"Язык и философия культуры" - читать интересную книгу автора (Гумбольдт Вильгельм)

Глава VII Религия

Помимо собственно воспитания юношества, существует еще одно средство воздействия на характер и нравы нации, посредством которого государство как бы воспитывает взрослых, зрелых людей, влияет на протяжении всей их жизни на их поступки и образ мыслей и пытается придать им то или иное направление или по крайней мере предостеречь их от того или иного заблуждения. Это — религия. Все государства, известные нам из истории, пользовались этим средством, правда, с самыми различными намерениями и в различной мере. В древности религия была тесно связана с государственным устройством; она была, собственно говоря, его политической опорой или движущей силой, поэтому сюда относится все то, что выше было сказано о сходных институтах у древних народов. Когда христианская религия, отвергнув прежних частных богов различных народов, заменила их единым божеством для всех людей — разрушив таким образом одну из самых опасных преград, разъединявших различные части человеческого рода, и заложив тем самым основу истинной человеческой добродетели, подлинному развитию и объединению людей, без чего просвещение, знания и науки значительно дольше, если не навсегда, остались бы редким достоянием немногих, — связь между государством и религией ослабла. Однако позже, когда вторгшиеся варвары изгнали просвещение, непонимание сути именно этой религии привело к слепому и нетерпеливому прозелитизму; при этом политический характер государства настолько изменился, что прежние граждане превратились просто в подданных и даже не столько государства, сколько правителей, а забота об охране и распространении религии стала делом совести князей, которые считали, что это вверено им самим богом. В новое время этот предрассудок стал, правда, встречаться реже, однако необходимость внутренней безопасности и требования нравственности в качестве ее вернейшего оплота не менее настойчиво способствовали защите религии посредством законов и государственных постановлений. Таковы, как я полагаю, основные вехи в истории государственной религии; правда, нельзя отрицать, что каждое из приведенных здесь соображений, и прежде всего последнее, могло иметь место повсюду, но одно из них, без сомнения, должно было преобладать. Что касается стремления влиять на нравы посредством религиозных идей, то тут необходимо отличать поддержку одной определенной религии от поощрения религиозности как таковой. В первом случае, несомненно, гнет сильнее и приносит больше вреда, чем во втором. Однако поощрение религиозности вообще, не поддерживая при этом одну определенную религию, осуществить нелегко. Ибо если с точки зрения государства нравственность и религия неразрывно связаны, если государство считает возможным и дозволенным применять в своей деятельности это средство, го маловероятно, чтобы при существующей разнице между религиозными убеждениями и основанной на истинных или предвзятых идеях морали государство не поддержало бы какое-либо из них. Даже если оно сумеет полностью этого избежать и выступит как заступник и защитник всех религиозных партий, ему все-таки придется, поскольку судить оно может только на основании внешних действий, поддерживать эти партии, подавляя все возможные отклонения в мнениях отдельных лиц, И государство, поскольку оно заинтересовано в том, чтобы господствовало одно мнение, будет стремиться к тому, чтобы господствовала одна воздействующая на жизнь людей вера в божество. К этому присоединяется еще и то, что при двусмысленности всех выражений, при множестве идей, которые, к сожалению, слишком часто выражаются одним и тем же словом, государство вынуждено самому слову «религиозность» придавать определенный смысл, если оно вообще хочет пользоваться им как руководящим началом. Поэтому вмешательство государства в дела религии представляется мне совершенно невозможным без того, чтобы оно в большей или меньшей степени не оказалось бы виновным в поддержке тех или иных мнений и, следовательно, тем самым не были бы оправданы те упреки, которые направлены против этого вмешательства и исходят именно из этой поддержки отдельных мнений. В такой же степени представляется мне невероятным, чтобы подобное вмешательство не повлекло за собой — по крайней мере в известной степени — своего рода руководства жизнью людей и ограничения индивидуальной свободы. Ведь как бы ни отличалось подлинное принуждение от простого побуждения или даже от стремления создать более удобные условия для религиозных занятий, все равно даже в последнем случае (как мы на примере ряда сходных явлений пытались более подробно показать это в предшествующем изложении) некоторое ограничивающее свободу превосходство всегда оказывается на стороне религиозных представлений государства. Я счел нужным предпослать эти замечания моему дальнейшему изложению, дабы заранее предотвратить упрек в том, что речь здесь идет не о заботе государства о религии вообще, а только об отношении государства к отдельным ее видам, а также для того, чтобы не слишком дробить свое изложение педантичным рассмотрением отдельных возможных случаев.

Всякая религия (я говорю здесь о религии в той мере, в какой она связана с нравственностью и счастьем людей и, следовательно, перешла в чувство, а не о действительном или мнимом познании разумом какой-либо религиозной истины — ведь проникновение в истину не зависит от какого бы то ни было желания или страстного стремления, — и не о религии, которой придает незыблемость откровение, так как и исторически сложившаяся вера не должна быть подчинена такого рода влиянию), всякая религия, повторяю, основана на душевной потребности. Мы надеемся, мы предчувствуем, потому что желаем. Там, где нет еще и следа духовной культуры, потребность в религии носит чувственный характер. Страх и надежда, возбуждаемые явлениями природы, которые воображение превращает в действия неких живых могущественных существ, составляют все содержание религии. Там, где возникает духовная культура, такое восприятие перестает удовлетворять. Душа стремится к созерцанию совершенства, искра которого мерцает в ней самой и высшее проявление которого она предчувствует вне себя. Такое созерцание переходит в поклонение, а если человек примысливает некую духовную связь с этим высшим существом, — в любовь, изкоторой возникает стремление уподобиться ему, соединиться с ним. Это мы наблюдаем и у тех народов, которые стоят еще на самой низкой ступени развития. Именно с этим связано, что даже у наиболее примитивных народов вожди племен полагают, что происходят от богов и вернутся к ним. Различно только представление о божестве, что зависит от различного представления о совершенстве в разные эпохи и у разных народов. Боги древних греков и римлян, а также боги наших далеких предков воплощали в себе идеал физической силы и мощи. Когда появилась, а затем стала более утонченной идея прекрасного, на трон божества было вознесено воплощение чувственной красоты, и так возникла та религия, которую можно было бы назвать религией искусства. Когда же от чувственного люди возвысились до чисто духовного, от красоты — до добра и истины, предметом поклонения стало воплощение всего интеллектуального и нравственного совершенства и религия стала достоянием философии. Наверное, можно было бы, исходя из этого критерия, определить относительную ценность различных религий, если бы религиозные различия существовали между нациями или партиями, а не между отдельными индивидами. Однако религия чисто субъективна, и основана она только на характере представлений каждого отдельного человека.

В тех случаях, когда идея божества является плодом подлинной духовной культуры, влияние ее на внутреннее совершенство человека прекрасно и благотворно. Все, что нас окружает, представляется нам преображенным, когда мы видим в этом творения планомерной деятельности, а не результат безрассудной случайности. Идеи мудрости, порядка, намерения, столь необходимые для нашей деятельности и даже для роста наших интеллектуальных сил, укореняются в нашей душе по мере того, как мы их обнаруживаем повсюду. Конечное как бы становится бесконечным, преходящее — прочным, изменчивое — постоянным, сложное — простым, когда мы объясняем все одной упорядочивающей причиной и мыслим бесконечное существование духовных субстанций. Наши попытки найти правду, наше стремление к совершенству обретают большую твердость и уверенность, если есть существо, являющееся для нас источником истины, воплощением совершенства. Злой рок становится менее тягостным, когда ему противопоставлены доверие и надежда. А уверенность в том, что все, принадлежащее нам, дано нам любовью, одновременно увеличивает наше счастье и возвышает наши нравственные качества. Чувство благодарности за испытанную радость, доверчивое ожидание радости желаемой позволяет душе выйти за свои пределы, не замыкаться в своих ощущениях, планах, заботах и надеждах. Если душа при этом теряет возвышающее чувство быть обязанной всем только самой себе, то она обретает другое, не менее восхитительное чувство — наслаждение жизнью в атмосфере любви другого существа, — чувство, в котором собственное совершенство сливается с совершенством этого другого существа. Она стремится быть для других тем, чем другие являются для нее; она не хочет, чтобы другие черпали все только в самих себе, подобно тому как она сама ничего от других не получает. Я наметил здесь лишь основные моменты исследования. Глубже проникать в этот предмет после мастерского изучения этой темы Гарве было бы бесполезно и самонадеянно.

Однако как ни значительно, с одной стороны, воздействие религиозных идей на моральное совершенствование, они отнюдь не связаны с ним неразрывно. Идея духовного совершенствования сама по себе столь объемна, содержательна и возвышенна, что не нуждается в ином выражении или в ином облике. И все-таки в основе каждой религии лежит некая персонификация, своего рода воплощение в чувственном восприятии, антропоморфизм большей или меньшей степени. Эта идея совершенства будет постоянно сопровождать и того, кто не привык объединять всю сумму нравственно доброго в одном идеальном существе и мыслить себя в связи с ним; она будет служить ему импульсом, побуждающим к деятельности, источником всякого счастья. Твердо убежденный на основании опыта, что его дух может продвигаться к высшему нравственному совершенству, он с мужественным рвением будет стремиться к поставленной им цели. Мысль, что его существованию придет конец, перестанет пугать его, как только его обманчивое воображение перестанет ощущать в небытии небытие. Неизбывная зависимость от внешних судеб не будет больше тяготить его; равнодушный к мирским наслаждениям и лишениям, он занят теперь созерцанием только чисто интеллектуального и нравственного, и никакая судьба не властна больше над его внутренним миром. Его дух чувствует себя независимым, ибо он удовлетворен самим собою и парит над изменчивостью вещей благодаря полноте своих идей и сознанию своей внутренней силы. Когда он, оглядываясь на свое прошлое, следит шаг за шагом, как он тем или иным способом использовал каждое событие и постепенно стал тем, что он есть теперь, когда он таким образом видит соединенным в себе причину и действие, цель и средство и, преисполненный благороднейшей гордости, на какую способны конечные существа, восклицает:

Не все ль само ты совершило,

Святое пламенное сердце?

— не исчезнут ли тогда все его мысли об одиночестве, беспомощности, отсутствии опоры, утешения и защиты, которые, как полагают, неизбежны там, где нет веры в личную, упорядочивающую, разумную причину в цепи конечных явлений? Это чувство своего „я", это бытие в себе и благодаря себе не сделает его жестоким и бесчувственным по отношению к другим, не лишит его способности к сочувствию, любви и благожелательности. Именно эта идея совершенства — поистине не только холодная рассудочная идея, а идея, способная привести в движение и теплые, сердечные чувства, — идея, которой проникнута вся его деятельность, переносит его существование в существование других. Ведь и в других также заключена способность к большему совершенствованию, и эту их способность он может пробудить или усилить. До тех пор, пока он еще способен рассматривать в отдельности как себя, так и других, пока все духовные существа с рассеянными в них крупицами совершенства не сольются в его представлении в одно целое, он еще не полностью воспринял высочайший идеал нравственности. Его объединение с другими подобными ему существами окажется тем теснее, а его участие к их судьбам — тем теплее, чем в большей степени он уверится в том, что как его, так и их судьба зависит только от него и от них.

Если мне, пожалуй, не без основания, возразят, что для претворения в жизнь моих мыслей необходима исключительная, а не обычная сила духа и характера, то ведь не следует забывать, что это в такой же степени необходимо и для того, чтобы религиозное чувство создало истинно прекрасную жизнь, в равной мере далекую от холодного равнодушия и фанатизма. И вообще этот упрек был бы правомерен, если бы я в первую очередь рекомендовал описанное здесь состояние духа. Между тем мое намерение состоит только в том, чтобы показать, что мораль даже при величайшей последовательности человека вообще от религии не зависит, и не обязательно должна быть с ней связана. Моя задача — внести свой вклад в устранение всякого следа нетерпимости и способствовать тому уважению, которое человек должен всегда ощущать по отношению к образу мыслей и чувствам другого человека. Для подтверждения моей точки зрения я мог бы показать, какой вред способна принести как наивысшая религиозная настроенность, так и нечто ей противоположное. Однако не хочется останавливаться на столь малопривлекательных картинах; к тому же история человечества дает нам немало подобных примеров. Быть может, большую очевидность повлечет за собой попытка бросить беглый взгляд на самое природу морали и рассмотреть, насколько тесной является связь чувствований не только с религиозностью, но и с характером разных религиозных систем.

з*

Все то, что мораль предписывает нам в качестве долга, и то, что как бы санкционирует ее законы и делает их интересным объектом для нашей воли, — все это не зависит от религиозных идей. Я не говорю уже о том, что подобная зависимость, несомненно, нарушила бы чистоту даже моральной воли. В рассуждении, подобном данному, почерпнутом из опыта и применяемом к опыту, такой принцип мог бы быть признан несостоятельным. Однако характер действия, который превращает это действие в долг, проистекает отчасти из природы человеческой души, отчасти из того конкретного значения, которое такого рода действие обретает в отношениях людей друг с другом, и если оно, бесспорно, в значительной степени основано на религиозном чувстве, то это не единственное и отнюдь не ко всем характерам применимое средство. Воздействие религии зиждется прежде всего на индивидуальных свойствах человека и в самом тесном смысле слова субъективно. Холодному, рациональ-

67

ному человеку, у которого познание никогда не переходит в чувство, которому достаточно понимать соотношение вещей и деяний, чтобы в соответствии с этим определить свою волю, не нужно религиозное обоснование для того, чтобы его деятельность была добродетельной и чтобы быть, насколько это допускает его характер, добродетельным самому. Совсем по-иному обстоит дело там, где способность чувствовать очень сильна, где каждая мысль легко переходит в чувство. Однако и в этом случае существует множество различных нюансов. Там, где душа ощущает сильное влечение выйти из своих пределов, перейти в других, соединиться с другими, там религиозные идеи оказываются действенными движущими силами. Но бывают натуры, которым присуща такая внутренняя последовательность в идеях и ощущениях, которые обладают такой глубиной познания и чувства, что эти свойства их характера формируют силу и самостоятельность, не требующие и не допускающие возможности полностью отдаться другому, чуждому существу или уповать на чужую силу — в чем преимущественно и состоит влияние религии. Даже те ситуации, которые как будто предназначены для того, чтобы обратиться к религиозным идеям, для различных характеров различны. Одному, чтобы обратиться к религии, достаточно любого сильного чувства — будь то радость или горе, другому — одного радостного чувства благодарности, вызванного наслаждением. Характеры второго рода достойны, быть может, не меньшего уважения. С одной стороны, они достаточно сильны, чтобы не искать в несчастье чужой поддержки, с другой — для них так важно быть любимыми, что с идеей наслаждения они охотно связывают идею любящего дарителя благ. Жажда религиозных идей часто имеет еще более благородный, чистый, и, если можно так сказать, более интеллектуальный источник. Все, что человек видит вокруг себя, он способен воспринимать только посредством своих органов чувств, чистая сущность вещей нигде не открывается ему непосредственно; именно то, что сильнее всего возбуждает его любовь, что неодолимо захватывает все его существо, окутано непроницаемым покровом; на протяжении всей его жизни его деятельность сводится к стремлению проникнуть сквозь этот покров, его наслаждение — к предчувствию истины в загадочном символе, к надежде на возможность непосредственного созерцания в других стадиях своего существования. И там, где в дивной и прекрасной гармонии дух без устали ищет, а сердце страстно жаждет непосредственного созерцания, где глубина мысли не удовлетворяется скудостью понятия, а горячее чувство — призраком чувств и воображения, там вера безудержно следует свойственному разуму влечению расширять каждое понятие вплоть до устранения всех барьеров, до идеала, там она устремляется к существу, которое заключает в себе все другие существа, которое существует, созерцает и творит само по себе, без всякого посредства. Однако часто легко удовлетворяющееся смирение ограничивает веру областью опыта; правда, чувство подчас наслаждается столь свойственным разуму идеалом, но большее очарование оно все же находит в стремлении, ограничиваясь миром, восприятие которого ему дано, теснее сплетать чувственную и лишенную чувств природу, придавать символу более полный смысл, а истине — более понятный и плодотворный по своим идеям символ; и таким образом человек, не позволяя своему взору устремляться в бесконечные дали, часто возмещает отсутствие опьяняющего вдохновения и преисполненного надежды ожидания не покидающим его сознанием осуществления своих стремлений: его менее смелое продвижение, несомненно, более уверенно; рассудочные понятия, на которые он опирается, менее богаты, но более ясны; чувственное созерцание, пусть более далекое от истины, представляется ему более пригодным в качестве основы опыта. Ничто вообще не внушает человеческому духу так легко удивления и не находится в таком полном согласии с его чувствами, как мудрый порядок в бесконечном множестве разнообразных, иногда даже враждующих между собой индивидов. Некоторым это удивление и восхищение свойственно в значительно большей степени, и они более других склонны следовать Представлению, согласно которому мир сотворило одно существо, оно же упорядочило его и продолжает управлять им с заботливой мудростью. Для других, наоборот, более священной является сила индивида, она больше привлекает их, чем представление о всеобщем порядке, поэтому таким людям чаще и естественнее открывается, если можно так сказать, противоположный путь, а именно тот, на котором индивиды, внутренне развивая и преобразуя посредством взаимного воздействия свою сущность, сами достигают той гармонии, в которой только и могут обрести покой дух и сердце человека. Я далек от той мысли, что этими немногочисленными описаниями различных состояний я исчерпал все многообразие материала, богатство которого вообще не поддается классификации. В мое намерение входило только показать на нескольких примерах, что в основе подлинной религиозности, как и каждой подлинной религиозной системы, лежит глубочайшая взаимосвязь ощущений человека. Независимым от типа ощущений и различия характеров остается, конечно, то, что в религиозных идеях чисто интеллектуально, — понятия о цели, порядке, целесообразности и совершенстве. Однако, во-первых, здесь речь идет не столько об этих понятиях как таковых, сколько об их влиянии на человека, которое само по себе, бесспорно, такой независимостью не обладает, а во-вторых, и эти понятия отнюдь не являются достоянием одной только религии. Идея совершенства черпается первоначально из органической природы, затем переносится на неорганическую и, наконец, постепенно возвышаясь до Всесовершенного, освобождается от всех ограничений. Но ведь органическая и неорганическая природа остаются неизменными, и разве нельзя, проделав первые шаги, остановиться перед последним? Поскольку всякая религиозность полностью покоится на многообразных модификациях характера и главным образом чувства, то и ее влияние на нравственность должно полностью зависеть не от материи, составляющей как бы содержание принятых положений, а от формы этого восприятия, убеждения, веры. Я полагаю, что это замечание, которое будет мне очень нужно в дальнейшем, достаточно обосновано предыдущим изложением. Пожалуй, мне следует опасаться только упрека в том, что при своем изложении я исхожу из возможностей такого человека, к которому природа и обстоятельства были особенно благосклонны, человека значительного и именно поэтому редко встречающегося. Однако в дальнейшем станет, как я надеюсь, очевидным, что я отнюдь не упускаю из виду и тех, кто в самом деле составляет большинство: все дело в том, что мне представляется недостойным в исследовании, посвященном человеку, не исходить из его высших качеств.

Если теперь — после того как в общей форме было рассмотрено значение религии и ее влияние на жизнь людей — вернуться к вопросу, следует ли государству с помощью религии воздействовать на нравы граждан, то несомненно, что средства, которые законодатель применяет для морального совершенствования граждан, всегда полезны и целесообразны в зависимости от того, насколько они содействуют внутреннему развитию способностей и склонностей человека. Ведь истоки всякого совершенствования всегда скрываются в глубинах души, и внешние меры могут лишь пробудить, но не породить его. Не вызывает сомнения, что религия, полностью основанная на идеях, чувствах и внутреннем убеждении, является именно таким средством. Художник формируется, изучая высокие произведения искусства, питая свое воображение прекрасными образами, созданными древними; нравственный человек также должен воспитываться, созерцая примеры высокого нравственного совершенства, посредством общения с людьми, путем целенаправленного изучения истории, и наконец, созерцая высочайшее идеальное совершенство в образе божества. Но последнее, как я, мне кажется, уже показал выше, не является уделом каждого, или, определяя это более конкретно, такого рода представление соответствует не каждому характеру Но даже если бы оно было присуще всем, то свое воздействие оно оказывало бы только там, где оно возникало бы из совокупности всех идей и чувств и где оно в большей степени само собой проистекало бы из глубин души, нежели привносилось в нее извне. Следовательно, единственные средства, которыми может воспользоваться законодатель, заключаются в устранении препятствий к постижению религиозных идей и в содействии установлению духа свободного исследования. Если же он предпринимает другие меры — пытается оказать прямое содействие набожности или внедрить ее, защищает какие-либо определенные религиозные идеи, требует, вместо истинного убеждения, беспрекословной веры в авторитеты, — то таким путем он препятствует устремлениям духа, развитию душевных сил. Воздействуя на воображение граждан, он, быть может, и вызовет, с помощью мимолетного умиления, какие-то закономерности в их поступках, но никогда таким путем ему не удастся создать истинную добродетель. Ибо истинная добродетель вообще независима от религии и уж тем более несовместима с религией, созданной по приказу или основанной на вере в авторитеты.

Однако если известные религиозные принципы вызывают закономерные действия, то разве этого одного недостаточно, чтобы государство было вправе распространять их за счет всеобщей свободы мысли? Ведь можно считать, что государство достигло своей цели, если законы его строго соблюдаются, и что законодатель выполнил свой долг, если он издает мудрые законы и способен внушить своим гражданам убеждение в том, что необходимо следовать им. К тому же предложенное здесь понятие добродетели применимо лишь к немногим классам населения, лишь к тем, чье положение в обществе позволяет им посвятить значительную часть своего времени и своих сил внутреннему развитию. Государство же должно заботиться о большем числе людей, но большинство людей неспособно достигнуть такой высокой степени нравственного совершенства.

Я не стану возвращаться здесь к тем положениям, которые пытался развить в начале моей работы и которые полностью опровергают даже самое основание этих возражений; их смысл сводится к тому, что государственный порядок сам по себе является не целью, а только средством воспитания человека и что поэтому законодатель не может удовлетвориться незыблемостью своего авторитета, если средства, применяемые для этого, сами по себе не хороши или, во всяком случае, не безвредны. Но неверно и то, что для государства важны только действия граждан и их закономерность. Государство — настолько сложная и многогранная машина, что законы, которые всегда должны быть просты, всеобщи и немногочисленны, не могут исчерпать все стороны его деятельности. Главное всегда совершается посредством добровольных, единодушных усилий граждан. Достаточно сравнить благосостояние культурных, просвещенных наций со скудной жизнью примитивных, необразованных народов, чтобы удостовериться в справедливости этого положения. Поэтому и усилия всех тех, кто когда-либо занимался государственным устройством, всегда были направлены на то, чтобы связать благо государства с интересами граждан и превратить государство в такую машину, которая приводилась бы в действие внутренними движущими силами и не нуждалась бы в непрестанном воздействии извне. Если государства нового времени могут гордиться каким-либо преимуществом по сравнению с древними, то в первую очередь тем, что они сумели в большей степени реализовать это положение. Даже то, что они пользуются религией в качестве средства воспитания, служит тому доказательством. Но и религия, поскольку определенные ее положения должны способствовать совершению добрых поступков или поскольку вообще она, как в данном случае, должна служить орудием положительного воздействия на нравы, также является чуждым, привнесенным извне средством. Поэтому конечной целью законодателя, достижимой только — чему его скоро научит действительное знание людей — путем предоставления гражданам полнейшей свободы, является такое развитие граждан, при котором они будут рассматривать все движущие оилы, необходимые для достижения государственных целей, с точки зрения той выгоды, какую государственный порядок предоставляет им для достижения их индивидуальных намерений. Но чтобы добиться такого положения вещей, необходимо просвещение и высокий уровень духовного развития, немыслимые там, где дух свободного исследования стеснен законами.

Этим соображениям не уделяется должного внимания только потому, что сложилось убеждение, будто внешнее спокойствие и нравственность невозможны без определенных религиозных догматов или, во всяком случае, без надзора государства за религиозной жизнью граждан и будто без них гражданская власть не может гарантировать уважение к законам. Между тем влияние религиозных догматов, которым следуют таким образом, как и вообще всякая религия, находящаяся под покровительством государства, требуют строгой и точной проверки. В менее образованных слоях народа веруют прежде всего в идеи воздаяния и наказания в будущей жизни. Такие идеи не уменьшают склонности к безнравственным поступкам, не усиливают стремления к добру, следовательно, не улучшают характер; они действуют только на воображение, тем самым, правда, как все образы фантазии вообще, влияют на характер деятельности; но их влияние ослабевает и устраняется посредством всего того, что ослабляет живость воображения. Если принять во внимание еще и то, что осуществление этих надежд столь отдаленно и поэтому, даже в соответствии с представлениями наиболее верующих людей, столь неопределенно, что идеи раскаяния, исправления в будущем, надежды на прощение, так сильно поддерживаемые определенными религиозными понятиями, в значительной степени постепенно ослабевают и уже не оказывают должного воздействия, и непонятно, каким образом эти идеи могут оказывать более сильное влияние, чем представление о гражданских наказаниях, весьма близких, а при хороших полицейских учреждениях несомненных, которых нельзя избежать ни раскаянием, ни последующим исправлением, — конечно, все это при условии, что граждан с детских лет будут знакомить со всеми последствиями нравственных и безнравственных поступков. Нельзя, конечно, отрицать, что и недостаточно ясные религиозные понятия оказывают на большую часть людей облагораживающее влияние. Сознание, что они являются предметом заботы мудрого и совершенного существа, придает людям больше достоинства; вера в вечное существование поднимает их в собственных глазах, вносит больше обдуманности и планомерности в их действия; ощущение любви и благостности божества создает в их душе подобную же настроенность; короче говоря, религия внушает им понимание того, что добродетель прекрасна. Однако для того, чтобы оказывать подобное воздействие, религия должна быть полностью претворена в совокупность идей и чувств, что нелегко может быть осуществлено там, где дух свободного исследования стеснен И все сводится к вере; должно уже существовать представление о лучших чувствах; тогда религия возникает как бы из еще не развитого стремления к нравственности, на которое она затем в свою очередь влияет. Никто ведь не станет вообще отрицать влияние религии на нравственность; весь вопрос лишь в том, зависит ли это влияние от нескольких определенных религиозных догматов или нет. И далее, действительно ли так несомненно, что нравственность и религия в силу этого находятся в неразрывной связи друг с другом? На оба вопроса следует, как я полагаю, дать отрицательный ответ. Добродетель настолько соответствует природным наклонностям человека — чувство любви, миролюбия, справедливости столь приятны, бескорыстная деятельность, самопожертвование в пользу других так возвышают душу, а отношения, которые возникают на этой основе в семейной и общественной жизни, дают такое счастье, что нет никакой необходимости выискивать новые побуждения для добродетельных поступков, — достаточно создать возможность свободного и беспрепятственного действия для тех, которые уже заключены в душе человека.

Если же государство пожелает идти дальше и добавить к своему попечению о религии новые средства, то никогда не следует забывать о необходимости соотнести их пользу с их возможным вредом. Насколько многообразен вред, возникающий из ограничения свободы мысли, не нуждается, вероятно, после всего сказанного, в дальнейших пояснениях; в начале данного раздела также содержится все, что я считаю нужным сказать о вреде любого положительного содействия распространению религии со стороны государства. Если бы этот вред распространялся только на результаты научного исследования, если бы он вносил только неполноту и ошибочность в наше научное познание, то попытка сопоставить пользу, которую ждут от подобных действий — если ее действительно можно ждать, — с вредом могла бы, пожалуй, иметь некоторый смысл. Но поскольку дело обстоит не так, вред оказывается намного значительней. Польза, связанная со свободным исследованием, распространяется на весь характер нашего мышления, и не только мышления, но и на характер нашей деятельности. Человек, который привык наедине с собою и в беседах с другими судить об истине и заблуждениях и выслушивать суждения других, безотносительно к внешним условиям, способен более глубоко продумать, последовательнее провести и рассмотреть на более серьезном уровне принципы своей деятельности, чем тот, кто в своей работе беспрестанно руководствуется обстоятельствами, не связанными с самим исследованием. Исследование и основанное на нем убеждение есть самодеятельность; вера — надежда на чужую силу, чужое интеллектуальное или моральное совершенство. Поэтому в мыслителе-исследователе больше самостоятельности, больше уверенности; в преисполненном же надежд верующем больше слабости, инертности. Правда, там, где вера полностью господствует и подавляет всякое сомнение, она создает еще более непоколебимое мужество, еще более неодолимую силу — в этом убеждает нас жизнь всех фанатиков. Однако желательна эта сила только там, где речь идет об определенном внешнем результате (для достижения которого требуется только такая деятельность, которая по своему типу напоминает деятельность машины), но не там, где ждут самостоятельных решений, обдуманных, основанных на разумных основаниях действий, или даже внутреннего совершенства, так как сила верующего — следствие подавления всякой самостоятельной деятельности разума. Сомнения мучительны только для того, кто верует, но не для того, кто проверяет их, основываясь на собственном исследовании, ибо для него результаты вообще не имеют такого определенного значения, как для верующего. В процессе своего исследования, своей деятельности он осознает свою душевную силу, чувствует, что его истинное совершенство, его счастье зависит, собственно говоря, от этой силы; сомнения в положениях, которые он до сих пор считал правильными, не угнетают его; напротив, его радует, что возросшая сила мышления позволяет ему обнаружить ошибки, которых он раньше не замечал. Верующий, наоборот, интересуется только результатом, потому что за пределом раскрытой истины он не видит более ничего. Сомнения, возбуждаемые его разумом, терзают его, ибо они не являются для него тем, чем являются для самостоятельно мыслящего человека, — новым средством постижения истины; они только лишают его уверенности, не оставляя ему никакого иного средства добиться истины другим путем. Продолжая эту мысль, можно заметить, что частичным результатам вообще не следует придавать слишком большого значения, полагая, что от них зависит столь много других истин или внешних и внутренних последствий. Это ведет к застою в исследованиях, именно поэтому иногда самые свободные и просвещенные мысли бывают направлены против той самой основы, без которой они никогда не могли бы возникнуть. Сколь важна духовная свобода, столь же вредно ее любое ограничение. Государство располагает вполне достаточными средствами для поддержания действия законов и предотвращения преступлений. Надо только закрыть, насколько это возможно, источники безнравственных поступков, которые обнаруживаются в самой государственной системе, усилить надзор полиции за совершаемыми преступлениями, установить систему целесообразных наказаний, и цель будет достигнута. Разве можно забыть, что сама духовная свобода и просвещение, процветающие только под ее покровительством, служат самым действенным средством для сохранения безопасности? Если все остальное только предотвращает нарушение порядка, то это средство влияет на склонности и общую настроенность; если все остальное лишь приводит в соответствие друг другу внешние действия, то духовная свобода вызывает внутреннюю гармонию воли и устремлений. Когда же, наконец, перестанут придавать большее значение внешним следствиям поступков, чем внутренней духовной настроенности, из которой они проистекают? Когда же появится человек, который будет для законодательства тем, чем Руссо был для воспитания, тот, кто переключит внимание с внешних материальных успехов на внутреннее развитие человека?

Не надо думать, что духовная свобода и просвещение нужны лишь немногим избранным, что для большинства людей, которые поглощены заботой об удовлетворении физических потребностей жизни, духовная свобода и просвещение принесут не пользу, а только вред, что воздействовать на них можно лишь распространением определенных законоположении, ограничением свободы мысли. В самой мысли — отказать какому бы то ни было человеку в праве быть человеком — заключено нечто унизительное для человеческого достоинства в целом. Нет человека, который стоял бы на такой низкой ступени культурного развития, чтобы не быть способным подняться на более высокую; и даже если высшие религиозные и философские идеи большинством граждан непосредственно восприняты быть не могут, даже если этому классу людей, применяясь к бытующим в их среде идеям, надо предлагать истину в другом виде, чем мы хотели бы, если окажется необходимым обращаться больше к их воображению и их сердцу, чем к холодному разуму, то распространение, которое получит научное познание благодаря свободе и просвещению, достигнет и их, и благодетельные следствия свободного, ничем не ограничиваемого исследования охватят дух и характер всего народа вплоть до самых ничтожных его представителей.

Для того чтобы придать этим соображениям (которые преимущественно относятся только к стремлению государства распространить определенные религиозные догматы) большую всеобщность, мне придется еще раз напомнить о выдвинутом выше положении, согласно которому влияние религии на нравственность зависит в гораздо большей степени, если не исключительно, от той формы, в какой религия как бы существует в человеке, чем от содержания священных догматов, которые она ему предлагает. Между тем все распоряжения государства имеют в виду, как я пытался выше обосновать, в большей или меньшей степени только это содержание, тогда как доступ к форме — если мне и дальше будет дозволено пользоваться этим выражением — для них полностью закрыт. Как религия сама собой в человеке возникает, как ои ее воспринимает — все это полностью зависит от характера его бытия, мышления и чувств. Если допустить, что государство могло бы преобразовать все это в соответствии со своими намерениями — хотя невозможность этого очевидна, — тогда следовало бы признать, что я потерпел полную неудачу в разработке всех предшествующих положений, поскольку мне здесь вновь пришлось бы повторить все те основания, которые запрещают государству когда бы то ни было самовластно пользоваться человеком для осуществления своих намерений, игнорируя его индивидуальные цели. О том, что для этого нет абсолютной необходимости, которая только и могла бы оправдать исключение из этого правила, свидетельствует независимость морали от религии, что я и пытался доказать. Еще более существенными окажутся те доводы, с помощью которых я предполагаю доказать, что сохранение внутренней безопасности государства ни в коей мере не требует, чтобы развитию нравов было дано какое-то определенное направление. Если вообще что-либо способно подготовить в душах граждан плодотворную почву для религии, если что-либо может способствовать тому, чтобы глубоко воспринятая и проникшая в систему мыслей и чувств религия оказала благотворное влияние на нравственность, то это — свобода, которая всегда страдает от положительного попечения государства, как бы слабо оно ни проявлялось. Ибо чем многостороннее и своеобразнее развивается человек, чем выше полет его чувств, тем с большей легкостью его взгляд направляется от окружающего его узкого, изменчивого круга на того, чья бесконечность и чье единство заключает в себе основание этих преград и этой изменчивости — независимо от того, надеется ли он обнаружить это существо или нет. Чем свободнее человек, тем он самостоятельнее в своих проявлениях и благожелательнее по отношению к другим. К божеству же ничто не приближает его так, как благожелательная любовь, и ничто не делает утраты божества столь безвредной для нравственности, как самостоятельность и сила, которая сама собой удовлетворяется и сама собой ограничивается. И наконец, чем сильнее чувство этой силы в человеке, чем беспрепятственнее возможность ее выражения, тем охотнее он ищет внутреннего подчинения тому, что руководило бы им и вело бы его; он остается верен нравственности независимо от того, будут ли эти узы любовью и поклонением богу или удовлетворением самосознания. Разница здесь, как мне кажется, в следующем: полностью предоставленный самому себе в вопросах религии гражданин, в зависимости от индивидуального характера, привнесет или не привнесет в свою духовную жизнь религиозные чувства; но в том и другом случае система его идей станет последовательнее, его чувства глубже, в его сущности будет больше цельности, и тем самым он будет отличаться высокой нравственностью и следовать законам. Тот же, кого ограничивает ряд предписаний, как и первый, воспримет или не воспримет, несмотря на них, различные религиозные идеи; но при всех обстоятельствах он будет отличаться меньшей последовательностью своих идей, меньшей глубиной чувства, меньшей цельностью натуры и потому будет с большим равнодушием относиться к нравственности и чаще уклоняться от требований законов.

Таким образом, я полагаю, что, не приводя дальнейших оснований, здесь можно сформулировать само по себе отнюдь не новое положение, согласно которому все, что касается религии, лежит вне границ деятельности государства; что проповедники, как и вообще все богослужение в целом, должны находиться в ведении общин и не подлежать контролю государства.