"Разбойник и Мишка" - читать интересную книгу автора (Великанов Василий Дмитриевич)

ПОДВИГ САНИТАРА

Однажды в наш лазарет привезли раненую собаку. Это был лохматый тёмно-серый пёс, похожий на кавказскую овчарку, ростом с доброго телёнка. И кличка у него была какая-то размашистая — Разливай.

Мы удалили осколки, и раны стали быстро заживать. У собак хорошо зарастают раны.

Недели через две, когда собака уже выздоравливала, в лазарет пришёл её хозяин. Был он пожилой, кряжистый, с большим скуластым лицом, выбритым до глянца. Обращаясь ко мне, поднял к козырьку руку и представился:

— Ефрейтор Ткачук. Вожатый-санитар. Раненых возил. Трёх собак миной уложило, а нас с Разливаем миновала…

Говорил он легко, без напряжения, и мощный, грудной бас гудел как из бочки. «Вот, наверно, поёт…» — подумал я. Левая рука у него была забинтована и висела на привязи. На левой стороне широкой груди серебристо поблёскивала новенькая медаль «За боевые заслуги».

— Я сейчас в медсанбате, — продолжал ефрейтор, — в команде выздоравливающих. Хотели меня эвакуировать дальше, да я упросил оставить. Наша дивизия для меня — дом родной.

Мы сняли Разливая с привязи. Он подошёл к своему хозяину и ткнулся мордой в колени. Собака даже не виляла хвостом.

— Суровый ваш Разливай… — заметил я.

— Такой уж у него характер, — пояснил Ткачук, — неразговорчивый. Но хозяина не подведёт. Я его взять хочу. Можно?

— Пожалуй, можно, но зачем он вам теперь один-то?..

— Я ему напарников присмотрел в деревне. Буду готовить новую упряжку, а Разливай вожаком будет. Он у меня опытный: школу окончил и пороху понюхал…

Прощаясь со мной, Ткачук озабоченно сказал:

— Меня весна беспокоит… Снег скоро сойдёт, а тележки-то у меня нет. На волокуше по земле тяжело.

Солнце уже пригревало по-весеннему. Снег посинел и осел. Зачернели высотки. В оврагах под снегом накапливалась вода.

— Приходите к нам в лазарет, — пригласил я, — у нас кузница есть, и кузнец хороший. Может, что-нибудь смастерим…

— Ладно. Отпрошусь у командира санбата. Приду.

Наш лазарет располагался в совхозе, в двух километрах от медсанбата. Рабочие были эвакуированы куда-то на восток, и в совхозе мы были полными хозяевами. В конюшнях и коровниках стояли раненые лошади, а в кузнице мы ковали лошадей и чинили повозки. Был у нас замечательный кузнец, Григорий Дёмин, мастер на все руки: он и лошадь подкуёт, и повозку починит, и часы исправит. Встречаются в народе такие таланты.

Через несколько дней Ткачук пришёл в лазарет, и я его свёл с Дёминым.

— Надо бы тележку сделать, — сказал Ткачук, — хорошо бы на шариках. Полегче возить собачкам.

— Не знаю как, — ответил Дёмин, — на шарикоподшипниках я ещё не делал. Подумаем.

Дёмин не любил много говорить и не давал обещаний, но делал всё добротно. Недалеко от нас, в деревне, стояла автомобильная рота. В этот же день, как пришёл Ткачук, Дёмин съездил в автороту и привёз шариковые подшипники.

— Шофёры дали от разбитых машин. Попробуем приспособить к тележке…

Они приступили к работе. Стоял тёплый, солнечный апрель. Снег сошёл, и земля была мокрая, липкая, ещё холодная, а днём под солнышком от неё шёл парок. Кое-где уже пробивалась иголочками изумрудно-зелёная травка. Израненная окопами и воронками земля терпеливо ожидала своего хозяина-труженика.

Дёмин и Ткачук делали тележку во дворе, около кузницы. Ткачук прикрыл глаза рукой от яркого солнца и вздохнул:

— Эх, какая благодать!.. Теперь бы на земле поработать, а вот приходится на войну все силы отдавать…

Рукава у него были засучены по локоть, и могучие руки, смуглые и волосатые, как будто были высечены из дуба. Дёмин, светловолосый и голубоглазый, около кряжистого Ткачука казался тонким, хрупким подростком. Но несмотря на большую разницу в годах, Ткачук слушался Дёмина и охотно помогал ему в работе. Иногда они пели вполголоса «Славное море, священный Байкал», и голос Ткачука гудел густо, а тенорок Дёмина словно вился вокруг баса длинной, тонкой ленточкой. Мне нравилось, как они пели, и я попросил их спеть погромче, в полный голос. На мою просьбу Ткачук ответил:

— Нельзя мне. Демаскировать буду. Враги услышат…

Ткачук шутил — мы были в пятнадцати километрах от передовой, но в его шутке была доля правды. Голос у него был необычайной силы.

За несколько дней они смастерили тележку. Это была колёсно-носилочная «установка» на шарикоподшипниках. На деревянную раму поставили и укрепили санитарные носилки. Они быстро и легко снимались с рамы, и на них можно было нести раненого. Тележка катилась легко. Ткачук был очень доволен и, прощаясь со мной, поблагодарил за помощь:

— Золотые руки у Дёмина. Хоть бы жив остался. Такой человек в хозяйстве — клад. — Помолчал и добавил: — У меня есть сын вроде Дёмина, Сергей. Где-то под Ленинградом. Давно что-то писем не шлёт…

Ткачук нахмурился и поник головой.

***

Санитар Ткачук увёз свою тележку в медсанбат, и вскоре я увидел его за работой.

В тележку были впряжены две пары разномастных собак: впереди, справа, серый Разливай, рядом с ним рыжий Барсик, а в коренной паре — чёрный лохматый Жучок и белый Бобик. Все три новые собаки — простые дворняги, малорослые, но с растянутым мускулистым телом, как и подобает быть ездовой собаке. Видно было, что Ткачук подбирал их с умом. Рядом с ними крупный Разливай казался львом. Собаки держали хвосты по-разному: Разливай — поленом, Жучок и Бобик — серпом, а Барсик — бубликом.

От тележки протянуто вперёд канатное дышло — потяг, на котором попарно пристёгнуты собаки. На груди у них плотно прилажены алыки — шлейки.

Когда Ткачук запрягал собак, Барсик зарычал, и шерсть у него на холке вздыбилась щетиной. Позади него Жучок тоже зарычал и прижал уши. Казалось, вот-вот сцепятся.

Ткачук крикнул:

— Эй ты, Барсик! Нельзя!

И ударил злобного зачинщика вдоль спины бичом. Барсик взвизгнул и притих. По команде «вперёд» Разливай натянул потяг и шагнул. За ним пошли и остальные собаки. Оглянувшись назад, Барсик опять зарычал на Жучка и замедлил шаг. Наверно, ему казалось, что Жучок, идя сзади, может на него напасть. Жучок лаял, и это раздражало Барсика.

Ткачук крикнул:

— Разливай! Фас! Жучок, тихо!

Разливай, не замедляя хода, схватил зубами Барсика за шею и тряхнул его. Барсик заскулил, как будто прося пощады, и, поджав хвост, пошёл дальше послушно.

Ткачук шёл рядом с упряжкой и управлял голосом и жестами. Его команду понимал только Разливай, а другие собаки, глядя на вожака, делали всё так, как делал он. Иногда санитар покрикивал: «Бобик! Бобик!»

— Этот пёс у меня большой лодырь и хитрец, — сказал Ткачук, обращаясь ко мне, — от хода упряжки не отстаёт и алык не натягивает. А крикнешь — тянет.

Впереди, недалеко от упряжки, шёл солдат с автоматом. Вот он остановился и дал короткую очередь: тра-та-та-та… Дворняжки испугались, взвизгнули и шарахнулись в разные стороны. Ткачук крикнул: «Стой!» Разливай остановился и затормозил всю упряжку. Барсик и Бобик, глядя на вожака, тоже остановились и прижались к Разливаю. А Жучок залез в тележку и, уткнув морду в дно, закрыл глаза. Теперь он в безопасности! Ткачук подошёл к упряжке и тихо сказал: «Спокойно, спокойно». Поглаживая собак по спине, он дал им по кусочку мяса. А на Жучка крикнул:

— Эй ты, «герой»! Вылезай!

Жучок нехотя вылез и потянулся к руке вожатого за мясом. Ткачук отвёл руку назад за спину:

— Не заслужил, пустобрёх и трус. На место!

Все собаки встали на свои места.

Невдалеке стояли товарищи Ткачука из команды выздоравливающих и посмеивались:

— И чего ты, Ткачук, с этими шавками возишься? Грызутся, как собаки, и трусят, как зайцы.

— Собачья кавалерия! Никакого толку от них не будет…

На эти насмешки Ткачук сдержанно ответил:

— Дайте только срок.

Ткачук приучал их ложиться. Он говорил: «Лежать, лежать». Разливай сразу ложился, а дворняги стояли, не понимая команды. Ткачук брал собаку правой рукой за передние лапы и вытягивал их по земле вперёд, а левой рукой слегка нажимал на спину и приговаривал: «Лежать… лежать…» Собаки ложились.

После тренировки Ткачук распряг собак и пустил их в загончик, сделанный из прутьев. Потом налил им в корыто супу и покрошил маленькими кусочками варёную конину. Собаки бросились к кормушке и, ворча, торопливо стали глотать кусочки мяса. Ткачук ухмыльнулся:

— Ничего. Привыкнут в одной кормушке есть и в упряжке дружнее ходить будут.

Облокотившись на плетёный заборчик, солдаты весело переговаривались:

— Автомобильно-собачья самоходка! Ты у нас, Иван Тимофеевич, как настоящий цирковой артист-дрессировщик.

А один из товарищей заметил:

— Здесь вам не цирк… Как трахнет снарядом, так и разбежится куда попало вся четвероногая команда.

— Не разбежится, — заверил Ткачук.

Вскоре ефрейтора Ткачука послали в полк,

а через два дня я услышал о его новом подвиге.

…Попал Ткачук в третью роту, где не было вожатых-санитаров. Рота сидела в окопах, в обороне. Для раненых была сделана землянка, от которой шли ходы сообщения к главной траншее. По траншее и ходам сообщения санитары-носильщики доставляли раненых в землянку, а оттуда отправляли их на батальонный медицинский пункт. Местность была открытая, противник сидел на командных высотах, и поэтому раненых из роты эвакуировали только в ночное время.

Ткачук со своей упряжкой пришёл в роту тоже ночью и сразу же выкопал в траншее для каждой собаки нишу. Они залезли туда и сидели, как в норах: надёжное укрытие от снарядов. После этого Ткачук прикорнул немного, а когда рассвело, стал обозревать местность: нет-нет да и выглянет из траншеи и посмотрит то в тыл, а то в сторону противника. Подошёл к нему санинструктор старшина Вилков и строго предупредил:

— Товарищ ефрейтор, чего голову выставляете? Подсекут снайперы.

— Местность изучаю, товарищ старшина, путь эвакуации и систему огня противника.

— Ишь ты, систему огня… — усмехнулся старшина. — Всё равно днём никуда не сунешься. Как трахнет снарядом или миной, так всю твою собачью систему в пух и прах разнесёт.

Старшина Вилков был опытным санинструктором, но собачьей упряжкой пренебрегал. Он даже командиру роты сказал:

«И зачем только нам собак прислали? Псиной воняет, а как залают — демаскировать будут. Без них обходились…»

А командир роты капитан Тихомиров уклончиво ответил:

«Пусть их. Может, пригодятся».

Часов в двенадцать дня к санитару-вожаку подбежал посыльный и тихо, но тревожно сказал:

— Ефрейтор Ткачук, к старшине в землянку. Живо!

Пригибаясь, Ткачук побежал по траншее. В землянке на носилках лежал капитан Тихомиров. Гимнастёрка в крови, грудь забинтована. Лицо бледное, нос заострился. Дышал тяжело, с хрипами. Глаза закрыты.

Заместитель командира роты старший лейтенант Костерин сказал Ткачуку:

— Товарищ ефрейтор, капитан ранен тяжело — в грудь. Дотемна ждать нельзя. Нужна срочная операция. Может, вывезете его на своей самоходке до санвзвода?

— Попробую, — ответил Ткачук и подумал: «Всё как на ладони видно. Трудно будет проскочить…»

Старший лейтенант угадал сомнения ефрейтора:

— Не бойтесь. Вас прикроют огнём наши пулемётчики и батареи. Я договорился с комбатом по телефону.

В это время огонь противника стал затихать. Наступали обеденные часы. «Это хорошо, — подумал Ткачук, — вот я, может, и проскочу, пока они обедают…»

Старшина Вилков взглянул на собак с досадой:

— Эх, пеструшки… Демаскировать будут.

— Не беспокойтесь, товарищ старшина, я их замаскирую, — сказал Ткачук.

Сзади к раме тележки был привьючен мешок, сапёрная лопата, топор и брезентовое ведро. Ткачук достал из мешка маскхалатики и одел в них собак. Все собаки стали серо-буро-зелёными, под цвет местности. И на себя Ткачук накинул халат такого же цвета.

Старшина Вилков остался доволен:

— Вот это, я понимаю, порядок.

Старшина заметил на ефрейторе две сумки: санитарная висела на правом плече — так положено, а вот на левом висела какая-то другая сумка. Что за новость? Старшина не мог стерпеть такого непорядка:

— Товарищ ефрейтор, что это? Лишний груз. Снимите.

— Нельзя снимать, товарищ старшина, тут у меня инструменты и запасы: ножик, шило, дратва и ремни. А ну как что-нибудь в пути приключится?

— Ну ладно. Давайте скорей.

Командира роты положили на тележку головой вперед и, покрыв одеялом, привязали к раме — как бы в пути не выпал. Везти придётся без дорог.

Старшина Вилков выглянул из траншеи и, показывая рукой, сказал санитару:

— Держись во-он тех ориентиров… Смотри, кустик, снопы, канавка. Они бинтами обозначены. На полпути в воронке санитар сидит. В случае чего, поможет. Ну, давай.

Ткачук вылез из траншеи. В маскхалате ползти было трудно. Да и сумки мешали. А тут ещё противогаз и автомат. Всё это тянет, давит и мешает ползти быстрее. Отполз от окопа метров пятьдесят. Спокойно. Противник, видимо, не замечает его.

Ткачук обернулся и свистнул. Солдаты подняли на руках тележку с раненым и поставили её около траншеи. Собаки выпрыгнули из траншеи и побежали к хозяину. В это время раздался сильный треск пулемётов. Это открыли стрельбу наши пулемётчики, чтобы на себя отвлечь внимание противника.

Когда упряжка собак достигла своего вожатого, Ткачук, не поднимаясь с земли, взмахнул рукой и приглушённо крикнул: «Вперёд!» Собаки полной рысью промчались мимо хозяина. Ткачук вскочил и, пригибаясь, побежал вслед за упряжкой. Вероятно, немецкий наблюдатель заметил Ткачука и его упряжку. Вон справа упала мина и крякнула взрывом. Вслед за ней слева разорвалась вторая. «В вилку берут», — подумал Ткачук.

Ткачук заметил впереди серую кучу. На ней белеется обрывок бинта — ориентир. Там же рядом, кажется, ровик. Ткачук догнал упряжку и, упав в ровик, крикнул: «Ложись!» Собаки легли и уткнули головы в землю. Все они, кроме Разливая, дрожали, а Бобик нервно, с визгом залаял. «Тихо!» — приказал Ткачук, и Бобик умолк.

Ткачук тяжело дышал. Сердце колотилось сильно, и его удары отдавались в висках.

Серая куча оказалась прошлогодними снопами. Ткачук пополз к ним, подав команду своей упряжке: «Ползи… ползи…» Собаки поползли вслед за хозяином и медленно потянули за собой тележку. Около снопов прижались к хозяину. Снопы побурели и пахли плесенью. «Не успели убрать…» — с горечью подумал Ткачук.

Раненый капитан глухо стонал, но в сознание не приходил. «Здесь мы хорошо скрылись, — думал Ткачук, — но долго нельзя задерживаться на месте. Противник пристреляет и эту точку…»

Немецкий наблюдатель, видимо, потерял из виду человека с собачьей упряжкой. Снаряды стали рваться далеко впереди. Наша батарея открыла огонь, и немецкие позиции закурились дымом. Удобный момент. Теперь надо как можно быстрее добежать до лощинки. Там упряжка скроется от немецких наблюдателей. Не поднимаясь с земли, Ткачук приказал: «Встать! Вперёд!» Первым выскочил Разливай и потянул за собой остальных собак.

Когда упряжка отбежала от снопов метров на пятьдесят, впереди неё, совсем близко, разорвалась мина. Собаки бросились назад и сбились кучей у тележки. Барсик ткнулся носом в землю и упал на бок. Бобик завизжал и залаял. Ткачук подбежал к упряжке и ножом перерезал шлейку на Барсике: пёс был убит. «Разливай, вперёд!» — крикнул Ткачук.

Три собаки потянули тележку под уклон к лощине. Бобик прихрамывал, но не отставал. Капитан Тихомиров бормотал в бреду: «Куда вы?.. Куда вы?.. Нельзя отступать!.. Вперёд!.. Вперёд!..» Из всего того, что говорил капитан, собаки понимали лишь одно слово «вперёд» и ускоряли бег. Ткачук побежал вслед за упряжкой. Позади него недалеко разорвался снаряд, и будто топором подсекло правую ногу.

Вожатый попытался бежать дальше, но правая нога подвернулась, и он упал. По ноге потекло что-то тёплое, липкое. Ткачук почувствовал страшную слабость и головокружение. Он потерял из виду свою упряжку. Потом превозмог слабость, чуть приподнялся и посмотрел вперёд. Его упряжка неслась к лощине. Но вот собаки оглядываются назад и замедляют бег — потеряли из виду хозяина. Опасный момент: могут остановиться. Ткачук собрался с силами и громко, во весь голос, крикнул: «Вперёд, Разливай! Вперёд!»

Противник целил в упряжку: мины рвались впереди, сзади, по сторонам.

— Направо! Налево! Вперёд! — кричал Ткачук.

По его команде упряжка бежала зигзагами, и противнику трудно было вести прицельный огонь. — «Только бы тележку не завалили…» — мелькнула мысль у Ткачука. Он ничего не замечал вокруг себя, кроме своей упряжки. Недалеко от него, в воронке от снаряда, сидел санитар. Выглядывая из воронки, он громко звал:

— Браток! Браток! Ползи сюда! А то убьют…

Но Ткачук, кажется, не слышал его призыва.

Вон собаки спускаются в лощинку и совсем скрываются из глаз.

В той стороне, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи — разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал: «О-ох!..» И потерял сознание. Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил кровотечение и перевязал рану. Ткачук будто сквозь сон услышал слова:

— Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно, проскочили…

…В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика. Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая прядка волос. Ранение было тяжёлое, с открытым переломом бедра.

Я успокаивал его:

— Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы — раны у них не тяжёлые.

Ткачук дышал учащённо и говорил прерывисто:

— Я всё перенесу… Эвакуируют меня… Я не хотел бы из своей дивизии… Разливая поберегите. Пригодится…

В палатку вошёл хирург:

— Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.

— Я не буду, доктор… Капитан живой?

— Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.

Ткачук слабо улыбнулся.

— В полевом госпитале повидаетесь, — сказал хирург, — он уже там…

Прощаясь со мной, Ткачук сказал:

— Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу похож…