"94 Избранные труды по языкознанию" - читать интересную книгу автора (Гумбольдт Вильгельм фон)

Взаимодействие между индивидами и нациями

8. До сих пор, обозревая духовное развитие человеческого рода, мы рассматривали его в последовательной смене поколений и отметили здесь четыре главных определяющих момента: спокойное существование людей в естественных условиях жизни на всем пространстве земного шара; их деятельность, отчасти намеренную и целенаправленную или порожденную страстями и душевными порывами, отчасти навязанную им извне, — переселения, войны и т. д.; интеллектуальные достижения, сплетающиеся в связную цепь причин и следствий; наконец, такие проявления духа, объяснить которые можно только скрытым действием обнаруживающейся в них внутренней силы. Нам предстоит теперь рассмотреть, как в пределах каждого отдельного поколения совершается то развитие, на которое опирается всякое движение вперед.

Деятельность одиночки рано или поздно всегда прерывается, несмотря на то, что по видимости, а до известного предела и на деле она единонаправленна с деятельностью всего человеческого рода, поскольку в качестве обусловленной и обусловливающей она находится в непрерывной связи с прошедшей и с последующей эпохами. И все же при более глубоком взгляде на ее суть направленность индивида на фоне движения всего рода оказывается дивергентной, так что ткань мировой истории, поскольку эта последняя затрагивает духовное начало человека, состоит из этих двух несовпадающих и в то же время тесно связанных движений. Дивергенция проявляется в том, что судьбы рода, несмотря на гибель поколений, пускай неровным путем, но в целом, насколько мы можем судить, неуклонно ведут его к совершенству, тогда как индивид не только выпадает — причем часто неожиданно и в разгар своих самых важных свершений — из этой общей судьбы, но, кроме того, по своему внутреннему самосознанию, по своим предчувствиям и своим убеждениям все равно не верит, что стоит у конца своего жизненного пути. Человек видит в своей личной судьбе нечто изъятое из хода всеобщих судеб, и еще при жизни в нем возникает разрыв м^жду формированием его личности и тем мироустройством, с которым каждый в своем кругу имеет дело, вторгаясь в действительность. Порукой тому, что этот разрыв не станет губительным ни для развития рода, ни для формирования индивида, служит сама человеческая природа. Становление личности может совершаться лишь в работе преобразования мира, и не ограниченные пределами одной жизни сердечные порывы, мечты, родственные узы, жажда славы, радостные надежды на будущее и на развитие того, чему тот или иной человек положил начало, привязывают его к тем судьбам и к той истории, в которых он перестает участвовать. Эта противоположность создает и, больше того, с самого начала предполагает в качестве своей основы ту душевную глубину, в которой укореняются самые могучие и святые чувства. Ее влияние тем действеннее, что назначение не только свое, но в равной мере и всех людей человек видит в развитии и самоусовершенствовании, простирающемся за пределы одной жизни, благодаря чему все узы, соединяющие сердце с сердцем, приобретают иной и высший смысл. От различной интенсивности, какой достигает внутренняя жизнь, связанная с действительностью, но в тоже время обособляющая внутри нее наше Я, от большей или меньшей безраздельности ее господства проистекают важные для всякого человеческого развития последствия. Удивительный пример той чистоты, до какой может просветлиться жизнь души, но также и резких контрастов, каких она может достичь в процессе перерождения, является Индия, и индийскую древность всего легче понять с этой точки зрения. На язык душевная настроенность оказывает особое влияние. Он складывается по-разному у народов, охотно встающих на уединенный путь сосредоточенного раздумья, и у наций, которым посредничество языка нужно главным образом для достижения взаимопонимания в их внешней деятельности. Первые совершенно по-особому воспримут природу символа, а у вторых целые сферы языковой области останутся невозделанными. По необходимости язык проникает в сферы, на которые ему предстоит разлить со временем свой свет, сперва лишь посредством еще туманного и нерасчлененного предощущения. Каким образом жизнь индивида, прерывающаяся на земле, воссоединяется с непрерывным развитием рода в области, возможно, нам неведомой, — это остается для нас непроницаемой тайной. Но ощущение этой тайны оказывает свое воздействие на душу и составляет важный момент при образовании внутренней индивидуальности, пробуждая святую робость перед чем-то таким, что непознаваемо, но тем не менее будет существовать даже после исчезновения всего познаваемого. Это можно сравнить с впечатления- Ми ночи, когда на месте привычного видимого мира остается лишь рассеянное мерцание неведомых нам тел.

Продолжение истории рода при гибели отдельных поколений имеет очень важным последствием еще и то, что для каждого очередного поколения прошлое всякий раз предстает в новом свете.

Позднейшие поколения, особенно благодаря совершенствованию способов сохранения сведений о прошедшем, являются как бы зрителями в театре, на сцене которого развертывается более богатая, чем их собственная, жизнь и более яркая драма. Кроме того, неудержимый поток событий влечет поколения, по-видимому, случайно, то через более смутные и роковые, то через более светлые и легче переживаемые периоды. Для реального живого индивидуального восприятия это различие кажется не столь большим, как для исторического рассмотрения: не хватает многих точек отсчета, человек ежеминутно переживает лишь какую-то частицу истории, и настоящее. заявляя свои права, проносит его через все свои ухабы. Словно облако, образующееся из тумана, эпоха лишь при взгляде издалека обретает всесторонне очерченный облик. Мера воздействия прошлого на каждую эпоху выявляется только в свете воздействия этой эпохи на последующие. Наша современная культура, например, большей частью покоится на той противоположности, какую составляет по отношению к нам классическая древность. Нас затруднило и смутило бы требование указать, что осталось бы от современной культуры, если бы нам пришлось отказаться от всего принадлежащего античности. Если во всех исторических подробностях исследовать состояние народов древнего мира, то окажется, что они тоже не отвечают тому их образу, какой мы храним о них в душе. Что оказывает на нас могущественное воздействие, так это наше восприятие их, в котором мы исходим из направленности их возвышеннейших и чистейших порывов, улавливая больше дух, чем реальность их учреждений, оставляя без внимания их противоречия и не предъявляя им никаких требований, которые не были бы в согласии с составленным нами хgt; них представлением. Но такое восприятие их своеобразия объясняется вовсе не нашей прихотью. Древние дают нам на это право; мы не могли бы составить подобного представления ни о какой другой эпохе. Глубокое понимание существа античной культуры наделяет нас способностью подниматься до нее. Поскольку действительность у древних всегда со счастливой легкостью переходила в идею и фантазию и силою идеи и фантазии они оказывали на нее обратное воздействие, мы имеем право понимать их исключительно в этом свете. В самом деле, даже если действительность у них не всегда соответствовала идеалу, судя по духу, осеняющему их письменность, их произведения искусства и направление их деятельности, они все же очертили весь возможный для человечества круг свободного развития с совершенной чистотой, цельностью и гармоничностью и таким образом оставили после себя образ, воздействующий на нас идеально, как образец самой возвышенной и идеальной человеческой природы. Их преимущество перед нами, подобно преимуществу солнечного неба перед небом, затянутым облаками, кроется не столько в самом характере жизненных образов, сколько в дивном свете, озарявшем для них весь мир. Наоборот, у самих греков, сколь бы значительным ни могло быть влияние на них предшествовавших им народов, по-видимому, совершенно отсутствовал идеал, который озарял бы их извне.

Правда, они имели нечто подобное в гомеровской и примыкающей к ней поэзии. Как греки кажутся нам непостижимыми в своей самобытности и в побудительных причинах своего творчества, служа нам образцом для ревнивого подражания, источником множества духовных приобретений, так для них эпоха Гомера казалась темной и все же освещала им путь своим неповторимым искусством и его образами. Для римлян греки не стали чем-то подобным тому, чем они являются для нас. Римлянам они казались просто одной из современных наций, более образованной и обладающей более ранней литературой. Индия растворяется для нас в слишком туманной дали, чтобы можно было судить о ее предыстории. Она воздействовала на Запад — ибо такое воздействие не могло рассеяться бесследно, — по крайней мере в древнейшее время, не через самобытную форму творений своего духа, а, самое большее, через отдельные воззрения, изобретения, мифы, попавшие на Запад из Индии. В своей работе о языке кави (кн. I, с. 1–2) я имел случай подробнее коснуться этого различия в духовном влиянии народов друг на друга. Индийцам их собственная древность являлась, надс думать, примерно в таком же облике, в каком видели свою греки. Гораздо отчетливее, однако, преклонение перед древностью проявилось в Китае благодаря влиятельности и резкой отличительности произведений старого стиля и содержащихся в них философских учений.

Поскольку языки или хотя бы их элементы (немаловажное различие) передаются от одной эпохи к другой и о начале новых язы ков мы можем говорить, лишь полностью выйдя за пределы нашегс опыта, постольку отношение прошлого к современности пронизывает языковой строй до самых глубин. Особое положение, в кото рое ставит эпоху место, занятое ею в ряду известных нам эпох бесконечно много значит даже для вполне развитых языков — вед! язык есть вместе с тем и определенный уклад интеллектуальногс и чувственного восприятия, и этот уклад, доставаясь народу oiотдаленных эпох, не может воздействовать на народ без того, чтобь не сказаться и на его языке. Так что наши теперешние языки при няли бы во многих отношениях другой облик, если бы вместо клас сической древности на нас столь же долго и настойчиво влиял; индийская.

9. Отдельный человек всегда связан с целым — с целым своеп народа, расы, к которой он принадлежит, всего человеческого рода Жизнь индивида, с какой стороны ее ни рассматривать, обязатель Но привязана к общению. Рассмотрение внешнего, подчиненного и внутреннего, высшего, рядов явлений приводит нас здесь к том; же, что мы в аналогичном случае видели выше. При словно бы ве гетативном существовании человека на просторах земли беспо мощность одиночки толкает его к взаимодействию с себе подобным! и требует ради возможных коллективных начинаний взаимопонима Ния посредством языка. Духовное развитие, даже при крайне] сосредоточенности и замкнутости характера, возможно только бла годаря языку, а язык предполагает обращение к отличному от на и понимающему нас существу. Членораздельный звук льется из груди, чтобы пробудить в другой личности отзвук, который возвратился бы снова к нам и был воспринят нашим слухом. Человек тем самым делает открытие, что вокруг него есть существа одинаковых с ним внутренних потребностей, способные, стало быть, пойти навстречу разнообразным волнующим его порывам. Поистине предощущение цельности и стремление к ней возникают в нем вместе с чувством индивидуальности и усиливаются в той же степени, в какой обостряется последнее, — ведь каждая личность несет в себе всю человеческую природу, только избравшую какой-то частный путь развития. У нас, конечно, нет даже и отдаленного ощущения иного сознания, кроме как индивидуального. Но стремление к цельности и семя негасимых порывов, заложенное в нас самим понятием нашей человечности, не дают ослабнуть убеждению, что отдельная индивидуальность есть вообще лишь явление духовной сущности в условиях ограниченного бытия.

Связь индивида с увеличивающим его силу и инициативу целым — слишком важный момент в духовном хозяйстве человеческого рода, если мне позволят такое выражение, чтобы мы могли избавить себя от обязанности определенно указать здесь на нее. Соприкосновение народов и рас, всякий раз вызывающее вместе с тем и их обособление, зависит, конечно, прежде всего от хода исторических событий, большей частью — уже от самого свойства мест обитания, и путей переселения народов. Но если даже — чего мне не особенно хотелось бы делать — исключить всякое влияние внутренних, пускай хотя бы просто инстинктивных сближений и отталкиваний между нациями, все равно любой народ еще до всякого учета его внешних связей можно и нужно рассматривать как человеческую индивидуальность, направившуюся по внутренне самобытному духовному пути. Чем больше мы убеждаемся,'что деятельность отдельных личностей, на какую бы ступень они ни были поставлены своим гением, оставляет по себе непреходящий след только в той мере, в какой они воодушевлены духом своего народа и в свою очередь способны придать жизни своего народа новый размах, — тем яснее встает необходимость искать основание для нашей теперешней культуры в этих национальных духовных индивидуаль- нрстях. История показывает нам их явственные очертания всюду, где она сохранила нам данные для суждения о степени внутренней образованности народов. Конечно, цивилизация и культура постепенно снимают резкие контрасты между народами; еще более успешно стремление к универсальной нравственной форме, присущее образованию с его более глубоким и возвышающим воздействием. В' том же направлении действует и прогресс науки и искусства, всегда осуществляющих общезначимые идеалы, хотя и скованные национальной ограниченностью. Но хотя все устремлено к одинаковой цели, достичь ее можно лишь индивидуальными путями, и многообразие, с каким человеческая индивидуальность способна проявить себя, не впадая в ущербную однобокость, беспредельно. Причем именно от этого многообразия целиком зависит успех все-.общих усилий; ведь это требует целого, безраздельного единства духовной силы, которая, конечно, никогда не поддается объяснению как таковая, однако всегда с необходимостью действует как ярко выраженная индивидуальность. Поэтому для того, чтобы оказать плодотворное и могучее влияние на прогресс всеобщей обрд- зованности, народу нужны не только успехи отдельных наук, но и прежде всего неослабеваемая сосредоточенность на том, что составляет центр человеческого существа и всего ярче и полней выражает себя в философии, поэзии и искусстве, распространяясь затем на образ мышления и чувствования народа.

В силу рассмотренной здесь связи индивида с окружающей его народной массой всякая значительная духовная деятельность первого, пускай хотя бы опосредованно и отчасти, принадлежит также и второй. Существование языка доказывает, однако, что бывают творения духа, которые вовсе не передаются от отдельного индивида ко всему обществу, но могут родиться лишь благодаря одновременной самодеятельности всех. Поскольку форма языков национальна, они всегда в подлинном и прямом смысле творятся нациями как таковыми.

Надо, однако, остеречься бездумного принятия этого тезиса и сделать одну необходимую оговорку. В самом деле, языки неразрывно срослись с внутренней природой человека, они в гораздо большей мере самодеятельно прорываются из нее, чем намеренно порождаются ею, так что с равным успехом можно было бы считать интеллектуальную самобытность народов следствием их языков. Истина в том, что и то и другое исходит одновременно во взаимном согласии из недостижимых глубин души. Наблюдать на опыте языкотворчество мы не можем, и нам негде искать аналогии для умозаключений о нем. Если мы иногда и говорим о первоначальных языках, то они являются таковыми лишь в силу нашего незнания их более ранних компонентов. Непрерывная цепь языков протянулась через тысячелетия, прежде чем достигла точки, которую мы с нашими скудными сведениями именуем древнейшей. Больше того, не только образование подлинно первоначальных языков, но даже и те позднейшие вторичные языковые образования, которые мы очень хорошо умеем разлагать на составные части, для нас необъяснимы именно в точке их исходного порождения. Всякое становление в природе, и прежде всего органическое и живое, ускользает от нашего наблюдения. С какой бы точностью мы ни изучили подготовительные состояния, между последним из них и явлением, которое мы зафиксировали в данный момент, всегда пролегает пропасть, отделяющая нечто от ничто; то же относится и к моменту исчезновения. Все человеческое понимание располагается в промежутке между тем и другим. В языках поразительный пример являет нам одна определенная эпоха их возникновения, имевшая место в хорошо известные исторические времена. Можно проследить сложный ряд изменений, пройденных латинским языком по мере его угасания и гибели, можно вспомнить и о его смешении с наречиями вторгшихся племен, но это ничуть не поможет нам уловить момент возникнозе- ния живого ростка, который распустился в многообразном облике, став организмом заново расцветших языков. Возникшее вновь внутреннее начало в каждом языке по-своему еще раз сплотило распадающееся здание. Всегда неизбежно оказываясь в области вторичных результатов деятельности этого начала, мы воспринимаем внутренние изменения только по массе последствий. Оттого может показаться, что лучше бы нам вовсе не касаться вопроса о происхождении языка. Но это невозможно, если мы хотим хотя бы в самых общих чертах обрисовать ход развития человеческого духа, поскольку образование языков, даже частных языков во всех способах их происхождения друг от друга и смешения друг с другом, есть факт, всего существенней определяющий собою духовное развитие человечества. Взаимодействие между индивидами проявляется здесь, как нигде. Поэтому, признавая, что мы стоим у преграды, через которую нас не сможет перенести ни историческое исследование, ни вольный полет мысли, мы все равно обязаны верно представить себе как очертания самого вышеназванного факта, так и его непосредственные последствия.

Первое и естественнейшее из них то, что упомянутая связь индивидуума со своим народом находится как раз в том средоточии, откуда совокупная духовная сила определяет собою всякую мысль, всякое ощущение и волёние. Ибо язык родствен всему, что есть в ней, как целому, так и единичному; ничто в ней ему не чуждо. При этом язык не просто пассивен, не только впитывает впечатления, но из всего бесконечного многообразия возможных интеллектуальных устремлений выбирает одно определенное, перерабатывая в ходе своей внутренней деятельности любое внешнее влияние. Нельзя рассматривать язык и рядом с духовной самобытностью как нечто внешнее и отдельное от нее, а потому, хотя на первый взгляд и кажется иначе, языку, по сути дела, нельзя обучить, а можно только пробудить его в душе; мы можем только подать ему нить, ухватившись за которую он будет развиваться уже самостоятельно. Будучи, таким образом, творениями наций — надо только очистить это выражение от всяких недоразумений \— языки остаются, однако, созданиями индивидов, поскольку могут быть порождены каждым отдельным человеком, причем только тогда, когда каждый полагается на понимание всех, а все оправдывают его ожидания. Впрочем, рассматривать ли язык как определенное миросозерцание или как способ сочетания мыслей — ибо он объединяет в себе и то и другое, — он всегда с необходимостью опирается на совокупность человеческой духовной силы; из нее нельзя ничего исключить, потому что она охватывает собою все.

Сила эта в народах — как в отдельные эпохи, так и вообще — индивидуально различна, смотря по степени своего проявления и особенностям путей, которые могут быть различными при движении в одном и том же всеобщем направлении. Различие не может не проявиться и в конечном результате, то есть в языке, и, естест-

1 Ср. выше, § 3, и ниже, § 35.

венно, проявляется в нем — главным образом в виде перевеса внешнего влияния над внутренней самодеятельностью или наоборот. Нам иногда удается без особых усилий наблюдать, сравнивая ряд языков, как строение одних языков вытекает из строя других, но встречаются языки, отделенные от остальных настоящей пропастью. Как индивиды силою своей самобытности придают человеческому духу новый размах в движении по дотоле не проторенному пути, так действуют и народы в своем языкотворчестве. Причем между устройством языка и успехами в других видах интеллектуальной деятельности существует неоспоримая взаимосвязь. Она кроется прежде всего — и мы здесь рассматриваем ее только с этой стороны — в животворном веянии, которое языкотворческая сила через самый акт превращения мира в мысли, совершающийся в языке, гармонически распространяет по всем частям его области. Если вообще возможно, чтобы народ создал такой язык, в котором максимально осмысленное и образное слово порождалось бы созерцанием мира, воспроизводило бы в себе чистоту этого миросозерцания'и благодаря совершенству своей формы получало возможность с предельной легкостью и гибкостью входить в любое сцепление мыслей, то этот язык, пока он хоть сколько-нибудь хранил бы свое жизненное начало, непременно должен был бы вызывать в каждом говорящем взлет той же духовной энергии, действующей в том же направлении. Вступление такого или даже хотя бы приближающегося к такому языка в мировую историю должно поэтому полагать начало важной эпохе на пути человеческого развития, причем как раз в его самых высших и удивительнейших проявлениях. Есть такие пути духа, есть такие порывы интеллектуальной силы, которые немыслимы прежде возникновения подобных языков. Эти языки составляют тем самым поистине поворотный пункт во внутренней истории человеческого рода; они в такой же мере являют собой вершину языкотворчества, в какой служат начальной ступенью одухотворенной культуры, полной жизнью воображения, и в этом смысле совершенно верно утверждение, что творчество народов должно предшествовать творчеству индивидов, — хотя, с другой стороны, все сказанное нами выше неопровержимо доказывает, что в их совместном творчестве переплетается деятельность тех и других.