"Любовь под дождем" - читать интересную книгу автора (Махфуз Нагиб)Амер ВагдиНаконец-то Александрия. Капля росы, осколок белых облаков, сплетение лучей, омытых небесной влагой, — источник воспоминаний, где смешались радость и слезы. Высокое массивное здание, словно лицо, которое давным-давно знакомо тебе. Ты хорошо помнишь его, но оно с глубоким безразличием взирает на все вокруг и не узнает тебя. Я гляжу на стены с облупившейся от сырости краской, на группу строений, разбросанных на мысу, широким языком вдающемся в море. Их прикрывают густые кроны апельсиновых деревьев и финиковых пальм, зеленой полосой протянувшихся до края мыса, где в сезон охоты раздается треск выстрелов. Крепкий, бодрящий воздух заставляет выпрямляться мою тощую согбенную спину, но вскоре она вновь гнется под грузом воспоминаний. Марианна, дорогая моя Марианна. Как хочется увидеть тебя, мечту, надежду, без которой мне не найти покоя в этом мире. Еще немного — и перед моими усталыми глазами предстанут образы прошедших дней. Вот я и вернулся наконец к тебе, Александрия. На четвертом этаже я нажал кнопку звонка. Оконце на двери приоткрылось, позволяя увидеть лицо Марианны. Она сильно изменилась, моя дорогая, и не узнала меня в полутьме коридора. Ее белая кожа и золотистые волосы сверкали в свете падавших из окна солнечных лучей. — Пансионат «Мирамар»? — Да, эфенди. — Мне нужна комната. Дверь отворилась. За ней меня встретила бронзовая статуя девы Марии и запах, которого мне иногда недоставало. Мы остановились в холле, окидывая взглядом друг друга. Высокая, стройная, изящная, с золотистыми волосами и здоровым цветом лица. Однако спина чуть сгорблена, руки жилистые, в уголках рта залегли морщинки — все это говорит о наступающей старости. Ведь тебе уже шестьдесят пять, моя дорогая, хотя ты и держишься молодцом. А помнишь ли ты меня? Она смотрела на меня оценивающе, потом ее голубые глаза просветлели. — Ах!.. Ты! — Марианна! Мы горячо пожимали друг другу руки, радостно смеясь. — Какой приятный сюрприз, Амер-бек, господин Амер! Ах! Ах!.. Мы уселись на канапе черного дерева под статуей девы Марии, и наши силуэты отразились в стеклах книжного шкафа, неизвестно для чего стоявшего здесь. — А у тебя все точно так же, как и было. Нисколько не изменилось, — заметил я, оглядываясь вокруг. — Ошибаешься, обновлялось, и не раз, — возразила она, — Вон, смотри: новая люстра, отопление, радио… — Я счастлив, Марианна. Слава богу, что ты в добром здравии… — И ты тоже, господин Амер, как бы не сглазить… — У меня затвердение кишок и простата. Хорошо хоть только это. — Ты приедешь сюда еще? — Я приехал, чтобы совсем поселиться здесь. Когда мы виделись последний раз? — Около… около… ты сказал, что приехал поселиться здесь? — Да, дорогая. А в последний раз я видел тебя около двадцати лет назад. — И все это время скрывался! — Дела, заботы… — Держу пари, что ты за эти годы не раз бывал в Александрии. — Иногда. Но всякий раз дела не оставляли ни одной свободной минуты. Ты сама знаешь, журналистика… — Я знаю также и неблагодарность мужчин. — Марианна, дорогая, ты… ты неотделима от Александрии… — Женился, конечно… — Нет еще! — Когда же ты осуществишь все свои намерения? — засмеялась она. — Ни жены, ни детей, — с досадой ответил я. — Я оставил работу, покончил со всем, Марианна… Меня всегда влекла Александрия, моя родина, — продолжал я. — А так как здесь нет ни одного близкого мне существа, кроме тебя, я и решил отыскать своего единственного старого друга. — Как хорошо, когда человек ищет друга, чтобы разделить с ним одиночество. — А помнишь, как было в наши дни? — Все хорошее позади, — грустно сказала она, — Однако нам еще жить… Пришло время заняться расчетами. Марианна сказала, что пансионат — единственный источник ее доходов, поэтому она рада постояльцам в зимний период, даже студентам, хотя они и причиняют немало беспокойства. Чтобы привлечь постояльцев, она прибегает к услугам маклеров и портье. Мне она отвела комнату номер шесть, выходящую окнами во двор, а не на море. Мы договорились об умеренной плате за все месяцы, кроме летнего сезона. Там уже нужна будет дополнительная плата. Договорились мы и по другим пунктам, включая обязательный завтрак. Марианна доказала, что умеет, когда нужно, освободиться от воспоминаний и хладнокровно вести дела. Узнав, что мои чемоданы на вокзале в камере хранения, она рассмеялась: — Значит, не был убежден, что Марианна все еще здесь. — Затем возбужденно добавила: — Живи у меня постоянно… Я взглянул на свои руки. Они напомнили мне руки мумий из Национального египетского музея. Моя комната была обставлена необходимой и удобной мебелью в старинном стиле. Не было лишь книжного шкафа, но книги можно держать в чемоданах. Если же понадобится что-либо перечитать, то можно сложить на столе или на трюмо. Единственным недостатком этой комнаты был полумрак, постоянно царивший в ней, — ведь окно выходило в узкий колодец двора. По стене дома напротив лестница для слуг. На ней вечно ворчали коты и переговаривались, рабочие. Я побывал во всех комнатах: розовых, сиреневых, голубых. Все они были свободны. В каждой из них я уже жил когда-то месяц или больше. Несмотря на исчезновение старинных зеркал, пышных ковров и серебряных канделябров, на всем доме с его оклеенными обоями стенами и высокими потолками, расписанными изображениями ангелов, лежал отпечаток угасающей аристократичности. — Это был пансионат для господ! — сказала Марианна вздохнув. — Он и сегодня на высоте, — утешил я ее. — Большинство постояльцев зимой — студенты. — Она скривила губы в легкой гримасе. — А летом мне приходится принимать всех, кто ни придет. — Амер-бек, походатайствуй за меня перед пашой. И я говорил паше: — У этого человека нет выдающихся способностей, но он потерял сына во время войны. Я считаю, что он достоин быть кандидатом от округа… Паша соглашался с моими доводами. Он любил меня и всегда с большим вниманием читал мои статьи. Как-то он сказал мне: — Ты — трепещущее сердце родины… Однако у паши была очень плохая дикция — вместо «каф» он произносил «кяф», и у него получилось: «Ты пес родины». Это слышали несколько моих старых друзей и с тех пор всегда приветствовали меня радостным криком: «Здравствуй, пес родины!» Но все же это были дни славы, битв и подвигов. Большую часть времени я проводил у себя в комнате — предавался воспоминаниям, читал или потихоньку дремал. В холле я слушал приемник или беседовал с Марианной. Если же у меня возникало желание переменить обстановку, я спускался вниз — в этом же здании находилось кафе «Мирамар». Весьма сомнительно, чтобы я встретил здесь кого-нибудь из своих знакомых, да и не только здесь, но даже в «Трианоне». Ушли мои друзья, и время их ушло. Узнаю тебя, зимняя Александрия. С заходом солнца твои площади и улицы пустеют, лишь ветер да дождь резвятся на них. Зато в домах оживление, и текут там долгие задушевные беседы. Я сидел на зачехленном стуле, предоставив Марианне удобно расположиться на канапе. Из радиоприемника лилась европейская танцевальная музыка. Я предпочел бы послушать что-нибудь другое, но мне не хотелось тревожить Марианну. Веки ее были прикрыты, как у человека, о чем-то мечтающего, а голова покачивалась в такт музыке, совсем как в былые дни. — Мы ведь были и остаемся друзьями, моя дорогая… — Всю жизнь… — И так будет всегда! Она громко рассмеялась. — У тебя провинциальный вкус, — сказала она. — И не отрицай… Ты изменил ему только одни раз. Помнишь? Она долго смеялась, никак не могла остановиться; затем сказала: — Да… Ты пришел тогда с европейскими женщинами, и я настояла, чтобы в регистрационной книге было записано: «Амер Вагди и его гарем». — Но совсем другая причина отдаляла меня от тебя: ты была ослепительно хороша и тебя монополизировали аристократы… Лицо ее озарилось искренним счастьем. Марианна, как важно для меня, чтобы твоя жизнь продлилась хотя бы на день больше моей, чтобы мне не пришлось искать нового убежища. Марианна, ты живой свидетель того, что история со времен пророка до сегодняшних дней — не плод нашего воображения. — До свидания, господин профессор. Он уставился на меня с досадой. Всякий раз, как он видел меня, его охватывало раздражение. — Пришло время оставить работу, — сказал я. — Большая потеря для нас, — ответил он, пытаясь скрыть удовлетворение. — Во всяком случае, желаю тебе удачи. Итак, все кончилось. Закрылась еще одна страница истории — без слов прощания, без чествования, без банкетов, даже без статьи в газете. Какие подлецы, какие низкие люди! У вас нет никакого уважения к человеку, если только он не футболист! — Ты — Елена нашего времени, — сказал я, наклонясь к ней. Она рассмеялась. — Пока ты не пришел, я сидела одна, — сказала она, — и все время очень боялась обострения боли в почках. — Да сохранит тебе бог здоровье. Но где же твои родные? — Все разъехались, — вздохнула она, скривив морщинистый рот. — А мне куда идти? Я здесь родилась. Даже в Афинах никогда в жизни не была. А кроме того, я уверена, что маленькие пансионаты в любом случае не национализируют. Мне нравится правдивость в словах, искренность в делах и доверие между людьми, а не слепое повиновение закону. — Египет — твоя родина, а что касается Александрии, то нет ничего подобного ей. За окном свистел ветер, незаметно подкралась темнота. Марианна поднялась и зажгла люстру с тремя светильниками, сделанными в форме виноградных гроздьев. — Я была госпожой, — сказала она, вернувшись на свое место, — госпожой в полном смысле этого слова. — Ты и сейчас госпожа, моя дорогая. — Ты выпиваешь, как и прежде? — Только один бокал перед ужином. Я ем только очень легкую пищу, и, может быть, в этом секрет моей жизнеспособности. — Ах, господин Амер, ты говоришь, что нет ничего подобного Александрии. И все-таки она уже не та, что была в наши дни. На улицах повсюду мусор… — Дорогая моя, — возразил я с жаром, — ты должна бы уже привыкнуть к ее жителям. — Но ведь это мы создали ее. — Марианна, дорогая моя, а выпиваешь ли ты, как прежде? — Нет, ни одного бокала. Я же тебе говорила — у меня боли в почках. Как было бы прекрасно, если бы нас положили рядом в могилу, однако дай мне аллах умереть раньше. — Господин Амер, первая революция отняла у меня мужа. Вторая революция лишила меня капитала и родных… — Ты честна и обеспечена, и слава аллаху, а мир каждое утро является свидетелем подобных событий… — О, этот мир! — Тебе не надоела европейская музыка? — Но все арабские станции передают только Умм Кальсум. А мне сейчас не хочется ее слушать. — Как прикажешь, моя дорогая. — Скажи мне, почему люди мучают друг друга? И почему мы стареем? Я рассмеялся, ничего не ответив. Я смотрел на стены, где на фотографиях отражена история ее жизни. Вот портрет капитана в военной форме с остроконечными усами. Это ее первый муж и, вероятно, ее первая и последняя любовь. Он был убит во время революции 1919 года. На противоположной стене, над конторкой, портрет ее матери. Она была учительницей. В глубине комнаты, за ширмой, портрет ее второго мужа, короля икры и владельца дворца Ибрагимия. В один прекрасный день он обанкротился и покончил с собой. — Когда ты открыла пансионат? — Скажи лучше, когда я была вынуждена его открыть! — И, помолчав немного, она ответила: — В тысяча девятьсот двадцать пятом году. Год бедствий и испытаний… Она потерла лимоном лицо и задумчиво сказала: — Я была госпожой, уважаемый Амер, я люблю красивую жизнь, блеск, роскошь, наряды и салоны. Я блистала среди гостей, как солнце… — Я видел это своими глазами… — Ты видел только хозяйку пансионата. — Она тоже блистала, как солнце… — Все мои постояльцы были важные господа, однако это не спасло пансионат от упадка… — Ты и сейчас госпожа в полном смысле слова. Она покачала головой и спросила: — А что тебе известно о наших старых друзьях? — Их постигла та участь, которая им была уготована. — А почему ты не женился, господин Амер? — Не повезло. Ах, если бы мы имели детей… — Да. К сожалению, оба моих мужа были бесплодны! Большинство, однако, считает, что это ты бесплодна. Факт, достойный сожаления, коль скоро мы существуем для того, чтобы производить потомство. Тот большой дом, что со временем был превращен в гостиницу и в ограде которого пробит проход к Хан аль-Халили, навсегда запечатлелся в моем сердце. Он остался в нем как символ горячей любви и несбывшихся надежд. Из глубины памяти всплывают образы тех лет: широкая чалма, белая борода, жестокие губы, произносящие «нет», убивая в слепом фанатизме любовь, дарованную людям еще за миллион лет до рождения религий. — Мой господин, я мечтаю породниться с вами по закону аллаха и пророка его. Молчание. Между нами стынет в чашках нетронутый кофе. — Я журналист, — продолжаю я, — у меня есть капитал. Я сын шейха, служившего в мечети Абу аль-Аббаса. — Да будет над ним милость аллаха! Он был достойный человек, правоверный мусульманин. И, перебирая четки, он медленно роняет слова: — Сын мой, ты ведь из нашей среды, в свое время даже учился в «Аль-Азхаре». — Я уже давно забыл об этом. — Затем тебя изгнали из «Аль-Азхара», не так ли? — Господин мой, это давняя история. Мало ли за что могут выгнать студента. Например, однажды вечером принял участие в каком-нибудь музыкальном ансамбле или задал какой-то невинный вопрос. — Умные люди предъявили ему ужасное обвинение, — с негодованием возражает он. — Господин мой, кто, кроме бога, может предъявить человеку обвинение в ереси, не зная, что у него на сердце? — Тот, кто следует указаниям аллаха. Проклятие! Кто может претендовать на то, что постиг истинную сущность веры? Когда мы пытаемся познать свое место в этом большом доме, называемом миром, у нас кружится голова. Я прожил долгую жизнь, богатую событиями, наполненную беседами и размышлениями. Не раз думал описать ее на бумаге, как сделал мой старый друг Ахмад Шафик-паша, однако это намерение так и не осуществилось: не до него было в суете будней и забот. Сегодня, когда ослабела рука, померкла память, иссякли силы, при мысли о прежних намерениях возникает лишь боль и тоска. Пусть останутся со мной все эти воспоминания об «Аль-Азхаре», о дружбе с шейхом Али Махмудом, Закарией Ахмадом и Сейидом Дервишем, о партии аль-Умма со всем тем, что притягивало меня к ней, и с тем, что отталкивало, о партии «Ватан» с ее энтузиазмом и глупостью, о партии «Вафд» с ее революцией, бесконечными партийными разногласиями, которые заставили меня занять нейтральную позицию, о братьях-мусульманах, которых я не любил, о коммунистах, которых не понимал. Ушли в прошлое мои любовные похождения и фланирование по улице Мухаммеда Али, мои мечты о счастливом брачном союзе. Я бывал у Асьюниса, Пасторидиса и Антониадиса, проводил время в «Надсоре» и «Сесили», где обычно собирались наши и иностранные политические деятели. Там всегда можно было получить любую информацию, узнать самые свежие новости… Да, мои воспоминания… У меня есть две просьбы к аллаху. Первая — даровать мне разрешение проблемы веры. И вторая — не поражать меня болезнью, которая лишила бы меня подвижности. Ведь у меня нет никого, кто мог бы помочь. Как прекрасен этот портрет! Изображенная на нем женщина — воплощение цветущей молодости. Положив ладони на спинку стула, она опирается коленом правой ноги о сиденье. Голова повернута в сторону объектива. Декольте ее свободного строгого платья открывает высокую шею и верхнюю часть мраморной груди. Марианна, в черном пальто и синем шарфе, сидела в холле, ожидая назначенного часа, чтобы пойти на прием к врачу. — Ты сказала, что революция лишила тебя капитала? — спросил я. Она подняла подведенные брови. — Разве ты не слышал о падении акций? Очевидно, прочитав в моих глазах невысказанный вопрос, она продолжала: — Я потеряла все, что заработала в годы второй мировой войны. Поверь мне, я приобрела капитал только благодаря своей смелости: я осталась в Александрии, тогда как большинство жителей бежали в Каир и в соседние деревни, опасаясь налетов немцев. Я покрасила окна в синий цвет и повесила шторы. Танцы мы устраивали при свечах. В то время никто не мог превзойти королевских офицеров в щедрости и великодушии. Когда Марианна ушла к врачу, я долго стоял перед портретом ее первого мужа. Кто убил тебя и каким оружием? А скольких людей нашего поколения убил ты, прежде чем убили тебя? В холле звучала европейская музыка. Это единственное, что отравляло мне жизнь в пансионате. Марианна, придя от врача, приняла ванну и теперь сидела у приемника, завернувшись в белый бурнус. Свои крашеные волосы она уложила копной, воткнув в них множество белых металлических шпилек. Увидев меня, она приглушила звук, приготовившись к длительной беседе. — Господин Амер, — начала она, — у тебя, конечно, имеется капитал? — А что, ты намереваешься что-нибудь предпринять? — осторожно осведомился я. — Нет, но в твоем возрасте, да и в моем, чаще, чем когда-либо, могут угрожать бедность и болезни… — Я жил честно и надеюсь достойно умереть, — все еще с осторожностью ответил я. — Я не помню, чтобы ты был расточительным… — Ты наблюдательна, — рассмеялся я, — надеюсь, мои капиталы проживут дольше, чем я… Марианна махнула пренебрежительно рукой и сказала: — В этот раз врач очень ободрил меня. Он сказал, чтобы я не беспокоилась. — Прекрасно, когда не надо беспокоиться. — Мы должны хорошенько повеселиться в новогодний вечер. — Да, конечно, насколько это позволят наши сердца. — О, эти новогодние вечера… — мечтательно проговорила она, покачивая головой. Взволнованный далекими воспоминаниями, я воскликнул: — Знатные господа ухаживали за тобой! — А я любила только один раз, — сказала она, указывая на портрет капитана. — Его убил какой-то студент, вроде тех, которые живут у меня теперь! Да, это был пансионат для господ! — продолжала она горделиво. — У меня были повар с поваренком, официанты, прачка и слуги. А теперь осталась только приходящая прачка! — Много больших людей завидуют сегодня твоему положению. — Разве это справедливо, господин Амер?! — Во всяком случае, естественно, мадам. Она рассмеялась. Я сидел, утонув в большом кресле, положив ноги на подушку, и читал в Коране суру «Ар-Рахман», любимую мной со времен «Аль-Азхара». За окном хлестал дождь, и струи его звенели по ступеням железной лестницы. Все было спокойно, но вдруг в глубине дома послышались голоса. Я поднял голову от книги и прислушался. Я различил голос Марианны, горячо приветствующей кого-то. Таким тоном она могла обращаться только к хорошему другу. Звучал смех. Отчетливо слышны были грубые интонации хриплого мужского голоса. Кто бы это мог прийти? Гость или новый постоялец? Время едва перевалило за полдень, но дождь лил не переставая, и от тяжелых туч в комнате было темно, как ночью. Я нажал выключатель настольной лампы, когда блеском обнаженного клинка сверкнула молния и загремел гром. Он был невысок, коренаст, с толстыми, румяными, как яблоки, щеками, голубоглазый, на вид очень аристократичный, несмотря на смуглую кожу. Марианна познакомила нас вечером, когда мы сидели в холле. — Талаба-бек Марзук, бывший заместитель министра вакуфов, — сказала она. — Он из знатной аристократической семьи. Мне не требовалось его представлять: я знал Талаба-бека давно. Он принадлежал к одной из дворцовых партий и, естественно, был врагом партии «Вафд». Я вспомнил также, что примерно год назад на его имущество был наложен арест, у него конфисковали почти все. Что касается Марианны, то она находилась в самом лучшем расположении духа, усердно подчеркивала свою давнюю дружбу с Талаба-беком. Я понимал и оправдывал ее энтузиазм, вызванный воспоминаниями о молодости, о любви. — Я когда-то читал все твои статьи, — заметил Талаба-бек. Я усмехнулся. — Ты дал мне живой пример силы слова, особенно когда выступил в защиту своего героя! — сказал он и залился смехом. Марианна обратилась ко мне: — Талаба-бек — ученик иезуитов. Сейчас мы с ним послушаем европейскую музыку, а тебя оставим страдать одного. Он будет жить с нами. Ты знаешь, у него была тысяча федданов земли. Он сорил деньгами. — Это время ушло, — вздохнул Талаба-бек. — А где же ваша дочь, Талаба-бек? — В Кувейте со своим мужем подрядчиком. Я знал, что арест на его имущество был наложен по подозрению в попытке вывезти капитал. Но он не хотел признаваться в этом. — Я потерял свои капиталы, — сказал он, — из-за какой-то случайности. — Ты не требовал расследования? — Дело слишком простое, — ответил он с раздражением, — им нужны были мои деньги. Марианна внимательно посмотрела на него. — Ты очень изменился, Талаба-бек, — сказала она. Он улыбнулся маленьким ртом, утонувшим в толстых щеках. — Меня чуть не прикончило давление, — ответил он. И добавил поспешно: — Но я могу пить виски, конечно, в разумных пределах. Во время завтрака за столом нас было только двое. Мы мирно беседовали. Воспоминания о прошлом разрушили барьер недоверия между нами. Нас объединял дух одного поколения, заставляя забыть старые разногласия. — А знаешь ли ты, что явилось причиной постигших нас бедствий? — спросил меня вдруг Талаба-бек. — Какие бедствия ты имеешь в виду? — поинтересовался я. — Ах ты, лисица! Ты ведь хорошо знаешь, что я имею в виду. — Но меня не постигало никакое бедствие. Он приподнял седые брови. — Ты потерял свою популярность так же, как я свои деньги. — Но ты, вероятно, помнишь, что я вышел из партии «Вафд» и из других партий после событий четвертого февраля[8]. — Хотя бы и так… Но ведь удар нанесен достоинству и чести всего нашего поколения. — Что же ты думаешь обо всем этом? — спросил я, не желая спорить. — Я думаю, что причина всех неприятностей, обрушившихся на наши головы, одна — человек, которого сейчас почти никто не вспоминает… — Кто же это? — Саад Заглул! Я не смог удержаться от смеха, а он принялся горячо доказывать свою мысль: — Когда он постарался возбудить гнев народных масс и польстить им, он ругал короля, тем самым бросив в землю дурные семена, которые продолжают расти и множиться, как раковая опухоль, и будут расти до тех пор, пока не уничтожат нас… В кафе «Пальма» было безлюдно. Талаба-бек Марзук задумчиво глядел на спокойную воду канала Махмудия. Он развалился в кресле, вытянув ноги и подставляя себя теплым лучам солнца. Мы перебрались в этот зеленый район Александрии, чтобы спокойно отдохнуть. Мне думалось, что, как ни горяч и нервозен мой приятель, он все же заслуживает некоторого сочувствия. Ведь ему приходится начинать новую, трудную жизнь после шестидесяти лет. Он завидует своей дочери, находящейся в эмиграции, и не сомневается, что посягательство на его капитал есть не что иное, как посягательство на незыблемость веры, на законы аллаха, на древние традиции. — Узнав, что ты живешь в пансионате, я не хотел там оставаться… Я выбрал его, надеясь, что найду там лишь хозяйку. — Почему же ты изменил свое мнение обо мне? — Я подумал и решил, что история не знает доносчиков старше восьмидесяти лет! Я расхохотался. — А ты разве боишься доносчиков? — И в самом деле, у меня нет причин бояться, разве что я иногда занимаюсь словоблудием, — ответил он и с возбуждением продолжил свой рассказ: — У меня нет дома в деревне, а воздух Каира все время напоминает о моем унижении. И вот я вспомнил о своей бывшей любовнице и сказал себе: революция отняла у нее мужа и капитал, следовательно, мы найдем общий язык… Почему аллах отказался от политики силы? — спросил он и, видя, что я не понял вопроса, разъяснил: — Я имею в виду бури, ураганы, наводнения и прочие катастрофы. — Ты считаешь, что ураган может погубить больше людей, чем бомба в Хиросиме? — спросил я в свою очередь. Он негодующе замахал рукой: — Ты повторяешь коммунистическую пропаганду, лисица! Беда человечества в том, что Америка не решилась установить свое господство над миром в тот момент, когда она одна владела атомной бомбой! — Скажи мне, ты что, собираешься возобновить роман с Марианной? Он звонко рассмеялся: — Что за идиотская мысль! Я старик, изнуренный годами и политикой, и расшевелить меня может только чудо. Что же касается Марианны, то от всего женского у нее осталась только одна косметика… И он вновь захохотал. — А ты разве забыл свои похождения? Я читал в журнале о твоих проказах, о том, как ты гонялся за юбками на улице Мухаммеда Али. Я рассмеялся, ничего не отрицая. — Ты вернулся наконец к религии? — спросил он. — А ты? Мне иногда кажется, что ты не веришь ни во что. — Как же мне не верить в бога, — сказал он с ненавистью, — ведь я горю в аду! Ты и тебе подобные созданы для того, чтобы гореть в аду. Аллах никогда не благословит тебя ни на что. Ты отлучен от чистого источника веры так же, как дьявол отлучен от божьей благодати. Часы в холле пробили полночь, им отозвались эхом углы во дворе. Я сидел, утонув в мягком кресле. Лень и тепло разморили меня, лишили сил подняться и лечь в постель. С тех пор, как я уединился в своей комнате, меня стало тяготить одиночество, но я говорил себе, что после восьмидесяти лет бесполезно жалеть о чем-либо, чего-то желать. Вдруг дверь без стука отворилась и на пороге появился Талаба Марзук. — Извини, — сказал он, — я заметил свет в комнате и подумал, что ты не спишь… Я был очень удивлен этим визитом. Сегодня вечером Талаба-бек выпил больше обычного. — Знаешь ли ты, сколько я трачу в месяц на лекарства, витамины, духи, бритье и прочее?! Я ждал, что он скажет еще что-нибудь, но он закрыл глаза и молчал. Очевидно, силы его иссякли. Он с трудом доплелся до двери… Площадь, где проходили торжества по случаю дня рождения пророка, кишела народом, как в Судный день. В небо взлетали ракеты. Вспыхнул свет, разгоняя вечерний мрак. Перед главным шатром остановился «роллс-ройс». Из него вышел Талаба Марзук. К нему поспешили, кланяясь, какие-то знатные господа. Этот человек совмещал в себе духовную и светскую власть. Хозяин «роллс-ройса» заметил меня и высокомерно отвернулся. А ведь ты не раз приходил ко мне пьяный, так же как пришел в тот вечер. В пансионате не было ни души. Я сидел в холле один, когда прозвенел звонок. Я открыл оконце на двери, как это делала Марианна. Передо мной было лицо, такое прекрасное, что у меня защемило в груди, — смуглое лицо крестьянской девушки с тонкими чертами, с огромными блестящими глазами. — Кто ты? — Я Зухра. Она произнесла это с такой простотой и уверенностью, будто, назвав свое имя, уже объяснила все. — Чего же ты хочешь, Зухра? — спросил я с улыбкой. — Мне надо видеть госпожу Марианну. Я открыл дверь. Она вошла, держа в руке небольшой сверток. С головы до ног она была закутана в черное покрывало. Оглядевшись вокруг, девушка спросила: — А где госпожа? — Скоро придет. Посиди… Зухра села на стул, положив сверток себе на колени. Я вернулся на свое место и предался новому занятию — стал разглядывать девушку. Я любовался ее крепкой гармоничной фигурой, правильными чертами лица, цветущей молодостью. Созерцание ее приносило мне тихую радость. Мне захотелось поговорить с ней, и я спросил: — Ты сказала, что тебя зовут Зухра? — Зухра Саляма. — Откуда ты, Зухра? — Из Забадии. — У тебя назначена встреча с мадам? — Нет. — Значит… — Я пришла увидеться с ней. — Ты с ней, конечно, знакома? — Да. За всю свою жизнь я не встречал такой красивой девушки. — Давно ты живешь в Александрии? — спросил я. — Я не живу в Александрии, но я бываю здесь с отцом. — А как ты познакомилась с мадам? — Мой отец привозил ей сыр, масло, птицу. Иногда он брал меня с собой. — Понятно. Значит, теперь, Зухра, ты хочешь занять место отца? — Нет. Она отвела глаза в сторону, как бы опасаясь сказать больше. Я отнесся с уважением к ее тайне и все больше проникался симпатией к ней. — Благодаря твоим молитвам я стал мужчиной, — сказал я, целуя ее огрубевшую жилистую руку. — Поедем со мной в Каир. — Да благословит тебя аллах и увеличит блага твои, — ответила она, глядя на меня с нежностью. — Но я не покину своего дома. В нем вся моя жизнь. Ветхий дом с облупившимися стенами, изгрызенный ветрами и просоленный брызгами морских волн. Он насквозь пропитался запахом рыбы, кучи которой громоздились на берегу. — Но ты же будешь жить здесь совсем одна! — Со мной творец дня и ночи. У двери позвонили, и Зухра пошла открывать. Марианна была изумлена, увидев ее. — Зухра! Это невероятно! Девушка, раскрасневшись от радостного волнения, поцеловала ей руку. — Как это чудесно! Я рада видеть тебя, да пошлет аллах милость твоему отцу! Ты вышла замуж, Зухра? — Нет! — Не может быть! Она звонко рассмеялась и, повернувшись ко мне, сообщила: — Зухра — дочь хорошего человека, господин Амер. Они вдвоем направились во внутренние комнаты, а я остался сидеть в холле. В душе моей зрели нежные отеческие чувства. — Наконец-то я отдохну, — сказала Марианна, когда мы втроем — я, Талаба и она — собрались вечером в холле. — Зухра будет работать у меня, — пояснила она. Мною овладело странное двойственное чувство: радость и некоторая досада. — Она будет служанкой? — спросил я. — Да. А почему бы и нет? Во всяком случае, она будет работать в приличном доме. — Однако… — В деревне она арендовала полфеддана земли и сама обрабатывала ее. Ты думаешь, это лучше для девушки? — Это прекрасно. Она ведь не бросила свою землю? Марианна посмотрела на меня долгим взглядом, потом сказала: — Она убежала. — Убежала?! — А я-то считал ее помещицей! — сказал с насмешкой Талаба-бек. — Дед хотел выдать ее замуж за такого же, как он сам, старика, чтобы она обслуживала его. Остальное вам уже известно… — Да, такое происходит не часто. Это событие, — событие серьезное. Деревня не оставит ее в покое, — сказал я грустно. — А если узнают, что она здесь? — встревожился Талаба-бек. — Возможно. Но тебя-то почему это беспокоит? — повернулась к нему Марианна. — А ты не боишься? — Не маленькая. Я не сделала ничего дурного, только приютила девушку и дала ей честную работу. Господин Амер отстоит ее, — твердо добавила она. Я не отступлюсь от своего долга, пока в моих жилах течет кровь, даже если на меня попытаются воздействовать силой. Марианна стала учить ее, и Зухра схватывала все на лету. — Удивительная девушка, господин Амер-бек, — говорила Марианна радостно, — умная и сильная, с первого же раза понимает все, что требуется. Мне очень повезло. В другой раз она посоветовалась со мной: — Как ты считаешь, пяти фунтов, не считая еды и одежды, ей достаточно? Я ответил утвердительно. — Только не одевай ее уж очень модно, — попросил я. — Ты хочешь, чтобы она одевалась как крестьянка? — Нет, дорогая моя, но девушка красива, подумай об этом… — Мои глаза всегда открыты, господин Амер, девушка действительно хороша. Вскоре Зухра стала расхаживать в касторовом платье, скроенном по фигуре и подчеркивающем ее достоинства, скрытые раньше под широкой и длинной, до пят, галабеей. Она расчесала свои роскошные волосы, разделила их пробором, заплела в две косы и свободно распустила по плечам. Талаба Марзук долго следил за ней хищным взглядом и, когда она отошла, вполголоса заметил, склонившись ко мне. — Будущим летом мы увидим ее в казино «Жанфуаз» или «Монте-Карло». — На все воля аллаха. Он направился к двери и, проходя мимо Зухры, игриво спросил: — В тебе, наверное, есть европейская кровь? Зухра с удивлением посмотрела ему вслед. Чувствовалось, что она не испытывает к нему симпатии. Потом вопросительно взглянула на меня. — Он шутит, — сказал я, — считай его слова чем-то вроде комплимента. — И добавил, улыбаясь: — Я ведь тоже один из твоих поклонников, Зухра. Она ответила мне светлой улыбкой. Когда Зухра заканчивала свои дела, Марианна звала ее посидеть с нами в холле. Зухра садилась несколько поодаль от нас, возле ширмы, и внимательно прислушивалась к нашей беседе. Постепенно я вовлек ее в разговор. В тот вечер она сама рассказала нам свою историю, которую мы уже знали в общих чертах. — Муж моей сестры хотел прибрать меня к рукам, — сказала она в заключение, — но я сама засевала свою землю. — А тебе не тяжело это было, Зухра? — Нет, я сильная, слава аллаху. Ни один мужчина не мог одолеть меня в работе — ни в поле, ни на рынке. — Однако мужчины не только пашут и торгуют, — заметил, смеясь, Талаба Марзук. — Я могу делать все, что делают мужчины, если понадобится. Я искренне поверил ее словам. — Зухра не новичок, — сказала Марианна. — Она сопровождала отца в поездках. — Я очень любила его, — сказала с грустью Зухра. — А вот дед мой только и думает, как бы нажиться на мне. В Талаба-беке опять заговорил дух противоречия. — Если уж ты можешь быть как мужчина, то почему же тебе пришлось бежать? — Послушай, Талаба-бек, — пришел я на помощь Зухре, — ты хорошо знаешь, что в деревне сильны обычаи, суровы традиции, там принято безмерно почитать старших. Девушка должна была или выйти замуж за старика и стать его служанкой, или бежать. Зухра с признательностью посмотрела на меня. — Пришлось бросить землю, — с сожалением сказала она. — Теперь будут болтать, что ты сбежала совсем не поэтому, — сказал вдруг Талаба-бек. Зухра бросила на него гневный взгляд. Лицо ее потемнело. Она выставила вперед два пальца. — Я выколю глаза каждому, — жестоко сказала она, — кто посмеет болтать чепуху. — Зухра не понимает шуток! — воскликнула Марианна. — Он ведь шутит, — сказал я Зухре и повернулся к Талаба-беку: — Где же твой такт, дорогой? — А, это все чепуха! — ответил он с пренебрежением. Золотистые глаза, полные румяные щеки, ямочка на подбородке. Она могла бы быть моей внучкой. — Ты, господин, еще долго пробудешь здесь? — спрашивает Зухра, принося мне в комнату послеобеденный кофе и задерживаясь, чтобы поболтать. — Я буду постоянно жить здесь. — А где твоя семья? — У меня нет никого, кроме тебя, — смеюсь я. Она отвечает мне чистой, сердечной улыбкой. У Зухры маленькие руки с загрубевшими пальцами и большие, широкие ступни. Однажды она сказала мне: — Талаба Марзук очень тяжелый человек. — Он знатный человек, — ответил я, — очень несчастный и больной. — Воображает себя пашой, но время пашей миновало. Эти слова вызвали в моей памяти картины прошедших лет. Она помнила даже названия виски, которые покупала много лет назад. Она говорила мне: — Каждый раз, когда я спрашиваю виски в магазине, все смотрят на меня и улыбаются. «Да сохранит тебя аллах», — думаю я. Что это за шум? Голоса как будто знакомые, однако очень возбужденные. Что происходит там, за дверью? Часы пробили пять вечера. Я вылез из постели, надел халат и вышел в холл. Открывая дверь, я заметил, как Талаба скрылся в своей комнате. Зухра сидела в холле хмурая, чуть не плача. Марианна в крайнем смущении стояла возле нее. Что же произошло? — Зухра подумала что-то нехорошее, Амер-бек, — сказала Марианна, увидев меня. Зухра всхлипнула: — Он хотел, чтобы я сделала ему массаж!.. — Ты не поняла, — перебила ее Марианна, — он болен и нуждается в массаже, мы все это знаем. Каждый год он ездит в Европу. Но если ты не хочешь, никто не принуждает тебя… — Я никогда не слышала об этом, — резко ответила Зухра. — Я вошла в его комнату прибраться и увидела, что он лежит на кровати полуголый! — Зухра, он старый человек, старше твоего отца. Ты ничего не поняла. Пойди умойся и забудь об этом. Мы с Марианной сидели на канапе из черного дерева. За окном гудел ветер, оконные стекла дрожали. Тяжелое, гнетущее молчание давило нас. — Он приставал к ней, я в этом не сомневаюсь, — сказала она. — Марианна!.. — пробормотал я с укором. — А ты сомневаешься? — с вызовом спросила она. — Да он просто забавлялся! — Но он ведь старик! — И у стариков есть свои забавы! Пришел Талаба-бек и уселся рядом с нами как ни в чем не бывало. — Феллах живет феллахом и умрет феллахом, — сказал он. — Ну и оставь Зухру в покое, — раздраженно заметил я. Он возмутился: — Дикая кошка! Пусть не обманывает тебя ее нарядное платье. Она дикая кошка. Я сочувствую тебе, Зухра. Я понял сейчас всю глубину твоего одиночества. Пансионат — не подходящее место для тебя. И мадам-опекунша. Она не постесняется при первом же удобном случае продать тебя. Выпив стакан вина, Талаба Марзук провозгласил: — Кто может сказать мне, как выразилась мудрость аллаха в его творении? Марианна обрадовалась возможности переменить тему. — Хватит богохульствовать, Талаба-бек! — воскликнула она. — Скажи мне, госпожа моя, почему бог позволил людям распять своего сына? — спросил он, указывая на статую девы Марии. — Если бы не это, — серьезно ответила мадам, — то нас постигло бы проклятие. — А разве оно еще не постигло нас? — расхохотался Талаба-бек. Он украдкой бросал в мою сторону заискивающие взгляды, но я упорно игнорировал их. Наконец он толкнул меня локтем и сказал: — Послушай, лисица, ты должен помирить меня с Зухрой… Новый жилец? В его смуглом с четкими чертами лице было что-то крестьянское. Среднего роста, худощавый, с твердым взглядом. На вид ему было лет тридцать. — Господин Сархан аль-Бухейри, — представила его нам Марианна. — Заместитель главного бухгалтера компании по производству пряжи, — добавил он звучным голосом, в котором чувствовался акцент сельского жителя. Марианна пригласила его позавтракать и, когда он ушел, весело сообщила нам: — Он тоже будет жить здесь. Не прошло и недели, как у нас появился еще один жилец, Хусни Алям. Он немного моложе Сархана, светлокожий, крепкого телосложения, под стать борцу. Марианна рассказала, что он из знатной семьи города Танты. И наконец, поселился Мансур Бахи, диктор Александрийского радио. Двадцати пяти лет. В его лице с тонкими изящными чертами, во всем его облике было что-то детское, но отнюдь не женственное. Таким образом, все комнаты пансионата оказались заполнены, и Марианна была на верху блаженства. Я радовался новым знакомствам. Молодость стремится к веселью и радости, но, может быть, новые постояльцы не откажутся иногда посидеть и в компании стариков? — Во всяком случае, они не студенты, — с удовлетворением говорила Марианна. Наступил день, когда по радио передавали концерт Умм Кальсум. Марианна сказала, что этот вечер жильцы проведут все вместе. Это будет приятный вечер музыки и бесед. Мы приготовили вскладчину ужин — жареное мясо и виски. Все уселись вокруг радиоприемника, и Зухра кружилась, как пчела, обслуживая нас. Вечер был холодный, но тихий и безветренный. Зухра сказала, что небо чистое — можно пересчитать звезды. Звенели бокалы, все были оживлены и веселы. Лишь Талаба Марзук испытывал беспокойство. Накануне он сказал мне, что пансионат превратился для него в ад, что он не сомневается — вскоре всем постояльцам станут известны подробности его биографии, если не из печати, то через диктора Мансура Бахи. Марианна уже все успела разузнать о своих новых постояльцах. — Господин Сархан — из знатной семьи аль-Бухейри! — Я не слышал никогда об этой семье. Да и Талаба Марзук, мне кажется, тоже. — Один из его приятелей, — продолжала Марианна, — узнав, что ему неудобно жить в старой квартире, порекомендовал мой пансионат. — А Хусни Алям? — Господин Хусни из семьи Алям из Танты. У него сто федданов земли. — Она сказала это так гордо, будто сама являлась их владелицей. — Ни больше ни меньше, и революция не коснулась его. — Ее лицо сияло, будто это ей сопутствовала удача. — Он приехал в Александрию, чтобы организовать свое дело. — А ты не засеваешь свою землю? — вмешался в разговор Сархан. — Сдал в аренду, — кратко ответил Хусни Алям. Сархан бросил на него насмешливый взгляд: — Скажи лучше, что не засеял в своей жизни ни одного карата. Все трое весело рассмеялись, Хусни — громче всех. — А вот он, — Марианна указала на Мансура Бахи, — брат моего старого друга, который считается одним из лучших офицеров полиции в Александрии. Мне показалось, что щеки Талаба-бека раздулись еще сильнее. Выбрав момент, когда все были заняты едой, он наклонился ко мне и прошептал: — Мы попали в логово шпионов! — Прекрати! Времена репрессий давно миновали, — прошептал я в ответ. Между тем беседа перешла на политические темы. — В деревне произошли серьезные преобразования, возникли новые отношения, — с большим энтузиазмом изрекал Сархан, — Новые веяния заметны и среди рабочих. Я постоянно нахожусь в их компании. Вы тоже можете убедиться в этом. Молчавший все время Мансур Бахи разразился смехом. — А ты серьезно занимаешься политикой? — спросил он. — Я член административного совета, избран от служащих, — ответил Сархан. — А прежде занимался политикой? — Нет. — Я полностью согласен с идеями, провозглашенными революцией, — вмешался Хусни Алям, — и поэтому считаю себя восставшим против своего класса, который революция и призвана почистить. — Тебя, во всяком случае, революция не затронула, — заметил Мансур Бахи. — Не в этом дело. Ведь даже самые бедные представители нашего класса не одобряют революции. — Я считаю, что революция обошлась слишком мягко со своими врагами, мягче, чем следовало! Талаба Марзук подумал, что если он будет и дальше хранить молчание, то это может повредить ему. И он, выбрав момент, включился в разговор: — Я потерпел значительный убыток, и я был бы лицемером, если бы сказал, что не страдаю, но я был бы также и эгоистом, если бы стал утверждать, что того, что сделано, не нужно было бы делать… Когда под утро я добрался до своей комнаты, Талаба-бек вошел следом за мной и спросил, что я думаю по поводу его высказывания. — Ты говорил прекрасно, — ответил я, вынимая искусственную челюсть. — Думаешь, они мне поверили? — Не сомневаюсь… — Наверное, мне лучше подыскать другое местожительство… — Глупости. — Всякий раз, когда я слышу, как восхваляют революцию, принесшую мне гибель, у меня начинается обострение ревматизма! — Ты должен научиться укрощать его. — Как это делаешь ты?! — Мы не похожи с тобой ни в чем, ты же знаешь, — смеясь, ответил я. — Желаю тебе кошмарных сновидений, — сказал Талаба-бек, отправляясь к себе. Марианна спиртного не пила, а из еды довольствовалась кусочками жареного мяса и стаканом теплого молока. — Плохо, что концерт Умм Кальсум начинается так поздно, — заметила она. Однако молодые люди не очень тяготились ожиданием. Они ели, пили и веселились. — Я знаю о вас очень многое, — неожиданно сказал мне Мансур Бахи. Меня охватило чувство детской радости, будто я на мгновение вернулся к дням своей юности. — Я не раз просматривал старую прессу, когда готовил очередную радиопрограмму, — пояснил он, — У вас интересная биография. Вы ведь активно участвовали в политической жизни страны, состояли в партии аль-Умма, в партии «Ватан». А в революцию… Я с жаром ухватился за предоставившийся случай пройтись по дорогам истории. Мы говорили с ним о незабываемых событиях, разобрали позиции различных партий, вспомнили партию «Вафд», противоречивость ее принципов, выяснили, почему я примкнул к партии «Истикляль», а позже поддержал революцию… — Но почему вы так мало писали о коренных социальных проблемах? Я рассмеялся. — Я начал свой путь с «Аль-Азхара», поэтому нет ничего удивительного в том, что я действовал как маазун[9], который выступает в роли примирителя Востока с Западом! — А не странно ли, что вы вели кампанию и против братьев мусульман и против коммунистов — ведь их учения противоположны. — Было время сомнений. А затем пришла революция. — Значит, ваши сомнения кончились? Я ответил утвердительно. Но я знал, что мои сомнения, которые не могут разрешить ни партия, ни революция, остались со мной, и повторил про себя мольбу, о которой не ведает ни одна душа на свете. Эти остроумные, состоятельные молодые люди доставляли немало хлопот Марианне. Да и у Зухры прибавилось работы, но она и виду не подавала. Что касается Талаба Марзука, то он заявил: — Мне не нравится ни один из них. — И Хусни Алям? — спросила Марианна. — Сархан аль Бухейри — самый опасный из них, — продолжал Талаба. — Он пользуется революцией для своей выгоды. Заявляет, что он из семьи аль-Бухейри, о которой никто не слышал. В то время как каждый, кто родился в провинции аль-Бухейри, считается Бухейри, даже Зухра может называться Зухрой аль-Бухейри. Мы с Марианной рассмеялись. Мимо нас, спеша куда-то по своим делам, прошла Зухра, очаровательная, как распустившийся цветок. На ней была голубая косынка и серый жакет, подаренный ей Марианной. — Мансур Бахи, — вернулся я к разговору, — умный юноша. Ты не находишь? Мне думается, он из тех, кто делает все молча. Он из подлинного поколения революции… Я вышел из ванной и увидел в коридоре Зухру и Сархана аль-Бухейри, они о чем-то шептались. Сархан стал говорить нарочито громко, как бы отвечая на вопрос девушки. Я прошел в свою комнату, сделав вид, что ничего не заметил. Однако мной овладело беспокойство. Как уберечь Зухру, когда вокруг нее столько молодых людей? Когда Зухра принесла мне утренний кофе, я спросил ее: — Где ты проводишь воскресные вечера? — В кино, — весело ответила она. — Одна? — С мадам. — Да сохранит тебя аллах, — удовлетворенно промолвил я. — Ты беспокоишься обо мне, будто я маленькая девочка, — улыбаясь заметила она. — Ты и есть девочка, Зухра. — Вовсе нет. В трудный момент ты увидишь, что я могу вести себя как мужчина. Приблизившись к ней, я сказал: — Зухра, эти юноши не знают меры своим желаниям, что же касается серьезности их намерений, то… Я щелкнул пальцами, но она перебила меня: — Отец мне рассказывал обо всем… — Я действительно люблю тебя и боюсь за тебя. — Я понимаю. Нет на свете другого такого человека, как ты. Я тоже люблю тебя. Никогда прежде я не слышал, чтобы эти слова произносили так чисто и нежно. Мы были одни в холле. Марианна сидела на своем обычном месте под статуей девы Марии, глубоко задумавшись. Дождь, начавшись с обеда, лил не переставая. Вспышки молний перемежались раскатами грома. Тяжелые серые тучи заволокли небо. — Господин Амер, — сказала Марианна, — я чувствую, что-то неладное. Я с опаской взглянул на нее. — Зухра! — с негодованием бросила она и, помолчав немного, добавила: — И Сархан аль-Бухейри! У меня стеснило дыхание, но я простодушно спросил: — Что ты имеешь в виду? — Ты хорошо понимаешь, что я имею в виду. — Но девушка… — Мое сердце никогда не обманывает меня! — Она добрая и честная девушка, дорогая моя Марианна. — Какая бы она ни была, но я не люблю, когда за моей спиной ведут какую-то игру. Зухра либо должна оставаться честной девушкой, либо должна действовать в твоих интересах. Я хорошо понимаю, что ты имеешь в виду, старуха… Мне приснилась демонстрация на площади Аль-Азхар, которую разгромили англичане. Я открыл глаза, а в ушах продолжали звучать голоса демонстрантов и выстрелы. Нет, это другие голоса — голоса постояльцев пансионата, звучащие за дверями моей комнаты. Встревоженный, я надел халат и вышел в коридор. Все жильцы уже собрались в холле, желая узнать, что произошло. Разъяренный Сархан аль-Бухейри завязывал галстук на белой сорочке, Зухра с пожелтевшим от гнева лицом, тяжело дыша, обдергивала складки своего платья, в то время как Хусни Алям в халате открывал дверь, уводя за собой какую-то женщину, которая кричала и ругалась и успела плюнуть в лицо Сархану аль-Бухейри, прежде чем за ней захлопнулась дверь. — Это невозможно в приличном пансионате! — воскликнула мадам. — Нет! Нет! Нет! Холл опустел, и мы остались втроем: я, Марианна и Талаба Марзук. — Что случилось? — спросил я, окончательно проснувшись. — Я видел не многим больше, чем ты, — ответил Талаба Марзук. Мадам отправилась в комнату Сархана выяснить подробности. — Наш друг аль-Бухейри, оказывается, Дон-Жуан, — заметил Талаба Марзук. — Почему ты так думаешь? — Ты разве не видел женщину? Она еще плюнула ему в лицо. — Но кто эта странная женщина? — Женщина — этого достаточно! — рассмеялся он и добавил: — Женщина, которая хочет вернуть своего мужчину! Вошла все еще возбужденная Зухра и, не ожидая вопросов, принялась рассказывать: — Я открыла дверь господину Сархану и вдруг вслед за ним вошла она. Он и не знал. И началась ссора, настоящее сражение… Вернулась Марианна и сообщила: — Девушка — его невеста или что-то в этом роде. Я не поняла. Все разъяснилось, как я и предполагал. Однако Талаба Марзук ехидно спросил: — А какое отношение к этому имеет Зухра? — Я хотела помирить их, а она накинулась на меня! — А ты настоящий боксер, Зухра! — заметил Талаба Марзук. — Давайте, пожалуйста, переменим тему, — попросил я. Я сидел в кресле, укутавшись в халат и придвинув к себе лампу, и читал Коран, когда раздался легкий стук в дверь. — Войдите, — сказал я. Вошла Марианна и уселась передо мной на скамейку. За окном бушевала непогода, и в комнате царил полумрак, так что трудно было определить, который час. — Я хочу сообщить тебе удивительную новость, — сказала Марианна, едва сдерживая смех. Я положил Коран на тумбочку и пробормотал: — Ну говори скорей, дорогая… — Зухра решила учиться… Я смотрел на нее, ничего не понимая. — Она в самом деле решила учиться. Она сказала мне, что будет каждый день уходить на один час на занятия… — Это действительно удивительная новость. — В нашем доме на пятом этаже живет учительница, и Зухра договорилась с ней об уроках. — Да, удивительное решение! — Что касается меня, то я ничего не имею против. Жалко только ее денег — ведь ей придется платить учительнице. — Это благородно с твоей стороны, Марианна, но я очень удивлен! Когда Зухра принесла мне послеобеденный кофе, я сказал: — Хитрушка, ты что же это скрываешь от меня свои новости? — Я ничего не скрываю от тебя, — застенчиво улыбнулась она. — Ты ведь решила учиться? Скажи мне, как это пришло тебе в голову? — Все девушки учатся. Таких сейчас много. — Но ведь прежде ты не думала об этом. — Я весело засмеялся. — Ты говорила себе, что красивее их, хотя и не так образованна… не так ли? Во взгляде ее светилась радость. — Но ведь это еще не все… — продолжал я, выдержав паузу. — Что же еще? — Еще есть наш друг Сархан аль-Бухейри… Ее лицо залилось румянцем. — Что касается твоего решения учиться, то это прекрасная мысль, — сказал я одобрительно, — а вот Сархан… — Что же он? — Эти юноши себе на уме! — Все мы дети Евы и Адама, — ответила она с досадой. — Да, конечно, но… — Мир изменился, разве не так? — Мир изменился, но они еще не изменились… В ее взгляде отразилась работа мысли. — После того как научусь читать и писать, я стану учиться какой-нибудь профессии, например портнихи, — сказала она. Я боялся ранить ее чувства и поэтому лишь осторожно спросил: — Он действительно любит тебя? Она кивнула. — Да сохранит тебя аллах и пошлет тебе счастье. Время от времени я помогал ей в занятиях по овладению грамотой. Все в пансионате уже знали о том, что она учится. И никто не смеялся над Зухрой, во всяком случае в ее присутствии. Я был уверен, что каждый из нас в той или иной степени одобрял ее действия. Талаба Марзук следил за развитием событий, от его пристального внимания ничто не могло ускользнуть. Однажды он сказал мне: — Какова же будет развязка в истории Зухры? Может быть, мы получим однажды киносценарий, как ты думаешь? Я послал его к черту. Как-то вечером я, по обыкновению, отправился в холл и увидел там Зухру, сидящую на канапе с незнакомой девушкой, очень изящной. Я догадался, что это учительница. Она пришла сюда потому, что у нее в квартире нельзя было заниматься — у ее родителей были гости. С тех пор она не раз приходила в пансионат и не могла нахвалиться своей ученицей. Однажды, когда Зухра принесла мне кофе, я заметил, что она очень мрачная. Я спросил, здорова ли она. — Как бык! — А занятия? — Все в порядке. — Значит, дело в нашем друге аль-Бухейри! — заключил я. Мы помолчали, прислушиваясь к шуму дождя. — Мне тяжело видеть тебя такой угнетенной, — сказал я. В ее глазах засветилась признательность. — Что же случилось? — Счастье покинуло меня. — Я давно и не раз говорил тебе… — Все это не так просто, как ты себе представляешь! — Она с грустью смотрела на меня. — Что мне делать? Я люблю его. Что делать? — Ты думаешь, он обманывает тебя? — Нет, он тоже любит меня, но все время говорит о каких-то трудностях. — Но если человек любит… — Он любит меня, — повторила она настойчиво, — однако постоянно говорит о трудностях. — Но раз вы любите друг друга, ты сама должна знать, что делать. — Да, я, конечно, знаю, что нужно делать, но сделать этого не могу. — Пойдем, — прошептала Марианна, — пришли родственники Зухры. Я направился за ней в холл. Там сидели сестра Зухры и ее муж. Зухра стояла посреди холла и смотрела на них твердо и решительно. — Это хорошо, что ты пришла к мадам, — сказал мужчина, — но это позор, что ты убежала. — Ты опозорила нас на всю деревню, — подхватила сестра. — Я свободна, и никому до меня нет дела! — гневно возразила девушка. — Если б твой дед мог приехать сюда! — У меня нет никого после смерти отца. — Стыдно говорить так. Ведь дед хотел выдать тебя замуж за достойного человека. — Он хотел продать меня. — Аллах простит тебя… поедем домой… — Я не вернусь. Муж сестры хотел что-то сказать, но Зухра опередила его. — А тебя вообще это дело не касается. Я здесь работаю, а не развлекаюсь и живу на то, что зарабатываю в поте лица. Мне казалось, что они готовы были высказать свое мнение о мадам, о пансионате, о статуе девы Марии, однако не посмели. — Зухра — дочь человека, которого я уважала, — сказала Марианна, — и я отношусь к ней, как к дочери. Если она захочет остаться, я буду рада. — И посмотрела на меня, ища поддержки. — Подумай, Зухра, и выбирай, — сказал я. — Я не вернусь, даже если вернутся мертвые! — решительно повторила она. Визит родственников Зухры закончился неудачей. Уходя, муж сестры бросил в лицо девушке: — Убить тебя мало! После их ухода мы долго не могли успокоиться. — Скажи честно, — обратилась ко мне Зухра, — ты считаешь я неправильно поступила? — Я бы хотел, чтобы ты возвратилась в деревню! — Возвратиться… на позор и унижение? — Я сказал «хотел бы», Зухра, то есть я был бы рад, если бы, вернувшись, ты нашла там свое счастье. — Я действительно люблю землю и деревню, но я не люблю произвол! Воспользовавшись моментом, когда мадам вышла, Зухра с грустью призналась мне: — Ведь здесь у меня любовь, учеба, надежды! Я понял, что тяготило ее. Так же, как и она, я покинул со своим отцом деревню, которую любил, но жить в которой не мог. Только благодаря своему упорному труду я сумел получить образование. Так же, как и ей, мне бросали глупые обвинения, говорили, что я заслуживаю смерти. Так же, как она, я обрел здесь любовь, радость познания, надежды. Да пошлет тебе, Зухра, аллах счастье большее, чем мне! Была уже поздняя осень. Но в Александрии этого совсем не чувствовалось — дни стояли теплые, светлые; с чистого голубого неба струились мягкие солнечные лучи. В один из таких погожих дней я остановился на площади ар-Рамль у киоска, заваленного книгами и журналами в пестрых цветных обложках. Продавец Махмуд Абуль Аббас улыбнулся мне и сказал: — Господин бек? Я подумал, что ошибся, расплачиваясь за книги, и вопросительно взглянул на него. — Господин живет в пансионате «Мирамар?» Я кивнул. — Прошу извинить меня. Есть у вас в пансионате девушка по имени Зухра? — Да, — ответил я, заинтригованный. — А где ее родные? — Почему это тебя интересует? — Прошу извинить меня. Я хочу посвататься к ней. — Родные ее в деревне, — сказал я, немного подумав. — Но, мне кажется, она не в ладах с ними. А Зухра знает о твоем намерении? — Она иногда приходит за газетами, но я не осмеливался с ней заговорить. В тот же вечер он навестил мадам и попросил у нее руки Зухры. После его ухода мадам переговорила с Зухрой и та, не задумываясь, решительно отказала ему. Талаба-бек, услышав об этом, сказал: — Ты, Марианна, испортила девушку. Отмыла ее, одела в свое платье, она общается с интеллигентными юношами, и вот в голове у нее уже бродят разные мечты. Это все может иметь лишь один конец! Когда Зухра принесла мне в комнату кофе, я сказал ей: — Тебе нужно хорошенько подумать об этом… — Но ты же все знаешь! — нехотя ответила она. — Нет вреда лишний раз подумать и посоветоваться. Она с упреком взглянула на меня. — Ты видишь во мне жалкое существо, которому незачем смотреть вверх! Я сделал протестующий жест: — Дело в том, что я считаю Махмуда Абуль Аббаса вполне подходящим для тебя мужем, и поэтому… — С ним я вернусь к той же жизни, от которой бежала! Мне нечего было ей возразить. — Однажды я слышала, — продолжала она, — как он отзывался о женщинах. — Он говорил, что женщины различаются только по виду, но все они сходны в одном: женщина — это просто красивое животное. Единственное средство, с помощью которого можно приручить их, — это башмак! Она с вызовом взглянула на меня. — А разве это грех — тянуться к лучшей жизни? Я не нашелся, что ответить. Я не буду надоедать тебе своими старческими советами. Да сохранит тебя аллах, Зухра. — Важные события происходят вокруг, а ты, старик, ничего не знаешь! — сказал со злорадной улыбкой Талаба Марзук. Мы сидели вдвоем в холле. С улицы слышался монотонный шум дождя. — Что случилось? — спросил я, ожидая чего-то неприятного. — Дон-Жуан аль-Бухейри тайно готовит переворот. — Что это значит? — я сразу подумал о Зухре. — Он избрал новый объект для своих ухаживаний! — Говори прямо! — Хорошо. Пришел черед учительницы! — Учительницы? — Точно. Я заметил, какими они обменивались взглядами. А ты знаешь, у меня есть опыт в таких делах. — Ты во всем видишь только гадости. — Папаша Амер, — сказал он насмешливо, — я приглашаю тебя в свидетели захватывающей драмы, разыгрываемой в «Мирамаре»! Я не хотел верить ему, но что-то смутное тревожило меня. А тут еще Хусни Алям рассказал нам о стычке между Сарханом аль-Бухейри и Махмудом Абуль Аббасом. — Они дрались до тех пор, пока люди не разняли их, — сказал Хусни. — Ты сам видел, как они дрались? — спросил Талаба Марзук. — Нет. Я узнал об этом после. — А дело не дошло до полиции? — забеспокоилась Марианна. — Да нет, побранились, угрожали друг другу и разошлись. Сархан и словом не обмолвился о случившемся, мы тоже не упоминали об этом. Я опять задумался над тем, что сказал мне Талаба Марзук о Сархане и учительнице. Мне приснился отец. Я видел, как его вынесли с галереи мечети Абу аль-Аббаса, где его настигла смерть, как принесли в дом. Я плакал и слышал рыдания матери. Они еще звучали у меня в ушах, когда я открыл глаза. О боже, что там стряслось? Такой же шум, как и в прошлый раз. Кажется, будто пансионат превратился в арену битв. Но когда я вышел в коридор, все уже кончилось. Марианна бросилась мне навстречу. — Нет, нет… пусть они все убираются в пекло!.. Я смотрел на нее осоловелыми глазами, пока она рассказывала мне, что произошло. Разбуженная шумом, она вышла из своей комнаты и увидела Сархана аль-Бухейри, сцепившегося с Хусни Алямом. — С Хусни Алямом?! — я наконец проснулся. — Представь себе! Каждого аллах награждает своей долей безумия. — Но в чем же причина? — Ах! Чтобы знать ее, надо было видеть начало стычки, а в это время я спала, так же как и ты… — А Зухра? — Она сказала, что Хусни Алям вернулся пьяный и пытался… — Нет!.. — Я верю ей, господин Амер. — Я тоже, но ведь Хусни… По нему никогда не было заметно, что он… — Все заметить невозможно… Сархан проснулся от шума, вышел в коридор, ну и… — О, аллах! Она потерла шею, как бы желая снять боль, мешавшую ей говорить. — Нет… пусть они убираются в пекло… — По крайней мере, пусть убирается Хусни Алям, — сказал я возмущенно. Она никак не прореагировала на мое замечание и ушла в свою комнату. Когда на следующий день Зухра принесла мне кофе, я посмотрел на нее с сочувствием. — Мне очень жаль, Зухра. — Люди без совести, — вспыхнула она. — Здесь не подходящее для тебя место… — Я всегда сумею защитить себя. Мне не впервой. — Однако здесь не та обстановка, в какой подобает находиться добропорядочной девушке. — Нахалы есть всюду, даже в деревне, — ответила она упрямо. Наконец-то после долгих дней вынужденного заточения в пансионате из-за непогоды я покинул его стены. Я увидел другое лицо Александрии — чисто умытое дождями, озаренное золотым светом солнечных лучей. Я любовался нескончаемым бегом голубых волн, маленькими белыми облачками, вкрапленными в синее небо. Сидя на террасе кафе, я с удовольствием пил кофе с молоком, как в былые времена, когда я сиживал здесь с Гурабли-пашой, шейхом Гавишем и мадам Либреска. Вдруг я увидел, что ко мне направляется Сархан аль-Бухейри. Он поздоровался и уселся на соседний стул. — Как хорошо, что я встретил вас, — сказал он. — Хочу попрощаться — я ухожу из пансионата. — Ты решил уехать? — спросил я в недоумении. — Да. Но если бы я уехал не простившись с вами, я бы всю жизнь сожалел об этом. Я поблагодарил его. Мне хотелось о многом спросить его, но он, не дав мне опомниться, протянул руку и ушел. Вернувшись в пансионат, я застал в холле Марианну, Талаба Марзука и Зухру, погруженных в уныние. Я молча сел. — Наконец-то обнаружилась истинная сущность Сархана, — сказала Марианна. — Я встретил его около часа назад в кафе, — пробормотал я, — он сказал, что уходит из пансионата. — Это верно. Я прогнала его. — Он соблазнил ее, — она показала на Зухру, — а потом заявил, что женится на учительнице! Мы с Талаба-беком обменялись взглядами. — Вот и выяснилось его отношение к семейной жизни, — насмешливо заметил он. — У меня никогда не лежало к нему сердце, — говорила Марианна. — Я сразу разгадала его злобную, безнравственную натуру. Господин Мансур Бахи, — продолжала она, — хотел о чем-то поговорить с ним, а он опять полез драться. Тогда я и заявила ему, чтобы он оставил нас! Я ласково смотрел на Зухру. Я понял, что все кончено, что негодяй ушел безнаказанно. Меня охватил гнев. Зухра встала и направилась к двери. — Мерзавец не заслуживает того, чтобы сожалеть о нем! — сказал я ей вслед и повернулся к Талаба-беку. — Уж лучше б она вышла замуж за Махмуда Абуль Аббаса! — Послушай, парень, — сказал он мне снисходительным тоном, — какой Махмуд! Разве ты еще не понял, что она потеряла то, чего ничем не возместить? Я нахмурился, сдерживая негодование, а он продолжал с издевкой: — Где твой разум, старик, где твоя мудрость? — Зухра не такая, как другие. — Да будет милостив к ней аллах. Хотя я и злился на Талаба-бека и не хотел верить ему, все же меня одолевали сомнения. «Какое несчастье», — говорил я себе. Наша встреча с Зухрой, когда она принесла мне кофе, была невеселой. Она попросила не напоминать о советах, которые я ей давал, и не упрекать ее. Я не стал этого делать, сказал только, что она должна мужественно встретить будущее. — А учиться ты не раздумала? — Нет. Но я возьму другую учительницу, — с решимостью ответила она. — Если тебе потребуется какая-нибудь помощь… Она склонилась ко мне и коснулась моего плеча губами, потом прикусила их, чтобы сдержать нахлынувшие слезы. Я протянул свою морщинистую руку и, нежно погладив ее черные волосы, прошептал: — Да сохранит тебя аллах, Зухра. В тот вечер я не покидал своей комнаты. Волнения, пережитые в последние дни, свалили меня в постель. Марианна уговаривала меня не поддаваться слабости — ей хотелось, чтобы я принял участие в новогоднем вечере. — Где мы его проведем? — спрашивала она меня. — В казино «Монсиньор», как предлагает Талаба-бек, или устроим пир здесь? — Лучше здесь, дорогая, — слабым голосом отвечал я. Какими веселыми бывали эти вечера в ресторане «Гроппи», в казино «1001 ночь», в саду «Липтон»! Правда, однажды мне пришлось встречать новый год в камере военной тюрьмы. На утро третьего дня моего добровольного заточения ко мне в комнату в крайнем возбуждении ворвалась Марианна и задыхаясь воскликнула: — Ты слышал новость?! Бросившись в кресло, она выпалила: — Убит Сархан аль-Бухейри! — Как?! — Его нашли мертвым на дороге в «Пальму»! Вслед за ней, нервно комкая газету, вошел Талаба-бек: — Потрясающая новость. Теперь на нас свалятся всевозможные мытарства. Мы долго обсуждали это событие, перебрали множество вариантов гибели Сархана, вспоминали его первую невесту, Хусни Аляма, Мансура Бахи, Махмуда Абуль Аббаса. — Наверное, убийца — кто-нибудь, кого мы даже и не подозреваем, а может, и не знаем, — решила Марианна. — Скорей всего, — заметил я. — Ведь нам почти ничего не известно об этом юноше — ни о его семье, ни о его связях. — Как я хочу, чтобы быстрее обнаружили убийцу и чтобы он оказался посторонним человеком, — сказала Марианна. — Не хватало мне только здесь полицейских физиономий. — И я так думаю, — поддержал ее Талаба Марзук. Я спросил о Зухре. — Бедняжка совсем пала духом, — ответила, вздохнув, Марианна. — А можно ее повидать? — спросил я. — Она заперлась в своей комнате и не выходит. Когда Марианна ушла, я закрыл глаза и глубоко задумался. |
||
|