"Факелоносцы" - читать интересную книгу автора (Сатклифф Розмэри)

2 Рутупийский маяк

Два дня спустя, к вечеру, Аквила с гонцом скакали по дороге, ведущей на Лондиний; всего миля отделяла их от Рутупийской крепости: она высилась впереди, массивная и зловещая, господствуя над ржаво-коричневой равниной и унылой плоскостью острова Танат. Рутупии — крепость на сакском побережье, последнее пристанище последнего легиона в Британии. Сколько событий она перевидала! И что ее ждет теперь?

Лошади их проклацали по бревенчатому мосту, который привел под своды двойной арки, они ответили на окрик часового, гулко прогремевший под сводами, и очутились на широкой площадке перед конюшнями. Аквила передал гарнизонную лошадь, на которой ехал, спутнику и отправился докладывать о своем прибытии коменданту.

В свое время, когда он впервые явился в Рутупии, гигантская крепость, построенная в расчете на пол-легиона (и где нынче, как сухие горошины в пустой банке, болтались лишь два-три морских экипажа да три вспомогательных кавалерийских отряда), показалась ему до ужаса пустынной. Но охота на кабана и болотную дичь здесь была отличной, а кроме того, жизнерадостный, общительный Аквила легко завязывал дружбу со своими сверстниками. А по мере того как он все лучше овладевал ремеслом командира и все больше гордился своим отрядом, он и вовсе перестал замечать пустынность этих мест. Но сегодня, шагая по прямым аллеям к преторию, он вновь остро ощутил ее. Быть может, крепость и в самом деле в этот вечер была малолюдна, хотя, судя по звукам, доносившимся со стороны шлюза и гавани, там что-то происходило, и притом весьма безотлагательное. Мимо него из конюшен протрусило несколько лошадей — и больше не встретилось ему ни одной живой души на всем пути до претория. Миновав часового на верхней площадке лестницы комендантского дома, он очутился перед Титом Фульвием Каллистом. Тот сидел за большим столом и составлял расписание работ на день. Тут, по крайней мере, все было как всегда, с облегчением подумал Аквила. И вдруг, мельком взглянув на листы папируса, лежащие на столе, он увидел, что это вовсе не расписание работ, а бумаги какого-то иного рода.

— Явился для исполнения своих обязанностей. — Аквила сделал неофициальный приветственный жест, поскольку явился как был, в гражданском платье.

Каллист, жилистый человек небольшого роста с пронзительным взглядом, отметил что-то в списке и поднял голову.

— А-а, я так и думал, что ты успеешь вернуться сегодня до ночи. — Он отметил еще три пункта на листе. — Догадываешься, почему я тебя вызвал?

— Нет. Твой гонец, кажется, сам ничего не знает, да я и не расспрашивал его — он не из моего отряда.

Каллист кивком показал на окно:

— Пойди посмотри.

Вопросительно взглянув на коменданта, Аквила подошел к высоким окнам и выглянул наружу. Отсюда, из верхнего этажа претория, хорошо был виден шлюз, а между выступающими вперед бастионами проглядывали внутренняя гавань и рейд. Одна из трехъярусных галер, судя по всему «Клитемнестра», стояла накрепко пришвартованная у пирса — там шла погрузка. Под бдительным оком морского центуриона по сходням сновали маленькие темные фигурки, в трюмы заносили продукты, фураж и боеприпасы. Около шлюза среди толпящихся людей Аквила разглядел Феликса, своего ближайшего друга, тоже командира кавалерийского отряда; он явно улаживал какие-то неурядицы и при этом размахивал руками, как будто тонул. Послышался звук трубы. А дальше, на рейде, стояли, отражаясь в воде, другие галеры, неподвижные, но явно готовые в любую минуту сняться с якоря.

— Кажется, готовимся к отплытию, — сказал Аквила.

— И правильно кажется. — Каллист положил перо, поднялся и встал рядом с Аквилой. — Нас отзывают из Британии.

Смысл сказанных слов не сразу дошел до Аквилы. Они были до такой степени невероятны, что в первое мгновение остались для него просто звуком. Но наконец он осознал их значение и, медленно повернув голову, взглянул на коменданта.

— Ты сказал «отзывают»?

— Да.

— Но, во имя Господа, почему?

— Приказам верховного командования подчиняются без расспросов. Возможно, там сочли, что наши разрозненные группы войск и морские экипажи с большей пользой погибнут под стенами Рима, когда варвары вновь придут грабить город, а не здесь, среди туманов этой заброшенной северной провинции.

«Заброшенная провинция… Да, так оно и есть, — подумал Аквила. — Вот и ответ на отчаянный призыв к Этию, и другого ответа не будет». Вслух Аквила спросил:

— И что же, отводят всех подчистую? Все оставшиеся гарнизоны?

— Да, всех, как я понимаю. Рим доскребывает остатки со дна бочки. Мы пробыли здесь четыре сотни лет и через три дня покидаем страну.

— Через три дня… — Аквила сам понимал, что глупо повторять чужие слова. Но он был так ошарашен новостью, что и впрямь враз поглупел.

— Мы отплываем с вечерним отливом. — Каллист вернулся к усыпанному бумагами столу. — А стало быть, стоять столбом некогда. Ступай, декурион, надень форму и принимай команду над своим отрядом.

Аквила, все еще не пришедший в себя, салютовал и вышел из комнаты. Он сбежал вниз по лестнице и направился через плац к маяку: огромный цоколь длиной с восьмидесятивесельную галеру и втрое выше человеческого роста поднимался как остров посреди пустынной площади, а на нем высилась гигантская башня, увенчанная железной жаровней. Жалкие остатки мраморной облицовки, несколько растрескавшихся мраморных колонн, поддерживающих навес над спусками для тележек с топливом, — вот все, что осталось от тех славных дней, когда башня сверкала бронзой и шлифованным мрамором у самого входа в Британию — словно триумфальный памятник Риму в честь победы над этой провинцией. Но битый мрамор пошел на кладку крепостных стен, построенных, чтобы обороняться от саксов. И теперь башня стояла голая и серая, как скала, и вокруг нее кружили чайки, поднимаясь и опускаясь на раскинутых крыльях, освещенных вечерним солнцем. День угасал, скоро зажгут огонь маяка, его зажгут еще раз и еще, а потом Рутупийский маяк потухнет навсегда.

Аквила быстрыми шагами пересек плац, взбежал по лестнице командирского дома и, очутившись у себя в комнате, надел форму. Непонятно почему, но знакомое прикосновение кожаной туники, железного шлема и тяжелого кавалерийского меча успокоило его, и он отправился принимать команду над своим отрядом.

Позднее, ближе к ночи, он набросал наспех несколько прощальных слов отцу. Он знал, что среди тех, кто через три дня отплывает, многие предпримут бешеные усилия, пытаясь увезти с собой жен и детей. Все понимали — Британия обречена. К нему уже обратились двое из его отряда за помощью и советом — один из них, молодой, был озабочен тем, как бы захватить с собой в Галлию родителей, другой, постарше, горевал о жене, которую приходилось оставлять здесь… Аквила сделал что мог, но чувствовал себя очень беспомощным. Насчет собственной семьи хлопотать было бесполезно. Он знал: ничто не заставит отца отказаться от исполнения своего долга, даже если дело, которому он служит, проиграно. В любом случае он не покинет ферму и ее обитателей. А Флавия останется рядом с отцом, что бы ни произошло. Поэтому Аквила просто написал записку, послал им нежный привет и пообещал Флавии, что в свое время она непременно получит красные туфельки. Потом он отдал письмо связному и, зная, что уже не успеет получить ответ от родных, лег вздремнуть на несколько часов перед тем, как с пением петуха отправиться на раннее дежурство в конюшни.

В последующие дни в Аквиле как бы уживались два человека: один добросовестно подготавливал отряд к погрузке на судно, другой мучился вопросом: кому он должен соблюсти верность. Внутренняя борьба началась в нем после того, как он отослал письмо отцу. Он лежал тогда ночью в темноте, и в ушах у него стоял шум моря. Днем море никогда не было так слышно, разве что бушевал шторм. Однако ночью, даже при полном затишье, не прекращался тихий неумолчный шум прибоя, похожий на гул в морской раковине. Именно из этого тихого шума прибоя и родилась убежденность в том, что он принадлежит Британии. Он всегда принадлежал ей, только не сознавал этого, потому что раньше ему не приходилось об этом задумываться. Но теперь он знал это точно.

И дело было не только во Флавии и отце. Лежа в темноте, прикрыв глаза рукой, он пытался не думать о близких, пытался притвориться, будто их нет на свете. Но ничего не вышло, он все равно принадлежал Британии. «Как странно, — думал он. — Мы тут, на аванпостах, считаем себя римлянами, говорим о себе как о римлянах… Но это только на поверхности, а на самом деле выходит совсем другое. И через три дня мы отплываем… Нет, теперь уже остается меньше трех дней».

Ну вот, а сейчас и вовсе осталось несколько часов. Ему очень хотелось поговорить с Феликсом, старым другом Феликсом, с которым они так часто охотились на дичь на Танатских болотах. Но он знал: Феликсу, тоже родившемуся здесь, в Британии, хотя и не так глубоко вросшему корнями в ее почву, хватает своих забот. И кроме того, он почему-то чувствовал, что такой вопрос надо решать самому.

Вот только времени на размышления — нет, почти нет. Последние часы лихорадочной переправки лошадей на галеры миновали. Уже и люди взошли на борт, и над всей этой упорядоченной суматохой зазвучал резкий голос труб. Пожалуй, больше и делать ничего не оставалось. За большим лесом угасал пылающий хвостатый закат, прилив начался, вода заходила во все рукава, заливчики и извилистые протоки. Пока отдавались последние команды, Аквила стоял на кормовой площадке «Клитемнестры». День все тускнел, уже зажгли кормовой и мачтовый фонари, вот-вот должен был зажечься огонь на верхушке большого маяка, но сегодня Рутупийский маяк не загорится, не осветит путь флотилиям Империи. Из Британии улетают последние Орлы. Сейчас трубы возвестят о том, что комендант спустился с шлюза и ступил на борт, посадочный мостик поднимут и молоток комита[8] начнет свой равномерный безжалостный счет, задавая темп рабам, сидящим на веслах.

Аквила вдруг представил себе, как подходит к коменданту, кладет меч к его ногам и говорит: «Судно готово к отплытию, комендант. А теперь отпусти меня, я пойду». Решит ли Каллист, что он сошел с ума или впал в истерику? Нет, как ни странно, хотя они никогда не перекинулись ни одним словом помимо тех, что касались службы, Аквила был уверен: Каллист поймет. Но знал также, что Каллист откажет ему. Что ж, выбор надо делать самому. Именно сейчас, в этот первый выдавшийся за последние три дня суеты спокойный момент, Аквила совершенно трезво и ясно осознал: решать должен он сам.

Он обернулся к стоявшему рядом старому опциону[9] с седыми усами, который обучал его солдатскому ремеслу и у которого он, собственно, научился управляться с отрядом, и, на мгновение сжав его кожаное плечо, сказал:

— Хранит тебя Бог, Эмилий. Я остаюсь, — и зашагал к посадочному мостику.

Он спустился по сходням быстрым шагом, не таясь, словно повинуясь приказу. Уже не сказать «прости» Феликсу, не попрощаться со своим конем Нестором. Аквила миновал нескольких задержавшихся на пирсе местных грузчиков — никто не обратил на него внимания — и, пройдя через шлюз, очутился в обезлюдевшей крепости.

Внутри саднило и кровоточило. Его воспитали военным, за спиной у него числились многие поколения военных, и вот он нарушил верность всем богам своего рода. «Умышленное отсутствие». В самих словах этих слышалось что-то позорное. Он предал своих солдат. Именно это казалось ему сейчас наихудшим проступком. И тем не менее он не повернул назад, к стоящим наготове галерам, ибо знал, что судить о его поступке никто не вправе, судить может только он сам. Но он и сам не знал, правильно ли поступает, чувствовал только, что иначе поступить не может.

Он брел, не разбирая куда, и неожиданно очутился у подножия маяка. Сходни для тележек с топливом круто поднимались вверх, к обширному цоколю, а выше в сгустившихся сумерках, точно раскрытая пасть, зияло отверстие. Аквила быстро взобрался по сходням и шагнул в темноту. Он находился в пустом квадрате подножия башни, где хранились тележки. Они стояли тесным рядом — сгустки черноты в чуть менее черном мраке. В нос ударил запах затхлых тюков с пересохшей соломой и острый дух дегтя, впитавшегося в каменные стены. Он разглядел узкую лестницу, которая спиралью шла вдоль стены, как витки в раковине улитки, и стал карабкаться наверх.

Он долез до середины, когда снаружи раздались приглушенные толстыми стенами звуки труб; трубы возвещали о прибытии на борт коменданта. Вот-вот его хватятся. Что ж, искать его будет некогда. Они не могут пропустить прилив ради какого-то младшего командира, который умышленно отсутствует. Спотыкаясь, Аквила полез дальше. Он все карабкался и карабкался, из отсека в отсек; ощущение высоты нарастало, он уже достиг покинутых клетушек, где высоко над миром наподобие сапсанов жили люди, обслуживавшие маяк. Серый сумеречный свет, сочившийся через крохотные оконца, еле очерчивал темные груды покинутых ими вещей: грубую деревянную мебель и ненужную одежду, напоминавшие выброшенные на берег отливом обломки кораблекрушения, — все, что оставили позади себя схлынувшие римляне. Выше, выше, и вот лестница вынырнула на открытую площадку, а он, нырнув в низенькую дверь, очутился в кромешном мраке чулана, где под самой сигнальной площадкой хранился запас топлива. Выставив вперед руки, Аквила нащупал стоящие в ряд бочки со смолой, солому, хворост и сложенные поленья. Рука его попала в пустое пространство между хворостом и стеной, он залез туда, загородил себя хворостом и притаился.

Тайник был не слишком удачный, но прилив уже подходил к концу.

Он сидел там, скорчившись, целую, как ему показалось, вечность; сердце билось медленными неровными толчками. Откуда-то снизу, издалека, из другого мира, до него донесся топот подкованных сандалий и голоса, выкликавшие его имя. Интересно, что он будет делать, если сюда заберутся и найдут его, притаившегося, точно загнанная крыса в куче отбросов. Но время шло, шаги и голоса, приблизившись, так же быстро удалились, никто и не подумал лезть по лестнице заброшенной башни. Наконец опять протрубили трубы, напоминая ищущим Аквилу, что прилив не ждет. Все, поздно, передумать уже нельзя.

Прошло еще какое-то время, и он представил себе, как галеры скользят по широкому речному руслу между болотами. И вдруг он опять услыхал звуки труб. Нет, только одной трубы. Слабый голос, как эхо от крика морской птицы, но ухо Аквилы уловило знакомую грустную мелодию. На одной из галер, пробиравшихся к открытому морю, кто-то, видно желая так примитивно отметить событие или же просто в знак прощания, протрубил сигнал «Гасить огни!».

И тут, когда все было кончено, выбор окончательно сделан, верность одним сохранена, а верность другим нарушена, Аквила прижался лицом к рукаву и, касаясь лбом колючих связок хвороста, заплакал так, как никогда не плакал ни до того, ни после.

Долгое время спустя, с трудом повернувшись в своем тесном убежище, он выбрался на узкую лестницу. Он чувствовал себя опустошенным, выжатым, словно выплакал всю свою душу. Сумерки давно сменила темнота, холодный свет луны обливал серебром ступеньки, ведущие к верхней площадке. Аквила помедлил, прислонясь к стене, и в уши сразу ударила тишина, тишина большой крепости — абсолютная, мертвая, свидетельство полного безлюдья и брошенности. Повинуясь внезапному побуждению, вместо того чтобы спускаться вниз, в черноту, скрывавшую лестницу, он начал взбираться наверх, откуда лился лунный свет, и, спотыкаясь, с трудом одолевая последние ступеньки, выбрался на платформу, где стояла жаровня. Луна плыла по небосклону среди подкрашенных перламутром перистых облаков; легкий ветерок свистел, залетая через высокий, по грудь, парапет, и с тихим вздохом эоловой арфы проскальзывал сквозь железные прутья треножника. В жаровне все было приготовлено, и топливо сложено рядом, оставалось только поджечь хворост, как это делалось каждый вечер. Аквила подошел к парапету и глянул вниз. В маленьком нескладном городке, кое-как лепившемся у крепостных стен, мерцали огоньки, но сама крепость лежала внизу в лунном свете пустая и необитаемая, как руины, которые столетия уже не знали тепла очага. Днем сюда придут люди и заберут все, что может им пригодиться, но потом, с наступлением темноты, они, наверно, уступят это место призракам. И чьи это будут призраки? Тех, кто ушел недавно с приливом? Или тех, чьи имена остались на покосившихся надгробиях выше линии прилива? Центуриона-сирийца, если судить по имени, прослужившего в войсках тридцать лет? Или маленького трубача из Второго легиона, успевшего прослужить всего два года?..

Взгляд Аквилы обратился в сторону залива, поверх болот, вслед галерам, и у выхода в открытое море ему вдруг померещилась искорка света — кормовой фонарь транспортного судна, последнего римского судна в Британии. А здесь на площадке высокая поленница ждала своего часа… И снова, повинуясь безотчетному порыву, Аквила раскрыл обшитый листами бронзы сундучок, где держали все необходимое для зажигания огня, и, обдирая пальцы о металл, в безумной спешке, точно время было уже на исходе, он высек огонь, поджег гнилушку и принялся раздувать пламя. Во что бы то ни стало Рутупийский маяк будет гореть еще одну ночь! И может быть, Феликс или старый опцион догадаются, кто зажег его. Впрочем, это было неважно.

Пропитанный смолой хворост занялся быстро, пламя рванулось вверх, сучья затрещали, вспыхнул золотой костер. И как только ослепительный блеск затопил площадку, притихший, залитый лунным светом мир внизу поблек, превратился в синеватую пустоту. Ветер подхватил длинные языки пламени, пригнул их, и тень Аквилы тоже изогнулась, перекинулась через парапет, как измятый плащ, и исчезла во мраке. Аквила плеснул воды из стоявшего в углу бака на почерневший щит из бычьей кожи и, прикрывшись им, стал подбрасывать хворост в огонь, так что пламя разгоралось все сильнее. Сердцевина его уже превратилась в раскаленный слепящий сгусток жара и света. Возможно, пламя заметят с берегов Галлии и скажут: «Смотрите, вон Рутупийский маяк». Это его прощание со всем, что было ему дорого, с целым миром, в котором он вырос. Более того, это еще и вызов мраку.

Он смутно ждал, что из города придут посмотреть, кто зажег маяк. Но никто не явился. Вероятно, решили, что тут хозяйничают призраки. Он накидал в жаровню гору хвороста, чтобы хватило надолго, а затем шагнул к выходу и, стуча сандалиями по лестнице, стал спускаться вниз. Конечно, пламя постепенно начнет опадать, но, пожалуй, костер дотянет до рассвета.

Внизу перед дверным проемом, точно серебряный занавес, висел лунный свет. Аквила ступил прямо в него, прошел насквозь безлюдную крепость и через задние ворота вышел наружу. У него вдруг мелькнула мысль, что сейчас подобало бы преломить меч о колено и бросить обломки у подножия маяка. Но меч ему, вернее всего, еще пригодится.