"Работа над ошибками" - читать интересную книгу автора (Бедфорд Мартин)

1. История

Меня зовут Грегори Линн. Я родился 22 октября 1958 года, ровно в пять часов вечера. Вес: девять фунтов две унции. Все равно что родить мешок картошки, шутила, бывало, мама – в те дни, когда ей хотелось еще шутить подобным образом. В том же месяце: Французская Гвинея получила независимость, умер папа Пий XII, в палату лордов были введены пэры-женщины, по телевизору впервые показали торжественное открытие сессии Парламента, а СССР, Великобритания и США собрались в Женеве на совещание по вопросам приостановки ядерных испытаний.

Я – Весы. Родись я на семь часов и одну минуту позже, был бы Скорпионом. Среди знаменитых Весов – Джон Леннон и Маргарет Тэтчер, что само по себе говорит о многом.

Я тоже знаменитость. Я сумел добиться определенной известности. Моя фамилия была в газетах и на радио, и про меня передавали в десятичасовых новостях, причем новость была главная. При освещении фактов им пришлось соблюдать большую осторожность: мое дело пока находится на стадии судебного разбирательства. «Дейли Телеграф» посвятила моему аресту половину третьей страницы и поместила фотографию – кажется, это называется «пиратский снимок», – на которой меня через боковой вход ведут в полицейский участок. Конвоиры на фотографии по сравнению с моей массивной фигурой выглядят тщедушными коротышками. Один из них, вопреки моим четким указаниям, накрыл мне голову одеялом.

Факты:

(1) В начальной школе я всегда учился в самом сильном классе. Птичка. Оч. хор.

(2) По результатам экзаменов я неизменно оказывался в числе самых последних учеников. Крестик. Зайдите к преподавателю.

Экзамены у нас были по арифметике, чтению, истории, географии, естествознанию, а также сочинение и изложение. Я учился средне: не так плохо, чтобы угодить в более слабый класс, но и не так хорошо, чтобы считаться умным.

Июль 1968, класс 2а, место по успеваемости 38; декабрь 1968, За, 38-ое; июль 1970, 4а, 31. Несмотря ни на что, я оставался в классе «а», а значит, был достаточно сообразительным в сравнении с теми, кто учился в «б», «в», «г» и «д». Но среди одноклассников я считался деревом (не путать с дубинами, дебилами и кретинами из других классов). В период между семью и одиннадцатью годами мне еще только предстояло убедиться в справедливости воззрений мистера Эндрюса по вопросам пропорции и перспективы.

Начальная школа располагалась в одноэтажном здании из красного кирпича. Двери и оконные рамы были выкрашены в голубой цвет. В главном вестибюле на стене висела мемориальная доска с золотой надписью, которая гласила, что торжественное открытие нашей школы состоялось 3 сентября 1960 года под руководством мирового судьи советника Б. Дж. В. Биггса, заведующего районным отделом народного образования. Дженис ходила сюда в детский сад, а в начальную школу так и не перешла, потому что покинула нас летом, еще до начала учебного года. Понять, в какой части здания находится детский сад, было очень просто – по рисункам на окнах. Всякие там деревца, собачки, цыплятки, человечки с проволочными волосами и растущими из шеи руками, желтые улыбающиеся солнышки, кособокие домики. Пока я был маленький, мама водила меня в школу за руку. Мы шли по улице вдоль бесчисленных магазинчиков, потом – через небольшой скверик к двухполосному шоссе, а дальше по подземному переходу выходили к школьным воротам. Мальчишки постарше перелезали через металлическое ограждение и перебегали дорогу поверху. Тех, кого за этим занятием видели учителя, наказывали розгами. Одного мальчика переехал грузовик, и череп у него раскололся, как дыня.

Мы носили форму: белые рубашки, ярко-синие джемперы с треугольным вырезом, галстуки в бело-голубую полоску, короткие черные или серые брючки, серые носки, черные или коричневые ботинки, черные пиджаки со значком школы на нагрудном кармане и голубые фуражки. Фуражку носить было необязательно, а в жаркие дни в классе разрешалось снимать пиджаки и джемперы. У меня был коричневый кожаный ранец. Когда мы ходили в детский сад, на собраниях нам полагалось сидеть на полу, скрестив ноги по-турецки. Пол был деревянный, натертый до блеска, от сидения на нем болела задница. В начальной школе мы сидели на деревянных стульчиках. Мы пели гимны. Слова были напечатаны белыми буквами на больших листах грубой черной бумаги. Эти листы вешали над сценой на специальных шкивах. Листы с гимнами хранились в шкафу, некоторые из них были порваны и заклеены широкими полосами липкой ленты. «Вперед, Христово воинство», «Яркий и прекрасный мир», «Иисус, Возлюбленный моей души», «Иерусалим»… Когда подходила очередь дежурить, нужно было отыскать нужные гимны, подвесить их к шкиву и, крутя за ручку, поднять наверх, пока учитель делал перекличку. Однажды я случайно повесил гимн вверх ногами, и учитель обернулся посмотреть, над чем все так смеются.

Линн!

Он схватил меня за руку и шлепнул сзади по ногам. Больно. Все собрание мне пришлось простоять на сцене. После гимнов полагалось читать «Отче наш». У учителя был глубокий, громкий голос, он перекрикивал всех остальных в зале.

В классе я сидел у окна. За игровой площадкой, позади школьной территории, виднелась рощица. Зимой деревья были голые. Больше всего мне нравилось весной или летом: в открытые окна веял свежий ветерок, доносился звук газонокосилки и запах свежескошенной травы. Иногда в класс залетала пчела или оса – и тогда, пытаясь выгнать ее в окно, учителя махали руками, пока кто-нибудь из мальчишек не прихлопывал нарушительницу спокойствия. В утреннюю перемену каждому давали на завтрак бутылочку молока и два бисквита из набора «Рич Ти». Парты были деревянные, с откидными крышками, внутрь мы складывали учебники. Сверху, в углу, имелось круглое отверстие, куда ставилась маленькая белая чернильница. Мы писали простыми деревянными ручками со скрипучими металлическими перьями. Парты составлялись вместе, и мы сидели рядами по четыре человека. Возле меня сидела девочка по имени Дженис. Звали ее так же, как мою сестру, но выглядела она по-другому: у нее были длинные светлые косы, а у моей сестры – короткие черные волосы. Не такие черные, как у негров, а с каштановым отливом. После ванны они блестели и пахли абрикосом. Еще в моем ряду сидели два мальчика, только я не помню, как их звали. Если кто-то хотел выйти в туалет, он должен был поднять руку. Дженис – которая не моя сестра – однажды описалась. Учитель не разрешил ей выходить из класса до перемены. На полу под ее стулом образовалась лужа, и она плакала, раскачиваясь и мотая ногами взад и вперед.

Истории в начальной школе было мало. Учили мы в основном английский и арифметику. История – это пещерные люди, динозавры, Генрих VIII. Он был толстый, у него было шесть жен, и он, как только переставал их любить, отрубал им головы. Птеродактиль писался «п-т-е-р-о-д-а-к-т-и-л-ь». Динозавры вымерли. То ли потому, что мозги у них были размером с грецкий орех, то ли климат изменился, то ли они сгорели, когда на землю упал гигантский метеорит. Я забыл, почему именно. На экзаменах в конце семестра история, география и естествознание входили в один и тот же опросный лист.

Через двадцать пять с половиной лет, при свете карманного фонарика, на чердаке дома, население которого не так давно сократилось с двух человек до одного, я перечитал эту рекомендацию. Реакция моя была вполне однозначной:

(1) Дура Э. Робертсон (классный руководитель) и писать-то правильно не умела.

Отец научил меня песенке:

Вторая мировая война началась, когда отцу было одиннадцать. Он рассказывал про бомбы. Падая, бомбы издавали низкий гул. Если гул стихал, ты понимал, что сейчас они посыпятся на тебя с неба. Их не было видно, только слышно. Если гул прекращался прямо над головой, значит, тебя вот-вот могло убить, но, с другой стороны, бомба могла пролететь мимо и упасть на кого-нибудь другого.

Времена коричневых портков.

Патрик.

Мама звала отца Патрик, только когда сердилась на него, в остальное время он был Пат.

Каких коричневых портков?

Не твоего ума дело, поспешно сказала мама.

Отец приблизил губы к моему уху и прошептал:

– Это когда обдрищешься.

Отец говорил: мы надрали фрицам задницу в двух мировых войнах и одном мировом чемпионате. Ради чемпионата, в 66-м, мы купили свой первый телевизор. Черно-белый, с деревянными дверцами. Когда телевизор не работал, экран закрывали. 1966-й. При этих словах, «1966-й», англичане – даже те, кто тогда еще не родился, – сразу думают: «Финал чемпионата». Уэмбли. Англия – Западная Германия, 4:2. Джефф Хёрст. Люди ликуют, им кажется, что все кончено… так оно и есть! У меня в комнате висела фотография, вырванная из какого-то журнала: Бобби Мур сидит на плечах другого игрока, в руках – кубок Жюля Римэ. Золотой кубок, красная майка. Это футбол. Это история.

Бобби Мур уже умер. Как и Гитлер. Нет больше Западной Германии, не существует и Берлинской стены, возведенной в тот же год, что и моя начальная школа. Стена сохранилась лишь на фотографиях, в памяти людей, в музеях да на каминных полках по всей Европе – в виде кусочков, растащенных на сувениры. Холодная война не имела ничего общего со Второй мировой: холодная война на самом деле была никакая не война, и во время нее немцы (частично) были на нашей стороне. Но и эту войну мы выиграли, спросите кого хотите. Капиталисты – коммунисты, 1:0 (после дополнительного времени).

Историю пишут победители, сказал мне как-то мистер Эндрюс.

Мистер Патрик с этим суждением не согласился. Когда я передал ему слова мистера Эндрюса, он усмехнулся, а потом изрек:

Не следует забывать, что мистер Эндрюс преподает рисование.

Мистер Патрик преподавал у меня в средней школе историю. По программе у нас была английская и европейская история, с 1760-го по 1945-й. В основном войны и революции: аграрная, Французская, с Наполеоном, промышленная, Крымская, восстание сипаев, Франко-прусская, Бурская, Первая мировая, большевистская, испанская гражданская, Вторая мировая. Большевик – представитель радикального крыла Российской социал-демократической партии, захватившей власть в 1917 году. Если верить словарю, «большевик» – пренебрежительное слово для обозначения коммуниста. В нашем языке от этого слова появилось прилагательное «bolshie». Когда о человеке говорят «bolshie», это значит, что он упрямый, несговорчивый и ни под каким видом не желает идти на уступки.

Слова. Названия.

Санкт-Петербург переименовали в Петроград, потом в Ленинград, потом снова в Санкт-Петербург, потому что Ленин стал считаться плохим, и гордый город опять получил право называться в честь своего основателя Петра I (Петра Великого), царя, который вел бесконечные войны, безжалостно убивал крепостных и свою столицу возвел буквально на костях многих тысяч рабов. Но это было три сотни лет назад.

Таков язык истории, написанной победителями.

Холодную войну мы в школе не проходили. Она еще не кончилась, а история – по определению – наука о прошлом, а не о настоящем. Мистер Патрик выражал эту мысль следующим образом:

Интерпретация событий, происходящих в настоящее время, равнозначна стрельбе по движущейся мишени. Сколь тщательно ни прицеливайся, все равно рискуешь промахнуться.

Вывод из этого типично патрикианского афоризма такой: события, имеющие четко обозначенные начало и конец (1914–1918, 1939–1945), интерпретировать можно. Исторические события по самой своей сути относятся к области фактов; причиной любых кажущихся несоответствий или противоречий в их интерпретации может являться лишь неверная историческая перспектива.

Еще одно высказывание:

История, подобно жизни, обретает смысл в ретроспективе.

Херня. Это уже мое высказывание.

Про холодную войну я знаю анекдот:

Я рассказал его своему адвокату. Он говорит, что уже слышал такой.

Мистер Патрик был высокий. Носил темные костюмы: темно-синие, темно-серые, коричневые. У него была перхоть. Когда он наклонялся над партой, чувствовался запах трубочного табака и одеколона. Курить в классе было не положено, поэтому он все время сосал пустую трубку, которая постукивала на зубах. У него были редеющие седые волосы, они торчали на макушке, как у Билли Уизза. Билли Уизз – это такой мальчик, который умел очень быстро бегать, ловко удирал от недовольных им взрослых и мастерски ловил разных плохих дядей. Это из комиксов. На комиксы – «Уиззер и Чипе», «Денди», «Сорвиголова», «Скорчер и Ско», «Пли!», «Бино» – я тратил все свои карманные деньги.

Мистер Патрик не умел быстро бегать. Один ботинок у него был как у астронавта, с очень толстой подошвой. Мы прозвали его Поскакун, а еще Кузнечик, или Куз. У него была тонкая, словно калька, бледная кожа на руках, и на ней толстыми узлами выступали фиолетовые вены. Длинные, шишковатые, костлявые пальцы – пальцы скелета. Если он замечал, что ты отвлекаешься, болтаешь или мусоришь, то клевал тебя пальцем по макушке с такой силой, что из глаз брызгали слезы, а место, по которому попадал острый коготь, болело потом несколько часов. По расписанию уроки истории у нас были сдвоенные, по понедельникам днем и по четвергам утром. В первый день первого семестра мистер Патрик, вместо того чтобы вызывать нас по журналу, на что мы отвечали бы «я» или «сэр» или «здесь», велел нам представляться самим, чтобы сразу понять, кто есть кто. Фамилии, потом имена, если вам не трудно.

Про «имена, данные при крещении» никогда не говорилось, из-за азиатов. Когда подошла моя очередь, я сказал:

Линн, Грегори.

Линн Грегори? Линн – это ведь, кажется, женское имя?

Все заржали. Мистер Патрик стоял у доски и смотрел на меня поверх голов, повернутых, практически без исключения, в мою сторону. Он ухмылялся.

Линн. Это сокращенно? От какого же имени? Линда? Линетта? Линдси?

Смех.

Это фамилия.

Фамилия…

Сэр.

Сэр. Сэр или мистер Патрик, и то и другое годится, ни то ни другое – не годится. Ладно, садись. Шутки в сторону. Спасибо, мисс Грегори.

Дома я нарисовал квадратики, потом картинки, потом раскрасил. Я нарисовал мистера Патрика, лицом к классу. Изо рта слова: «Линн. Это ведь женское имя?» Никто, кроме него самого, не смеется. Я нарисовал себя. Я говорю: «Мистер Патрик, вы на мудака учились в институте или вы такой от рожденья?» После этого все смеются. Я нарисовал над головами «ХА-ХА» и «ХИ-ХИ». Все держатся за бока, по щекам струятся слезы. Я нарисовал себя, со словами: «Ладно, садитесь. Шутки в сторону».

Через две недели и один день после сожжения я позвонил в свою бывшую школу и попросил к телефону мистера Патрика. Я не собирался с ним разговаривать, я хотел лишь узнать, работает ли он еще на прежнем месте, и не придумал никакого другого способа это сделать.

Кого-кого?

Мистера Патрика. Историка.

Минутку.

Я слышал, как она спрашивает: «У нас есть мистер Патрик? Историк?» Вдалеке зазвучал голос другой женщины, но что она говорила, разобрать было невозможно. Потом снова первая женщина, мне:

Извините, но, судя по всему, мистер Патрик давно на пенсии. Может быть, я могу вам чем-то…

Я повесил трубку. Попытался вспомнить, сколько ему было, когда я учился в школе, и пришел к заключению, что немногим более пятидесяти. И это двадцать лет назад. В настенную таблицу, в колонку под его именем, против строчки «настоящее место работы», я записал: «На пенсии». Потом сел за письменный стол. Вырвал из блокнота листок, написал его фамилию, нарисовал его самого и его дом. Открыл телефонную книгу на букву П.

Патриков нашлось пятьдесят восемь, из них четверо с инициалом «Э.»: Патрик Э., Патрик Э. Д., Патрик Э. Дж. и Патрик Э. С. Рядом с «Патриком Э. Д.» было написано «мозольный мастер». Остальные три номера я обзвонил. По первым двум никто не ответил, а по третьему автоответчик сказал: «Привет! Извините, но сейчас Энжела и Брайан не могут подойти к телефону. Если вы хотите…» Я подождал до вечера и еще раз набрал первые два номера. По одному ответила женщина, по другому мужчина. Ни тот, ни другой и слыхом не слыхивали о мистере Патрике, пенсионере, бывшем преподавателе истории.

После анекдота про холодную войну я спросил у адвоката:

Как вы думаете, каково это – быть миссис Джеки Онассис?

Не понял?

Ну, знаете… Джей Ф. погибает. Она выходит за другого. Совокупляется с ним. Каждое утро они просыпаются рядом на шелковых простынях, обедают в дорогих ресторанах, ходят на коктейли, попадаются под камеры папарацци, ездят в круизы по Средиземноморью, пьют шампанское, загорают и…

Грегори.

…и все это время у нее в голове крутится: вы же не думаете, что она могла забыть об этом хоть на мгновение? – «22 ноября 1963 года в Далласе, штат Техас, я ехала на заднем сиденье автомобиля с открытым верхом с куском президентского мозга на ладони».

Интересно, сколько книг написано об убийстве Кеннеди? Сколько снято фильмов, документальных и художественных? А все равно никому точно не известно, кто его убил и зачем. Когда его убили, мне было пять лет и один месяц. Мне почему-то всегда казалось, что я видел сообщение о его смерти по телевизору, но такого просто не могло быть, ведь телевизор появился у нас только в 1966-м. Наверно, я помню сообщение про Роберта, когда его застрелили. Это случилось в 1968-м. Мне было уже лет девять-десять, это я скорее мог запомнить. А может, я столько раз видел кадры последних спокойных секунд далласского кортежа, что уже не в силах отделить действительное событие от сложившейся у меня в голове картинки? Я вижу не убийство президента. Я вижу человека, у которого из головы вылетают мозги. У меня в голове две истории: одна фактическая и одна вымышленная.

Факт: мертвый президент.

Вымысел: смерть президента.

Папаша мой говорил про клан Кеннеди: компашка ирлашек.

Мистер Патрик писал исторические книги. Некоторые входили у нас в список литературы, необходимой для сдачи экзаменов. Это я вспомнил, пока сидел за столом, размышляя, как мне разыскать мистера Патрика. Он писал про Французскую революцию, про Дантона и Робеспьера, про Наполеона Бонапарта. Их имена он произносил на французский манер.

Пришлось ждать до утра. Я снова рисовал наружу, а потом заполнял пустые квадратики; изобразил и себя снаружи. Было холодно – последняя неделя января. Я надел теплую куртку, шарф и перчатки – те, в которых был на картинках, – и вышел. Всю ночь шел снег. На тротуаре его уже основательно утоптали, он был весь в отпечатках подошв. Посередине тянулась серо-коричневая слякотная полоса. Мой сосед, пожилой человек, лопатой расчищал дорожку к своему дому. Красное лицо, белые клубы дыхания. Он остановился и посмотрел на меня. Сначала ничего мне не сказал. Не кивнул, не улыбнулся, просто глядел и все. Он когда-то работал вместе с моим отцом. Звали его Дэннис. Дэн. По субботам, с утра, когда не было начальника, отец иногда брал меня с собой на работу. Я помогал ему или просто смотрел, как он работает, или бегал в магазин, или в час дня прибегал из паба, чтобы пробить талоны за отца и его корешей. Мне тогда не было еще и одиннадцати, а может, даже десяти. Отец работал на покраске, а Дэннис – в гальваническом. Он занимался бамперами и молдингами. Запчасти привозили в металлических чанах, в пузырящейся жидкости, которая пахла, как горячий уксус. Дэннис как-то сказал: сунь туда башку, и твой зеленый глаз станет карим, будешь у нас как все, одинаковый. В утренний перерыв мы – отец, Дэннис и я – усаживались на заднем дворе на деревянные скамьи и ели булки. Черные отпечатки на белой мякоти. Сегодня он был в варежках.

Привет, Грегори.

Я пошел медленнее и, пока не миновал низкой кирпичной ограды его садика, держал голову чуть повернутой в его сторону. Лицо у него было потное, неулыбчивое.

Н-н. Н-н-н.

Я отвернулся. Прошел, ускорив шаг, мимо его калитки и все время видел краем глаза, что Дэннис продолжает за мной следить. Потом я уже не мог видеть его самого, но спиной чувствовал его пристальный взгляд. Я прошел два или три дома, прежде чем услышал, что он снова начал скрести лопатой.

Автобуса я ждал одиннадцать минут двадцать семь секунд. Рядом стояли две женщины, у одной в прогулочной коляске был ребенок. Девочка с короткими черными волосами. Я встал в стороне от остановки. Я надел капюшон и затянул завязки, чтобы как можно больше скрыть лицо. Пальцы на ногах замерзли, носки – там, где просочился снег, – промокли. Пришел автобус. Я сел внизу у окна и всю дорогу не снимал капюшона. С мамой, даже если ехали недалеко, мы всегда шли наверх, чтобы она могла курить. Сиденья были оранжевые, в желто-коричневую клеточку, а не в красно-черную, как раньше. У меня был с собой блокнот, но автобус так трясло, что я не мог ни писать, ни рисовать. Я смотрел в окно, считал машины, едущие навстречу, и успел насчитать сто семнадцать.

В историческом разделе библиотеки нашлись три его книги. Я отнес их в угол, за столик, отгороженный, хотя и не полностью, от библиотекарши полками и стендом с программками вечерних занятий. Две книги были в мягкой обложке и одна – в твердой. Я открыл блокнот и переписал названия: «Робеспьер: биография революционера», «Гильотина и король: последние годы Людовика XVI (1791–1793)» и «Русская рулетка: поход Наполеона на Москву». Я взял первую книгу в твердом переплете и прочитал, что написано на суперобложке. «Максимильен Франсуа Мари Изидор де Робеспьер (1758–1794), деревенский адвокат, ставший выдающимся деятелем Французской революции. Под его жестоким правлением Франция пережила самые страшные дни кровавого перехода от…» Я открыл книгу и на заднем клапане, внизу, увидел единственный абзац:

Фотографии не было. Зато имелся список других произведений того же автора из серии «Знакомимся с историей Франции» – всего восемь наименований. Я огляделся по сторонам. В библиотеке было безлюдно. Пара-тройка посетителей в отделе художественной литературы, один человек у ксерокса, из служителей – никого, если не считать женщины за главным столом. Но она сидела ко мне спиной. Я достал ножницы из кармана куртки. Ножницы сильней бумаги, бумага сильней камня, камень сильней ножниц. Раз, два, три… давай! Другой мальчик плоско вытягивает ладонь, вы держите пальцы буквой V. Захватываете ими его руку и делаете вид, будто режете. Хохочете. Если действовать осторожно, ножницы разрезают бумагу практически бесшумно.

Дома меня ждало письмо от тети – конверт, сложенный вдвое и опущенный в почтовую прорезь. В письме говорилось, что она забегала, но дверь никто не открыл. Просила позвонить. Ниже подписи шли поцелуи. Я скомкал конверт и, нажав ногой на педаль, выбросил его в мусорное ведро на кухне. Приготовил чай и сэндвич с кетчупом и пошел наверх, к себе в комнату. На большом листе нелинованной бумаги я нарисовал ряд квадратиков. Пришлось вспомнить, как мистер Патрик выглядел раньше. Он получился высокий, запорошенный перхотью, и я не забыл сделать один ботинок больше другого. Во рту трубка, незажженная. В первом квадратике я изобразил рыночную площадь и сделал ее французской: написал на магазинах: «Charcuterie», «Boulangerie», «Salon de thé»[2] и водрузил триколор на крышу одного из домов. Площадь запружена детьми в школьной форме, в центре – деревянный помост с гильотиной. Два школьника ведут к помосту мистера Патрика, его костлявые руки связаны за спиной. У подножия гильотины его заставляют опуститься на колени и положить голову на плаху. Рядом, в ожидании отрубленной головы, стоит плетеная корзина. Лезвие вот-вот должно упасть, но тут на площадь галопом врывается одинокий всадник в маске и красном плаще, врезается в толпу, хватает обреченного и вместе с ним исчезает.

Сцена: поляна в лесу. Всадник развязывает мистеру Патрику руки. Тот, плача, начинает благодарить спасителя, но всадник спрыгивает с коня, выхватывает из-под плаща меч и приставляет его к горлу педагога.

Asseyez-vous![3]

Стул, стол, стопка бумаги, перо. Мистер Патрик садится. Не отнимая меча от его горла, всадник заставляет учителя взять перо и, начиная с верхнего листа, писать: «Liberté, Egalité, Fraternité».[4] Сто тысяч раз. Мистер Патрик пишет, пока на длинных тонких пальцах не проступает кровь, пока его руку, пергаментную, с выступающими венами, не сводит судорогой. Когда он больше не может писать, всадник отрубает ему кисть и заставляет писать другой рукой. Еще сто тысяч строк, еще один окровавленный обрубок. Одинокий всадник вскакивает в седло и уезжает, оставляя педагога на поляне: высокого, запорошенного перхотью, с незажженной трубкой во рту. Ветер разносит бумагу.

Я снял телефонную трубку и набрал номер.

Телефонная справочная. В какой город будете звонить?

Орпингтон, Кент.

Фамилия абонента?

Патрик. Инициал «Э».

У вас есть адрес?

Нет.

Минутку.

Записанный на пленку голос продиктовал номер и велел ждать ответа, если мне нужна дополнительная информация. Я стал ждать ответа. Когда голос девушки-оператора раздался снова, я спросил, не может ли она мне дать адрес мистера Э. Патрика. Пауза, потом голос. Я записал. Поднявшись наверх, внес данные в таблицу, в нужную колонку. Изучил карту Большого Лондона и воткнул кнопку в правый нижний угол, около слова «Орпингтон». Потом, с помощью линейки и красного фломастера, провел линию от кнопки до его имени.

Путешествие оказалось довольно несложным: на двух автобусах, потом немного пешком. Даже в те дни это меня не пугало (впрочем, в обозримом будущем мне не светит разъезжать на автобусах). И все-таки тогда я был еще не тот Грегори Линн, что теперь. При выходе наружу меня подстерегало слишком много пустых квадратиков, слишком много незаполненного белого. Даже после поездки в крематорий, походов в магазины и библиотеку – этих пробных вылазок – Орпингтон оставался для меня недостижим. Впрочем, для успешного завершения работы над ошибками по истории мое физическое присутствие было необязательно. Иногда, рисуя какие-то события, я тем самым заставляю их сбываться.

Я представляю себе картину: морозное утро, сельский почтальон, катящий на велосипеде сквозь пургу. Пронзительный ветер. Воротник у почтальона поднят, шапка плотно надвинута на голову. Он слезает с велосипеда, идет по усаженной деревьями аллее мимо больших домов с окнами-фонарями, стоящих несколько в стороне, мимо садов с живыми изгородями. Скрипнув, открывается витая калитка дома № 27, почтальон торопливо шагает по засыпанной снегом дорожке. Не снимая перчаток, достает из сумки конверт, проталкивает его в медную полированную прорезь. Я представляю себе жильца – высокого пожилого человека: как он идет, прихрамывая, через холл, тяжело нагибается за почтой. Выпрямляется. Наверное, думает, что пришел гонорар за очередную книгу, или письмо с просьбой выступить на обеде в историческом обществе, или счет за газ, или весточка от дочери, которая живет, ну, скажем, в Новой Зеландии. Но на конверте – незнакомый почерк, печатные буквы, написанные красным фломастером. Человек несет письмо на кухню, где у него остывают кофе и тост. Есть ли у него жена? Нет, я представляю его одного; он вдовец. Он медленно, по-стариковски, усаживается за кухонный стол. Вскрывает конверт ножом для масла и достает содержимое – лист формата A4. Разворачивает. Хмурится. Суетливо лезет за очками. Он не сразу понимает, что это за рисунки, что за историю они рассказывают; не сразу узнает персонаж с незажженной трубкой во рту, уродливую ногу. Не сразу отмечает отсутствие рук. Я представляю себе его лицо, когда письмо выпадает у него из рук на пол.

Проходит всего неделя, и пожилой человек начинает бояться прихода почтальона. Каждое утро тот неизменно приносит конверт, надписанный красным фломастером, со штампом Южного Лондона в уголке. Больше никаких цветных рисунков, никаких записок – лишь кусочки текстов, картинок, вырезанных, кажется, из книг. Из его книг. Описания казней, изображения гильотины, цветные иллюстрации с дырками в тех местах, где у людей кисти рук. В одно прекрасное утро приходит конверт с руками. Много-много рук, тонких, как бумага, размером не больше ногтя большого пальца. Они ссыпаны кучей прямо в конверт, так что, когда жилец дома № 27 вскрывает письмо, они высыпаются на него мелким конфетти.

Факты:

1934-й. Гитлер, канцлер Германии, становится диктатором; австрийский канцлер убит нацистами; Великий поход председателя Мао.

Мама родилась 8 марта 1934 года. Ее фамилия была Рэндалл. В 1955-м она вышла замуж, перестала быть Марион Рэндалл и сделалась Марион Линн. С двумя «н». Она работала парикмахершей. Потом она перестала работать парикмахершей из-за нас с Дженис. А к тому времени, когда я перешел в старшие классы, мы с нею остались вдвоем, и ей снова пришлось работать. Она нашла место в бакалее. В «Супермаге». Носила фартук в бело-голубую клетку и туфли на низком каблуке, а когда работала на сыре и мясе, то обязательно закалывала волосы. Курить в магазине не разрешалось – только в комнате отдыха. Ей разрешали работать вне графика, чтобы у нее была возможность провожать меня в школу и встречать после уроков. И завтрак, и чай она готовила всегда с сигаретой: в руке, во рту, на краю пепельницы. К чаю подавала яйца, чипсы и бобы, или сосиски с пюре, или вареную в пакетике треску с картошкой и горошком; а иногда приносила с работы какую-нибудь замороженную пиццу или пирог с ветчиной и грибами – с поврежденной упаковкой либо просроченные. Однажды за чаем мама обожгла руку о дверцу плиты и уронила пиццу на пол лицом вниз.

Господи блин боже всемогущий!

Она попыталась наскрести еду обратно на тарелки, но верхний сырно-томатный слой съехал с основания, и на него налипли пыль и волосинки. В результате все это отправилось в помойку – и тарелки, и все. Мама снова выругалась, схватила тряпку, села на корточки и начала тереть кафель энергичными круговыми движениями. Они становились все медленнее и медленнее, пока наконец ее рука не замерла совсем. Когда мама подняла голову, глаза у нее были красные и опухшие, а по подбородку стекала сопля.

Факты:

1928-й. В результате землетрясения в Греции разрушен Коринф; немецкий дирижабль пересек Атлантику; капитан Кингсфорд-Смит перелетел Тихий океан; в Великобритании женщины получили равные права с мужчинами.

Отец родился 18 августа 1928 года. Из всех нас волосы у него были самые черные. Он был большой, как я. Он говорил: мозги у тебя от матери, а туша – от меня, и ты, мать твою, радуйся, что не наоборот. Отец читал «Миррор» и «Спортинг Лайф». Решал кроссворды. Болел за «Челси». Любимый игрок у него был Чарли Кук, даром что деревенщина. А Питер Осгуд назывался «гомик хренов».

Отец голосовал за лейбористов и говорил, что для тори единственное подходящее место – крематорий. А самым великим человеком из всех живущих считал Уинстона Черчилля.

Он был тори, говорила мама.

Когда война, политика ни при чем.

А как же Испания? Ну, знаешь – Франко.

В жопу Испанию.

Мама, которая в это время мыла посуду, гладила белье или шила, ругалась: не выражайся при Грегори.

Она мне всегда говорила, что я должен хорошо себя вести, а то когда отец вернется, он меня отшлепает, или рано отправит в постель, или не даст карманных денег, или в субботу не возьмет с собой на работу.

На работе он занимался покраской автомобильных деталей – капотов, дверей, крыльев, багажников – тех, которые уже исправили жестянщики. Брал пульверизатор и закрывал рот и нос повязкой, цеплявшейся за уши двумя эластичными петельками. Прежде чем направить струю краски на металл, он проверял правильность подобранного цвета на стене. Стена была вся заплевана разными красками: зеленой, красной, желтой, синей, черной, коричневой, серебряной, золотой.

Прям эта… мудерновая живопись, говорил отец.

Факты:

1956-й. Хрущев разоблачил Сталина; Суэцкий кризис; советские войска подавляют восстание в Венгрии; в Великобритании зафиксирован самый холодный с 1895 года день (1 января).

Дженис родилась 2 апреля 1956 года. Она была моя сестра. У нее были вечно ободранные из-за бесчисленных падений коленки и один вечно спущенный носок. Дженис помнила дедулю Рэндалла. Его белые усы больно кололись, когда он тебя целовал, рассказывала она; и он ходил на войну солдатом. Он видел королеву Викторию, Елизавету Первую и короля Эдуарда – того, который изобрел картофель. Дедуля Рэндалл был очень старый, а потом умер. Бывают младенцы, дети, взрослые и старики. Младенцы, когда становятся старше, превращаются в детей, дети – во взрослых, а взрослые – в стариков. А старики умирают.

Дженис утверждала, что в нашем доме, еще до того, как мы в него переехали, умер один старик. Сам умер и отправился на небеса, а призрак свой оставил жить на чердаке. Призрак нельзя было ни увидеть, ни услышать, ни потрогать, но, если ты вдруг оказывался на чердаке, когда свет выключен и вокруг темно, иногда по хребту ни с того ни с сего бежали мурашки. Это он, говорила Дженис, дышит на тебя. И начинала тихонько завывать:

У-у-у-у. У-у-у-у.

Звук напоминал дыхание астматика. На чердаке было нестрашно. Если только не становилось слишком тихо и не начинало казаться, что Дженис куда-то ушла. Тогда я громко звал ее, только ради того, чтобы она сказала: «Цыц!» Мы спросили про старика у мамы, но она не помнила, как его звали. И вообще, он вовсе не умер, его отправили в дом для престарелых. Вот уж враки, мы же оба чувствовали, как он на нас дышит. И я, и Дженис. Мы его звали сэр Мистрий – Дженис рассказывала, что мисс Кут читала им мистрическую историю про то, как призрак подружился с двумя детьми. На чердаке нужно было разговаривать шепотом, потому что нам не полагалось там находиться. Нужно было сидеть очень тихо, не хихикать, не чихать и не кашлять. Если сэр Мистрий не появлялся, мы сами по очереди дули друг другу в шею и воображали, будто это он. Если мои губы касались кожи Дженис, она говорила:

Не дотрагивайся, Гегги. Привидения не могут трогать людей.

Когда Дженис нас покинула, она не была старая. Она покинула нас, когда мне было четыре с половиной, потом вернулась крошечным младенцем, потом снова ушла. Стараясь ее себе представить, я вижу ее такой, как на моих картинках. Такой, какой она была тогда.

Мама нас никогда не била, а отец бил. Не ремнем, не розгами, ничем таким. Ладонью по ногам сзади или по уху. Похоже, на моего адвоката эта информация не производит никакого впечатления.

Сейчас я слишком большой, чтобы меня бить. Когда меня нужно куда-нибудь вести, посылают самого крепкого из охранников. С меня не снимают наручников. Сейчас, с бритой головой – раньше я завязывал волосы в хвост, – поросшей угольного цвета щетиной, внешне я стал еще внушительнее. Люди меня боятся. Они смотрят на мои разные глаза, на мое лицо, на мою мощь, на мой череп и становятся похожи на кроликов, ослепленных светом фар приближающегося автомобиля. Разумеется, это происходит еще и оттого, что они осведомлены о моем деле, о моей репутации, моей известности. По отношению ко мне они испытывают благоговейный ужас. Трепещут передо мной. Встреча со мной – это встреча с историческим лицом. С Грегори Линном, сиротой, холостяком, с четырех с половиной лет – единственным ребенком в семье.

Первый раз я сам постриг себе волосы в десять лет. В свой день рождения. В субботу должны были прийти гости. Мои друзья и их родители. Мама все утро готовилась. Накрыла стол в задней комнате, приготовила сэндвичи, кексы, пудинги, положила на тарелку маленькие колбаски с вколотыми в них палочками, канапе из кусочков сыра с ананасом, заварила чай, выжала апельсиновый сок, налила его в кувшины. Она вытирала пыль, пылесосила. Драила желтой тряпкой дверные ручки, пока серые следы от отцовых пальцев не размазались, а потом и совсем не исчезли. Гости должны были прийти в полдень, и у отца оставалось время переодеться, когда он вернется с работы. Утром за завтраком мама сказала:

Я поставлю воду – на потом.

Зачем?

Зачем. А ты как думаешь?

Я мылся – в прошлом месяце.

Отец пил чай и читал газету. Он еще не брился и не причесывался. Он улыбнулся и подмигнул мне. Мама сказала:

Нечего пачкать и прованивать хорошую одежду.

Эту вот рубашку? Да она же старше его.

Придут гости.

И штаны тоже. У меня комбинезон рабочий и то в лучшем виде, чем эти штаны.

Я поставлю воду.

К двум часам.

Патрик.

К двум.

Гости придут в полпервого.

От меня чего, воняет?

Отец отложил газету и поднес полы пижамы к носу. Потом посмотрел на меня, задрал руку над головой и притянул меня за шею к своей подмышке. Ткань там была влажная, желтовато-коричневая. Он отпустил меня.

Воняет?

И если, Патрик Линн, я учую хоть каплю пива…

Мама пришла за мной. Она стояла за дверью спальни и выкрикивала мое имя. Я не отвечал. Я сидел на краю кровати с ножницами из парикмахерского комплекта в руках. Занавески были задернуты.

Грегори, скоро придут гости.

Я молчал. Дверь открылась. Мама спросила, почему я сижу в темноте. Подошла к окну, раздвинула занавески.

Боже милосердный.

Она села рядом со мной. Говорила всякие слова, трогала меня. Я чувствовал на своей голове ее руку. Она нежно касалась густых прядей на макушке, на затылке; касалась торчащей, колючей щетины над ушами и там, где совсем недавно у меня была челка; и – нежнее, осторожнее – лысых мест, кожа с которых прилипала к ее пальцам. Когда она отняла руку, пальцы у нее были влажные и красные.

Номер класса «1–3» означает первый год обучения, третья группа. В средней школе все было не так, как в начальной: постоянными были изучаемые предметы, а не состав класса. Класс 1–3 ничем не отличался от 1–1 или 1–6 – просто номер комнаты, куда мы собирались на утреннюю перекличку. Потом все расходились по разным кабинетам, кто-то из твоего класса шел на тот же урок, что и ты, а кто-то нет. По английскому я был в самой сильной группе, а по математике и естествознанию – в самой слабой. Такого деления не было только на рисовании, потому что, как говорил мистер Эндрюс, искусство нельзя оценить по десятибалльной шкале.

В первый же день на большой перемене, во дворе, один парень подошел к другому и съездил ему по носу. Ничего не сказал, просто ударил, разбил губу и ушел. Я их не знал, они были на класс старше. Ученики второго года обучения были тогда самые старшие – школа, когда я туда пошел, успела проработать всего год. Спортзал был недостроен, и один угол двора еще не успели покрыть асфальтом. Если туда залетал футбольный мяч, кто-нибудь из рабочих отбивал его обратно доской, и с мяча потом приходилось сдирать прилипшие черные катышки, похожие на комочки жеваной лакрицы. Школу построили на месте холма, где росла трава и редкие деревца. Раньше здесь был скверик – выгуливали собак, запускали змеев, устраивали свалки. Зимой, если выпадало достаточно снега, окрестные дети ходили сюда кататься на санках. Отец сделал мне санки из старого ящика и металлических полосок, которые нашел на работе в мусорном баке. В подарок на Рождество. К тому времени волосы у меня уже отросли, кроме тех мест, где были швы, и надевать шерстяную шапку было необязательно. Мама, правда, все равно заставляла, из-за холодов. Был январь. В школу я давно вернулся, но гулять на улицу меня выпустили в первый раз со дня рождения, с тех гостей, которые так и не пришли. Тестировать меня уже перестали, но к нам по-прежнему ходили женщина из совета – «антисоциальный работник», как ее называл отец, – и мужчина, которого он звал «стрекулист», хотя мама говорила, что ничего подобного. Этот мужчина показывал мне альбом с картинками из клякс и спрашивал, что я вижу, и я отвечал: кляксы. Но он не отставал, и тогда я начинал выдумывать всякую ерунду, и он записывал мои ответы в тетрадку. Он спросил, кого я люблю больше: Джона, Пола, Джорджа или Ринго, и ответ тоже записал. В школе я сказал, что мне делали операцию на мозге и что, если бы отец не спас меня поцелуем жизни, я бы умер. Это было еще в начальной школе. А когда подошло время идти в среднюю, волосы отросли и закрыли шрамы.

Холм исчез. Для строительства школы скверик срыли бульдозерами, сровняли с землей. Грузовики, увозившие мусор, проезжали мимо нашего дома, сотрясая оконные рамы и посыпая шоссе камнями и кусками глины. Глину укатали, как пластилин, на ней явственно проступали следы шин. Я пытался вспомнить, в каком точно месте был холм, куда мы с отцом ходили кататься на санках, но не мог. Создавалось полное впечатление, что скверика никогда не существовало; как будто на его месте всегда была школа – прямоугольные блоки из стекла, хрома и бетона и разлинованное белым поле с двумя штангами вместо ворот и клочьями сетки, свисавшими с металлических креплений. Форма была зеленая и серая. У меня было прозвище – Разноглаз.

Когда мистер Патрик задавал вопрос, прежде чем отвечать, нужно было поднять руку. Если ты забывал и выкрикивал ответ с места, он говорил:

Руки. Руки.

А если ты поднимал руку и он тебя вызывал, то в конце ответа непременно нужно было сказать: «сэр» или «мистер Патрик», иначе он говорил «НЕВЕРНО» и вызывал кого-то еще, даже если ты ответил правильно. А если ты неверно произносил фамилию какого-нибудь исторического лица, он передразнивал тебя, и все начинали смеяться.

Дан Танн? Кто это еще такой, Дан Танн? А?

Дантон, сэр.

Полагаю, вы имеете в виду мсье Дантона. То, что ему отрубили голову, мадемуазель Грегори, еще не повод, чтобы так же поступать и с его фамилией.

Он произносил в нос: «Донгтонг». Меня же он называл «мисс Грегори» или, если мы проходили Французскую революцию, «мадемуазель Грегори». Или Линда. Или Линнет.

Историю мы учили так: он диктовал нам или писал на доске, чтобы мы переписывали это в свои тетради, или раздавал испещренные фиолетовыми буковками листочки, чуть влажные от копировального устройства и пахнущие денатуратом. Или мы выписывали что-нибудь из учебников, а он сидел за столом и делал пометки в своих эссе. В конце урока нам давалось десять минут на вопросы, расспросы и допросы. Если никто ни о чем не спрашивал, он подводил итоги.

Патрикианский афоризм:

История – это наука причин и следствий. Если мы хотим осмыслить некий исторический период или событие, то должны изучить предшествовавшие события – т. е. причину, и последующие события – т. е. следствие. Таким образом мы устанавливаем хронологию, порядок следования. Суть истории можно выразить так: «Случилось первое, затем случилось второе», а суть исторической науки – ее красоту – так: «Второе случилось потому, что случилось первое».

Какая херня.

Факт:

Японцы напали на Пёрл-Харбор в воскресенье, 7 декабря 1941 года.

Факт:

Японцы напали на Пёрл-Харбор в понедельник, 8 декабря 1941 года.

Два факта. Верным может быть только один, и в то же время верны оба. Как такое может быть? Как может одно и то же событие произойти в два разных дня? А так: когда по одну сторону линии перемены дат воскресенье, по другую – понедельник. Вот бомбят Пёрл-Харбор: на Гавайях воскресенье, в Токио понедельник. Самолет вылетает из Лос-Анджелеса в 11 вечера в пятницу, перелетает Тихий океан и приземляется в Австралии, в Сиднее, в три часа пополудни в воскресенье. А где же суббота? Нигде. Ее не было, не существовало. Вы родились 29 февраля. Вам двадцать четыре, но вы отпраздновали всего шесть дней рождения – а стало быть, вам шесть. По вашим часам без двух двенадцать, по часам на стене – две минуты первого. Какое время правильное? Или и то и другое неправильное? Солнце садится и где-то в то же самое время встает. Мистер Патрик, мы не сверили наши часы. То есть я что хочу сказать: если возможны разночтения относительно столь очевидной (столь фактической, столь реальной) вещи, как «когда», то где уж нам разобраться с «почему». Кто мы такие, чтобы судить о причине и следствии, если мы путаемся с днями недели?

Я пытаюсь обсудить это со своим адвокатом. Ему неинтересно.

В «У. X. Смите», «Уотерстоунс» и «Диллонсе» я брал с полок исторических отделов вполне конкретные книги. Забивался в укромные уголки, подальше от кассиров и глаз других покупателей, и, повернувшись спиной к камерам наблюдения, вставал на колени. Открывал книги на нужных страницах и брался за дело. Вырезал иллюстрации, куски текста. Руки. Тысячи пар бумажных ладоней. Складывал вырезки в карман куртки, ставил книги на место. Возвращался домой. И каждый день отсылал очередное письмо с очередной картинкой, аккуратно вложенной в конверт. Картинка была всегда одна и та же: единственный кадр (место действия – классная комната); высокий, запорошенный перхотью пожилой человек сидит за письменным столом; всадник в плаще и красной маске пишет на доске. Менялись только фразы, которые он писал:

Мистеру Патрику необходимо выработать более терпимое отношение к конструктивной критике.

Мистеру Патрику следует более тщательно прорабатывать изучаемые вопросы, проявляя при этом большую усидчивость и прилежание.

Насколько я могу судить, данный предмет не особенно интересен мистеру Патрику, однако уверен, что в будущем приобретенные знания окажутся ему полезны.

Мистер Патрик должен проявлять достаточную настойчивость и усердие при освоении предлагаемого материала.

История – это наука причин и следствий

Факт:

Штатным художником, ассистентом которого я работал с сентября 1984 по сентябрь 1985-го включительно, был мистер Э. У. Эндрюс. Энди Эндрюс. В прошлом – учитель рисования в__________, крупной общеобразовательной школе Южного Лондона, в будущем – свидетель со стороны обвинения, предъявленного мне, Грегори Линну.

Как это ни смехотворно по сравнению с прочими преступлениями, которые мне инкриминируются, мне будет предъявлено обвинение в умышленной порче вполне конкретного количества книг в твердых и мягких переплетах. От имени различных магазинов и департамента библиотечной службы районного совета в суд подан иск о возмещении ущерба. Кроме того, меня уведомили, что двенадцать месяцев назад, когда началась вся эта история, мистер Патрик обращался в полицейский участок по месту жительства с жалобой на получение письма угрожающего содержания. Сначала в полиции не проявили к его жалобе особенного интереса, но заявление приняли, а конверт вместе с содержимым – после беглого осмотра – подшили к делу. И лишь когда вышедший на пенсию преподаватель истории начал получать подобные письма ежедневно, полиция предприняла более основательные попытки вычислить отправителя. Однако расследование не принесло никаких результатов и, поскольку по прошествии нескольких недель поступление писем прекратилось, было приостановлено до обнаружения новых улик или возникновения новых обстоятельств. Мой арест и предстоящий суд придали делу, первоначально считавшемуся незначительным, иной оборот, и теперь собранная ранее информация войдет в состав обвинительного заключения.

Обо всем этом я узнал от своего адвоката. Целый час он подробно расспрашивал меня о письмах Патрику, а его помощница, с присущей ей методичностью, старательно все записывала. В какой-то момент, в самом начале допроса, что-то в моем описании первой серии картинок побудило их обменяться взглядами – взглядами, в которых явственно сквозила напряженность. Сначала я отнес это на счет красочности своего рассказа о наказании, которое посчитал нужным применить всадник в плаще, – кровавые обрубки и пр. Но очень скоро я осознал, что в том, как посмотрели друг на друга адвокат и его помощница, было нечто большее, чем совместно испытываемое отвращение. Разумеется, суду нечего мне предъявить, кроме порчи книг, использования почтовой службы Ее Величества для рассылки писем оскорбительного и угрожающего содержания, а также причинения беспокойства некоему мистеру Энтони Патрику, историку. Но даже эти люди, мои представители, хоть их и посетило что-то вроде озарения в отношении истинного смысла данной работы над ошибками, подсознательно не желают понять ее в полной мере. Они отрицают, сопротивляются, ищут логические объяснения. Тем не менее они знают. Я увидел это в их глазах в тот момент, когда они обменялись взглядами, почувствовал по их поведению. Они, мать их, все поняли.

Будет ли мистер Патрик давать показания?

Не лично.

То есть?

По моим сведениям, упомянутому джентльмену разрешено не присутствовать в суде по причине, э-э, болезни.

Болезни?

Он представит суду заверенные показания.

Все мои попытки заставить адвоката подробнее рассказать о заболевании мистера Патрика натыкаются на глухое молчание. Он отводит глаза. В конце концов, после некоторого колебания, за него отвечает помощница. Ровным, деловым тоном. Официальная информация в ответ на официальный запрос. Она сообщает, что в начале прошлого года у свидетеля – то есть у мистера Патрика – развилась болезнь Паркинсона. И уже несколько месяцев он находится на излечении в частной клинике. Болезнь поразила свидетеля внезапно, развитие ее было стремительно, и, по имеющимся данным, тремор рук у больного настолько силен, что остановить дрожь можно, только сев на ладони. Он не может пользоваться письменными и столовыми приборами, не в состоянии удержать чашку или воспользоваться туалетом без посторонней помощи. Руки отказали мистеру Патрику полностью.