Бедный, бедный… Петр

Великий князь Петр Федорович, сын дочери Петра Великого рано умершей Анны Петровны и герцога Гольштейн-Готторпского Карла-Фридриха, появился на свет в 1728 году в столице Гольштейна (или как тогда говорили и писали — Голштинии) — городе Киле. При рождении он был наречен Карлом-Петером-Ульрихом и крещен в лютеранскую веру. Вплоть до четырнадцати лет он рос и воспитывался вдали от России, в соответствии с немецкими традициями, и, лишь став официальным наследником российского престола, вкусил несколько и «русского» воспитания.

В трехмесячном возрасте Петр остался без матери; в одиннадцать лет — без отца. Отец долгое время был к сыну довольно равнодушен — по представлениям XVIII века отцам вообще не следовало обращать внимания на детей до достижения ими «отрочества» — десяти-одиннадцатилетнего возраста.

Как раз десятилетним сыном Карл-Фридрих наконец озаботился — и присвоил ему чин секунд-лейтенанта.

После этого Карл-Петер несколько раз участвовал в воинских экзерцициях рядом с родителем, на глазах у него взял первый приз за меткую стрельбу — и на всю жизнь сохранил об отце сентиментальные воспоминания.

Династическое будущее ребенка было смутно. Прямой потомок Петра Великого со стороны матери, по отцу он приходился внучатым племянником шведскому королю Карлу XII (тому самому, который с Петром воевал). Карл-Петер (объединивший имена обоих славных дедов) в равной степени мог унаследовать как русскую, так и шведскую короны. Русская перспектива юного герцога пугала: Россия была для него неведомым краем, населенным медведями и дикарями. Шведская восхищала: лестно было бы занять место столь великого полководца, каким считался дед Карл. Но вполне устраивала и перспектива стать голштинским герцогом. Голштинию, свою родину, Карл-Петер очень любил.

Впрочем, о русской перспективе, как казалось, вскоре следовало забыть: на престоле оказалась линия Милославских (Анна Иоанновна и ее потомство), и Карлу-Петеру в России, как сейчас выражаются, «ничего не светило». Его стали готовить к шведскому престолу: учить шведскому языку и наставлять в шведском варианте протестантизма. Отец к тому же желал, чтобы сын воспитывался по-военному, на прусский лад.

Когда отец умер, опекуном Карла-Петера сделался его дядя, епископ Любекский Адольф-Фридрих. Слишком озабоченный государственными делами, он свел заботы о племяннике к материальному обеспечению воспитания, а также к регулярному (раз в год) просмотру подробных отчетов приставленных к ребенку наставников.

В 1738 году, когда Карлу-Петеру было десять лет, его воспитание поручили обер-гофмаршалу графу Отто фон Брюммеру, отставному офицеру шведской кавалерии и преданному поклоннику «прусского милитаризма». Брюммер, по отзывам современников, был человеком грубым, мрачным и жестоким, способным, может быть, выдрессировать лошадь (бедная лошадь!), но никак не воспитывать принцев.

Брюммеру, как и подведомственным ему учителям, была дана полная власть карать и миловать юного герцога в соответствии с утвержденными инструкциями. Помимо прописанных там наказаний, о которых чуть ниже, почтенный наставник не пренебрегал и собственноручными кулачными расправами (которые продолжались потом и в России, куда граф последовал за воспитанником), а также солдатской бранью.

Еще до Брюммера Карла-Петера учили читать и писать по-немецки, арифметике и основам вероучения. Теперь к этим предметам прибавились: латинский, французский и шведский языки, богословие, история, география, юриспруденция и танцы. Кроме того, герцога обучали верховой езде и фехтованию, но нерегулярно: эти уроки он должен был заслужить успехами в основных дисциплинах.

Четыре года — с 1738-го по 1741-й — жизнь Карла- Петера текла по заведенному порядку, без всяких отклонений от расписания. Ему преподавали одни и те же предметы; у него были одни и те же учителя.

С девяти до двенадцати часов у него шли три часовых урока, без перерывов. Далее, до трех часов пополудни, следовали обед, послеобеденный отдых, прогулка и свободное время. С трех до шести часов проходили (без перерывов) еще три часовых урока. Верховой езде — если она дозволялась — герцога обучали до уроков, с семи тридцати до восьми тридцати; фехтованию — в середине дня, с двенадцати до часа дня.

Занятия проходили ежедневно, кроме воскресений, Рождества, Страстной пятницы и Пасхальной недели. От уроков освобождала только болезнь юного герцога либо приезд в Киль «знатных особ владетельного достоинства». Поскольку знатные особы в Киль все эти годы не приезжали, а достаточно серьезная болезнь постигла герцога лишь дважды (три дня в 1739 году и четыре дня в 1740-м), то регулярности занятий не мешало ничего. Правда, у Карла-Петера имелись и государственные обязанности (после смерти отца он был правителем Голштинии, хотя и несовершеннолетним, нуждавшимся в регенте). Согласно этим обязанностям герцог присутствовал на церемониях или богослужениях, он делал это во время перерыва в занятиях — с полудня до трех часов и потому оставался без обеда.

По воскресеньям Карл-Петер посещал службу в городском соборе и — если всю неделю учился успешно — полуденный развод караула. С трех до пяти часов герцог прогуливался в сопровождении одного из учителей, который все это время проводил поучительную беседу на темы своего предмета. Изредка (два-четыре раза в год) в вечерние часы в замке проводились балы или концерты, на которых герцог мог оставаться до девяти часов вечера.

Богословие и историю Карлу-Петеру преподавал пастор Фридрих Хофеман. В программу входило изучение Катехизиса, Евангелия, заучивание молитв и избранных протестантских гимнов, а также комментированное чтение Библии. Богословию мальчик учился без блеска, но неплохо, и особенно оживлялся, когда в уроках принимал участие органист городского собора, аккомпанировавший во время пения. Герцог любил музыку.

В истории как в предмете преподавания Хофеман, похоже, не слишком разбирался и учил ей бессистемно. После правления Юлия Цезаря изучались греко-персидские войны, потом — падение Рима, дальше — древняя Спарта и т. д. Нечего удивляться, что в голове у ученика образовалась каша, и успехи по предмету он показывал весьма скромные. Но в целом с Хофеманом они ладили; тот никогда на ученика не жаловался и по его инициативе мальчик ни разу не был наказан.

Довольно благополучно проходили уроки географии у профессора Эвальда Эбевольде. Карл-Петер охотно изучал географические карты и устройство компаса, «путешествовал» по глобусу, сам по памяти рисовал очертания различных стран и т. д. Эбевольде умел интересно рассказывать, так что многое оседало у ученика в памяти.

Правда, невнимание и неаккуратность на этих уроках неукоснительно карались. И когда Эбевольде обмакивал перо в чернильницу и выводил в журнале очередное замечание: «Слушая про течения рек Рейна и Эльбы, Его Высочество был отвлечен игравшей во дворе замка музыкой, почему выслушанной лекции повторить в главных терминах без важных ошибок не сумел», — Карлу- Петеру оставалось лишь тоскливо вздыхать и гнать от себя мысль о грядущих последствиях.

Самым любимым из наставников был француз Жак Миле. У него ребенок учился лучше всего: с охотой декламировал наизусть французские стихи и писал ежедневно короткие сочинения и переводы. За четыре года Миле ни разу не наказал ученика и неизменно вносил в журнал одну и ту же фразу: «Его Высочество, явив достойное прилежание и усердие, на нынешней неделе учения своего весьма достоин награждения».

Впоследствии в России Карл-Петер французскому уже не учился, так как знал его вполне удовлетворительно.

Мучительными и бесплодными были для нашего героя занятия с другим французом — юстиц-советником Люсьеном Жюлем, который преподавал два предмета — латынь и юриспруденцию. В обоих Карл-Петер нещадно «плавал». Жюль был педант, учил невыносимо скучно и сложно, мучил ученика зубрежкой и труднейшими переводами. На юриспруденции изучалось только римское право, причем зазубривались наизусть многостраничные юридические трактаты на латыни, а уроки латыни неизменно начинались с заучивания грамматических правил или длиннейших списков слов, а потом являлись труды Тита Ливия или Цицерона, а то и латинская Библия — ее в целях усложнения задания следовало переводить не на немецкий, а на французский язык, — после чего следовал разбор перевода. Если в тексте находилось пять ошибок, результат считался неудовлетворительным, и Жюль злорадно писал в журнале: «Его Высочество достоин наказания… весьма строгого наказания… жестокого наказания… достоин телесного наказания». При этом Жюль был единственным из учителей, кто лично присутствовал при исполнении телесных наказаний, назначавшихся ребенку.

Подлинным мучением для малолетнего герцога были уроки танцев. «Танцмейстер Дюмени то ли ничего не понимал в своем деле, то ли не терпел воспитанника, то ли был ограничен в своих педагогических предприятиях особым предписанием», — пишет биограф Петра III. За четыре года мальчик разучил, занимаясь ежедневно, четыре танца — менуэт, контрданс и два церемониальных.

В танцклассе их бывало пятеро: учитель, аккомпаниатор — флейтщик полка лейб-гвардии Ханс Карстен, а также две дамы — баронесса фон Ливен и фрейлина Фетсброхен, исполнявшие обязанности партнерш по танцам. С юным герцогом танцевала наиболее заслуженная из дам — 43-летняя баронесса. Флейтист насвистывал, танцмейстер выкрикивал команды, одновременно проделывая образцовые фигуры с фройляйн Фетсброхен, а Карл-Петер топтался — все в одном и том же танце — рядом с умильно улыбающейся вдовой-баронессой, бывшей выше его на две головы, одетой в глубокий траур и годящейся, по понятиям того времени, ему в бабушки. Будущий император возненавидел танцы на всю оставшуюся жизнь и впоследствии, как умел, от них бегал, огорчая тетушку Елизавету Петровну.

Столь же настойчиво российский наследник впоследствии избегал верховой езды. Лошадей он очевидно боялся — и на то тоже имелись причины. По личному распоряжению кавалериста Брюммера, для обучения юного герцога использовали строевых драгунских коней местной готторпской породы, известных на всю Европу своим злобным и непокорным нравом. Из них отбирали самых молодых и горячих, дабы «Его Величество от самого начала упражнений своих получил понятие о сложной лошади и не получил привычки к покорному повиновению лошади, от чего многие молодые люди не смогли сделаться хорошими наездниками».

Для лучшей школы одиннадцатилетнего герцога усаживали на лошадь без седла и стремян. Учитель верховой езды — гвардии капитан фон Бонберг — отвечал за безопасность ученика головой и, зная, что сам мальчик справиться со своим скакуном не в силах и уже не раз был сброшен и покусан лошадьми, но не смея ослушаться приказа, принял все меры предосторожности. Занятия происходили в небольшом манеже. Вокруг ограды стояли — пешие и конные — тринадцать драгун, готовых в любую минуту сдержать герцогского коня, если он понесет или перестанет повиноваться. Сам фон Бонберг неотступно сопровождал воспитанника,

который медленно ехал шагом, уныло наматывая круг за кругом.

Считалось, что занятия верховой ездой должны доставлять Карлу-Петеру удовольствие, и потому они проводились только тогда, когда целая учебная неделя проходила без единого замечания. Таких недель за время обучения набиралось, по счастью, не слишком много, так что верховой ездой в общей сложности герцог занимался около восьми месяцев.

Еще меньше ему довелось осваивать фехтование. Эти занятия нравились ребенку как сами по себе, так и потому, что на них бывали его сверстники — двенадцати-тринадцатилетние дворяне, числившиеся в голштинском войске. Карл-Петер с упоением упражнялся с ними, пока комиссия его учителей во главе с Брюммером не пришла к выводу о вреде этих занятий: «От упражнений у Его Высочества с товарищами в фехтовании не имеется полезного действия, напротив же делается сильный шум и возбуждение, вследствие которых ко времени обеда Его Высочество бывает разгорячен, не прибран, излишне оживлен, подвержен смеху и отвлекается за столом многими страстными рассказами, что весьма скверно отражается на аппетите Его Высочества… из-за чего постановлено названные уроки для Его Высочества более не устраивать».

Печальная картина детства Петра III дополняется ежегодными экзаменами, каждый из которых требовал поистине недетской выносливости. Так, на экзамене по латыни в 1741 году тринадцатилетний герцог должен был перевести с латинского

на французский несколько страниц юридического трактата, для чего в восемь часов утра его заперли в «классном кабинете» до завершения работы. Все следующие четырнадцать часов (именно столько времени заняло задание) мальчик, не разгибая спины, трудился в полном одиночестве. За это время к нему трижды впускали камердинера, который приносил узнику по стакану воды и выносил «необходимую вазу».

В итоговом тексте перевода (семнадцать страниц убористым почерком) было найдено тридцать две ошибки, и экзамен признали «сданным недостойно». («Много ли найдется в современном мире тринадцатилетних детей, способных повторить достижение юного герцога Голштинского и перевести за день семнадцать рукописных страниц с одного неродного языка на другой?» — вопрошает по этому поводу биограф Петра.)

За успехи и неудачи малолетнего герцога поощряли или, наоборот, наказывали. На оба эти случая наставники имели конкретные, четко прописанные инструкции. К наградам относились: уроки, как уже сказано, фехтования и верховой езды; разрешение посмотреть в воскресенье развод караула; разрешение приобрести в воскресенье на свои карманные деньги или получить в подарок одну (одну!) игрушку — чаще всего коробочку с пятью оловянными солдатиками; разрешение присутствовать в воскресенье на концерте в замке; разрешение в воскресенье после церкви погулять по городу; разрешение участвовать в строевых занятиях гвардейского полка, где Карл-Петер числился майором.

Поскольку Карл-Петер почти постоянно получал плохие оценки и замечания от учителя латыни и юриспруденции, то награды ему выпадали нечасто, в особенности те, что стояли в конце списка и считались более желанными. Время от времени ему удавалось посмотреть на развод караула и примерно раз в месяц — получить новую игрушку В самом вожделенном удовольствии — настоящих строевых занятиях — ему удавалось поучаствовать не чаще, чем раз в год.

Зато наказания сыпались на голову бедного принца часто и в изобилии. Они тоже имели свою градацию: оставление без сладкого (эта мера действовала почти постоянно); запрещение играть в игрушки (камердинер собирал все игрушки в покоях герцога и запирал их в шкаф под замок); уничтожение некоторого количества игрушек на глазах у герцога (ребенка вели к камину, камердинер приносил игрушки, бросал их в камин, а мальчику полагалось стоять и смотреть, пока они совершенно не сгорят). Такие аутодафе ребенок пережил около тридцати раз.

Еще в числе наказаний было: надевание на все воскресенье позорного колпака (свыше тридцати раз); пребывание с вечера субботы до утра понедельника в одном белье и босиком в «малой капелле» замка на хлебе и воде. Под такой арест в полуподвальной темной и неотапливаемой капелле Карл-Петер попадал в общей сложности двадцать пять раз.

Наконец, прибегали и к телесным наказаниям: «легкому» — стоянию по два-четыре часа на коленях, «ординарному» — стоянию от получаса до двух часов с обнаженными ногами на коленях на горохе (позже Карл- Петер вспоминал, что ноги после двух часов стояния краснели и так распухали, что он едва мог ходить весь следующий день). Наконец, имелось «жестокое» наказание — розгами. Обставлялось оно с мрачной торжественностью. В субботу в восемь часов вечера в одном из парадных покоев замка собирались воспитатели и учителя (обычно только Брюммер и Жюль), лейб-медик, все желающие придворные (до пяти человек), два военных флейтиста и два барабанщика. Сержант вводил приговоренного — маленького герцога. Брюммер зачитывал акт о назначении наказания. Затем ребенок должен был самостоятельно раздеться догола и лечь на лавку лицом вниз. Два солдата держали его: один за щиколотки, другой — за кисти рук, вытянутых над головой. Появлялся палач с закрытым маской лицом; приносили розги. По сигналу Брюммера музыканты начинали играть марш, а ребенка в это время пороли. После каждых десяти ударов использовался свежий пучок розог. Брюммер считал удары, а с завершением наказания давал сигнал музыкантам. Марш обрывался. Зрители и солдаты покидали зал, оставляя ребенка наедине с лейб-медиком.

Такие экзекуции Карл-Петер переносил семь раз, получая от двадцати до сорока ударов

Случались у юного герцога и особенно горькие недели. Так, в одну из недель февраля 1740 года он умудрился получить самые плохие отзывы по четырем предметам плюс нарекания от географа и требование строжайшего взыскания от учителя танцев. В результате приговор воспитательного совета звучал так: «в субботу в 8-м часу пополудни устроить Его Высочеству экзекуцию посредством сечения розгами 35 раз, сразу после которой препроводить Его Высочество босым и без платья в малую капеллу для заточения там под замком и с пропитанием фунтом крестьянского хлеба и водой до утра понедельника, в ходе коего заключения в воскресенье в полдень подать в малую капеллу б фунтов гороху, на каковой, рассыпав его в ящике, поставить Его Высочество без нижних штанов на колени на два часа… По освобождении же Его Высочества из заточения во всю будущую неделю до субботы 8 часов пополудни воспретить Его Высочеству употребление сладкого блюда за обедом, развлечение с игрушками (кои запереть сегодня же камердинеру Баху), а также определенных занятий фехтованием и верховой ездой в будущую неделю Его Высочеству не иметь».

Меж тем на российский престол взошла императрица Елизавета Петровна — и почти сразу озаботилась объявлением себе наследника. Выбирать, собственно, было не из кого: ее единственным близким родственником был племянник — «Его Королевское Высочество владетельный герцог Голштинский».

В декабре 1741 года в Киль прибыло секретное русское посольство, и после переговоров дядя-опекун с радостью передоверил судьбу юного герцога его тетке по матери. В начале февраля 1742 года Карл-Петер вместе со своим воспитателем Брюммером прибыл в Петербург.

Императрица Елизавета встретила «кровиночку» с искренней радостью, осыпала его поцелуями, пообещала стать второй матерью. Несколько дней северная столица ликовала, благо уже 10 февраля «Его Королевскому Высочеству» исполнилось четырнадцать лет, и это тоже следовало отметить.

Потом, когда суматоха несколько улеглась, Елизавета заметила наконец, что новообретенный наследник… несколько странный. Роста небольшого, щуплый, очень бледный, напряженно прямой, дергается, как марионетка, говорит громко и отрывисто, почти кричит — как глухой. В общем, странный. Но выбирать не приходилось, к тому же тетка-императрица понадеялась, что под родственной лаской и заботой сирота согреется и успокоится. Пока же следовало озаботиться его учебой и подготовкой к переходу в православие (русский государь никоим образом не мог быть лютеранином).

В присутствии императрицы Петра проэкзаменовали, и Елизавета (безграмотная Елизавета!) была поражена его невежеством. О России племянник не знал ничего, что и естественно — учили его совсем другим вещам.

Императрица назначила русским воспитателем Петра профессора петербургской Академии наук Якова Штелина. Русскому языку наследника обучал дипломат Исаак Веселовский, а в православии наставлял иеромонах Симон Тодорский.

Уже через год Петр вполне успешно переводил немецкие тексты на русский язык и способен был изъясняться по-русски, хотя ни тогда, ни потом вполне свободно языком своей матери не овладел. В дальнейшем он всегда, предпочитал ему смесь немецкого с французским.

Достаточно успешно — во всяком случае, с формальной стороны, — произошло и обращение в православие. Правда, почти по каждому догмату Петр вступал с отцом Симоном в бесконечные богословские прения, чем безмерно раздражал наставника, но к назначенному сроку все же заучил по-церковнославянски Символ веры и положенные молитвы. 7 ноября 1742 года в придворной церкви Летнего дворца Карл-Петер принял новое крещение и имя Петра Федоровича. «Герцог держал себя при этом довольно хорошо, — вспоминал Я. Я. Штелин. — Императрица была очень озабочена; показывала принцу, как и когда должно креститься, и управляла всем торжеством с величайшей набожностью. Она несколько раз целовала принца, проливала слезы, и с нею вместе все придворные кавалеры и дамы».

Несмотря на это, подлинно православным Петр Федорович так никогда и не стал. Взойдя на престол, он потребовал, чтобы из церквей были убраны все иконы, кроме образов Спасителя и Богоматери, чтобы облачения священнослужителей были заменены пасторскими сюртуками, а сами иереи обрили бороды.

Учивший Петра Штелин замечал у него цепкую и емкую память, интерес к форме предметов, увлечение всем военным — и с успехом использовал все это в уроках.

Русский воздух подействовал на Петра расслабляюще. Он стал показывать усталость во время слишком долгих и сухих занятий и часто просил заменить уроки по гуманитарным предметам чем-нибудь более для него интересным — геометрией, фортификацией или артиллерией.

Впрочем, он прошел курс русской истории (Штелин преподавал ее, используя коллекцию монет и медалей) — так что скоро мог без запинки перечислить всех русских государей от Рюрика до Петра I. Ознакомили его и с русской географией — посредством планов и описаний военный крепостей.

Знания появились, а чувств к новому местожительству не было. Петр так и остался немцем, скучавшим по родной Голштинии и равнодушным к стране, которой ему предстояло управлять.

Постепенно он действительно раскрепостился и оттаял — особенно когда его мрачный наставник Брюммер был отправлен обратно на родину. Теперь Петр держался даже чересчур непосредственно, почти разболтанно, был вечно весел и на немецкий лад шутлив: любил посадить застольного гостя в кремовый торт, подставить собеседнику ножку или ловким движением выбить блюдо из рук официанта — и долго и громко потом смеялся.

Он перестал дичиться окружающих и часто, проникшись внезапной симпатией к какому-нибудь офицеру, пажу или лакею, вступал с ним в долгий доверительный разговор, откровенно повествуя о всех своих делах и побуждениях.

Он дал наконец волю своей любви к музыке (благо, тетка Елизавета ее тоже любила) — и выучился играть на «скрипице», как уверяли современники, «довольно хорошо и бегло». Впоследствии Петр Федорович даже участвовал в концертах, играл с итальянскими музыкантами симфонии, отрывки из опер, и хотя порой фальшивил и пропускал трудные места в нотах — все равно его хвалили, и он считал, что играет вполне недурно.

Он смог наконец с головой погрузиться в подробности плац-парадной службы, до которой его столько времени не допускали. По его просьбе ему прислали из Киля военный отряд, с которым он занялся (наконец-то!) экзерцициями и маневрами в окрестностях Петербурга. Подлаживаясь под тон бравых голштинцев и разыгрывая роль «честного и храброго офицера», Петр Федорович заставлял себя пить вино и курить трубку (наивно полагая то и другое символами солдатской доблести). От трубки его тошнило; вино делало совершенно больным, но он мужественно терпел — старался «соответствовать».

Получив относительную свободу, он смог наконец владеть теми вещами, которых его лишали в детстве, обзавелся целой армией оловянных солдатиков, картонными крепостями, настоящим кукольным театром — и часами с упоением со всем этим возился, даже когда стал уже взрослым, женатым человеком, — «добирал» недополученное вовремя.

Таким — непосредственным, простоватым, доверчивым и, в общем, беззлобным вечным ребенком — он и взошел на престол. И через полгода его убили.