"Спи, милый принц" - читать интересную книгу автора (Дикинсон Дэвид)

4

— Нет, ты только взгляни, Джонни, Господи, да что же это такое!

Пауэрскорт сидел со своим другом лордом Джонни Фицджеральдом в маленькой гостиной верхнего этажа сестриного дома на Сент-Джеймс-стрит. Гостиная именовалась в доме «комнатой дяди Фрэнсиса». Разбросанные по полу игрушки свидетельствовали о том, что племянники дяди Фрэнсиса были постоянными ее посетителями.

— Я к тому, что остается только смеяться, ей-богу. До чего же она напыщенна, эта шатия из Мальборо-Хауса, — Пауэрскорт поднес к свету пару исписанных листков бумаги. — Двенадцать дней назад мы с Роузбери пришли в Мальборо-Хаус, чтобы поговорить с личным секретарем Сутером. Он сказал, что ему потребуется некоторое время, дабы обдумать сделанные мной предложения, те, что мы с тобой, если помнишь, обсуждали в Роуксли.

Лорд Джонни кивнул, помышляя более о бутылке «Шассань-Монтраше» к рыбе, чем о тонкостях детективной работы. Этим вечером ему пришлось довольствоваться простым «Шабли».

— Ну конечно, ответили мы. И Сутер сказал, что через пару дней свяжется со мной. После этого я получил от него первое любовное послание, оно у меня где-то здесь, — Пауэрскорт горестно огляделся по сторонам, словно надеясь, что письмо затесалось между обшарпанными римскими легионерами племянников, — а сегодня пришло и второе.

Он помахал вверх-вниз официальным письмом и зачитал его вслух:

— «Мальборо-Хаус, Пэлл-Мэлл, et cetera, et cetera[9]. Дорогой Пауэрскорт, примите мои смиренные извинения за видимое промедление в том, что касается ответа на Ваши предложения. К нам поступило еще одно из шантажных посланий. В нем упоминается то обстоятельство, что ЕКВ гостило у леди Брук в Истон-Додже. Комментарий опять-таки сводится к тому, что народ Британии не потерпит подобного поведения и монархия рухнет, скандально и с позором.

Обращаясь к сути Ваших предложений, с сожалением должен уведомить Вас, что нам потребуется более продолжительный период консультаций и наведения справок, прежде чем мы сможем дать Вам какой-либо определенный ответ. Нам очень помогло бы, если бы Вы смогли представить памятную записку, подробнее освещающую то, что мы с Вами обсуждали. Это позволило бы значительно ускорить мои консультации с коллегами. С нетерпением ожидаю Вашего ответа. Ваш покорный слуга, et cetera, et cetera».

— Вот так-то, — сказал Пауэрскорт. — За такие штуки премию надо давать. Ежегодная «Премия Сутера», присуждаемая студентам первых курсов за самый напыщенный образчик английской прозы. И почему я вообще должен что-либо переносить на бумагу? Разве у меня нет собственных государственных тайн, собственных секретных документов, которые вовсе не следует пускать по кругу за обеденным столом Мальборо-Хауса или забывать на бильярде клуба «Мальборо», на расстоянии одного броска игральной кости от улицы?

Фицджеральд, внимательно разглядывавший этикетку на бутылке «Шабли», рассмеялся.

— Не кипятись, Фрэнсис, не кипятись. Ты считаешь новое письмо существенным? Полагаешь, что Бересфорды открыли на Итон-сквер небольшую мастерскую по вырезыванию и наклейке букв, что они-то и есть шантажисты?

— Вполне возможно. Эти послания могут с такой же легкостью поступать от архиепископа Кентерберийского или министра иностранных дел. Их может присылать кто угодно. Они могут исходить даже из самого Мальборо-Хауса, — Пауэрскорт рассеянно вертел в руке одноногого солдата императорской гвардии Наполеона, раненного в сражении с племянником дяди Фрэнсиса.

— А не хочешь узнать, что удалось мне выяснить со времени вечера, проведенного нами в Аундле? Узнал я не так чтобы очень много, но все лучше, чем ничего.

— Превосходно, Джонни. Рассказывай.

— Ну так вот, — начал Фицджеральд, — помнишь, мы говорили о принце Эдди и о том, связан он или не связан с миром мужских борделей?

Взгляд Пауэрскорта привлекла одна из многих картин, посвященных битве при Ватерлоо. Картина изображала британский полк, выстроившийся квадратом у Катр-Бра, перед великой схваткой. В центре квадрата возвышался крепыш старшина, охранявший флаг Союза и знамя полка. Половина образовавших квадрат мужчин стреляла, стоя во весь рост, остальные, те, что находились в переднем ряду, опустились на колено, примкнув штыки, готовые пронзить ими французских кавалеристов, если те посмеют приблизиться, и весело выкликая врага на бой. По краям картины кружила, воздев пики, кавалерия французов, неспособная прорваться внутрь. Ружейный дым овевал бойцов, вдали палили огромные пушки.

Вот она, думал Пауэрскорт, слава британских солдат, отдавших жизни за Короля и отечество. А восемьдесят лет спустя мы сидим здесь, обсуждая мужские бордели, в которые захаживает старший сын принца Уэльского.

Лорд Джонни давно уже привык к временным «отлучкам» неожиданно уходившего в свои мысли друга.

— Как ты помнишь, несколько лет назад на Кливленд-стрит было одно такое заведение. Имелось и еще несколько, разбросанных по той же части Лондона — на задах Фицрой-сквер и за вокзалом Кингз-Кросс. Однако после скандала с Кливленд-стрит богатые люди перепугались. Им вовсе не хотелось, чтобы их застукали еще раз.

Так что они уложили вещички и перебрались в другое место, купив очень милый дом у реки, за Хаммерсмитом. Джентльмены появляются там через благоразумные промежутки времени. У двери дежурит здоровяк, который мог когда-то служить и полковым старшиной. До наступления темноты никто туда, похоже, не заглядывает. Не то чтобы я пробыл там достаточно долго, пытаясь выяснить, входит ли принц Эдди в число завсегдатаев или не входит. Однако готов побиться о заклад — входит. И установить это будет не так уж и трудно.

— Внутрь попасть ты не пытался? — спросил Пауэрскорт.

— Не пытался. Оттуда, где я находился, сделать это было бы сложновато. На дереве, в сорока футах от земли да еще и с отсиженной ногой, — лорд Джонни рассмеялся.

— У меня также имеются разведывательные данные, заслуживающие того, чтобы доложить о них, — Пауэрскорт вдруг посерьезнел. — Принц Уэльский наделал массу долгов. По последним подсчетам, он задолжал фирме «Месье Финчс и компания», находящейся не более чем в двух сотнях ярдов отсюда, сумму в двести тысяч фунтов.

— Стало быть, пока я изображал героя, замерзая на дереве в Хаммерсмите, ты разгуливал по городу, вламываясь в банки. Не знал за тобой таких дарований, Фрэнсис.

— В банки я не вламывался, — Пауэрскорт улыбнулся. — Однако средняя из моих сестер, Мэри, замужем за очень деловым джентльменом. Тебе не доводилось встречаться с Уильямом Берком, Джонни? С виду он совершенно нормален — глаза и уши на обычных местах, любит своих детей, обожает крикет и охотится в Южном Эссексе. Однако он из тех, кто понимает, что такое деньги — откуда они берутся, куда деваются, где их больше, а где меньше. Наш Уильям состоит директором нескольких довольно крупных компаний. И одна из них — банк «Финчс». Бог его знает, где Уильям раздобыл свои сведения, однако он говорит, что это самая большая задолженность, какую «Финчс» когда-либо видела.

— Двести тысяч фунтов — сумма астрономическая, Фрэнсис, — перед внутренним взором лорда Джонни поплыли пропитанные солнцем поля, покрытые лозами исходящего соком благородного винограда. — На них можно купить целые деревни в Бордо или Бургундии, Сент-Эстефе или Марго, Монтраше или Поммаре.

— Уильям говорит, что годовой доход самого богатого человека Англии — владельца множества угольных копий — или таких магнатов, как Мейплз либо Липтон, составляет около ста тысяч фунтов, может быть, чуть больше. Так что принц задолжал два их годовых дохода. И по словам Уильяма, долг этот образовался не за одну ночь. Он рос какое-то время — как дерево, становящееся с каждым годом все выше и выше.

— А ты не думаешь… — Фицджеральд и Пауэрскорт всегда обсуждали свои дела в подобной манере, подбрасывая друг другу самые фантастические идеи; некоторые из них в дальнейшем оказывались верными. — Ты не думаешь, что он платит шантажисту уже многие годы?

— Что ж, более чем возможно, — задумчиво произнес Пауэрскорт, — а может быть, он просто не способен жить, довольствуясь своими доходами. Не думаю, что Дейзи Брук обходится дешево. Но есть и еще кое-что. Роузбери сказал мне, что лет двенадцать-тринадцать назад принца Эдди и его младшего брата, принца Георга, отправили в кругосветное путешествие, продлившееся целых два года.

— И существуют предположения, что это было связано с каким-то скандалом?

— Роузбери ничего такого не помнит. Однако он обещал все для меня выяснить. Это означает, что он, скорее всего, расспросит самого первого морского лорда[10]. Однако я должен составить ответ личному королевскому секретарю.

— А ты способен сделать этот ответ столь же напыщенным, Фрэнсис?

— Дай попробовать, Джонни, просто дай мне попробовать.

«Дорогой сэр Уильям, — начал писать Пауэрскорт, усевшись за столик у окна — внизу, на Сент-Джеймсской площади, уже зажигались фонари. — Благодарю Вас за Ваше письмо от 21-го с. г. С сожалением должен уведомить Вас, что не имею привычки доверять бумаге возможные направления расследования. Подобного рода документы обладают обыкновением рано или поздно попадать не в те руки. Насколько мне известно, Ваше учреждение также придерживается мер предосторожности подобного рода. Я, разумеется, буду лишь счастлив появиться у Вас в удобное для Вас время и обсудить с Вами и Вашими коллегами все вопросы. Мне очень хотелось бы, чтобы вопросы эти были урегулированы должным образом».

— Ну как, Джонни, достаточно напыщенно?

— Не думаю, что этот твой Сутер узнал бы напыщенность, даже если б она подошла к нему и погладила по головке. Он просто пропитан ею, Фрэнсис. Замаринован в напыщенности.

— Знаешь, — Пауэрскорт, слушая друга, рассмеялся, — надо бы попробовать выяснить, не разрешат ли мне, в виде особого исключения, выдвинуть мой меморандум на присуждение «Премии Сутера» за этот год.

Трафальгарская площадь была переполнена. Движение здесь сгустилось настолько, что в конечном счете все до единого экипажи, повозки, кареты и кебы застыли на месте. У фонтана громоздился мебельный фургон, начинка коего вывалилась на землю, и лев Ландсира[11] изумленно взирал на нее.

Ожидая леди Люси в портике Национальной галереи, Пауэрскорт гадал, не настанет ли когда-нибудь день, в который и весь Лондон застынет на месте. Высоко на своей колонне, чей цоколь украшался голубиным пометом, — подобно тому, как паруса больших кораблей украшались некогда круглыми дырами от ядер, — Горацио Нельсон, не обращая внимания на хаос внизу, неотрывно вглядывался в Биг Бена, в Парламентскую площадь и в реку, которая могла бы унести его вдаль.

Затем она оказалась вдруг рядом, леди Люси Гамильтон, выглядевшая в своем сером наряде скромно и сдержанно, — лишь на голове ее сидела слегка залихватская розовая шляпка. Шляпка внушила леди Люси сомнения уже при ее примерке. Не чересчур ли она легкомысленна? Не слишком ли нарочита для утреннего рандеву, цель которого — посмотреть картины в Национальной галерее? Розовая. Модная, разумеется, тут и говорить не о чем, и определенно подчеркивающая синеву ее глаз. Ну ладно, подумала леди Люси, если я так и буду переминаться у зеркала, то наверняка опоздаю.

— С добрым утром, леди Люси, — Пауэрскорт с удовольствием оторвался от созерцания наружного хаоса, царившего на площади. Глядя на леди Люси, столь очаровательную, приветливо улыбавшуюся, он подумал, что хаос этот того и гляди сменится другим, внутренним. — Войдем? Что бы вы желали увидеть сегодня?

— У вас есть любимцы, которых вам хотелось бы навестить, лорд Фрэнсис?

Мимо проскочила стайка студентов — альбомы для эскизов в руках, карандаши, торчащие из карманов.

— Ну, я с удовольствием взглянул бы на парочку Рафаэлей. Вам по душе Рафаэль, леди Люси?

— О да, по душе, — она широко улыбнулась Пауэрскорту и снова вспомнила о шляпке. — Но я бы посмотрела еще и на Тернера.

За пышной святой Екатериной, извивы одежд которой отвечали изгибу ее рук, последовала строгая рафаэлева Мадонна с колоннами и парой невнятных святых по сторонам от нее.

— Вам не кажется, лорд Фрэнсис, что где-то имелись правила насчет того, как должны выглядеть все эти святые? Не думаете ли вы, что существовало подобие руководства для художников, доступное, разумеется, лишь немногим избранным, и в нем говорилось, что святой Иероним должен быть неизменно печальным, а святой Варфоломей — веселым? Я вот знаю, что святой Себастьян всегда утыкан противными стрелами, а четыре евангелиста никак не допишут каждый свою книгу, но как насчет остальных?

— Очень интересная мысль, леди Люси. Должен признаться, ответ мне не известен.

За спиной их послышался грохот колес. По галерее катили на тележке портрет какого-то написанного в полный рост господина семнадцатого столетия. Господин этот был мрачен — весь в черном, с Библией в руке и собачкой у ноги. За тележкой семенил озабоченный смотритель, то и дело повторявший возчикам наставления о том, что тележку надлежит везти помедленнее, не забывая при этом о неровностях пола.

— Куда повезли этого голландского господина? Уж не выбросить ли они его собрались, как по-вашему? — прошептала леди Люси, когда странный кортеж проследовал в нескольких футах от них.

— Быть может, для него пропела труба архангела, — сказал Пауэрскорт. — Его творец, или, вернее, реставратор, призвал этого господина, но, впрочем, не к последнему суду, а к восстановлению красок. Полагаю, он направляется в мастерскую — ради чистки или чего-либо в этом роде.

— Для картины это, наверное, большое расстройство, — сказала леди Люси, глядя, как тележку спускают в подвал. — Висит она, довольная, на стене, думает о чем-то своем, а тут вдруг приходят неприятные люди и куда-то ее волокут.

— То же самое и с людьми, вам не кажется? — ответил Пауэрскорт. — Сидите вы, довольная, дома, под картинами на стене, а тут вдруг является Смерть со своей тележкой — и все, пора в дорогу. Отправляйтесь в подвал.

— Мне бы это совсем не понравилось, — рассмеялась леди Люси. — Давайте я вас к Тернеру отведу.

Она повела Пауэрскорта в другую часть галереи. Тут было не продохнуть от штормов, кораблекрушений, утопающих, полыхающего красками пара, закатов, романтических развалин посреди запустелых итальянских ландшафтов. У леди Люси, когда она окинула их взглядом, слегка закружилась голова.

— Ну вот, взгляните… — Она усадила Пауэрскорта на скамью перед «Сражающимся "Темерером"». — Разве эта не лучше их всех?

На другом конце зала студенты сворачивали наброски и собирали принадлежности. Двое смотрителей со скучающими, бесстрастными лицами важно взирали на них. Снаружи отбивали двенадцать колокола церкви Святого Мартина.

— Уверяют, — сказал Пауэрскорт, вытягивая ноги так далеко, что они стали опасными для неосторожных посетителей музея, — что это одна из картин, которые в Англии воспроизводят чаще всего. На стенах Британии висит почти столько же «Темереров», сколько портретов королевы Виктории.

— Я-то знаю, кого из них мне бы хотелось иметь, — непочтительно отозвалась леди Люси, проверяя, насколько прилично ведет себя ее шляпка. — Как вы думаете, лорд Фрэнсис, о чем говорит эта картина?

— О чем хотел сказать Тернер? Или о чем она говорит зрителю? Я всегда считал, что картины, как и лица людей, способны говорить сразу о многом, — он быстро, украдкой заглянул в лицо леди Люси, зачарованной радужным закатом, медью и золотом Тернера, сияющими над Темзой. — Считается, что эта связана с наступлением века паровых машин, не правда ли? Прощальное слово паруснику, обреченному на то, чтобы уродливый черный буксир поволок его в последнее плавание — на слом. Прощай, романтика, здравствуй, дым, прощай, парус, здравствуйте, мощные машины.

— А по-моему, она совсем о другом, — леди Люси говорила теперь с немалым пылом. — Ну, то есть, люди могут думать, что картина именно об этом. Я же думаю, что она в куда большей мере говорит о самом Тернере.

Леди Люси немного наклонилась вперед, перебирая в памяти другие картины Тернера, которые помогли бы ей отстоять свое мнение.

— Тернер, тот Тернер, что написал эту красоту, был тогда уже старым человеком. В молодости он составил себе имя и прославился тем, что писал корабли и сражения великой войны с французами. Этот корабль, «Темерер», — она драматично повела рукой в сторону призрачного судна, — долгие годы строили в Рочестере или где-то еще. — Леди Люси готова была первой признать, что ее познания по части корабельных верфей особой обширностью не отличаются. — Он ходил по Средиземному морю. Нес патрульную службу в Атлантике. При всех его пушках на борту и способности унести одним бортовым залпом множество жизней существование «Темерер» вел вполне мирное. Он сражался всего один день, лорд Фрэнсис. Всего один день. Но то был день битвы под Трафальгаром, когда «Темерер» бился бок о бок с «Виктори» и нашим другом Нельсоном, стоящим снаружи на колонне, — день вечной славы. И Тернер в ту пору написал этот корабль.

А затем опять патрулирование, скучные плавания, и наконец огромный корабль начал разваливаться — рангоут за рангоутом, парус за парусом. И вот в 1834-м — или когда это было — отвратительный буксир поволок его не то вверх, не то вниз по реке, на слом.

Однако для Тернера — для Тернера, лорд Фрэнсис, — красноречие леди Люси и ее любовь к живописи уже совершенно заворожили Пауэрскорта, — он был символом, напоминанием о его собственной жизни, его прошлом, настоящем и будущем. Вот он, тот корабль, который Тернер, еще молодым человеком, писал многие годы назад, в час его славы. Ко времени, когда «Темерер» вышел в свой последний путь, от него должен был остаться один только корпус — ни мачт, ни снастей. Тернер вернул их назад. Вот почему картина названа «Сражающийся "Темерер"». Этот корабль, корабль Тернера, его любимый «Темерер», должен был выйти в последнее плавание таким же нарядным, каким был в дни своего величия, своей мощи, а никак не в обличье какого-нибудь попрошайки, упрятанного в работный дом.

Теперь даже смотрители внимательно слушали леди Люси, не спуская с нее зачарованных глаз.

— Это дань Тернера его ушедшей молодости. Закат наступил не только для прекрасного корабля, но и для самого Тернера. Он знает, что и ему предстоит вскоре отправиться в последний путь. Не так уж и долго осталось ему ждать переправы — не через Темзу, через Иордан. Это последняя элегия, пропетая Тернером своей молодости, своей прошлой жизни, своей карьере, которые неудержимо уплывали от него. Вслед за закатом наступает тьма. Смерть. Забвение. Нет больше «Темерера», нет больше Тернера. Но у нас осталась вот эта картина, чтобы мы помнили о них обоих.

Леди Люси вдруг примолкла, словно изнуренная всплеском чувств.

— Я вам даже сказать не могу, леди Люси, как поразили меня ваши познания.

Пауэрскорт смотрел на нее с уважением, с новым чувством — куда более сильным, чем то, с каким он пришел в галерею. Неужели она способна описать с таким красноречием любую картину?

А леди Люси испытывала благодарность к нему — за то, что он ее выслушал. Совершенно другой человек, думала она. Как часто, стоило ей проникнуться желанием поговорить о картинах, о книгах, мужчины тут же переводили разговор на лошадей, крикет, рыбную ловлю. А этот умеет слушать. Она вспомнила слова, сказанные ей, еще восемнадцатилетней, матерью: «Не обманывайся их внешностью, девочка, или тем, с какой ловкостью кружат тебя молодые люди по бальным залам Лондона. Найди мужчину, который будет ценить твой ум, а не только приятную внешность».

Она повернулась к Пауэрскорту, который, казалось, вглядывался в оснастку «Темерера». Уж не нашла ли она такого мужчину?

Настало Рождество, а Пауэрскорт — в том, что касалось обитателей Мальборо-Хауса, — так ни на шаг и не продвинулся. Долгий теннисный матч — обмен письмами — продолжался, игроки отправляли их с задней линии, выйти к сетке никто из них не желал.

— Чем они там занимаются, Бог ты мой? — спросил он у Роузбери в его библиотеке на Баркли-сквер.

— Полагаю, принц Уэльский никак не может решиться, — ответил Роузбери, наливая в бокалы положенный по сезону белый портвейн. — Он хочет узнать, кто его шантажирует. Но боится того, что может всплыть при любом расследовании. Кстати. Ссору с Бересфордами премьер-министр почти уже уладил. Солсбери[12] говорит, что переговоры по «Берлинскому трактату» дались ему намного легче.

Роузбери купил себе на Рождество скаковую лошадь, которая, по его убеждению, должна была победить на Дерби.

Принц Эдди обручился с принцессой Мэй фон Тек — к радости и облегчению его и ее родителей.

Пауэрскорт подарил лорду Джонни Фицджеральду ящик «Шассань-Монтраше».

Сестры в складчину купили Пауэрскорту первое издание «Упадка и разрушения Римской империи» Гиббона.

Но ближе всего сердцу Пауэрскорта был подарок, который он сам сделал на Рождество своим племянникам.