"Проходимец по контракту" - читать интересную книгу автора (Бердников Илья)

ЛЕБЕДЬ

Глава 1

Комната была уютной.

Не знаю, почему я так решил. Вообще-то, по первой, мне наплевать было, какая это комната, — я просто мало соображал, так меня накачали какой-то химией. Потом, не знаю на какой день лежания в этой комнате, я пришел в себя достаточно для того, чтобы вынести вердикт: да, комната выглядела уютно, и лежать в ней было приятно. Потолок невысокий, но два окна давали достаточно света, а обшитые светлым деревом стены приятно контрастировали с темным шкафчиком и гармонировали с золотисто-коричневыми шторами.

Обстановку комнаты дополнял какой-то архаичный телевизор в углу, возле двери, и широкая кровать у стенки, противоположной двери. На этой-то кровати я, собственно, и лежал. Возле моей кровати в ногах слева стоял стул, а на стуле сидела девушка. Красивая девушка.

Если бы меня кто-нибудь спросил, почему она была красивая, я не смог бы ответить определенно, так как не видел ее лица: она сидела, полуобернувшись, и смотрела в окно. Ее силуэт — вот что видели мои слезящиеся от яркого света глаза. Очертания фигуры, пышных волос… Еще голос — она намурлыкивала какой-то мотивчик, и голос ее мне определенно нравился, такой, знаете ли, не резкий, не писклявый, но и не грубый… голос, в котором играли живые теплые нотки.

Я не видел ее лица, но почему-то знал, что оно красиво: ведь не могла девушка, обладающая такой фигурой (которую ни джинсы, ни клетчатая рубашка не могли испортить, но лишь подчеркивали), такими волосами и таким голосом, быть некрасивой.

Так я лежал, потихоньку наблюдая за девушкой, которую, похоже, больше интересовало происходящее за окном, чем в комнате, — а значит, и я, — и постепенно зрение мое восстанавливалось, отмечая различные мелочи в моей компаньонке. Я не знаю, сколько бы еще продлилось мое исследование и как далеко я зашел бы в познании клеток на девушкиной рубашке, но, почувствовав, что моя левая рука непонятным образом затекла и остыла, я попытался повернуть голову и определить положение дел с такой нужной мне частью организма.

Девушка, почувствовав движение, повернула ко мне лицо, и я понял, что ошибался, думая, что она красива. Просто она оказалась очень красива. Красива настолько, что я снова замер, разглядывая смелый разлет бровей над широко расставленными темными глазами, аккуратный нос, может, слишком пухлые губы, если бы они не были так красиво очерчены, маленький, но твердый подбородок…

— Привет, — сказала она, откидывая волосы назад, открывая стройную шею и крохотное ухо. — Как самочувствие, выздоравливающий?

Я прохрипел в ответ что-то невразумительное, кашлянул, прочистил горло и, наконец, обрел голос:

— А какое самочувствие может быть у умершего?

Она подняла вопросительно бровь, сделав это так изящно, что я готов был ей зааплодировать.

— Я же на небесах, если возле меня ангел?

— Комплименты сиделке — верна ознака того, что больной идет на поправку! — Этот громоподобный бас просто взорвал комнату, заставив меня вздрогнуть и дернуться от боли в левой ноге.

— Папа! — повернулась к стоящему за открытыми дверями ухмыляющемуся усатому мужичине девушка. — Не пугай больного — ему вредно волноваться.

В ее голосе был легкий акцент. Нет, не английское женское карканье и не немецкая грубость. Что-то почти неуловимое, не портящее, но, скорее, придающее еще большее очарование словам.

«Ага, — съязвил сам себе я, — если бы она была противной злой теткой, то этот акцент вызывал бы у вас, Алексей Павлович, только омерзение… Но, однако, она немного смутилась, и даже щечки порозовели…»

— Так как, пан изволил проснуться? — Мужичина крабом протиснулся в дверь, хотя видимого смысла в этом не было: он был одинаковым и спереди, и сбоку. Одинаково широким. В его плечи можно было бы втиснуть пару моих, а могучий торс с не менее могучим животом и здоровенные руки могли бы повергнуть в уныние Обеликса, если бы он почтил нас своим присутствием.

Девушка подошла ко мне и вытащила катетер капельницы, стоящей за изголовьем кровати, из моей правой руки. Ага, вот почему она так непонятно себя чувствовала. Рука то есть.

— А пану не мешало бы подкрепиться, — заметил мужичина, протягивая мне здоровенную длань. — Станислав Вержбицкий, хозяин здешних…

— Лесов, полей и рек, — закончила за него девушка. — А зовут его здесь почти все пан Стах.

— А это — моя дрога и каприсна дочь Илона. — Вержбицкий осторожно пожал мою вялую ладонь. — Так как пан насчет добрего снидания?

— Не откажусь, — я и правда есть хотел. — Только до стола мне добраться…

— Поможем! Лона, принеси пану штаны. Пан сам поднимется?

— Постараюсь.

Я дождался, пока девушка выйдет из комнаты, повернулся на правой ягодице, поморщился, но, стерпев боль, осторожно спустил ноги с кровати, сел. Откинул одеяло. Моя левая нога была завернута в какой-то перфорированный материал и выглядела голубоватым рулоном…

— Да-а, на туалетную бумагу похоже… — глубокомысленно заметил пан Стах. — Штаны не налезут, треба снять эти манжети.

— А я долго без сознания был?

— Два дни, — пан Стах достал из кармана складной нож, раскрыл и смело но аккуратно разрезал окутывающий мою ногу рулон.

— Повернись.

Я перекатился на правый бок. Стах продолжил разрез по задней части.

— А Данилыч и Саня, они где?

— Дале поехали, груз повезли. За тиджень вернутся. За неделю. Я тебя, хлопак, должен еще поблагодарить за то, что вытащил Данилыча. Про Сашка не говорю, хотя и он человек, хоть и вертлявый больно… За Илоной звисаясь как хвост, да кто за ней не волочится? А вот пан Боровиков — мой давний друг и приятель, сколько дел мы с ним провернули! Илонка у него на руках выросла. Да у него и у самого трое детей, только жена все переехать сюда не хочет, я уж сколько его уговаривал! Да и не просто провезти сюда семью — с Земли не отпустят.

— А как они без Проходимца или нашли? — Я осекся: вошла Илона, держа в руках джинсы.

— Должны подойти, — она мило улыбалась, но мне было не до улыбок.

— Простите, но…

— О, наш бохатэр чертуе! — хохотнул Вержбицкий. Ему весело было.

— Я выйду. Папа, замазка в тумбочке.

Девушка вышла, оставив джинсы на спинке кровати, а меня — глубоко благодарным.

— Не переживай, смотри, как почервонел! — Пан Стах довольно хохотнул. — Она сама тебя и обрабатывала, и колола, и шила, пока ты без сознания валялся, и фиксатор накладывала. В лекарню решили тебя не класть: уход и еда у нас лучше, а доктора, кроме Лоны, в доме другого нет.

— Ну, — пробурчал я, краснея еще больше, — тогда я не осознавал происходящего и не получил психологической травмы.

Вержбицкий еще раз хохотнул, хлопнул дверцей не замеченной мной тумбочки. Проделал какие-то манипуляции над моей нижней частью спины. Я почувствовал холод, что-то зашипело.

— Давай ногу.

Я повернулся. Пан Стах с важным видом развернул разрезанный рулон, и я узрел багровые полузажившие рубцы с рваными краями на бедре сбоку. Да… такое впечатление, что ногу кто-то немного пожевал…

— Не крец… не крутись, говорю.

Я с благоговением наблюдал, как Вержбицкий выдавливает из прямоугольного тюбика прозрачный гель на рубцы. Гель, попадая на ногу, через несколько секунд вскипал с шипением и выделением холода, растекался ровным слоем, меняя цвет на телесный и застывая на коже, словно припаиваясь к ней. Через несколько минут рубцов уже не было видно.

— Ну и в шортах можно ходить: если не вблизи, то не видно, — важно заключил Вержбицкий, словно забыв про свой польский акцент.

Действительно, гель настолько имитировал цвет кожи ноги, что только при близком рассмотрении можно было обнаружить покрытую им площадь по некоторому ее возвышению — миллиметра два — над поверхностью остальной кожи.

— Как я понимаю, — с умным видом заметил я, — прежняя повязка тоже давала лечащий эффект. Иначе почему раны имеют вид, как будто они заживают пару, а то и более недель?

— Да, какая-то активная повязка, — пан Стах поднес к залатанной ноге уже виденный мной автоматический шприц — из такого меня «заряжал» врач еще там, на Земле, перед отъездом. Пшикнул, вкатывая дозу чего-то…

— Стимуляторы и обезболивающее, — пояснил он мне. — Правда, обезболиваю не сильно: ходить не сможешь, если мышц не будешь чувствовать. Так что ногу иногда может дергать — терпи… — неожиданно хлопнул меня по плечу: — Но ведь жив остался, а это главное, да еще и напарников вытащил!

И тут я сник. Просто вспомнилось, что трое человек остались по ту сторону Проезда и, скорее всего, уже стали просто пометом летающих тварей.

— Так, давай одевайся! — Вержбицкий явно понял, какая мысль завладела мной, но не показал виду, и я был ему за это благодарен. — На стол уже накрыто, еда прохолонет!

Я начал осторожно натягивать джинсы, медленно встал, застегнулся. И правда, если действовать аккуратно, то почти и не больно. Главное, резко не дергаться.

Джинсы, главное, сидели.

— А око у Илоны верное, — одобрительно прогудел пан Стах, окидывая меня взором. — Точно размер подобрала… Ну идем потихоньку в едальню?

— Пан Станислав, — радуясь, что могу замаскировать свое смущение, спросил я. — А где вы так по-русски научились говорить?

Вержбицкий остановился, удивленно посмотрел на меня светло-голубыми, со слезой, глазами. Открыл рот. Захохотал.

— Не обижайся, сынку, на старого дурака, — отсмеявшись, сказал он, заметив, наверное, мою помрачневшую физиономию. — А кто тебе сказал, что мы разговариваем по-русски?

Завтрак был шикарным. Стол — просто уставленным всякими печеньями, пирожками, холодными закусками, мясными и рыбными нарезками всевозможными фруктами и сладостями… пах свежезаваренный кофе… В центре стола гордо сияли пузатыми боками графинчики с разноцветными наливками, которыми пан Вержбицкий все время пытался меня потчевать, с ходу снося мое слабое сопротивление, но тут же разбиваясь о непоколебимую твердость Илоны.

— Папа, ему спиртное вредно пока. Да и после нежелательно! Сколько можно спаивать приезжих?

— Оно-то да, — делал ход конем пан Станислав, — да добрая наливка с травами никому не вредна, наоборот — весьма полезна при различных болезнях! Я же не самогоном его пою!

Сидящие с нами за столом мужчины, представленные мне как пан Стефан (явно латиноамериканского происхождения тщедушный чернявчик лет тридцати пяти) и пан Крус (забавный коренастый дедуган с венчиком седого пуха вокруг розовой плеши и рассеянной улыбкой), одобрительно улыбнулись, но тут же спрятали улыбки. Как я понял, пан Крус был кем-то вроде управляющего торговыми делами, а пан Стефан заведовал автомастерской.

— Что полезно — предоставь мне решать! — непоколебимо отрезала девушка. — А я не позволю спаивать мальчика. Раненого к тому же!

«Мальчика»! Как будто она меня старше в два раза! Я был до глубины души возмущен и чуть было не хлопнул рюмку с «этой чудесной вишневой наливкой», которая словно сама собой появилась у моего локтя. Потом я подумал о том, что это глупо бы выглядело, и, не дай бог, я захмелею при моей нынешней слабости — Вержбицкому пришлось на всем пути до столовой практически тащить меня под руку — и брякну какую-то глупость или — еще лучше! — позорно вырублюсь у нее на глазах…

Нее…

Насколько было бы мне проще, если бы в этой придорожной таверне, гостинице, или как там ее, были бы только мужчины! Нет, я даже согласен на женщину: пожилую, умную тетку, которая умудрена годами и повидала все, что возможно, на жизненном пути. С такой было бы просто. Даже уютно: пожилые любят беспокоиться о молодых, окружать заботой, зачастую назойливой, но не менее от этого приятной, если только ты не конченый эгоист и не разучился любить людей. Но Илона! Я чувствовал бы себя намного уверенней и свободней, если бы она не была так красива. Красива и очаровательна. Темные глаза лучатся умом и жизнью… улыбка такая… Стоп, Алексей! Похоже, ты начинаешь петь дифирамбы!

Я попытался переключиться мыслями на другую тему, обсасывая поведанную мне новость, что говорю я теперь вовсе не по-русски. Сначала я подумал, что пан Стах шутит надо мной, пользуясь моей зеленостью на Дороге. Потом, убежденный объяснениями Илоны и молчаливым согласием Стефана и Круса, я испугался, что не смогу теперь говорить на родном языке и какая-то часть меня безвозвратно потеряна… Потом я вспомнил, что говорил с Саньком и Данилычем и их язык не показался мне странным. Значит, возвращаясь на Землю, они снова обретали умение общаться на русском? Из разъяснений Илоны я понял, что когда человек первый раз проходит через Проезд, то он автоматически начинает говорить и мыслить на языке, общем для всех соединенных Дорогой мирах. Как это происходит, никто не знает, но существует мнение, что это праязык, от которого произошли остальные, и Дорога просто «включает» его в голове идущего через Проезд, именуемый на жаргоне водителей-дорожников Точкой. Обдумав это, я успокоился, хотя и напрягался весь завтрак, пытаясь вспомнить русские слова, при полной уверенности, что я ими и говорю. Просто бред какой-то! И откуда тогда у пана Станислава столько польских слов в обиходе? Да и этот такой очаровательный акцент у Илоны… Опять она! Положительно, девушка умела занять собой ваши мысли…

— Вся в мать! — притворно горестно всплеснул ручищами Вержбицкий, продолжая перебранку с дочерью. — Говорили мне: не женись на гречанке — намаешься, характер южный! Нет! Не послушал!

В глазах пана Стефана и пана Круса светилось понимание.

— Папа!

— А что — «папа»! Я хозяин самого большого в округе центра по ремонту грузовиков, дома отдыха и магазина, где каждый может купить все, что его душа пожелает! Я закрепился на этой территории намертво, и хоть меня и не раз пытались сковырнуть с этого места, но — безуспешно! Меня знают и уважают практически все дорожники на расстоянии десятка миров и земель вокруг и многие боятся! Мое гостеприимство славится еще дальше! И что? — Пан Станислав плеснул во вместительную рюмку очередную наливку. — Сначала моя жена, а вот теперь и дочь учат меня, как принимать гостей!!!

Пан Крус и пан Стефан сделали вид, что их не существует.

Илона невозмутимо отставила графинчики подальше от отца-самодержца. Похоже было, что и она, и ее мать имели абсолютное влияние на этого огромного дядьку.

Я не решился спросить, где сейчас эта гречанка-жена, но теперь мне стало ясно, откуда у такого крупного голубоглазого и белобрысого папика такая утонченная и темноглазая дочь. А неплохо гены смешались… на мою голову…

Моя голова потихоньку начинала протестовать против такой обильной нагрузки, выражая свой протест через постепенно накатывающую боль. Поначалу ее можно было терпеть, но вскоре прихватило так, что все мысли были куда-то вытеснены и я завис. Завис, пытаясь вспомнить, где в моем багаже цитрамон или еще что-то подобное и где, собственно, может быть мой так называемый багаж. Джинсы-то мне новые принесли — явно со склада… Хранимые дома, на полке в бельевом шкафу так не пахли бы…

— Что, невкусно? — ткнул меня в бок разошедшийся не на шутку, подогретый наливками и спором с дочкой (который он, похоже, проигрывал) пан Станислав. — Не привык к нашим стравам?

— Ты что, не видишь: ему плохо! — Илона как-то сразу оказалась возле меня, хотя только что сидела напротив, с другой стороны стола. — Тошнота? Голова болит? Нужно прилечь — я сделаю укол, сразу полегчает.

Если честно, то к этому времени мне было абсолютно все равно, кто и куда мне будет делать укол, и, наверное, если бы Илона заявила, что срочно будет делать мне литровую клизму, вряд ли я бы запротестовал. Когда весь мир заполнен головной болью, условности отходят на второй план.

По моим смутным воспоминаниям, меня, как ребенка, перенесли на руках в комнату и уложили на кровать. Укол. Головная боль, словно не желая сдавать позиции, уходит постепенно, напоминая о себе смягчающимися толчками. Спать… спать…

Проснулся я, по-видимому, ночью. Мягко горел ночничок на невысоком шкафчике, бросая бархатистый рассеянный зеленовато-желтым плафоном свет на противоположный от меня угол комнаты. Экран архаичного телевизора отражал этот уютный свет, словно зеркало, и по полу пролегла золотистая дорожка. Окна были задернуты шторами наглухо, так что трудно было определить, какое время суток сейчас. Хотя что я знаю об этом мире? Есть ли здесь луна и когда наступает рассвет? А может, снаружи лежит снег, и поэтому относительно светло? Когда меня принесли сюда, я был без сознания, как, впрочем, и все время в этом мире. Кто знает, ведь существует возможность того, что я нахожусь по-прежнему на Псевдо-Гее, а этот дом — всего лишь укрепленная на случай нападения летающих тварей твердыня? Ведь я не успел подойти к окнам, когда было светло, а в столовой окна были непрозрачными, матовыми, словно хозяева скрывались от нескромных взглядов слишком любопытных соседей.

Я покрутил головой, осматриваясь. Слава богу, она не болела, голова то есть.

Рядом с изголовьем кровати, смиренно терпящей мое присутствие, на тумбочке-этажерке красовались какие-то коробочки, по-видимому с лекарствами, автошприц, стакан с водой. Мне хотелось пить — горло пересохло, но я напомнил себе, что и так основательно наполнен влагой через капельницы, после чего мне явно не стоило напиваться какой-либо жидкостью, чтобы в результате шататься по неосвещенному, незнакомому мне дому в поисках туалета… Так что я решил повременить с водой. По крайней мере до утра. Мне вовсе не улыбалось стать причиной ночного переполоха. Конечно, проводя меня по лабиринту каких-то лестниц и коридоров в столовую, Вержбицкий завел меня в туалет и подождал, пока я справлюсь, но перед этим мы прошли через слабо освещенный, благодаря плотно задернутым гардинам, зал, полный каких-то столиков с вазами и статуэток вдоль стены. Где мог находиться выключатель в этом проходном зале — я и вообразить не мог.

Представив себя, закутанного в одеяло — оказалось, что меня заботливо раздели до самых трусов, — мечущегося под грохот падающей мебели, бьющихся ваз… и озаренного в этот позорный момент потоком света из двери комнаты недоуменной Илоны, — я ухмыльнулся.

«Ты становишься параноиком, милейший, — протянул я про себя, а может, и вслух. — Твои навязчивые мысли о позоре перед этой самоуверенной… самоуверенной кошкой — о, нашел сравнение! — говорят о твоих скрытых комплексах и глубокосидящих фобиях, которые вытолкнула на поверхность эмоциональная и физическая встряска последних дней. Последних…»

Это слово вертелось в мозгу, наполненное особым смыслом в эти, действительно последние, дни. Не знаю, как для меня, но для других — точно. Последних.

И тут я заплакал. Не настраиваясь, не подготавливая себя какими-то жалобными мыслями. Заплакал, и все.

Возможно, это были слезы по обманутым надеждам, по реальности человеческой равнодушной подлости, когда меня, пойманного на жалкие, по соотношению с человеческой жизнью, гроши, абсолютно не подготовленного к ситуации, зашвырнули в дьявольскую мясорубку, которая, может быть и случайно, пропустила меня практически целым, тогда как более опытные и тренированные были перемолоты в кровавую пыль. Возможно, что я плакал от осознания себя все-таки маленьким мальчиком, закинутым неизмеримо далеко от привычного ему мира, от семьи, от таких слабых, по сравнению с моими, но таких сильных маминых рук… Как она там? Сколько времени там прошло по отношению с здесь, и вообще, возможно ли это хоть как-то соотносить…

А может, организм просто сбрасывал стресс. Так, просто цепочка химических реакций в ответ на раздражители нервных окончаний, балет молекул в пространстве поврежденного уставшего тела…

— Зачем я здесь? — шептал я, хлюпая носом. — Кто мне ответит? Зачем я здесь?

Мягко и очень тихо щелкнул замок, повернулась ручка двери.

Я мигом повернул голову набок, лицом к стенке. Кто-то неслышно подошел к кровати и остановился, словно прислушиваясь к моему дыханию. Я мог ощущать присутствие кого-то возле кровати только по тени, упавшей на стену перед моим распухшим носом.

Притворяясь спящим, я ровно и глубоко задышал и увлекся так, что чуть было не заснул, но легкое прикосновение чьей-то руки к моему лбу засвидетельствовало то, что меня так просто не оставят в покое. Любопытная рука нечаянно задела мокрый участок лица, и ее владелица отдернула ее с восклицанием. Тотчас мою голову бесцеремонно повернули носом вверх, и над кроватью, злорадно торжествуя, зажглась ослепительная лампа. Конечно — Илона.

— Господи, — немного испуганно проговорила она. — Я испугалась, что у вас кровотечение из носа!

Несмотря на всю позорность ситуации, меня не мог не позабавить ее испуганный вид, взъерошенные ото сна волосы…

— Скорее, это соплетечение, — глуповато пошутил я, с удовольствием мазохиста наблюдая, как девушка непроизвольно взглянула на свою руку.

На ней был этакий пестрый пушистый халатик, и вся она была такой домашней и уютной, что я внутренне взвыл от восторга.

— Ну, — проговорила она, — если у вас все в порядке…

Я молчал.

— Вы себя как чувствуете? — после полуминутной паузы спросила она, видимо ощущая себя неловко из-за происходящего.

— Глупо, — после следующей полуминутной паузы признался я.

Снова пауза.

— В слезах нет ничего постыдного, — вздохнула Илона с видом всезнающей, умудренной и утомленной опытом женщины-философа. — И когда вы, мужчины, это поймете и перестанете обкрадывать себя, подавляя естественные эмоции?

— Спасибо за психологическую консультацию, — мрачно пробурчал я. — Я не премину на досуге подумать над этим.

Пауза.

И мы вдвоем прыснули.

— Сделать тебе чай? — уже другим голосом спросила она.

— Если после покажешь, где у вас тут туалет.