"Самопознание и Субъективная психология" - читать интересную книгу автора (Шевцов (Андреев, Саныч, Скоморох) Александр...)

Часть 1. ЗАПАДНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Глава 1. Мечта о Науке

Итак, моя задача — рассказать о Науке моей мечты, наиболее приблизившейся к самопознанию. Это была Субъективная психология самонаблюдения, она же называлась Интроспекцио-низмом.

Уже из одного названия можно понять, что в Субъективной психологии не было настоящего самопознания. Наука самопознания возможна лишь там, где, кроме самопознания, нет ничего другого, даже науки.

Субъективная психология единственная из всех видов психологии говорила о самопознании, но самопознанием не занималась.

Почему? Смею предположить, что то, что ей помешало, тоже было мечтой. Мечтой о Науке, или Научной мечтой, или, иными словами, Научной картиной мира. Чтобы понять Субъективную психологию с точки зрения психологической, необходимо изначально понять, что она — одна из наук. И значит, все, что свойственно Науке, присуще и Субъективной психологии, в том числе и мечта о Порыве.

Что такое мечта о Порыве? Это самая основа науки и искусства. Это то, что движет нами, увлекая за границы человеческого мира в Неведомое. Мечта о Порыве, по своей сути, наверное, есть мечта о прорыве в какой-то иной мир, куда стремится человечество. О прорыве силой, штурмом. Это очень молодая мечта, хотя она существует столько времени, сколько существует человек…

Противоположная ей мечта обычно называется Мифом о вечном возвращении. Но я предпочитаю называть ее Самопознанием, потому что самопознание есть возвращение себя и к себе, а значит, туда, откуда мы все вышли. Это мечта не для юности, а Для тех, кто научился сомневаться в собственных силах. Возможно, она приводит в то же самое место, куда устремлен и Порыв молодых, но в начале пути она выглядит полной противоположностью Порыва…

Субъективная психология мечтала и о Самопознании и о Порыве, но о Порыве сильнее. Можно сказать, что у нее, как и у всей Науки, были свои плюсы и минусы. И это плюсы и минусы движущей ее мечты. Но это лишь слова. Они ничего не дадут нам, кроме ощущения себя человеком, глядящим широко, пока мы не увидим, что потребность оценивать свои мечты прямо заложена в самое устройство этого явления. Более того, оценка необходима, чтобы направлять и перераспределять силу, необходимую для воплощения мечты. Попробую объяснить свою мысль.

Плюсы и минусы — это хорошие и плохие стороны. Но что такое хорошо, а что такое плохо? Иными словами, какие черты явления мы посчитаем хорошими, и наоборот? Если вдуматься, то это один из важнейших философских вопросов нашей жизни.

Пожалуй, нам пока не найти другого способа оценить хорошее или плохое, кроме как с точки зрения его полезности для достижения наших целей. Кстати, ученые, объясняя, почему они занимаются наукой, все время поминают пользу. Но тогда оце-ночность пропадает вовсе. То, что я только что считал хорошим, при внимательном рассмотрении вдруг становится всего лишь ведущим к моей цели. А «хорошесть» отодвигается туда, вдаль, вперед, где скрывается еще большая цель, ради которой я и начал действовать.

Но стоит мне точно так же разобрать и понять и эту большую цель, как в ней пропадает хорошее и плохое, а появляется лишь ведущее и не ведущее к цели, работающее и не работающее на ее достижение, полезное или не полезное, в конечном итоге. А «хорошее» отодвигается теперь, как оценка, к тому, что определяет все мои действия, к «Сверхцели», условно говоря.

В общем, если Бог или Мечта, которым мы служим, хороши, все наши действия будут либо вести к этому Богу, а значит будут хорошими, либо не вести к нему, и это делает их плохими.

Человеческие действия обретают качество «хорошести» лишь тогда, когда предписывающая их цель хороша. Или, иными словами, когда они ведут к хорошей цели, к Добру. Сами же по себе они лишь действия, и их можно оценивать лишь с точки зрения их соответствия заявленной цели. Соответствуют — значит, подходят.

В отношении Науки мы точно так же не можем говорить о хорошем или плохом, не зная ее цели. Это первое. Второе, это то, что мы должны при этом рассмотрении учитывать две цели.

Первая — это собственная цель Науки. Вторая — это то, что лично ты хочешь от нее получить, или то, для чего хочешь ее использовать.

Вопрос о личной пользе пока оставим в стороне, а вот что касается собственных целей Науки, то их у тоже две.

Первая — это заявленная цель науки как учения. К примеру, наука химия должна изучать химическую составляющую мира, химию. Наука психология — психе, душу.

Вторая цель — скрытая — это цель того сообщества людей, которое собралось вокруг этого учения. И оно в точности соответствует целям любого другого сообщества в Обществе: используя свою вотчину, выживать и извлекать выгоду из своих угодий. Это ничуть не изменилось со времен феодализма.

Естественно, что использование учения как угодий, обеспечивающих выживание сообщества, неизбежно — людям надо жить, но снижает качество учения, потому что заставляет извлекать из него выгоду, то есть, попросту говоря, заставляет торговать плодами своей земли, своих угодий. А значит, что-то придерживать, а что-то эксплуатировать до истощения. К тому же, вынуждает постоянно подстраиваться под спрос потребителей, к примеру, властей.

Все это лично для нас значит, что мы, как одни из покупателей, должны повнимательнее рассматривать то, что пытается продать нам Наука. И торговаться, условно говоря. Иначе, брать то, что нужно нам, и не брать то, что хотят всучить в нагрузку.

А что нам нужно от науки Субъективной психологии? Действительные знания о себе и о способах изучения себя. И вовсе неинтересно дополнительно к этому читать сотни страниц маловразумительных рассуждений о том, что такое естественнонаучный подход, к примеру. Это мы прочитаем в естественнонаучной психологии. Как и рассказы об успехах физиологии нервной деятельности, которые почему-то любили помещать в свои сочинения субъективные психологи.

Но, определившись с товарным подходом к Науке, неплохо понять и то, что хочешь ты сам. Ради чего ты вообще собрался брать хоть что-то из Науки.

Итак, если вспомнить, что привносит «хорошесть», то именно твоя цель и определит хорошее и плохое, плюсы и минусы того источника, из которого ты берешь. Если твоя цель хорошая, а то, что ты берешь из психологии, к ней ведет, значит, ты берешь из нее хорошее. Если же взятое тобой не работает, ты либо взял плохое, либо, заявив, что у тебя хорошая цель, ошибся в самооценке.

И вот тут мы выходим на важный разговор: как определить, на хорошую ли цель ты работаешь.

Соответственно, и на какую цель работает та или иная Наука.

Это так же просто, как понять, что есть добро и зло.

Народная культура понимала под добром то, что способствовало жизни, а под злом то, что ей мешало, убивая или причиняя боль и раны. И это очень похоже на истину, если только закрыть глаза на то, что когда один человек причинят боль другому, они оба правы.

Иначе говоря, мы очень легко можем определить, что такое добро, пока учитываем только себя, то есть упрощаем задачу, ограничивая ее условия одной собственной жизнью. Но стоит только нам попытаться решить уравнение со многими неизвестными, как мы теряем уверенность и предпочитаем перевалить ответственность на Бога или философов.

И знаете, что самое интересное в этом? Мы оказываемся настолько неспособны разумно выстроить «хорошие» взаимодействия с другими людьми, что вообще отказываемся от разума и полагаемся на некую высшую силу, даже если считаем себя атеистами, материалистами или истинными учеными.

Я, конечно, имею в виду тех, кто задумывался о том, чтобы его цели были хорошими. Кому до этого есть хоть какое-то дело. Так вот, происходит это так.

Сначала мы выбираем себе ту или иную «хорошую» цель. Например: я буду хорошим человеком или космонавтом. Ну, действительно, не выбирать же себе цели стать плохим человеком! Во-первых, глупо — забьют. Во-вторых, какая же это цель. Просто ничего не делай, живи, как хочется, думай только о себе — и ты плохой. Это тебе довольно быстро объяснят окружающие. Ведь это всегда право других людей — определять, что такое хорошо или плохо. Иными словами, это право общественного мнения.

Решив быть хорошим человеком, ты понимаешь, что не понимаешь, что это такое. И решаешь уточнить: я буду делать людям добро и не делать зла. Или: я всегда буду делать людям только то, что хотел бы, чтобы делали мне. Или уж совсем определенно: я буду переводить бабушек через улицы, кормить бродячих кошек и птиц, любить людей и не любить деньги.

В общем, способов много, но если только ты не сумасшедший, способный десятилетиями не вылезать из своего кокона, однажды ты вдруг замечаешь симптомы неблагополучия. Вот ты такой добренький, кошечек кормишь, а соседи почему-то тебя ненавидят: весь подъезд кошачьей мочой провонял из-за него! И самое интересное, ты, оказывается, тоже их ненавидишь там, в глубине, под слоем хорошести…

И так со всеми выбранными стратегиями добра.

Итогом этого поиска становится сначала отчаяние, а потом решение: дай-ка я просто и неопределенно заявлю себе: я иду к добру, моя цель — хорошая. И не буду ее определять. И тогда в каждом жизненном случае мне придется сличать свои действия с моими самыми общими представлениями о добре и в чем-то себя подправлять. Это, конечно, лишний труд. Но зато я никогда не ошибусь в главном.

И вот само понятие «хорошее» или «добро» и становится той высшей или мистической силой, которая правит жизнью даже хороших атеистов. Оно тем более мистично, что любые попытки понять его отодвигают ответ куда-то дальше и еще дальше… В подсознание или к Богу. И мы живем в неопределенности относительно того, что правит нашими жизнями, зато хорошими и добрыми людьми. И чем дальше ты отодвигаешь то, что оценивает для тебя добро и зло, тем масштабнее ты становишься в глазах людей. Мечты титанов — это такие большие и отдаленные цели, что ум человеческий их не охватывает и оценить не может. И единственное, что может в таком случае позволить человеку воплощать такую мечту в жизнь, да порой еще и жертвуя ради нее жизнями людей, это глубинно-мистическая уверенность, что все это делается ради хорошей цели.

Можешь ли ты хоть в чем-то быть уверенным, если не знаешь господина своего?

Как это ни печально, но вся Наука живет именно таким образом. Их мечты, как мечты титанов, нам не ясны, но оправданно хороши. Вы не найдете ни одного научного сообщества, которое бы считало своей целью зло. Если отдельные люди еще могут считать себя злыми, то сообщества — ни-ко-гда! Но если отдельные люди могут быть добрыми, то сообщества не могут и этого.

Сообщества живут за счет тех образов, которые собирают или вбирают в себя сознание людей. Им все равно, как они соберут этих людей — ложью или правдой. Главное — собрать. И они не говорят ни правды, ни лжи — сообщества говорят то, что нужно людям.

Истина доступна только человеку. Истина не как действительность, а как понятие и устремление. Сообщества, как и машины, могут стопроцентно точно описывать действительность, но это не будет истиной, как ее понимает человек.

Сообщества все время изобретают новые, все более действенные образы, способные увлечь людей.

Последние три сотни лет одно из самых изобретательных и дееспособных сообществ человечества трудится над образом, который зовется Научной картиной мира. И большая часть человечества живет этим образом настолько, что выражение "это ненаучно" — стало синонимом "это неистинно".

Вспомните начало нашего размышления. Любой торговец продает товар наивыгоднейшим для себя способом. Разделите товар и нагрузку к нему. Просто попробуйте расслоить ваше представление о Научной картине мира на две части. Пусть в первой остается, что это действительное описание устройства мира. Это не так, потому что Научная картина мира за 300 лет многократно устаревала и менялась и еще будет меняться. Но пусть будет так. Одна часть научной картины мира действительно соответствует действительности, пусть с небольшими неточностями, которые со временем будут устранены.

Но есть и второй слой: Научная картина мира, безусловно, образ, с помощью которого Научное сообщество управляет людьми. Ведь все мы действуем и перестраиваем окружающий мир строго в соответствии с Научной картиной. Значит, она не только описание, но и предписание, то есть инструмент управления, и в этом смысле власти охотно используют Науку для своих целей. А Наука оказывается второй властью.

Можно этого не видеть. Но я сейчас пишу для психологов, для тех, у кого нет задачи поддерживать или отстаивать какие-то партийные интересы. Я пишу для тех, кто хочет видеть истину. А истина такова: нашим миром правит Наука, и ей это лично очень нравится! И когда ее лишают власти, она обижается и злится.

Даже надувает академические губы, точно избалованный бутуз.

Кстати, если мало людей задумывалось о связи Науки с Властью, то еще меньше о связи ее с политикой и политическими партиями. Как-то так Науке удалось вложить в наши умы мнение, что она вне политики.

Как было проделано это чудо, я до сих пор не понимаю. Но вся современная партийная политика детище, в первую очередь, именно Науки.

Более того, весь новый мир после множества революций есть творение Науки. Начиная с Просвещения в XVIII веке именно Наука рвалась к власти и даже изобрела для этого понятие революции. Великая французская революция — детище просвещения, а значит, группы ученых, собравшихся вокруг «Энциклопедии» Дидро. Энциклопедистов. Все революционеры всех стран мира были учеными, а все, кто из них не был ученым, — или приписывали себе это, или были "революционной массой" — пушечным мясом революционеров. Если ты не ученый, то ты быдло, толпа!

Наука той поры была страшным и кровожадным чудовищем. К ней совершенно определенно относились слова: революция, как языческий идол, пожирает своих детей. Кровожадность Науки была кровожадностью ученых, рвавшихся к власти. На самом деле, если мы вспомним, этим кровожадным идолом был один из старших богов — титан Кронос, он же Сатурн, пожиравший собственных детей, пока его не оскопил и не сверг с престола Зевс. Наука, как Кронос или Революция, постоянно пожирает саму себя, своих лучших и выдающихся детей.

У меня нет сил и желания подробно рассказывать о битве за власть, которую вела в Новом мире Наука. Я ограничусь считанными примерами, а желающие могут по этим подсказкам разыскать все нужные свидетельства.

Одним из главных творцов французской революции был знаменитый ученый-естествоиспытатель Поль Гольбах, автор катехизиса материализма "Система природы". Как писали о нем благодарные потомки времен военного коммунизма в России:

"Гольбах lt;… gt; призывает революцию, повторяя вслед за Вольтером: "Молодое поколение будет очень счастливое, — оно увидит величественные события".

Самому Гольбаху не удалось дожить до прекрасных дней. Он умер в 1789 году, на пороге великой революции. Но для подготовки революции он сделал, быть может, больше, чем кто-либо другой" (Деборин, с. XXXV).

Чем же была эта "Система природы"? Если это была Наука, то почему она призывала свергать существующий порядок? А призыв этот был так определенен, что книгу сожгли, а автора боялся даже прокурор Франции!"

"Система природы" вышла в 1770 году, за границей, в Амстердаме, и немедленно же по получении в Париже была осуждена. Парижский парламент имел суждение о книге уже в заседании от 18 августа того же года и приговорил книгу, наряду с "Разоблаченным христианством " и другими произведениями автора, к сожжению. Государственный обвинитель произнес замечательную речь, которую Гольбах счел нужным сохранить для потомства, приобщив ее вместе со своей краткой «репликой» к последующим изданиям "Системы природы". Мы позволим себе привести здесь наиболее характерные места из речи прокурора.

Восстала, — сказал он, — новая секта свободных мыслителей. Голос их раздается от одного края света до другого. Одной рукой они стремятся низвергнуть трон, другой- сокрушить алтари. Самые одаренные люди являются вождями этого мятежа. Все эти мнимые философы нашего времени- открытые враги религии.

Выступать против них опасно. Но служитель государства обязан вступить в союз с духовенством против этой банды. Вопреки высоким ценам их книги читаются всеми. lt;…gt;

Эти люди не успокоятся до тех пор, — пророчески предсказывает прокурор, — пока законодательная власть не перейдет в руки толпы, пока они не разрушат необходимого неравенства сословий, не разделят королевскую власть и не подчинят ее капризам слепой толпы" (Там же, с. XXXIII–XXXIV).

На это Гольбах ответил репликами, которые до двадцатого века оставались символом веры всей Науки.

Первая:

"Я хотел бы, чтобы все тираны были удушены внутренностями священников и судей, слуг деспотизма" (Там же, с. XXXIV).

Эти пожелания Гольбаха сбылись в год его смерти. Кровь разлилась по Франции морями.

Вторая — самая суть "Системы природы":

"В силу той же лени духа и за недостатком опыта, медицина, физика, агрикультура, одним словом, все полезные науки двигаются вперед так незаметно, оставаясь так долго под ярмом авторитета. Те, кто занимаются этими науками, предпочитают идти начертанными заранее путями, чем пролагать себе новые дороги; они предпочитают бредни своего воображения и свои вздорные гипотезы требующим труда опытам, которые одни могли бы вырвать у природы ее тайны" (Гольбах, с. 14).

С того же года смерти Гольбаха дорвавшиеся до власти ученые вовсю начали вырывать тайны с помощью и опытов, и пыток. Сначала у своих врагов, потом друг у друга. А потом опять обратили свой безумный взор Сатурна на Природу. В мире они породнили Восток и Запад Хиросимой. В России это завершилось не с Гулагом или Беломорканалом, а с поворотом рек с Севера на Юг. Нам нечего ждать милостей от природы, — говорила советская сельхознаука. После того, что мы с ней сделали… — добавлял народ.

После того, как переполнявшая французскую Науку ненависть выплеснулась на саму же Францию, — французам вообще свойственно делать себе массовые кровопускания, вроде вырезания гугенотов, — они помогли всей остальной Европе немножко разрядиться, пустив кровь и у нее. И уснули на сотню лет.

Но дело революции не погасло. Пример Гольбаха, энциклопедистов и Науки, так легко захвативших Францию, не давал покоя людям. По Европе загулял призрак революции. Множество различных ученых развивало успех Науки. Особенно бурно расцветают новые «философии», обращенные к молодежи в трид-цатые-сороковые годы XIX века. Фридрих Шеллинг, Огюст Конт, Людвиг Фейербах, Карл Маркс и многие другие наперегонки хотят возглавить бунт детей против отцов. Выливается это в революцию 1848 года. А с помощью марксизма — в парижскую коммуну 1870 и русские революции 1905–1917 годов.

Неужели эти люди хотели лишь плохого: уничтожения, разрушения, крови?

Нет, все не так однозначно. Материалисты, объективисты и субъективисты — все они служили делу победы одного Образа, который угадывали за естественными и прочими Научными картинами мира. За всеми ними стоял один и тот же образ — грядущего Бога, который воплощался на земле в виде Науки.

Людвиг Фейербах уловил его отблеск и зарисовал его коротеньким штрихом в "Основоположениях философии будущего".

"§ 60. Одиночество, это- конечность и ограниченность, общественность есть свобода и бесконечность. Человек для с е б я- человек лишь в обычном смысле; человек вместе с человеком, единство я и ты, есть Бог" (Фейербах, с. 207).

Единство я и ты есть Бог?..

Стать Богом, пусть и растворившись как Я в каком-то сообществе, — вот истинная цель ученого, когда он забывает об истине. А часто и когда ищет ее…

Может показаться, что я излишне литературен, что применяю к Науке неподходящие к ней способы оценки.

Я приведу свидетельства, оправдывающие такой подход. Когда разразилась первая русская революция 1905–1906 годов, многие русские люди пытались разобраться в этом явлении. Особенно интересно для меня сейчас, как это делала партия Науки, партия профессуры — Кадеты, или Конституционные демократы.

В пятом номере их партийного издания "Полярной звезды" за 1905 год помещена статья Котляревского с многозначительным названием "Партия и наука". В ней Котляревский размышляет об истоках нашей русской партийности. Вслушайтесь в его слова, они многое объясняют в том, как Наука творила революции во Франции, Европе, России:

Если мы достаточно вдумаемся, то действительно увидим, что мысли, жаждущей играть в политику, все равно на чем строить партию, хоть на естественнонаучной картине мира, хоть на физиологии. Это первое.

Второе — то, что, застоявшись в литературном трепе, ты однажды захочешь перейти от слов к делу. Вот так Россия родила терроризм и политические убийства. Рождала из интеллигентов — бесов, как называл их Достоевский.

Но это не все полезное, что мы можем извлечь из статьи Котляревского. Тут есть одно поразительное свидетельство эпохи, которое Котляревский, вероятно, и сам не разглядел в полной мере. Для него, как для человека Науки, борьба Русского государства с Наукой воспринимается только как мракобесие, отсталость России. Попробуйте посмотреть на это с точки зрения государства.

Вот оно жило, жило, и вдруг появляется некто и начинает гнать с насиженного места. И неважно для нас с вами сейчас, плохо было это государство или нет. Главное, что боролось оно с кем-то, кто пытался отобрать у него власть, кто бился за власть совершенно все равно под какими теоретическими знаменами.

А билась Наука.

"Старый порядок относился к Науке с недоверчивой недоброжелательностью, как бы инстинктивно сознавая, что не от нее он получит санкцию своим притязаниям. Глубоко укоренилась традиция мерить все проявления Научной мысли ее согласием с существующим строем; этот полицейский критерий был с цинической откровенностью положен в основу устава, регулирующего университетское преподавание; классическая система держалась в средней школе, пока верили в ее чудодейственную способность предохранять от неблагонадежности; разочаровавшись в этом, ее разрушили с быстротой, непривычной в русской государственной практике" (Там же, с. 355).

Думаю, что большинство русских ученых, так или иначе способствовавших разрушению государства, даже не подозревали, что Наука — это политическое образование, рвущееся к власти. И им, думается мне, искренне было непонятно, за что же может это плохое государство преследовать их — их, великих борцов за великую объективную научную истину! Точно так же и современным русским ученым непонятно, почему они стали не нужны в современном государстве. Порой мне кажется, что никто из русских ученых не видит связи между ненужностью науки в Новой России и падением коммунистической партии. Но партия, захватывая власть в царской России, расшатывала ее устои, подрубая основную опору прежней Власти — Церковь. А когда захватила правление, то вставила вместо прежней опоры новую — Науку. Именно тогда она объявила себя страной победившей науки.

Теперь же новая Власть, скидывая Компартию, естественно выкинула и ее опору, взамен которой снова привлекла Церковь. И выживает в России теперь только та Наука, которая смирилась с потерей Власти и стала опорой экономики. Старой же закваски ученые все еще надеются и верят, крича про объективную истину.

Государству же и дела не было до объективной истины. Этот зверь, машина по выжимке жизненных соков из людей, чуял опасность и бился за свою жизнь. И в этом скрыт ответ на вопрос: так чем же в действительности была Наука, которой Европейские государства так боялись еще с XVIII века.

Да, государства видели Науку диким кровожадным монстром, рвущимся к власти и не гнушающимся любыми средствами. Это один образ Науки. Скрытый.

Другой же, явный, она рисовала для своих членов, для той плоти, которая составляла ее тело, и рисовала их же руками. Вот один из портретов, сделанный русским философом Николаем Лосским. Какая потрясающая мечта о халяве, то есть о Прорыве в детский Рай, куда можно сбежать от взрослых и где ученые дети всего мира объединятся! Начинается она, если задуматься, как и должна мечта о Порыве, с отрицания Самопознания. Вглядитесь.

"Ученый в момент исследования истины и ученик в момент усвоения ее должны обладать редкою способностью обособлять свою познавательную деятельность от всех других функций своего духа и превращаться на время только в воспринимающий и умозаключающий разум. Чтобы овладеть истиною, необходимо забыть о своем «я» и, отдавшись созерцанию объективно необходимой связи самих вещей, передать действительность так, как она сама свидетельствует о себе, а не так, как этого хочется нам или нашим близким, или людям, от которых мы зависим.

Не узость и черствость, а, наоборот, чрезвычайная сложность интересов и чуткость натуры необходимы для того, чтобы человек умел покидать пределы своего Я и в чистом бескорыстном созерцании сливаться с жизнью минерала, растения, животного, человеческого общества или даже вселенной в ее целом. Такая натура всегда бывает пропитана высшими практическими интересами — социальными, этическими, эстетическими и религиозными.

Но горе ученому, если какая-нибудь определенная практическая цель, вытекающая из этих интересов, станет руководить его исследованием: тогда он рискует выбрать из возможных представляющихся ему учений не то, в котором выражается содержание самой действительности, а то, которое кажется желательным с точки зрения намеченной практической цели" (Лосский, с. 408).

Далее Лосский в своем полунаучном-полуполитическом рассуждении незаметно для себя совершает подмену: ценность истины он приписывает мнению ученого об истине. Как это становится для ученого одним и тем же, не знаю. Но становится определенно. Первый шаг — это приписывание истине каких-то особых прав. Соответственно, и владение истиной дает, по мнению ученого, особые права лично ему.

Второй шаг рассуждения — это доказательство того, что только Наука обладает истиной. И третий, следствие из предыдущих, — Наука обладает исключительными правами, человечество должно ей служить, а государство нужно, чтобы обеспечивать Науку средствами. Естественно, это все распространяется и на ученых.

Особенно обратите внимание на слова о том, как, созерцая нечто, ученый захватывается созерцаемым, которое заставляет его не просто проповедовать себя, но и подменяет его собственное я. К этому образу, который есть не что иное, как одержимость, я еще буду возвращаться.

В уме ученого природа познаваемой вещи как бы достигает самосознания и, завладев личностью ученого, заставляет его проповедовать о себе, становясь для него столь же непреложно наличною, как и его собственное я. Бороться против такой проповеди открытой истины — это все равно, что заставлять человека отрицать свое существование. lt;…gt;

Есть только одно средство стереть с лица земли научную теорию; это- показать, что она содержит в себе ложь.

Но ложь научной теории не может быть удостоверена клеймом какого-либо цензора — полицейского из министерства внутренних дел или даже из министерства народного просвещения. Она может быть вскрыта только другим, более глубоким научным исследованием" (Там же, с. 409).

Наука, а с ней и ученый мечтают и добиваются неподсудности никому, кроме самих себя. Ученый — жрец и собственник истины. К тому же одержимый ею, или чем он там одержим. Поскольку заранее оговорено, что обладание истиной — особое состояние, сходное с одержимостью и недоступное другим людям, то мы и не можем судить о том, говорит этот ученый истину, сошел с ума или обманывает. И если он хорошо обманывает, то и другие ученые долго не в состоянии этого определить. Первая часть мечты о научной халяве оказывается связанной с неподсудностью:

Так как ложь эта "может быть вскрыта только другим, более глубоким научным исследованием, и так как ясно, что немыслимо учредить департамент научных исследований для опровержения заблуждающихся ученых, то волею-неволею приходится предоставить контроль над деятельностью ученых только другим ученым, да и то не иначе как в форме свободного соревнования их в искании истины и проповеди ее.

Эта мысль давно уже усвоена во всех культурных странах; из нее давно уже сделан совершенно правильный вывод, что не только труд отдельных лиц, но и деятельность целых учреждений, посвященных научному исследованию и распространению научных знаний, именно деятельность университетов должна быть освобождена от руководства со стороны государства. lt;…gt;

В самом деле, даже и самый бессовестный администратор, привыкший в своем служении временным целям государства попирать истину, добро, красоту и религию, не будет настолько циничен, чтобы открыто отрицать, что ученый должен служить только истине и что положение его в университете должно определяться только научными заслугами и поведением, соответствующим достоинству корпорации ученых" (Там же, с. 409–410).

Какая демагогия! Философ точно ослеп и не видит, что корпорация ученых ничуть не лучше корпорации государственных чиновников. И что корпорациями ученых творилось не меньше подлостей и лжи, чем любыми другими корпорациями или сообществами. Уж нам ли в России этого не знать!

Ну и далее: а что есть истина?! Со времен Христа этот вопрос остается нерешенным для человечества, однако не для ученых. Думаю, что ученые просто считают, что истина — это то, что добывается в научных исследованиях. А значит, главное — не истина, а исследования! Проводи исследования и будешь неподсуден!

Кстати, а почему корпорация ученых так взъелась на государство? Да очень просто: для содержания себя и своего мира нужны средства. Деньги давай! В России сейчас государство дало свободу Науке, но перестало давать деньги — и Наука в обиде на государство. Плати, я тебе разрешаю, но не лезь в мою песочницу! Потому что я — "единая, вечная система знаний, которая называется просто наукою без всяких ограничивающих ее кругозор определений. Кто искренно хочет, чтобы университеты были прибежищем такой науки, тот должен требовать полной свободы университета и допускать связь между государством и университетом только в следующей форме: университет получает средства от государства, а государство взамен этого пользуется правом контроля над деятельностью университета, однако исключительно в форме надзора за выполнением университетского устава, нарушение которого может преследоваться судом" (с. 410).

Если выразиться попроще, то за свои деньги Государство имеет право дополнительно поработать на Науку, отслеживая, выполняют ли Университеты собственные уставы. Слава богу, здравый смысл не совсем оставляет Лосского, и он оговаривается:

"Само собою разумеется, предоставление такой полной свободы каждому университету в отдельности было бы опасным. Корпорация, состоящая всего из 50–60 человек и помещающаяся в каком-нибудь провинциальном городке, широко пользуясь правом самоопределения и, в особенности, правом самопополнения, легко может выродиться и сделаться воплощением не всемирных интересов науки, а какого-нибудь частного течения ее или, еще хуже, каких-нибудь личных целей членов корпорации" (с. 410).

Какая прозорливость! Если бы такого не бывало, с чего бы все искусство было переполнено образами маньяков-ученых, стремящихся овладеть миром. Кстати, лучшее средство от этого, очевидно, быть не провинциальной, а столичной корпорацией и служить исключительно "всемирным интересам науки". Заявление еще то! Как раз разворачивание мечты о всемирной халяве.

Служение всемирным интересам науки, как мечтают ученые, позволило бы объединить все научные заведения в отдельное государство ученых, что-то вроде страны Оз, где весь год каникулы. А все страны мира оплачивали бы этот рай.

"Такая организация университетов превратила бы их в обширную, богато расчлененную республику, подвергающуюся сложным жизненным влияниям и, благодаря живому обмену, застрахованную от вымирания. Она была бы воплощением научного духа всей страны" (с. 411).

А дальше — больше: международный интернационал ученых и пролетариев:

"Самостоятельная корпорация ученых могла бы быть полезною не только в национальной, но и в международной жизни. Наука отличается еще более интернациональным характером, чем мораль, религия и даже искусство. Поэтому свободные корпорации ученых различных государств не могут не испытывать сильнейшего притяжения друг к другу, которое при отсутствии препятствий со стороны государства в короткое время должно привести к возникновению всемирной федерации ученых. lt;… gt;

Быть может, к существующим связям между государствами достаточно прибавить еще только две силы, объединяющую мощь науки и единство интересов пролетариата, — чтобы перевести планы мировой федерации государств из области идей в сферу конкретной жизни" (с. 411–412).

Ничего, господин Лосский, недолго вам осталось ждать. Уже идет 1905 год. А скоро вы получите конкретный жизненный пинок и от пролетариата, и от новой правящей Науки. Пролетариат, или, как называл его в том же 1905 году Мережковский, Грядущий Хам, с философами, субъективными психологами, вообще учеными не церемонился.

Мы же с вами, приступая к изучению Субъективной психологии, вынуждены будем постоянно учитывать, что Наука — это сообщество, а значит, дикий и жадный Бог, рвущийся к власти над миром, но прикрывающийся чарующими словами об истине. И каждое сообщество, входящее в Науку, тоже огромное существо, сражающееся с другими собратьями за место у кормушки или за кусок добычи, который, чтобы выжить, надо отобрать если не у своих братьев-ученых, так у тех же Государства или Религии.

Оправдано ли видеть сообщества огромными живыми существами? Вполне. Впервые это предложил Гоббс в «Левиафане». Точно так же видел их сильно уважавшийся учеными и революционерами всех мастей творец позитивизма и лютый враг Субъективной психологии Огюст Конт, о котором нам еще придется поговорить. И в России это знали.

К примеру, Д. Столыпин в работе "Две философии. Единство науки" 1889 года, учреждая премию по философии при Московском психологическом обществе, пишет, излагая учение Конта: "Общество рассматривается как живой организм" (Столыпин, с. 8).

Организм же этот понимается Столыпиным вслед за Контом как то, что мы творим сами, то есть не как извечная данность, а как сообщество, которое мы можем создать: "…общество есть дело рук человеческих, в сущности, контракт (договор — А.Ш.), основанный на разуме" (Там же, с. 6).

Наука полностью подпадает под такое определение. Снаружи сообщества — огромные живые и первобытные по своему духу существа.

А внутри них несколько одержимых исследователей ищут истину. Но это им позволяют только в целях агитации и пропаганды. Это показательные выступления, чтобы оставаться монополистом определенного вида деятельности, определенного удела или угодий. В целом же Науке нет дела до истины, она занята своими делами и исследованиями. Гораздо более простыми и гораздо более важными. Наука — это песнь о Боге. И песнь эта — Мечта. Мечта же — это обман, игра образов.

То, что мы, люди со стороны, попадаемся на этот обман — не удивительно. За 300 лет можно научиться обманывать. Но вот когда видишь, что точно так же на приманки Науки попадаются и сами ученые, это впечатляет. А то, что они попадаются, вы увидите на примере психологов-субъективистов, которые все мечутся между тем, познавать ли себя или же делать науку.

Но прежде вопрос: почему же мы так однозначно уверены, что мечта — это хорошо, что мечту надо иметь и чем больше, тем лучше? Ведь мечта — это один из способов не жить настоящим…

Повторю: каким-то странным образом ответ на этот вопрос заключается для меня в уверенности, что на самом деле для человека существуют только две Мечты: Мечта о Порыве и Мечта о Возвращении. И больше человеку недоступно. Все, что бы мы ни делали, укладывается в одну из них. И мечты о Силе, и о Творчестве, и о Науке или Власти — все это воплощения Мечты о Порыве. Это как бы Прорыв Души в Материю, а значит, праздник жизни.

Даже когда Наука, увязнув, заплутавшись в материальном разнообразии, начинает отказывать Духу в праве на жизнь, она есть всего лишь Дух, познающий и одухотворяющий материю. И до тех пор, пока мечты о Порыве преобладают, мы все еще очень молодой мир, мы еще растем и развиваемся.

Мечты же о Возвращении, мечты о Самопознании — это попытка вырваться из материального мира, как из необъятной ловушки, к собственной духовности. Это, как ни странно, гораздо сложнее и старше. Истинное самопознание не скоро становится доступным человеку. И поэтому всегда можно задать дополнительный вопрос к его намерению познать себя: зачем? И ответ возможен только такой: чтобы вернуться. Мы мечтаем о возвращении к себе и мы познаем себя, чтобы понять, откуда мы пришли. Только ответ на вопрос: кто я? — позволяет понять, откуда ты и где твой дом.

Мечта — это то, что уводит от настоящего. Но Мечты — это лучшее, что у меня есть. Думаю, потому, что они ведут меня туда, где я становлюсь настоящим. Ведь в чем нет сомнений, так это в том, что такой, каков я сейчас, я еще далеко не Я, я еще далеко не раскрыл себя…

Как мне обуздать Мечту? Пока я могу рассказать лишь о том, как Мечты обуздывали человечество.