"Волшебный лес" - читать интересную книгу автора (Бонавири Джузеппе)

VI

Здесь начинается вторая часть моей истории, которая сводится к поискам Тоины.

Еще в день ее исчезновения мы с Кратетом опустились на выступ скалы, нависавший над пещерой, чтобы порасспросить одного росшего там каперса. Говорил он особенным образом, по-своему, и вдобавок едва слышно; хорошо еще, к нам присоединился дядюшка Микеле, сумевший что-то понять в этой речи.

— Фифититириризигзиг, зигзигтитиклик…

— Что он там лопочет? — спросил я с досадой.

— Он говорит, — сказал старый филин, — что Тоина отправилась неизвестно куда и попрощалась с ним, бросив с высоты несколько камешков.

Мы раздумывали, не зная, что предпринять. Выждали еще день-другой, покружили в небе над Минео, затем над выжженной солнцем равниной и снова вернулись на наши обычные пути над холмами и оврагами Камути. Жизнь там текла как и прежде, но о Тоине никто ничего сказать нам не мог.

И тогда я совсем отгородился от внешнего мира, почти весь день просиживал в гнезде, разглядывая мелочи, оставленные моей подругой. Конечно, я извел бы себя воспоминаниями, если б дядюшка Микеле не посоветовал поискать Тоину вдали от наших краев, поближе к морю.

И вот однажды мы отправились в путь: я, Кратет и старый филин.

Скалы остались позади, вскоре скрылась из глаз и Фьюмекальдо, зажатая в ущельях, и в то же время перед нами разворачивались какие-то смутные очертания, и от быстроты нашего полета казалось, что почти все они двигаются. Дядюшка Микеле, хорошо знавший эти края, то и дело говорил нам:

— Держим курс на юг.

— Что-что?

— На юг! Вы что, оглохли?

Мы миновали горы Кальтаджироне, протянувшиеся внизу голубоватой цепью, с редкими зелеными пятнами лесов, и, пролетев над самыми верхушками орешников Пьяццармерины, опустились на равнину, где нещадно палило солнце.

— Здесь кончается истинное, — изрек Кратет. (Он, да будет вам ведомо, был циником, и ему нравилось делать забавные умозаключения.)

— Что ты сказал? — спросил патруус Вериссимус: от быстрого полета он стал слышать еще хуже обычного.

Мы сели отдохнуть на оливу и сквозь ветви стали разглядывать этот новый мир, на редкость неприглядный и неприветливый. Голод мы утолили парочкой ящериц, плодами рожкового дерева, которые захватили с собой, да безвкусными цветочками цикория.

— Ну и пекло! — восклицал дядюшка Микеле.

А Кратет, желая освежиться, подставлял то грудь, то хвост легкому западному ветру, веявшему на нас сквозь листву.

Мы решили заночевать на этом дереве. Я был в мрачном настроении, и мой друг филин, чтобы придать мне бодрости, стал заверять нас, будто вскоре мы снова погрузимся в мягкий прозрачный воздух, не тронутый зноем, и узнаем что-нибудь о Тоине.

Кратет принялся кружить возле дерева и с сумрачным видом доказывать нам, что душа с течением времени рассеивается и исчезает. Я хранил молчание. Дядюшка Микеле устроился на ночь внизу, в углублении ствола.

На наше счастье, ночь была не особенно душной, однако тревожные думы, о которых вы знаете, не давали мне ни улечься, ни заснуть. Дядюшка Микеле храпел, сотрясая воздух вокруг нашей оливы. Издалека доносилось пение цикад.

Едва рассвело, мы снова отправились в путь. Мой друг филин был бодр, даже весел и вскоре завязал беседу с Кратетом, которому нравилось вот так лететь. Нам повстречался наполовину высохший поток, и мы камнем упали вниз, чтобы хоть немного передохнуть и утолить жажду.

— До чего вкусная вода! — сказал дядюшка Микеле, напившись из маленькой излучины.

А мне любо было лежать, распростершись на упругой водной глади, и снова и снова расплескивать ее крыльями. Мы выловили несколько рыбин и жабу: она изрыгала проклятия и плевала в нас ядом; а затем мы вновь пустились в путь, к желаннейшим морским берегам.

— Далеко еще? — спросил я у филина.

— Осталось два дня полета, — ответил он.

Мы пролетали над лесами и лугами; там я впервые увидел вольно пасущихся коней и быков и, не скрою, был изумлен видом этих зверей, таких огромных, четырехлапых, посылавших друг другу звучные зовы.

— Я знавал их прежде, — сказал патруус Вериссимус.

Устав от продолжительного полета, он тщательно избегал лишних движений, чтобы возможно дольше сохранять спокойствие тела и духа. И все же, когда день клонился к закату и вокруг не нашлось ни единого дерева, на котором можно было бы передохнуть, мне пришлось взять к себе на спину дядюшку Микеле, жаловавшегося на сильную усталость.

— Ох, что за мучение! — причитал он.

Патруус Вериссимус оказался легче, чем я думал; старость высушила его до костей и отчасти лишила перьев, однако он с безмятежной уверенностью предрекал события, которые должны были случиться во время нашего путешествия.

— Терпение, Апомео, терпение, — твердил он мне.

Теперь горы под нами были серо-черными, там и сям мелькали пятна зелени, возвещавшие скорое появление лесов. Рядом со мною летел Кратет, хранивший полное молчание, ведь наш полет не позволял нам обмениваться длинными фразами.

— За этой горной цепью должно открыться море, — сообщил дядюшка Микеле, приподнявшись на моей спине, чтобы лучше видеть местность под нами. У подножия горы мы обнаружили рощицу ясеней, акаций и каштанов и опустились там, чтобы заночевать и вкусить долгожданный отдых. Виды, открывавшиеся из рощи, были веселыми и приветливыми, и циник Кратет вновь обрел дар речи, сказав, что радуется прозрачному воздуху и богатству здешней природы, обильной источниками и прохладными ветрами.

Нашли мы и чем подкрепиться; однако в роще было видимо-невидимо соек — вспархивая над деревьями, они спрашивали на своем докучливом языке:

— Кто вы? Кто вы? Кто вы? Кто вы?

— Прочь, прочь! — крикнул им патруус Вериссимус. Он не мог спать от невообразимого птичьего гама, наполнявшего эту рощу.

После окрика шум затих, и мы остались одни, по крайней мере так нам казалось. Кратет со смехом заметил, что мы и владели, и не владели тем, что теперь утратили. Он намекал на этих птиц: неловко спрятавшись среди ветвей, они все еще разглядывали нас, притихшие и смущенные нашей, как они думали, божественной сущностью.

А когда спустилась ночь, непроглядно темная под сводом тамошних лесов, с дерева на дерево, с ветки на ветку понеслось беспрестанное шушуканье:

— В них мудрость!

— В них разум и слово Бога!

— Бога, Бога, Богабогабога!

Поутру, отправившись в путь, мы в скором времени увидели море.

— Мы уже близко, — сказал дядюшка Микеле.

Лесные чащи под нами стали реже, сама земля теперь была другого цвета, иногда попадался сушняк, растянувшийся на огромные пространства, а прямо под нами страшно медленно и неуклюже летели журавли, на которых наш филин то и дело плевал.

— Зачем вы так делаете? — спросил я.

Он ответил, что журавли — жалкие птицы, едва-едва подымающиеся над землей, не умеющие взлететь в поднебесье, потому что сделаны они из тяжелого, громоздкого вещества, и это сразу бросается в глаза.

Говоря так, он продолжал плевать на журавлей. Один из них оглянулся, но, увидев нас в недосягаемой вышине, ускорил полет, воображая в тупости своей, будто сможет нас обогнать.

Я чувствовал, что воздух стал подвижным и солоноватым, последние поля вокруг были желтыми от сплошных зарослей тамариска.

— Вот и прибыли, — сказал дядюшка Микеле.

Кратет все молчал. Минуло лишь несколько дней с тех пор, как мы отправились в путь. Под нами светились зеленью прибрежные воды, и дальше начиналось неведомое море, безбрежное и безграничное, которое я увидел впервые.

— А где оно кончается? — вырвалось у меня.

Кратет ответил мне одним из своих обычных софизмов, а именно что здесь все становится близким и в то же время безмерно далеким, даже звезды, склоняющиеся к западу.

Мне показалось, что патруус Вериссимус кивнул в знак согласия, или, быть может, это слепящий отраженный свет заставил его зажмуриться и наклонить голову. Потом он скомандовал:

— Вперед!

Чайки летали так низко над водой, что казалось, задевают клювами гребни волн, если только это не был обман зрения. Филин сказал:

— Спускаемся!

Я оглянулся. Земля была далеко позади, виднелась на горизонте белой полоской, лишь кое-где выступавшей из воды.

Сесть нам было негде, и приходилось все время описывать круги, спускаться к самой воде, взмывать вверх; тогда я спросил дядюшку Микеле, как нам искать Тоину в этом просторе без конца и края, среди изменчивых красок и колыхания водорослей.

Старик что-то высматривал, низко летя над полосой необычайно прозрачной воды, и звал: «Пиррон! Пиррон!», пока наконец не увидел, как из глубины к нам всплывает дельфин. Я спросил дядюшку Микеле, как могло случиться, что он знаком даже с дельфинами. Кратет летел молча, глядел на нас, насмешливо скривив клюв, и забавы ради вылавливал водоросли.

Пиррон, рассекая волны, приблизился к нам и сделал знак, чтобы мы сели к нему на спину. Нам приятно было примоститься на спине у дельфина, а он, фыркнув и выпустив в воду целую стайку пузырьков, поплыл в открытое море.

— Давненько не виделись, — сказал он дядюшке Микеле.

Я было заговорил о Тоине, но Пиррон, едва узнав, в чем дело, улыбнулся по-своему, будто хрюкнул, встряхнул плавниками и сказал, что море движется туда и сюда, как хочет, закона ему нет, и бесполезно искать в нем птицу — существо, обладающее плотью, а потому подверженное тлению.

От ярости я вцепился когтями ему в спину, но филин осадил меня:

— Что ты? Что ты?

Пиррон ударил хвостом по набегавшей волне, обдав нас сзади колючими холодными брызгами, затем сказал:

— Давайте не будем хандрить!

К нему присоединился дельфин помоложе, по имени Флиунт, и оба стали прыгать среди волн, взрезая их и оставляя за собой длинные полосы пены. Кратет пел:

А дядюшка Микеле выхватывал с поверхности воды то кильку, то сардинку; он ловил их без промаха, перекусывал голову и глотал пропахшую солью рыбешку.

Теперь мы видели вокруг лишь лазурную, словно драгоценный камень, морскую ширь, слегка зыблемую ветром, а вдалеке — скалистые берега. Флиунт показал нам неуклюже качавшиеся суда, полные людей, но я плохо разглядел их в наступающих сумерках.

Пиррон сказал:

— Эти существа истерзаны ложью и телесными недугами.

— Подплывем поближе? — предложил Кратет.

Но дельфин, плеснув хвостом, повернул в противоположную сторону, и вскоре люди остались далеко позади, на краю пустынного моря.

— Не стоит с ними встречаться, — пояснил он, бороздя волну за волной.

Мы описали огромный круг среди бездонных вод и глубокой тишины, которую порой оглашало лишь фырканье Пиррона, дробившего носом волны. Кратет спросил, чего это ему вздумалось удалиться от людей, он представлял их себе рогатыми и с длинным клювом. Дельфин ответил, что на него нагоняют тоску эти твари, как правило управляемые лишь своими ненасытными чувствами. Мы повернули назад. И я снова спросил его о Тоине, птице с мягкими, нежными перьями, которую так легко было бы узнать даже здесь, где нет ни конца, ни предела и воды вздыбливаются и опадают, возвращаясь в свое лоно.

— Никакой птицы я здесь не видел, — ответил Пиррон, бестрепетно бороздя море, окружавшее нас гаснущими отблесками заката.

Я умолк.

Кратет для забавы распускал крыло и задевал им поверхность воды, проводя по ней длинную прямую черту. Патруус Вериссимус задремал, убаюканный плавным ходом дельфина и веявшей от воды благовонной свежестью.

— Оставайтесь тут, — сказал Флиунт. — Зачем вам чахнуть в унылой затерянности среди этих ваших растений?

Никто ему не ответил. Неверный тусклый свет сумерек загорался то здесь, то там.

Наступил вечер, замешкавшийся на далеких темнеющих берегах. Думаю, за нами плыли стайки рыбешек, до нас доносились их тишайшие речи, но разглядеть их было невозможно, хотя свет звезд уже струился к нам из безмерного далека.

Мы разбудили дядюшку Микеле, он даже не заметил, что задремал; а Флиунт со словами «Прощайте, прощайте, бедняги, пропадете вы там, на земле» вонзился в упругие волны, взрезав их наискось, и в конце концов исчез в глуби вод, среди бесшумных водоворотов непроницаемой бездны.

А в это время Пиррон говорил, что и нам повстречаются люди в наших краях, но волноваться не надо, ведь они — лишь малая часть вселенной, и, быть может, самая ничтожная ее часть.

Берег был уже недалеко, низкий, отороченный белизной — так отвесно падал свет Большой Медведицы, — и, казалось, охватывал море едва различимой кромкой песков.

— Ну вот вам и берег, — сказал дельфин.

До нас уже доносились иные запахи, не отдающие солью: аромат можжевельника и тамариска, нагретых последними лучами солнца. Пиррон забил хвостом о дно так быстро и сильно, что поднял на поверхность целые тучи донного песка, нити водорослей и перепуганных рыбешек и вся толща воды заколыхалась.

— Прощайте, прощайте! — крикнул дельфин.

Он плыл вдоль берега, равномерно поднимаясь на гребне волны, и тогда силуэт его четче вырисовывался на освещенном звездами пространстве. Он выпрыгнул из воды, оглушительно фыркнул, а потом вдруг сделал резкий поворот и снова стрелой ушел под воду, вытянувшись во всю длину среди поднятого им фонтана брызг. Казалось, море, в котором он только что проделал широкую брешь, одержало над ним победу и вновь захватило в плен, скрыв от наших глаз.

А мы медленно летели над каменистой пустошью, поросшей мхом.

— Вперед! — приказал патруус Вериссимус. — Не будем распускаться!

Мы полетели вслед за старым филином, который словно заново родился — так стремителен был его полет, а вдали, на горизонте, всходила луна, разливая белый свет, и я, забыв мое угрюмство, порою даже радовался, что снова вижу знакомые низины.