрисе?

Ахмед Закаев, который, по слухам, очень неплохо знал Зару Алиеву.

Он всегда патронировал факультет актерского мастерства в Грозненском университете. И не мог не приехать в трудный год на дипломный спектакль выпускников — нескольких (да, до выпуска дошло всего несколько человек!) отчаянных актеров, которые репетировали, когда на город падали бомбы.

Я опять удивляюсь дорожкам судьбы, которые иногда сплетаются в такой фантастический узор, что можно лишь вздрогнуть, как от сквозняка, пробирающегося по спине: «Случайность или рок?»

Рок, от которого никуда не убежать?

Зара Алиева пять лет училась актерскому мастерству, чтобы потом, спустя еще пять лет, сыграть роль, которая потрясет весь мир.

Она надела черную паранджу, черное платье и трое суток играла страшную, очень сложную роль, от которой могло не выдержать сердце.

…Я прощаюсь с Хейди, спускаюсь по лестнице, блуждаю коридорами драмтеатра и наконец выхожу на улицу. Сыро и дует какой-то колючий ветер. «Ты в этом мире будь как странник…» — гудят в ушах строчки услышанной песни.

Зара, значит, так ты думала?! Значит, вот чему верила? И тогда, когда ехала в Москву, тоже, наверное, слышала эти заунывные строки, которые невозможно выбросить из головы?

Я бреду к машине и отчетливо вижу ее, худенькую и маленькую актрису. Вот семнадцатым днем октября она садится в автобус Хасавюрт — Москва. Ей остается жить еще 10 дней. Пусть она в последний раз взглянет на желтую листву, на осеннюю грязь под ногами, пусть в долгой дороге она вспомнит свою жизнь. Своего брата Мовсара, который в ее мечтах смеется и улыбается, он еще живой, юный и веселый. Свою мать. Свой первый спектакль, когда у нее дрожали коленки. Свой выпускной, когда казалось, что жизнь — долгая и прекрасная — только начинается.

А сегодня она боится, и ее ладони то и дело пробивает холодный ток. Вдруг все закончится, так и не начавшись? Вдруг она никогда не вернется из этого чужого города, куда мчат ее колеса?

Она смотрит на закрытые двери автобуса, на людей, которые ее сопровождают, на дождь, который стекает по стеклу, и понимает, что выхода нет.

Гишлуркаева Асет Вахидовна родилась 15 августа 1973 года в селе Ачхой-Мартан Чеченской республики.

Дом взорван российскими военными.

Асет была вдовой. А еще она была матерью маленького ребенка, за несколько месяцев до теракта на Дубровке вышла замуж во второй раз за человека из джамаата.

В ее жизни, сложной и безрадостной, наполненной бомбежками и похоронами, было очень мало светлых пятен. Она искала успокоения в религии. Она устала от войны. Она так отчаянно пыталась остановить войну, что зашла слишком далеко.

Туда, откуда не было выхода.

…Когда случился «Норд-Ост», ее дом взорвали в первую очередь. Мать, пытаясь объяснить произошедшее, сказала, что ничего не знала о случившемся. Дочь якобы сказала ей, что едет в Ростов на лечение в НИИ акушерства и педиатрии.

Но как только дом взорвали, мама Асет вместе с внуком уехала в Азербайджан. Именно там, в Азербайджане, все родственники террористов должны были получить обещанные деньги за «Норд-Ост» и жилье.

Печальный вывод: мать Асет уехала в Азербайджан, потому что знала, что нужно ехать именно туда, и, получается, врала, когда говорила, что не в курсе, куда собиралась ее дочь.

Впрочем, врали и все остальные родители…

Асет ехала в Москву не автобусом Хасавюрт — Москва, как большинство террористов. Ее вербовали и отправляли в столицу другие люди. И — другим маршрутом: Назрань (Ингушетия) — Питер — Москва. В Петербурге она жила почти месяц, морально готовилась к тому, что должно было случиться. Жила не одна, с двумя мужчинами, одной женщиной и маленьким ребенком. А за пару дней до «Норд-Оста» кураторы отвезли ее в Москву.

Мутаева Малижа Даудовна родилась 3 октября 1971 года в селе Валерик Ачхой-Мартановского района Чеченской республики. При себе имела билет на автобус по маршруту Махачкала — Москва отправлением 22 октября 2002 года.

Дом взорван российскими военными.

По неофициальной информации, родные Малижи проживают ныне в Азербайджане.

Байракова Зарета Долхаевна родилась 30 апреля 1976 года в Старопромысловском районе г. Грозного Чеченской республики. Регистрация: Грозный, ул. Маяковского, 136, кв. 30. Адрес недействителен. При себе имела автобусный билет Хасавюрт — Москва, продан 17.10.02, выезд 19 октября 2002 года.

В паспорт была вложена записка: «Сбор 27(21) октября 2002 ст. «Лужники».

34 года. Сестра известного боевика Бауди Бакуева.

Они — это тот самый «идеологический костяк» террористической операции на Дубровке. Те, которые знали, куда шли, и выбор свой делали осознанно. Почти все они — вдовы. Женщины со сложной судьбой.

Зарета Байракова, Малижа Мутаева, Асет Гишлуркаева — имели детей. Кто-то их потерял на войне, кто-то — оставил сиротами по доброй воле.

Эти женщины знали, ради чего идут на смерть. Знали, что взрывчатка не настоящая, потому-то даже не пробовали привести в действие взрывные устройства во время штурма. Грозя убить заложников, они не собирались убивать никого. Эти женщины рисковали лишь собственной жизнью.

Надеялись выйти живыми, что-то сделать ради своего народа, получить деньги и начать новую — свободную от войны — жизнь.

Они все обдумали, взвесили и решили. Они не оставили после себя никаких следов — их дома в Чечне уничтожены, а родные переехали в Азербайджан.

У всех у них были настоящие паспорта, но липовые регистрации. Идя на смерть, они позаботились о том, чтобы не подставить своих близких и дать им шанс быстро выехать из республики.

Они знали, на что шли… А вот остальные женщины оказались на «Норд-Осте» по ошибке. Они не хотели туда идти. Не хотели умирать. Просили своих родителей — вытащить, спасти, уберечь, — но их предали все, кому они верили.

Ганиева Хадчат Сулумбековна родилась 1 апреля 1986 года в станице Ассиновская Ачхой-Мартановского района Чеченской республики. Имела 9 родных братьев и сестер. При себе имела временную регистрацию на имя старшей сестры Фатимы Ганиевой, что позволяет предположить, что ее сестра тоже была на «Норд-Осте», но все-таки смогла бежать.

Военные взорвали дом сразу же после «Норд-Оста».

По неофициальной информации, семья Ганиевых находится сегодня в Азербайджане.

Она лежит на полу ДК с открытыми глазами. Хрупкая, сложенная как подросток, с тонкими запястьями и щиколотками.

Хадчат была самой молодой из тех, кто был в те страшные дни на «Норд-Осте».

16 лет. Вдумайтесь, 16!

Я еду по Ассиновской, ища дом, где жила эта девочка. Машина тормозит перед грудой обломков. От забора остался причудливый каркас. Окна зияют пустотой.

— Аккуратней! — кричит мне сопровождающий. — В дом ни в коем случае не входи, там может быть все заминировано!

Но я все равно приоткрываю скрипучую дверь. В нос ударяет запах бараньих шкур и сыреющего дерева.

В одной из комнат, — она была одной из главных в доме, судя по сохранившейся обстановке, — вижу удивительную мозаику на стене: надписи на арабском, мечеть, полумесяц со звездой и еще — белое пятно, старательно затертое шпатлевкой.

Видно, что замазывали арабский текст очень быстро, но сделать это посчитали важным. Представьте, вам в считанные минуты нужно собрать вещи и бежать (как это и происходило с семьей Ганиевых, когда военные дали им на сборы пару часов), а вместо того, чтобы паковать чемоданы, хозяин дома вскарабкивается на табуретку и затирает на стене какие-то арабские слова.

Что могло его скомпрометировать в этой надписи?

Заглядываю в другую комнату. Видно, что хозяева действительно спешили. Дверцы шкафов так и остались открытыми, обои — полусодранными, детский башмачок — пылящимся в углу.

Семья Ганиевых была очень большой — родители и десять детей. Жили бедно, но честно, как любят говорить в России.

— И дети их очень много трудились, на земле работали, на грядках что-то сажали, чтобы прокормиться. Одежда передавалась по наследству, — рассказывает женщина, которая неплохо знала эту семью. — Все были очень набожные, девочки всегда ходили с покрытой головой. Хадчат была средней в семье, очень тихой и послушной. Во всем слушалась отца. Он у них в семье был авторитетом.

— Как вы думаете, он мог не знать о том, куда собирается его дочь?

— Исключено. 16-летняя Хадчат боялась и уважала отца, так что представить, чтобы она самовольно сбежала из дома и куда-то уехала — невозможно!

— А где сейчас ее родители? [де вся семья?

— Они уехали сразу после «Норд-Оста». Их ждали в Баку. Там они и собирались обустраиваться.

— А кто их там ждал?

— Ну, не мое это дело — говорить, кто их там ждал. Знаю только, что их обеспечение взяли на себя серьезные люди.

Вот и все, что мне удалось узнать о Хадчат на месте, в ее родной Ассиновской. Остальное я узнала через свои источники.

Семья Ганиевых во время войны начинает исповедовать ваххабизм. Вслед за родителями в него втягиваются и дети. А в Чечне пассивных ваххабитов практически не было.

Кто не мог воевать, помогал чем-то другим: прикрывал или прятал боевиков, перевозил деньги или оружие, занимался идейной вербовкой.

Не осталась в стороне и семья Ганиевых — правильных, непьющих и некурящих мусульман, молящихся пять раз в день.

Хадчат частенько слышала в своей семье, что русские пришли сюда уничтожать мусульман, что ее братья гибли, защищая Аллаха, что каждый верующий мусульманин должен объявить джихад неверующим и бороться. Бороться до последней капли крови.

Хадчат впитывала это все, словно губка. Она посещала какое-то тайное общество, где собирались юноши и девушки и учили Сунну и Коран, слушали чеченского певца Муцараева, записывали толкования пророков в школьные тетрадки и учили арабский.

По словам соседей, Хадчат даже обучалась в каком-то исламском центре города Баку — девочку готовили в шахиды.

На почве ислама Хадчат сдружилась с Зурой Бициевой, которая, правда, была на несколько лет ее старше. И вот эти девочки, богобоязненные, носящие платки, наполненные Кораном, вдруг оказались востребованными.

Люди из джамаата выходят на отца Хадчат — Сулум-бека. Выходят, когда до начала операции остается совсем немного времени и свыше приходит приказ: женщин мало, нужны еще, да желательно помоложе.

С ним ведут переговоры, если их можно так назвать: ведь Сулумбек разговаривает с хорошо известными ему людьми.

Они раскрывают ему все карты, потому что Сулумбек — человек проверенный: готовится серьезнейшая операция, для которой нужны люди, которые сыграли бы роль смертников.

Отцу Хадчат говорят, что дело, конечно, рискованное — но за всем этим стоят очень серьезные люди в Москве, которые не допустят кровавого финала. Просто надо попугать российского президента. Надеть костюмы, повесить пояса шахидов, — но никто никого взрывать не будет, поэтому все же есть шанс выжить.

Сулумбек думает. Вне зависимости от исхода операции ему обещают оплатить переезд в Баку и дать 20 тысяч долларов. Ему говорят, что эта операция заставит Путина начать мирные переговоры.

Да и в конце концов, если с Хадчат что и случится, у Сулумбека останутся еще девять детей.

И он дает согласие.

До «Норд-Оста» остается всего три дня, когда Хадчат покупают билет и сажают в автобус Хасавюрт-Москва.

Там, в Москве, ее будут встречать. Поселят в надежном месте. А 23-го вечером она уже будет в зале ДК, где ничего не подозревающие люди будут смотреть и слушать мюзикл.

Она, конечно, волнуется, но не сказать, чтобы слишком. В Москве она увидит свою подругу Зуру, ее встретят серьезные люди, которые, конечно, не допустят ничего страшного. Ну, а если что — на ней будет пояс, она нажмет на детонатор, и все, все закончится. Она будет в раю и погибнет как герой.

На правой руке у Хадчат тоненькие металлические часики. Она неслышно молится всю дорогу. Она знает, что Аллах не оставит ее. Аллах всемогущ, он все видит, все знает. Наверное, в отличие от Хадчат, Аллах уже давно знал о том, что взрывчатка в ее поясе будет ненастоящей.

И потому, когда уже начнется штурм, испуганная Хадчат будет судорожно соединять клеммы, спеша спрятаться на небесах от газа и стреляющего спецназа.

Но взрывчатка никак не отреагирует на движения рук и слезы Хадчат.

Девочка в растерянности начнет молиться и, ловя ртом воздух, увидит, как бегущий на нее спецназовец наводит дуло автомата ей в лоб.

Не забывайте, что самой младшенькой из «норд-остовских сестер» не так давно исполнилось 16.

Она еще слишком юна и чиста, чтобы думать о человеческой подлости и предательстве.

Бициева Зура Резвановна родилась 23 апреля 1980 года в селе Самашки Чеченской республики, в последнее время жила в станице Ассиновская Ачхой-Мартановского района. Училась в лицее города Грозного.

Мать Зуры срочно покинула республику после теракта, оставив съемное жилье. По неофициальной информации, живет сейчас в Азербайджане.

Когда Зуру расстрелял российский спецназ, ей было 22 — ровно столько, сколько сейчас мне, когда я пишу эту книгу.

Но я совсем не хочу умирать — ни за мир во всем мире, ни ради любимого, ни ради Бога.

Я жить хочу.

В таком возрасте только-только включаются вкусовые рецепторы, ты начинаешь чувствовать, какая она на вкус, эта жизнь. Так зачем обрывать ее, дарованную тебе всего лишь один раз?

Сейчас я понимаю свою разницу с моей сверстницей Зурой: она не считала, что со смертью ВСЕ заканчивается. Она думала, что со смертью как раз все только начинается. И впереди — лишь райские сады, медовые реки и кисельные берега. А жизнь… Да что ею дорожить — такой-то жизнью!

…Село Самашки значится в документах, найденных при Зуре, как ее родное село.

Адрес только не указан. Поэтому для начала заезжаю в местное ОВД, здание которого больше походит на какой-то сельский склад. У входа — три милиционера, ружья на плечах.

Услышав про «Норд-Ост», они пугаются, переглядываются и провожают меня к «главному оперу» села. Пожилой чеченец Лема грустно вздыхает, когда я спрашиваю его о семье Бициевых.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь. Бициевых я не знал, ничего рассказать не могу. И вообще, кто сказал, что они здесь жили?

Ну вот, опять та же песня. Значит, он предлагает мне развернуться и уехать обратно? Как бы не так.

— Лема, если даже вы не знали семью Бициевых до октября 2002 года, то в октябре вам все равно пришлось с ними познакомиться. Ведь через неделю после штурма к вам приходили люди из ФСБ, и вы искали для них и адрес, и биографию, и их нынешнее местонахождение.

Лема грустно, как-то по-собачьи, смотрит на меня.

— Они здесь не живут уже много лет, переехали в станицу Ассиновская. Оттуда Зура и поехала на «Норд-Ост».

— Почему они уехали туда?

— Не прижились здесь. Понимаете, у них очень непростая семья была. В 1988-м ее отец погиб в драке. Он пьяный был, брат его пьяный был, повздорили, кинулись друг на друга с ножами. И насмерть. С тех пор мать одна поднимала двух девочек: Зуру и ее старшую сестру. Бедно они жили. Потом дом этот, где отца убили, все-таки продали; не знаю, то ли чтобы от воспоминаний избавиться, то ли еще по каким-то причинам. Переехали в одно село, потом в Ассиновскую. Как беженцы они были, жилья своего не имели — снимали угол.

— Религиозными были?

— Этого я знать не могу. Зура совсем маленькой была, когда они уехали отсюда. Мать была обычной рабочей женщиной. Что с ними потом стало, честно, не знаю — поезжайте в Ассиновскую…

— В Ассиновской нет кафе, чтобы можно было чего-нибудь перехватить, магазинов нормальных нет, не оказалось там даже местного отдела милиции. На всю станицу — один участковый, но где его можно найти — никто не знает. А в сельсовете — обеденный перерыв, затянувшийся на полдня.

Стоя в очереди среди взрослых чеченок, меряю шагами дорожку. «Зура, ну зачем, зачем ты это сделала?» — повторяю в уме.

Наконец появляется секретарша главы сельсовета. Улыбчивая полная женщина сразу немного тускнеет, узнав, что я журналист из Москвы.

— Пройдемте в кабинет, — сухо говорит она и закрывает за мной дверь.

— Я по поводу Зуры Бициевой, — начинаю я, доставая журналистские документы.

— Я поняла, — говорит она и даже не смотрит на удостоверение.

— Я тогда сразу расскажу все, что знаю, чтобы время не терять — там женщины сейчас интересоваться будут, а шум поднимать не нужно, — сразу демонстрирует она деловую хватку. — У нас ФСБ уже была, мы все бумажки им готовили, так что с вами мне будет легче говорить. Итак — Зура. Я лично знала эту девочку. Впечатления: не очень симпатичная, все время носила закрытый платок. Насколько я знаю, она была очень, очень религиозна. И еще: она производила какое-то гнетущее впечатление.

Молодая девушка, она должна была цвести, улыбаться, радоваться жизни. Но она — всегда в черном или в чем-нибудь темном, наглухо закрытом.

С ней можно было общаться целый день, так и не услышав от нее ни одного слова. Представляете? Она только слушать вас будет, потупив глаза, и ни разу не ответит. Какая-то… забитая, что ли… Покорная.

Начнешь вопросы задавать, настаивать на чем-то, она только и выдавит из себя: «Да» или «Нет». Все. Больше ничего, как ни пытайся, от нее не добьешься.

Я знаю, что она училась в Грозном в каком-то колледже на секретаря-референта. Признаться, я даже вообразить не могу, как бы она смогла работать по специальности. Такая молчунья!

— Где можно найти ее мать?

— Здесь вы уже никого не найдете, — усмехается Лейла. — Мать ее сразу сорвалась с места, когда все это случилось. Не знаю куда, в такие вещи нас не посвящают. Их дом военные сразу же собирались взорвать, потом все-таки оставили, не стали. Только потому, что дом они снимали. Хозяева прибежали, стали умолять их жилье не трогать, — мол, при чем тут они. А вот дом Ганиевых взорвали. Ребенка соседского осколком чуть не убило, в больницу отвезли его.

— Зура дружила с Хадчат Ганиевой?

— А как вы думаете? Обе девочки из одной маленькой станицы, обе носили платки, обе очень религиозны. Обе отсюда, из маленькой Ассиновской, уехали в Москву. Вы полагаете, это совпадение? — ухмыляется она. — Но это уже не мое дело. Больше я ничего не знаю, что могло бы вам пригодиться.

…17 октября Зура войдет в рейсовый автобус Хасавюрт — Москва. Середина октября, дождливо, но еще тепло. В автобусе она будет не одна — рядом сядут еще несколько человек из команды, которая захватит Театральный центр в Москве. Как всегда, она почти ни слова не произнесет за всю поездку. Всю дорогу будет молчать и смотреть в окошко. Ах да, Зура будет молиться и, сжимая кулаки, твердить суры из Корана. Она знает, что там, в Москве, они должны провернуть очень серьезную операцию — заставить весь мир поверить, что они шахиды. Быть шахидом — высокое предназначение, но не каждый сможет не дрогнув убить себя. Сможет ли она? Это же так страшно…

Но что дает ей силы — не бояться, не сбежать обратно, не плакать и не дрожать? Не только вера в Аллаха.

В Зуриной сумочке лежит обратный билет Москва — Хасавюрт. Зура абсолютно уверена, что ровно через десять дней она вернется обратно. И оттого она спокойна. Я внимательно просматривала видеозапись, сделанную боевиками внутри Театрального центра. Увидела там и Зуру. Она укладывалась отдохнуть на широкие ступеньки в конце зрительного зала. Под ее черным платьем виднелись голубые джинсы и водолазка. Я была права: она рассчитывала вернуться, потому и была одета так, чтобы в случае штурма легко скинуть с себя черный наряд и остаться в простой одежде, которую носят девочки ее возраста — и в России, и во всем мире.

Люди, которые послали Зуру умирать, учли этот тонкий психологический нюанс. Они купили ей билет в оба конца и дали надежду на выход.

«27 октября, — думает Зура, — я буду дома, и все останется позади».

В чем-то она была права — 27 октября для Зуры действительно все осталось позади.

Бисултанова Марина Небиюллаевна родилась 21 декабря 1983 года, зарегистрирована в селе Беркат-Юрт Чеченской республики. Долгое время жила в Азербайджане. Семья — отец, мать, две сестры.

Именно она стала одной из сенсаций «Норд-Оста». Информационные агентства наперебой сообщали: среди женщин-камикадзе есть блондинка. Возможно, славянка. Но это не так. Она — самая что ни на есть чеченка. Роскошные карие глаза и белокурые волосы. Такой она была, Марина Бисултанова.

Я еду к ее родителям, по-настоящему переживая. Вздрагиваю и прихожу в себя, лишь когда моя машина, подняв страшный рев и выбрасывая из-под колес комья грязи, начинает буксовать, завязнув посреди чеченского села Беркат-Юрт. Спрашиваю у прохожих улицу, дом, фамилию — никто не слышал, никто не знает. Позже выяснится, что жили они здесь всего-то год. Переселенцы.

Зато, услышав фамилию Бисултановых, помрачнел глава сельсовета. И, поколебавшись, дал мне провожатую: «Только много не рассказывайте, по какому делу вы сюда приехали».

Заброшенный дом на окраине села.

Подъезжая к нему, моя спутница — дочь главы сельсовета — вдруг становится разговорчивой.

— Я знала Марину лично.

— Тогда скажи, почему она пошла на такое?

— Она замужем была, знаете? Нет? Вот в чем вся причина. Ее отец от мужа увозил, прятал, да все без толку. За ней сюда уже приезжали на машине несколько раз. Со скандалами. Угрожали, что все равно заберут туда.

— Куда?

— Не мое это дело. Знаю, что это были опасные люди, нехорошие. Марина мучилась оттого, что они ее не оставляли в покое. Плакала…

И вдруг, подумав:

— Красивая она была и слишком молодая, вот что…

Так же неожиданно, как заговорила, девушка замолкает. Мы выходим из машины и идем к дому. Никакой дорожки, газона. Кругом — весенняя грязь. Дверь открывается, и на пороге появляется невысокий мужчина с намечающейся лысиной, сухонький, но все равно красивый.

Смотрю на него и узнаю глаза Марины — роскошные, чайного цвета, причудливого восточного разреза. Услышав о том, что я приехала поговорить о его дочери, он вздрагивает, но все-таки предлагает зайти в дом.

Деревянный пол, старый диван, большой обеденный стол в середине комнаты. Из каждого угла выглядывает нищета. Я сажусь на диван. Мне неловко.

Наби, так зовут отца Марины, нервничает, у него дрожат руки, когда я даю ему листки с фотографиями дочери: живой — там, где на документах, и мертвой — уже после всего. Он надевает очки с толстыми стеклами, тут же их роняет. Зовет жену, и вот они вместе смотрят на снимки.

— Это наша, — словно выдавливая из себя слова, произносит он. Закрывает лицо руками и беззвучно трясется. Наби в первый раз увидел свою дочь после того сентябрьского дня, когда ее забрали.

Отец увидел свою дочь мертвой. С растрепанными волосами, которые он раньше заплетал в косы. С полуоткрытыми глазами, в которых застыли крик и отчаяние. С полуоткрытым ртом, который в последний момент жадно искал воздух, но находил газ.

— Марина, девочка моя! — кричит мать. Выбегает из комнаты и начинает, словно раненая волчица, носиться по дому. Крики, слезы, проклятия.

— Сука! — вдруг произносит Небиюлла. — Все-таки увела ее… Забрала…

Он просит у меня папку с лицами убитых. Судорожно перелистывает, кого-то узнает, но самого главного человека, которого искал, так и не находит.

— Это точно все, кто там был?

— Это все, кто был уничтожен российским спецназом. Тех, кто был, но убежал, мы не узнаем.

— Ее там не было — сучка… — Мне кажется, что он сейчас расплачется. Его руки не находят покоя — касаются то лица, то очков, лежащих на столе, то скатерти.

— Кого не было?

— Той, что забрала ее у нас. Той, что ходила за ней по пятам и не оставляла ее ни на минуту.

— Расскажите, Наби, — тихо прошу я.

Он плачет. Отец, потерявший любимую дочь. Отец, минуту назад впервые увидевший ее мертвой.

— Их, всех девочек, вербовали женщины. Одна из Гудермеса, другая — жена полевого командира Арсланбека Новолакского, бендерша Виталиева. И еще одна вербовщица была из Старой Сунжи — она и своих дочерей послала туда.

Кажется, что комната вокруг поплыла, словно лодка в штормующем море. Пол загудел.

— Вы не ошибаетесь? — спрашиваю у Наби.

— Ошибаюсь? Я знаю, кто это все организовывал, кто девочек собирал по всей Чечне. И эту женщину я знаю в лицо, вот ее дочери, — и он показывает мне фотографии Айман и Коку Хаджиевых, тех самых, с которыми знакомы и вы, и я. Я потрясенно переглядываюсь со своим сопровождающим, с которым несколькими днями раньше мы были в гостях у немощной и жалкой с виду Хеды Хаджиевой.

— Вот он! — вдруг вскрикивает Наби.

— Кто?

— Он… — Наби отпрянул от листка с чьей-то фотографией. — Это он…

Показалось, что Наби на минуту забыл о моем существовании, он опрокинулся в какое-то неизвестное мне, но совсем недавнее прошлое. Что, что так напугало его?

Я подхожу к нему и смотрю на эту важную фотографию.

Что я вижу? Молодой мужчина в белой рубашке и галстуке. Хунов Фуад Шахамбиевич, Карачаево-Черкесия. Ну и что? Ни эта фамилия, ни лицо тогда мне ни о чем не говорили. Этого человека, по-моему, даже не было среди убитых. Не было человека с такой фамилией и среди главных террористов и организаторов.

— Кто это? — удивляюсь я.

— Он…

— Расскажите все по порядку.

— Начну сначала, — соглашается он. — Я жил в Баку, уехал оттуда в 2001 году. Переезжал через российскую миграционную службу. А Марина осталась в Азербайджане — там она вышла замуж. 2 августа 2002 года вернулась и Марина. Вернее, я ее оттуда еле вытащил. Мне не нравились люди, с которыми она общалась. Муж ее, окружение. Они ее не пускали. Я пригрозил им, сказал, что она моя дочь, заставил их развестись по нашим мусульманским обычаям. Так что в августе 2002-го мы все были уже в Чечне. Но эти люди не оставляли ее в покое. Дергали постоянно. Приезжали сюда. А потом, в конце сентября, она пришла домой с часами Casio. Я, когда это увидел, в ярость пришел. Мать с сестрой ее избили за это. Забрал я эти часы, растоптал их прямо на полу и сказал: «Не дай Бог ты еще раз с такими придешь!»

— Почему вас так напугали какие-то часы?

Он замешкался.

— У них, у ваххабитов, принято носить эти часы. Я об этом из Баку знаю. Я не знаю почему. Вроде у них сильные батарейки, из них легко взрыватели делать… — увиливает он, на ходу придумывая версию о сильных батарейках. — Ну вот, это было дней за пять до ее исчезновения. После этого случая ее как подменили. Она у меня очень ласковая девочка, как котенок, всегда прильнет, обнимет: «Папочка!». А тут — не узнать. Забьется в дальний угол комнаты и сидит, в одну точку смотрит. Мы к ней — Марина, что случилось? А она — оставьте меня, и давай рыдать. Пять дней ее не узнать было. Мы с ума сходили, видя, что с ней происходит.

— И что было дальше?

— 30 сентября, после обеда, я пошел за сигаретами. По пути товарищ проезжал, он меня подвез. Еду обратно, вижу, Марина идет по улице. Мы просигналили ей аж три раза. Она даже не оглянулась. Возвращаюсь домой… ее нет. А жена рассказывает: к ней, мол, подруги приезжали, звали в Баку за товаром поехать. Она ей не разрешила: «Какой товар, Марина, о чем ты говоришь?» И приказала сидеть дома. Тогда она сказала: «Пойду скажу тогда им, что не поеду».

— Я у нее даже сумку отобрала — на всякий случай, чтобы не уехала, — подтверждает жена.

— Марина вышла. И больше мы ее не видели.

После этого Наби сразу же поехал в Хасавюрт.

Смотрите, какое поразительное чутье — он сразу же едет туда, где действовали люди из джамаата, собирая завербованных на «Норд-Ост» людей. Совпадение ли? Хасавюрт — граница Дагестана и Чечни; даже не город — пестрый базар, через который чеченские боевики легко просачиваются через границу. Из Хасавюрта в Москву отправляли большую часть людей, которым предстояло сыграть роль террористов.

— Дочь свою я там не нашел. Я пошел по адресам, где обитают ваххабиты. Их адреса я узнал случайно, — поправляется он. — Ничего, никаких следов. Тогда я вернулся в Чечню. На пятый день мне принесли ее юбку, кофту, в которые она была одета, и еще записку. В ней Марина написала: «Дорогие мама и папа! Я уехала в Баку за товаром, вернусь через 10 дней. Мамочка, папочка, я вас очень люблю! Знайте, что я всегда рядом с вами, что бы ни произошло. Марина». Я искал ее, честное слово. Искал бендершу Виталиеву, которая вербовала девочек. Ничего. Поехал в Баку, но и там все пусто. Вернулся в Чечню, стал наводить справки. Выяснил только, что в октябре дочку видели вместе с полной женщиной в машине, которая ехала по Старопромысловскому шоссе. За рулем был человек в милицейской форме. Их остановили, они показали пропуск, и их пропустили. А потом случился теракт… Мы боялись даже думать. Я был тогда в Баку и нашел список террористов в Интернете. Мне стало плохо, я понял, что это все. Это конец надежде.

— Наби, если вы говорите, что ее похитили, почему вы так боитесь назвать этих людей? Людей, похитивших вашу дочь.

Он молчит. Ему тяжело дается это молчание, но он держит эмоции под контролем.

— Ну хорошо, а как ее забрали?

Послушайте, что говорит мне отец, полчаса назад утверждавший, что его не было дома, когда за дочерью приехали люди.

— Как дело было: они приехали, поставили во двор машину, зашли и говорят: мы ее заберем. Мы говорим, что никуда ее не отдадим. Марина говорит: я останусь с мамой. — Наби заводится все больше. — А он: «Мы что, маленькие, что ли, чтобы маму с папой слушать? Что значит — хочу или не хочу, когда тебе говорят НАДО». — Наби переходит на крик. — Все, говорят, пойдем — и стали ее в машину сажать.

— Что это за люди были?

— Ваххабиты… — просто отвечает он. — Кто же еще?

— Так почему же она все-таки села к ним в машину?

— Знаете, может быть, ее шантажировали. Угрожали. Чем? — Наби замолкает, видимо обдумывая то, что только что произнес. — Могли тем, что это они оплатили наш переезд сюда, и дорогу, и визы. У этого Арсланбека были очень хорошие связи в российском МВД. Может, ей обещали деньги. Большие деньги. А может, ее никто и не спрашивал… — осторожничает Наби, боясь, как бы своей осведомленностью не выдать себя самого с потрохами.

Мы замолкаем. Я — потому, что слишком многое узнала сегодня. Потому что видела, как на моих глазах родители разыгрывали драму — со слезами, истериками, утверждениями о полной неосведомленности и непричастности. Я замолкаю, потому что понимаю.

— Они лгут. Они — потому что понимают, что я понимаю. Как все нелепо.

— Она была такой девочкой — доброй, нежной, отзывчивой. Так животных любила и детей маленьких.

— А своих у нее еще не было?

— Так ей же девятнадцать всего. Она совсем молоденькая была. Братиков любила, сестричек, она как ребенок была — веселая… наивная…

Они сидят передо мной, родители, позволившие своей дочери уехать. Отдавшие насовсем трогательную хорошенькую девочку, которая плакала и билась в истерике ПЯТЬ дней, зная, куда ей придется ехать. И они — Наби и его жена — знали, куда через пять дней уедет их дочь.

Знали и молчали. Лишь отобрали часы — зная, что там, в Москве, эти девочки, которые соберутся на стадионе «Лужники», наденут на правую руку часики. Чтобы по ним определить, кто есть кто, отличить друг дружку в толпе.

Эти часики на правой руке — их опознавательный знак. Знак принадлежности к определенному сообществу.

А ведь как она просила их о помощи! Своих собственных родителей. Теперь, вспоминая об этом, Наби плачет, отворачиваясь, чтобы вытереть слезы.

— Она хватала за руку мать, когда ей приказывали сесть в машину. Рыдала… Спрятаться хотела, убежать…

Марина надеялась вернуться, но все же прощалась с ними — в записке: «Я люблю вас, что бы ни случилось».

Разве не ясно, что это — прощание?

А они — струсили. Не смогли вытащить, отвоевать. Наверное, потому, что сами увязли во всем этом дерьме.

Информация, которую узнаю позже: Наби Бисултанов — один из членов ваххабитской структуры, не идейный боевик, нет — просто маленький человек, работавший то ли курьером при перевозке денет то ли просто каким-то связным. Когда он пытался отойти от своего нелегального прошлого, ему не дали сделать это просто так. Наби за все расплатился любимой дочерью. Ее забрали, как только она стала взрослеть и хорошеть. Взял «в жены» один. Потом, попользовавшись, отдал своему другу. А папа молчал. Папа был слишком мелкой пешкой в этой большой шахматной игре.

Я аккуратно, как бы невзначай, интересуюсь:

— Наби, она такая светлая, улыбающаяся. Как же она могла взорвать невинных людей, ведь на ней был пояс с взрывчаткой. Как могла пойти на убийство?

Он отводит глаза в сторону, сжимает кулаки, судорожно соображает, что можно, а что нельзя сказать. Наконец выдавливает:

— Никогда. Никогда никого она не смогла бы убить. И не должна была. Им просто нужны были девочки. Так им надо было. Все, больше я ничего не знаю.

— Так почему вы все-таки не заявили в милицию, когда ее увезли?

Он смотрит на меня, словно спрашивая: «Вы что, ничего так и не поняли?!» И произносит вслух:

— Человек, который вывозил ее из Чечни, был одет в милицейскую форму. Имел при себе спецпропуск…

Вот она, самая главная причина, по которой искренне любивший свою дочь Наби все же не полез в эту мясорубку. Связи людей, забравших Марину, с российским МВД; а у того загадочного человека, приехавшего за Мариной, был спецпропуск, который имеют лишь члены штаба по проведению контртеррористической операции в Чечне (ФСБ, МВД и Минобороны).

…30 сентября. Солнечно. Пошел шестой день с того момента, когда на правой руке Марины появились часики на металлическом браслете. Я вижу, как она молится, сидя в дальнем углу комнаты. Во дворе сигналит машина. Марина вздрагивает. По спине пробегает холодок от необратимости происходящего. Стук в дверь. Эта перепалка с родителями будет совсем недолгой. Ее затолкают в машину, а напоследок в заднем стекле она увидит мать — сжатую в комок, прикрывшую рот ладошкой, плачущую и напуганную.

Словно полароидный снимок — этот осенний день, испуганная мать, туфли, аккуратно стоящие возле входной двери. Рисованный орел на развалинах автобусной остановки. Золотые деревья.

«Мир таким, каким он был раньше, никогда уже не будет», — понимает она.

Рядом с ней на заднем сиденье сидит взрослая женщина, та самая, которую она знала и доверяла много лет. Эта женщина должна сдать Марину с рук на руки и получить свой гонорар. Но Марина, конечно, об этом не знает. Она верит ей. Слабо, но верит, что через десять дней после всего она вернется домой. Может, она даже сможет остановить войну. Дело в том, что Марине озвучили ее задание еще пять дней назад — тогда, когда она пришла домой с часиками на правой руке. Ей сказали, что нужно будет участвовать в спецоперации по остановке войны в Чечне. Марина знала, что операция очень рискованная. Ее предупредили об этом, сказав, правда, что есть риск, но вернуться должны все.

Марина не очень-то в это верила. Она боялась. Боялась страшного костюма, в который ее должны будут одеть, той роли, которую она должна будет играть. Уж как-то все зловеще…

Но и поделать она ничего не могла. В Хасавюрте — там, где собирали и остальных людей, — ей сказали, что это задание очень важное и что приказ получен от самого амира Шамиля Басаева.

Марина — 19-летняя девочка — всю жизнь была зависима от мужчин. От отца, которого в семье боготворили, потом от мужей. Она — женщина, которая должна подчиняться мужчине. Так ее воспитывали.

В тот роковой день, 30 сентября, один из этих мужчин приехал за Мариной вместе с женщиной-вербовщицей.

Знаете, кто был тем самым мужчиной? Кого Марина не смогла ослушаться? Я выяснила это позже, по той самой фотографии, так напугавшей отца Марины.

Этого человека звали Руслан Эльмурзаев. Бывший сотрудник МВД, а потом и организации «HALLO-TRAST», официально занимавшейся обучением специалистов по разминированию, неофициально — являющейся одним из подразделений британо-американской разведки. Люди, работающие на разведку, не уходят потом на хлебопекарню. Их опыт всегда остается востребованным — в спецслужбе той страны или уже другой.

Эльмурзаев — тот самый человек, который, по версии следствия, организовал и взрыв у «Макдоналдса», и захват «Норд-Оста».

Но он остался живым и невредимым.

Поэтому Наби так испугался, увидев фотографию Эльмурзаева — правда, под другим именем, — среди целой стопки снимков «террористов», но так и не назвал мне его настоящую фамилию и связь со своей дочерью. Наби лишь намекнул мне на то, что этот мужчина приехал на черной «Волге» и имел при себе спецпропуск, благодаря которому мог беспрепятственно проезжать через все возможные блокпосты в Чечне.

А иметь такие пропуска могут лишь члены Регионального оперативного штаба по проведению контртеррористической операции — МВД, ФСБ, Минобороны…

Я и говорю: такие люди не уходят потом на хлебопекарню.

…Мысли — словно яркие вспышки — вспыхивают, и гаснут, и загораются снова. Это знакомые ей люди, но в душе у Марины — все тот же липкий страх, какой был и пять дней назад. Она так и не смогла его перебороть, как ни старалась. Она смотрит в окно и тихонько плачет. Впереди — Москва, которую она никогда не видела, черное платье, уже подогнанное ей по размеру, и страх, один нескончаемый страх. Вот и все, что она знает. Остальное она поймет потом. Когда будет слишком поздно что-то исправить. Но это будет позже, впереди у нее еще три недели.

Хусенова Лиана Мусаевна родилась 31 октября 1979 года в станице Наурская Чеченской республики.

Об этой девушке нет почти никакой информации. Известно лишь, что она уже достаточно долго не жила дома, «выйдя замуж» за ваххабита и уехав в Грозный. Вдовой она, по словам матери другой «шахидки» Заиры Юпаевой, не была.

Сотрудники ФСБ задержали меня по пути к ее родителям и, не дав даже поговорить с ними, приказали срочно покинуть территорию Чечни, пока «не пропала без вести».

Юпаева Заира Башировна родилась 17 мая 1978 года в Наурском районе Чечни. Жила с родителями. Незадолго до «Норд-Оста» вышла замуж.

25-летняя цветущая девушка, роскошные каштановые волосы, симпатичное лицо, Зачем? — вот вопрос, который я задаю себе на протяжении всей дороги в одно из сел Наурского района Чечни.

Итак, начало весны, безнадежно голубое небо, ослепляющее солнце. Сапоги тонут в размытой грязи. Захожу во двор аккуратненького кирпичного домика, встретив возле входной двери обувающегося юношу.

— Мать дома? — наобум спрашиваю я.

— Мама, тебя! — кричит он куда-то вглубь. И с интересом рассматривает меня. Наконец на крыльце появляется полная женщина, наглухо повязанная платком, с большими карими глазами и какими-то курносыми, простыми чертами лица. «Чеченка?» — удивляюсь я про себя.

— Здравствуйте, я журналист, я приехала, чтобы поговорить с вами о Заире.

Они, родители, все понимают без лишних слов. Поговорить о Заире — все понятно, не надо объяснений. Она тяжело вздыхает.

— Пройдемте, мне скрывать нечего. Я вам все расскажу про то, как мою девочку похитили. Спасибо, что хоть вам интересно, что было на самом деле. — Она начинает говорить быстро, плачущим каким-то тоном.

Меня это немного смущает. То ли у нее так все накипело, что она хочет выплеснуть это первому встречному, то ли она уже точно знает, как нужно себя вести в подобной ситуации и что говорить.

Я снимаю обувь, ставлю ее в прихожей. Оглядываюсь. Как чисто и светло! Крашенный коричневой краской пол, столы с белыми кружевными скатертями, на подоконнике — горшки с зелеными цветами.

Мы садимся: Люба, мать, — рядом со мной, напротив — тоненькая девочка, сестра Заиры. Точеные черты лица, тонкая кость, какие-то раскосые, тоскующие светло-зеленые глаза. Копия француженки Ванессы Паради.

Мать тем временем начинает бойкий, очень бойкий, рассказ о таинственном исчезновении Заиры.

— Она у меня поехала к сестре на свадьбу в станицу Калиновскую. Я ее просила: Заира, не оставайся там ночевать, пожалуйста, я больная, приезжай пораньше. Она говорит: «Хорошо, мамочка!». Уехала. В первую ночь я ее не ждала — все же свадьба, задержалась девочка в гостях. А на второй день я стала беспокоиться. Понимаете, она у меня такая была послушная, правильная, на пять минут выйдет за двор: «Мамочка, не кричи, я через пять минут вернусь». И ровно через пять минут и возвращалась. Хорошая девочка была…

Ой, какая хорошая! Но она у меня молилась. Платок закрытый носила. Всегда молилась. — Вдруг Люба резко соскакивает с темы и зачем-то начинает говорить о религиозности дочери. — Но она не ваххабитка! Это все неправда! Если бы она ею была, она бы книжки какие-то специальные читала, девочек из села агитировала. Но этого же не было!

Она достает фотоальбом и показывает Заирины снимки. Что меня поражает: Заира действительно везде в закрытом платке. И вдруг, нечаянно, Люба открывает страницу с фотографией, где Заира — в белом свадебном платье!

— Она была замужем? — поражаюсь я. Ведь это все меняет. Это след, зацепка. История о похищении просто умирает.

— Нет-нет, — Люба аж подскакивает. — Это она меряла платье, когда подруга выходила замуж. У нас обычай такой — мерять платье невесты, чтобы горя не знать.

Ничего себе фантазия! О таком обычае я никогда не слышала, как не слышали о нем и мои друзья-чеченцы. Значит, факт замужества скрывают. Интересно, потому что она была вдовой или потому что муж тут тоже очень при чем?

Но Люба говорит о другом.

— Заира молилась, да. Но и я молюсь, и муж мой молится, все мы молимся. А после войны так вообще мы постоянно молимся. Война, нам страшно. Мы так спасаемся от страха. Понимаете?

Я киваю. Она немного успокаивается, кладет руки на колени.

— Ну так вот, Заиру на второй день проводили из Калиновской в Наурский район. Родственницы мои посадили ее прямо в автобус. Автобус поехал. Но она так и не приехала. Пропала моя девочка — как в воду канула. Исчезла.

Это в воскресенье было, а в понедельник ко мне приехали два мужика. Один — мулла с Комсомольского. Привез записку: «Заира вышла замуж. Город Грозный, площадь Минутка, тейп Белгатой». Я спросила: как замуж?! Аж не поверила. Она уже, понимаете… — Она вдруг замешкалась. — Жених у нее уже был. Валид, он в Казахстане живет, а на осень у них свадьба назначена была.

Она так увлеченно, не останавливаясь, ведет свой рассказ, что невольно закрадывается мысль — может, она просто боится остановиться и сбиться? Она волнуется, но все ее волнение — в речи, восклицаниях, интонациях. Сама же неподвижна, как большая кастрюля с опарой.

— Ну так вот, когда мужики эти пришли, я на них кинулась прямо как львица, «[де моя девочка, — кричу. — Ничего не знаю, верните мне девочку». Мулла дает мне 200 долларов и говорит, что он ни при чем, а просто передает деньги — калым, — как его попросили. Я после него побежала к Медине, родственнице нашей. Говорю: где Заира? Она: так я ж ее проводила на автобус. И ну давай мы рыдать: девочку у нас украли. И тетка пришла, тоже рыдать стала.

Стоп! Какая-то каша получается: приходит человек, платит калым за дочь, которая якобы ПРОСТО вышла замуж, а ее мать бегает по родне, ревет как белуга и причитает, что девочке — конец.

Что-то ничего не сходится.

— Я спрашиваю у этого муллы: откуда деньги и записка? Моя девочка не собиралась замуж! Оказалось, что ему Ахмед Хамзаев из Беркат-Юрта дал этот сверток и просил отвезти. А Хамзаеву это дала женщина лет 40–45. Она ему сказала: девочка согласна, отвези 200 долларов ее родителям.

Смотрите, какой поворот: Люба вдруг начинает называть имена, которые она просто не может знать, если ее дочь действительно похитили незнакомые люди. И сразу же, как дочь исчезла, мать с ней прощается навсегда…

— Люди ко мне приходили, плакали, вспоминали, какой Заира была. Женщины в черных платках приходили даже. Все! Потеряла я свою девочку!

— Как вы потом о ней известия получили? Меньше чем через месяц случился «Норд-Ост», неужели до этого вы о ней так ничего и не узнали?

Она вытаращивает глаза и опять начинает тараторить:

— Я и подумать не могла, что она там. Клянусь вам, даже не думала. Как «Норд-Ост» случился, я все три дня смотрела телевизор.

— А где он у вас стоит?

— У нас нет телевизора, я к соседке бегала смотреть. Не узнала ее там.

— Люба, а почему тогда вы бегали к соседке смотреть передачи, высматривали ее там, если вы даже и думать не думали, что она может быть в Москве?

Подножка, понимаю. Но надо же расставить все по своим местам в этой неразберихе.

Она спохватывается.

— Соседи сплетничали: вон, мол, там твоя Заира, как похожа на твою Заиру одна!

— Люба, по телевидению показывали всего двух девушек, которые стояли рядом с Мовсаром Бараевым. Они вообще не похожи на Заиру!

Она бормочет что-то невнятное. 1:0. Продолжаем очную ставку.

— Люба, как вы думаете, ее совершенно случайно похитили или это были люди, которых она знала? Все было рассчитано заранее?

— Если бы дочка никого не знала в этой машине, она бы в жизни туда не села!

— В какой машине, Люба? Ее же посадили в автобус?

— Так этот автобус посреди дороги остановила черная «Волга». И Заира в нее пересела.

Я в недоумении.

— Ну, так говорят. Люди, которые были в автобусе. Да и Ахмед Хамзаев, который приходил ко мне с запиской, он так и сказал, что она сама села в эту «Волгу». Что ее позвала Мадина Дугаева, ее подружка — она там была, в той машине. Вот поэтому Заира туда и села не боясь.

Маленькое пояснение: чтобы вы немного поняли, что же происходило на самом деле. Заира действительно села в черную «Волгу», которая преградила путь автобусу. За рулем машины сидел, как вы уже могли догадаться, бывший сотрудник британо-американской разведки Руслан Эльмурзаев, который 30 сентября 2002 года ездил по Чечне и собирал «человеческий материал» для теракта.

Заира села в машину оттого, что увидела выглядывавшую оттуда подругу и одноклассницу Мадину Дугаеву.

Оказывается, когда шел активный поиск женщин, которые должны были участвовать в теракте, Мадина, ярая ваххабитка, посоветовала одному из вербовщиков Заиру. «Правильная, хорошая девочка».

— Моя девочка была очень доверчива. Наивна. Если с ней начинали говорить о Боге, она просто замолкала, сидела и слушала. Разговорами о Боге ее можно было повести куда угодно.

— Но кто вел с ней такие разговоры? Кто потащил ее туда?

Она на секунду замолкает.

— Мадина Дугаева часто к нам приезжала в гости, они подолгу могли разговаривать. Она потом и адрес наш дала тем людям… И Мадина, и Заира! носили закрытый платок. — Она явно намекает, что они сдружились на почве религии.

— Давно Заира его носить стала?

С нее вмиг слетает суетность — громкий голос, эмоциональные жесты.

— Как пацана моего убили, так она его и надела. В 2000 году это было, мы так искали его, по тюрьмам, по знакомым. А потом мне принесли его паспорт весь в крови. Убили моего пацана.

Как я выясню потом, Ахмед Юпаев воевал на стороне ваххабитов, был очень религиозным человеком. В 2000 году его убили в бою под Урус-Мартаном.

Она просит младшую дочь принести какой-то пакет. Потом бережно достает оттуда потрепанный паспорт. Титульный лист залит кровью, на нем — отпечаток чьего-то большого пальца.

— У нее, наверное, обида осталась?

— Да. Боль какая-то. Она часто вспоминала брата. Других ребят, с которыми дружила и которых убили потом. Книжки религиозные читала. Платок носила. Изменилась она с той поры. А в последнее время, незадолго до своего исчезновения, она просила меня: «Мамочка, если меня похитят, чтобы замуж забрать, не оставляй меня! Найди обязательно!». Так часто она мне это повторяла, так умоляла. Подойдет, обнимет: «Мамочка, ты найдешь меня, если меня увезут?».

— А почему она так говорила? Ее что-то беспокоило?

Люба на секунду замолкает.

— Да нет вроде бы. Она веселая была, когда так говорила. Но, видно, что-то ее беспокоило, о чем она не хотела говорить. Может, ее Мадина уговаривала, — и Люба тут же спохватывается: — Ну, в смысле замуж выйти за кого-то, а она не хотела.

В соседней комнате неожиданно появляется высокий чеченский старик в папахе из седой овечьей шкуры. Прихрамывает, опирается на трость. Пока мы разговариваем, он неслышно, словно тень, ходит по комнате и что-то ищет.

Тут я понимаю, что он не просто что-то ищет, он еще и вслушивается в нашу беседу. Настороженно, напряженно, не произнося ни слова.

Наконец выходит, обувается и закрывает за собой дверь. И Люба произносит то, что, видимо, так боялась произнести при муже:

— Мне бы найти ту женщину, которая передавала записку. Ту, взрослую. Если бы я ее встретила, я бы из нее котлету сделала.

— Какую женщину?

— Ту, которая их обманула, ездила собирала их. Полная такая, лет сорока. Я поехала искать ее в Беркат-Юрт, но не нашла. Там я так реветь стала, схватила этого Хамзаева — он там же был — и давай его трясти: верни дочку!

А он меня отшвырнул и так грубо сказал: чего орешь, вон у мужика из Беркат-Юрта (речь идет о Наби, отце Марины Бисултановой. — Авт.) тоже дочку увезли, так он не орет и не дергается! Ой, как я на него кидалась. Говорю ему: ты войны хочешь? Ты хочешь, чтобы я из ФСБ кого-нибудь привезла? А он мне в ответ: «Не поднимай шум, а то и дочке твоей будет плохо, и тебе тоже». Я и замолчала и вернулась ни с чем.

— Почему?! Ведь Заира вас просила найти ее, если что-то случится.

Люба, нерешительно разводя руками:

— Да, наверное, могла бы… У меня знакомый хороший в Наурской ФСБ работает, можно было бы к нему пойти. Но этот мужик, Хамзаев, он ведь сказал, что будет хуже, если шум поднимать.

Странная история. Ваххабитская семья Юпаевых, оказывается, «имеет хорошего знакомого в ФСБ». Но когда исчезает дочь, мать, несмотря на просьбы дочери, предупреждавшей мать о том, что скоро случится, все-таки никуда не обращается. Не ищет дочь. Не спасает.

— Люба, вы проводили траур по Заире, когда узнали, что она убита?

— Нет, что вы. Я боюсь. Сижу и не дергаюсь. Начнутся разговоры, сплетни пойдут про этот «Норд-Ост», а у меня еще три пацана растут. Боюсь я.

А теперь стоит пояснить, чего же на самом деле боятся Люба и ее муж Башир. И почему они не пошли в милицию и ФСБ. И почему они, дрожа, боятся даже провести траур — своего рода поминки — по убитой дочери.

Они знали. Все знали. С кем общалась дочь, кто увез ее в тот же день, что и Марину Бисултанову, — 30 сентября 2002 года — на черной «Волге».

Отец Заиры — старый седой Башир — дал добро тем людям, что посадили его дочь в машину и увезли навсегда. Когда его вызвали в ФСБ, он недолго отпирался от того, что знал, кто и куда увезет его дочь.

— Как? Зачем? — хочется кричать, стучать кулаками по столу, схватить его за воротник и закричать что есть мочи: «Как ты мог продать свою дочь?!»

Цена Заиры — 30 тысяч долларов.

Им, наивным дуракам, пообещали, что их дочь вернется домой. Но предупредили, что риск велик. Чаша весов недолго дрожала: 30 тысяч долларов и жизнь одной из дочерей.

И Башир, подумав, дал добро.

В дни «Норд-Оста» он даже не ходил смотреть телевизор к соседке. Его семья была ваххабитской, телевизор в доме иметь не полагалось. Бегала Люба. Высматривала, надеялась увидеть ее, свою крови-ночку. Они, как звери, затаившись, ждали развязки.

Развязка оказалась страшной. Их дочь задохнулась, а потом ей прошили голову пулями. Они проиграли.

30 тысяч долларов перевесили жизнь дочери.

Башира после теракта вызвали в ФСБ Наурского района и сказали:

— Мы знаем, кому и за сколько ты продал свою дочь. Так вот, если ты шелохнешься и надумаешь тихонечко свалить, мало тебе не покажется.

Я не знаю, плакать или злорадствовать: Башир не получил ни копеечки. Его обманули.

Он не может никуда переехать. Живет под бдительным оком спецслужб. Он не смог даже похоронить свою 25-летнюю дочь. А самое страшное у чеченцев — не предать тело земле. Считается, что душа не находит приюта на небе и обречена на вечное скитание.

И Башир отныне никогда больше не будет спать спокойно, пока его дочь мается между небом и землей.

…Теплый день 30 сентября. Заира возвращается со свадьбы, ее перехватывают по пути и сажают в машину. Надо ли объяснять, откуда эти люди знали, где будет в этот день Заира? Где ее легко, без сцен и вопросов, можно забрать? Эх, старый Башир…

Заира видит в машине свою подругу Мадину Дугаеву. Ей она доверяет: с Мадиной они столько часов говорили об Аллахе, о священной войне мусульман, об убитом брате Ахмеде.

Заира, ничего не подозревая, садится в «Волгу». Смеется. Машина трогается с места.

Потом ей скажут, что отец дал добро на ее участие в спецоперации, которая остановит войну в Чечне. Мадина успокаивает разволновавшуюся Заиру: «Я тоже еду туда. Сам Аллах выбрал нас. Не бойся, сестра. Мы не должны дрожать. Инша Аллах, все получится!».

Хорошая добрая Заира замолкала, когда с ней говорили об Аллахе. Люди из джамаата выбрали ее. Отец благословил ее на эту операцию.

Выхода нет. Оставшееся до Москвы время послушная Заира будет готовиться: молиться, слушать песни, восхваляющие шахидов. Рядом с ней все время будет Мадина, поддерживающая ее морально. Заира боится, но отступать некуда.

Ее оставили одну. Отец. Мать. Остался только Аллах, и она усердно будет ему молиться, она будет хвататься за него, как утопающий за соломинку.

Ведь кроме Аллаха у нее уже никого не осталось.

Этим девочкам не повезло: они попали в смертельный капкан, из которого не было выхода.

Только смерть.

У них не было идеи, ради которой можно было бы погибнуть. Они были молоды и красивы, они любили жизнь и хотели жить.

Когда за ними пришли вербовщики — словно коршуны, вцепившиеся в свою добычу, — их родители отошли в сторону. Побоялись. Продались за деньги.

И их девочки получили по пуле в голову.

…Другая судьба была уготована тем, кто зазывал девочек на этот смертельный маскарад. Тем, кто давал адреса, имена возможных жертв. Тем, кто приезжал за ними и уводил навсегда.

Они, равно как и жены известных полевых командиров, вышли живыми. И это еще одна страшная тайна «Норд-Оста».

Дугаева Мадина Мовсаровна родилась 13 января 1978 года в селе Самашки Ачхой-Мартановского района Чеченской республики. При себе имела удостоверение Чеченского госуниверситета на имя Душевой М.М., ассистента кафедры актерского мастерства (как и адрес, оно оказалось ненастоящим). А также две открытки с текстом: 1) «Любимой сестре Мадине от ее любимой, единственной и неповторимой сестры Иман, 27.04.2001 г.», 2) «Поздравляю с днем рождения. Желаю много счастья. С любовью. Амина и мама».

В паспорт было вложено 14 любительских фотографий. Адрес недействителен.

Мне доподлинно неизвестно, была ли убита Мадина спецназом или ей удалось спастись.

Зато известно то, что эта девушка не собиралась умирать — ей обещали спасение в первую очередь.

Мадина — непростая девушка. Да, она идейная ваххабита. Но ее никак нельзя назвать религиозным фанатиком, приехавшим в Москву, чтобы распрощаться с жизнью.

Нет-нет, Мадина была не такой! Хотя то, что вы видели и слышали, может сбить вас с толку. Потому что Мадина — это та самая «сестра-шахидка», стоявшая слева от Мовсара Бараева на пленке НТВ.

Мадина была в маске. Она преимущественно молчала, и лишь когда корреспондент обратился к ней, выдала одну реплику:

— Ну, что туг еще добавишь…

Поразительное красноречие, не правда ли? Мадина, если внимательно просмотреть видеозапись, держится на редкость спокойно и уверенно.

А когда корреспондент спрашивает, знают ли они, шахиды, о том, что самоубийство — грех, она лукаво усмехается!

Поразительно. Я не поверила было, прокрутила пленку еще и еще раз. Она действительно смеялась над вопросом корреспондента!

Может, я что-то не так поняла?

Может, ее лицо выражало презрение к смерти? Может, она смеялась над теми, кто боялся смерти?

Мимика человеческого лица поразительно многогранна. Улыбнуться можно лукаво, трогательно, беззащитно, застенчиво, цинично, зло… Но она, Мадина, не улыбалась — ухмылялась, услышав вопрос: «Готовы ли вы умереть?» По-другому я не смогла истолковать ее усмешку, видит Бог.

Такое ощущение, что все происходящее казалось ей веселым.

Значит, она играла? Вот туг, перед объективом, в заминированном якобы ДК, в окружении спецотрядов МВД и ФСБ — она смеется?!

Как она может смеяться, находясь на волосок от гибели? Откуда такая самоуверенность и спокойствие?

Просматривая много позже материалы с фотографиями убитых террористов, я не нашла данных на нее. То ли ее по каким-то причинам не идентифицировали, то ли ее там — среди мертвых — и вправду не оказалось. Паспорт — был. А была ли среди убитых Мадина — точно сказать не могу. Я не нашла ее среди мертвых. Возможно, потому, что искать ее надо среди живых.

Но кто же она такая? Какую роль играла в подготовке этого спектакля, что при исполнении — уже на «сцене» — ей доверили главную роль?

Уроженка Наурского района Мадина Дугаева — молодая женщина, занимавшаяся активной вербовкой девушек для теракта. Все ее братья-боевики живут кто в Турции, кто в Азербайджане. В Чечне осталась больная мать да несовершеннолетняя сестра Амина.

Мне доподлинно известно, что Мадина, например, завербовала Заиру Юпаеву. Она активно советовала кураторам, кого из девочек — своих знакомых — лучше взять «туда».

Видимо, за эти заслуги перед «высшим советом» Дугаева и была удостоена чести стоять перед видеокамерами и играть роль одной из «старших» сестер.

Важный нюанс: стоя перед объективом, Мадина то и дело поправляет свой хиджаб, закрывая лицо, и надвигает шапочку на лоб. Видно, что она очень беспокоится о том, можно ли ее будет узнать в таком виде, и делает все возможное, чтобы закрыть лицо как можно больше.

Мадина знает, что тот самый «высший совет» обещал ей выход в первую очередь, но все равно беспокоится: мероприятие-то совсем не шуточное!

Вы удивлены? Вы спросите: «Какой выход?!» Я отвечу вам: террористам обещали выход из здания. Спасение. В первую очередь — мужчинам и родственникам авторитетных боевиков. Спасать должны были Мадину Дугаеву, вдову Бараева и еще одну женщину, так ни разу не снявшую маску в ДК.

Это рассказал мне один боевик из селения Старые Алды, лично знакомый с вдовами Арби Бараева и Зелимхана Ахмадова, а также знавший почти всех, кто организовывал теракт, на самом «низком уровне» — в Чечне, Ингушетии, Дагестане.

…Поэтому Мадина была так потрясающе уверена в себе, стоя перед видеокамерой. Она знала, что играет роль. Что обманывает сейчас всех — и этого наивного корреспондента, и этих наивных людей, сидящих в зале, и тех, кто сейчас трясется от страха там, за стенами Театрального центра.

Она знала, что ее братья, обладающие авторитетом среди боевиков в арабском мире, не допустят ее гибели. Участвует в «Норд-Осте» она только для того, чтобы не внести своим отсутствием панику среди женского состава, особенно среди тех, кого она вербовала лично. А еще потому, что женщин на «Норд-Осте» и так катастрофически не хватало. Недаром же их собирали по всей Чечне, насильно увозя из дома — даже тех, кто ни за что не хотел умирать.

ФСБ России еще в дни захвата заложников официально объявила, что «возглавляет смертниц вдова Арби Бараева Зура», фамилию ее при этом не указав. И правильно сделав. Потому что Зура среди убитых не значится. По имеющейся у меня информации, она вышла живой из окруженного здания. А жить со своей не объявленной ФСБ фамилией ей будет гораздо проще.

Зура была одной из жен Арби Бараева. Ее настоящие имя и фамилия — Марьям Маршугова (Зура — второе имя), ей около 25–30 лет. Сразу после «Норд-Оста» была вывезена в Азербайджан или Турцию и в родной Алхан-Кале больше не появлялась. Ее брат Алихан Маршугов распустил свой отряд боевиков после штурма «Норд-Оста» и, по неофициальной информации, тоже выехал за пределы Чечни.

ОМОН Чеченской республики побывал в доме Маршуговой сразу после штурма Театрального центра. Ее младшая сестра объяснила, что Зура четыре месяца как гостит у родни в Азербайджане. Проведя тщательный обыск в доме главной «шахидки» «Норд-Оста», омоновцы не нашли ничего компрометирующего вдову, кроме… огромной стопки порнолитературы, пособий по улучшению сексуальной жизни с огромным количеством иллюстраций — поз, видов ласк и т. д., а также видеокассет порнографического содержания.

Уроженка села Старые Алды.

Вторая жена Зелимхана Ахмадова. Детей от него не имела.

Она играла одну из главных ролей в этом страшном спектакле. Ее миндалевидные черные глаза завораживали, зачаровывали.

— Какие глаза! — восклицали и мужчины, и женщины, глядя на экран телевизора.

Эту женщину выбрали неспроста. Ее восточная красота обращала на себя внимание, приковывала взгляд и больше его не отпускала. На протяжении трех суток все телеканалы мира демонстрировали пленку, снятую телеканалом НТВ. И все это время сияла красота черноглазой чеченки, стоящей рядом с Мовсаром Бараевым и, немного волнуясь, отвечавшей на вопросы телевизионщиков.

— Зачем вы пришли умирать сюда? Вам не жалко невинных людей?

— У нас в Чечне каждый день убивают женщин, стариков, детей. И ничего.

— Почему вы выбрали именно это место для проведения теракта?

— По велению Аллаха выбрали.

Голос дрожит, но держит себя с достоинством, словно бросает вызов всем, кто находится по ту сторону объектива камеры. Ее руки постоянно теребят проводки детонатора. Комментаторы сразу поясняют: она намекает, что в любой момент может их соединить и отправиться в рай.

Она якобы пришла мстить за любимого мужа. Она ни перед чем не остановится. Она страстна, горяча, и месть ее клокочет, как раскаленная лава.

Частые обращения к Аллаху подчеркивают ее решительную религиозность.

Словом, молодая красавица не намерена шутить, и плевать ей на сотни невинных людей.

По своим источникам я пытаюсь выяснить, кто же она?

Как ни бьюсь — стена. Потом я пойму причину этого странного — повсюду — молчания. Эта женщина жива. Она вышла из здания ДК и сегодня находится в безопасности — за границей.

Самые важные женские персоны на «Норд-Осте» — вдовы авторитетных боевиков Арби Бараева и Зелимхана Ахмадова, одного из представителей известнейшей за пределами Чечни династии похитителей людей.

Когда для теракта срочно нужны были женщины, да желательно еще — носительницы громких фамилий, выбор Басаева и Масхадова пал на одну из жен Зелимхана Ахмадова.

Первую — безумно красивую девушку с огромными черными глазами — все-таки исключили. У нее от Зелимхана остались маленькие дети.

У другой жены — тоже красавицы с миндалевидными глазами — детей не было. После смерти Зелимхана она, как утверждает один из боевиков, немало гуляла. Благо ваххабитские законы прямо предписывают: «Женщинам нельзя скорбеть по мужу более четырех месяцев и десяти дней, а потом, когда завершится ее идда (период траура), ей следует подумать о новом браке».

Поэтому именно эта женщина — уже свободная и бездетная — поехала в Москву. Для поддержки этого громкого мероприятия. Конечно, этой красавице пришлось немало понервничать, но она точно знала — ее выведут из окруженного ДК.

И ведь вывели же.

Генпрокуратура РФ официально подтвердила, что женщина с такой фамилией числилась среди организаторов теракта.

Этой женщине около 40 лет. Она плотного телосложения, с широким круглым лицом.

Долгое время Виталиева была единственной женщиной в отрядах Масхадова и Басаева, участвовавшей в самых сложных горных переходах и военных операциях.

Вынослива, отлично владеет оружием. По моей информации, сами Масхадов и Басаев поручили ей курировать подготовку женщин-смертниц. Арабы, воюющие в Чечне, провели ее обучение по работе с будущими смертницами.

Почему это сложное направление поручили именно ей?

Басаев счел, что подготовку шахи док должна курировать именно женщина — ей будет больше доверия со стороны жертвы — будущей смертницы.

Впервые об этой женщине я услышала от отца Марины Бисултановой. Именно бендершу Виталиеву он искал среди фотографий убитых террористов. Не нашел.

Потом о ней же говорили и остальные родители, с которыми мне довелось встретиться. И опять искали ее на фотографиях.

Не находили.

Они ругались последними словами, понимая, что их жестоко обманули. Дело в том, что Виталиева ездила по Чечне и забирала девочек из родительских домов, обещая им — родителям — что будет сопровождать девочек до последнего. Она клялась своей головой, что не бросит их, не оставит, что вернет их домой.

Она жива, а их дочери — нет.

Виталиева была слишком опытной и полезной для Басаева и всех тех, кто стоит за терактами с использованием шахидок, чтобы просто так погибнуть на Дубровке.

И она была далеко не самым последним человеком в среде боевиков, чтобы согласиться так глупо погибнуть при штурме. Виталиева даже при горных переходах, когда боевики делали видеозаписи своих походов, тщательно прятала лицо, что говорит о ее осторожности и нежелании «светиться».

Свое лицо она прятала и на «Норд-Осте». Практически ни разу она не сняла маску.

10 марта 2003 г.

Наконец-то Москва. Аэропорт Домодедово. Люди шумят, пахнет крепким эспрессо. Выхожу на улицу. Зажмуриваюсь и вдыхаю поглубже.

Хочется, чтобы все осталось там — позади, в салоне самолета, в небе, в Чечне. Потому что слишком больно — знать правду.

Я ведь так хотела ее знать: кто они, зачем. Теперь знаю. И оттого — больно. Потому что знаю о предательстве тех, кого они любили и кому верили.

Словно содрали кожу и посыпали рану солью.

Хочется убежать, забыть, да уже не смогу. В руках — пакет с ИХ фотографиями, пленками. Они не отпустят, я знаю.

Стою и плачу — как ненормальная.

Марина, Заира, Хадчат, Райман — за что с вами так? За что кинули в пекло, из которого было не выбраться?

Они ведь даже не были настоящими шахидками. Так, мистификация, бутафория. Они знали, что могут погибнуть при штурме, но не собирались взрывать людей.

Не поверить бы. Считать их демонами. Черными вдовами. Ненормальными зомби. Так было бы проще для всех.

Сначала и я не верила. Ни тогда, когда мне сказал об этом один полковник ФСБ. Ни тогда, когда подтвердил то же самое подполковник МВД: «Они шли умирать с муляжом на поясах».

Тогда задумалась, когда увидела сжатые кулаки Наби Бисултанова:

— Они не должны были никого взрывать! Им просто нужны были девочки, — и крик в глазах.

Мистификация. Бутафория. Смертельная пляска.

…23 октября они пришли к нам, чтобы и нам сделать больно, чтобы и нам напомнить о том, что мир — он же война.

Они ожидали свою смерть смиренно, отсчитывая последние секунды, отпущенные им Богом.

Газ, по воспоминаниям бывших заложников, шел не менее десяти минут. И в каждой остававшейся минуте они заново проживали свою жизнь.

Кто-то опустил голову на руки и покорно вдыхал газ, приближая неминуемое. А одна из смертниц, вспоминает один из заложников, перед смертью несколько раз рассеянно выстрелила в воздух. Это были как бы ее последние слова отчаяния и безысходности, сказанные этому миру.