"Знаменосец «Черного ордена». Биография рейхсфюрера СС Гиммлера. 1939-1945" - читать интересную книгу автора

Глава VII Раб власти

Высадка союзных войск в Нормандии, начавшаяся ранним утром 6 июня – всего через два дня после освобождения Рима, – застала нацистских лидеров врасплох. Гитлер в это время находился в Берхтесгадене, а Роммель, командовавший армейской группировкой в Голландии, Бельгии и Северной Франции, проводил время с семьей в Ульме. Геринг отдыхал в одном из своих замков на юге Германии, когда ему позвонил его помощник и сообщил тревожные новости. Не мешкая, фельдмаршал созвал срочное совещание в Клессхайме – дворце в стиле барокко неподалеку от Зальцбурга, где в 1942 году Гитлер с почетом принимал Муссолини и Чиано, а в 1944-м распекал строптивого Хорти. На совещании присутствовал и Гиммлер, чей бронепоезд всегда стоял в окрестностях Берхтесгадена, когда Гитлер находился в Оберзальцбурге. Риббентроп прибыл из Фюшла – своего летнего дворца неподалеку от Зальцбурга, где, по свидетельству Шелленберга, он всерьез обдумывал план убийства Сталина из револьвера, замаскированного под авторучку. Гитлер же, услышав новости из Франции, отправился спать и приказал его не беспокоить.

Не сохранилось никаких сведений о том, что обсуждали на этой встрече Гиммлер, Геринг и Риббентроп. Только вторжение могло собрать вместе этих троих без Гитлера, кстати говоря, появившегося во Франции перед своими генералами только 17 июня, то есть на следующий день после запуска по Лондону первой «Фау-2», когда фюрер вызвал Рундштедта и Роммеля на конференцию в Марживале. По свидетельству присутствовавшего на совещании генерала Шпейделя, Гитлер выглядел «бледным и невыспавшимся»; он постоянно вертел в пальцах цветные карандаши, а когда они сели за стол, быстро проглотил рис с овощами, закусив пригоршней таблеток. Своего обещания посетить штаб армии Роммеля фюрер так и не выполнил; вместо этого он вернулся в Берхтесгаден, и в ту же ночь одна из «Фау-2» сбилась с курса и взорвалась рядом с его бункером.

Вновь Гитлер принял Рундштедта и Роммеля только 29 июня, через неделю после того, как русские начали наступление на всех фронтах. Отклонив предложение генералов о перемирии, Гитлер прочел им целую лекцию о своем чудесном оружии. Первого июля он заменил Рундштедта на Клюге. Роммель, оставшись в одиночестве, направил Гитлеру письмо, в котором открыто говорил о том, что поражение во Франции теперь неизбежно. Письмо было датировано 15 июля, а два дня спустя Роммель был серьезно ранен, когда самолет союзников обстрелял его штабную машину.

Ситуация на обоих фронтах день ото дня становилась все хуже. В начале июля русские заняли Польшу и приближались теперь к границам Восточной Пруссии. Гиммлер тем не менее по-прежнему оставался на юге, возле Гитлера, ожидая решения фюрера. Гитлер размышлял до 14 июля. Затем он перенес свой штаб в «Волчье логово», находившееся в Растенбурге в Восточной Пруссии. Гиммлер последовал за ним, но на первой штабной конференции, созванной 15 июля, не присутствовал, так как Гитлер поручил ему сформировать пятнадцать новых дивизий СС для отправки на восточный фронт, где потери были особенно большими. Через пять дней, 20 июля, Гиммлер был назначен командующим Резервной армией, сменив на этом посту генерала Фромма. В этот же день, 20 июля, группа старших офицеров Резервной армии произвела попытку государственного переворота, совершив покушение на Гитлера во время дневного совещания¹.

Начальник штаба генерала Фромма полковник фон Штауффенберг подложил бомбу с часовым механизмом под стол для заседаний в том месте, где сидел Гитлер. В 12.42 – через десять минут после того, как Штауффенберг разбил капсулу с кислотой, которая должна была разъесть идущий к запалу провод, бомба взорвалась. Но один из офицеров случайно передвинул контейнер с бомбой на другое место, и взрыв не причинил Гитлеру вреда. В это время Штауффенберг как раз проходил через первый пропускной пункт в Растенбурге, направляясь к самолету, который должен был перенести его в Берлин – к другим заговорщикам, ожидавшим его в штабе Резервной армии на Бендлерштрассе. Штауффенберг был уверен, что Гитлер мертв.

Ни Геббельс, ни Гиммлер, ни Геринг с Риббентропом не присутствовали на этом совещании. Геббельс в это время был в Берлине; Геринг работал в своем штабе в пятидесяти милях от Растенбурга, что касалось Гиммлера, то он находился на вилле Хагевальд– Хохвальд на озере Маурси в Биркенвальде; его спецпоезд стоял неподалеку. Утром Керстен проводил с ним курс лечения, и Гиммлер сказал, что, по его мнению, противоречия между американцами и русскими могут повлиять на весь ход войны. Затем Керстен отправился на прогулку по окрестностям, а позднее спал в своем купе в поезде.

После взрыва Гиммлера сразу вызвали к фюреру. Его телохранитель Кирмайер хорошо запомнил, как после телефонного звонка они с большой скоростью мчались по проселочным дорогам, преодолев расстояние в двадцать пять километров за полчаса.

Между тем события в Растенбурге продолжали развиваться. Заговорщики заранее условились, что сразу после гибели Гитлера командующий войсками связи генерал Фельгибель, также участвовавший в покушении, должен был послать шифрованное сообщение в штаб на Бендлерштрассе, чтобы дать сигнал к началу сложной операции по осуществлению государственного переворота; после этого Фельгибель должен был отключить Растенбург от связи с внешним миром на максимально возможный срок. Штауффенберг приехал на аэродром в полной уверенности, что фюрер мертв, однако несколько минут спустя Гитлер, Кейтель и другие пострадавшие выбрались из взорванного здания, и Фельгибель, растерявшись, бросился вместе с остальными к ним на помощь. Придя в себя, Гитлер приказал сохранять взрыв в тайне от внешнего мира и передать весь район Растенбурга под контроль СС. Фельгибель, таким образом, не имел возможности сообщить о случившемся на Бендлерштрассе.

Заговорщики в штабе ничего не знали до 15.30, когда Тиле, отвечавший за связь, сумел дозвониться в Растенбург и получить расплывчатую информацию о покушении. Этого оказалось достаточно, чтобы операция по осуществлению государственного переворота под кодовым названием «Валькирия» началась немедленно. Да и Штауффенберг летел в Берлин в полной уверенности, что цель достигнута и что он успешно выполнил свою историческую миссию.

Гиммлер прибыл в Растенбург после 13.15 и сразу взялся за дело. Связавшись со штаб-квартирой гестапо в Берлине, он приказал группе полицейских следователей немедленно вылететь в Растенбург. Судя по всему, после этого всякая связь с Берлином была прекращена, и только в 15.30 Тиле удалось получить какие-то сведения. Вскоре после этого Кейтель сообщил Фромму, что Гитлер жив.

Фромм сразу же попытался отменить операцию «Валькирия», которую заговорщики начали, ссылаясь на него, как на нового верховного командующего всеми военными силами государства, но отступать им было уже некуда, и они арестовали Фромма. Тем временем в Растенбурге гиммлеровские следователи проследили происхождение бомбы и связали ее со Штауффенбергом. Гиммлер тут же позвонил в Берлин и приказал арестовать Штауффенберга либо в аэропорту, либо на Бендлерштрассе, но штандартенфюрер СС и двое подчиненных ему офицеров, прибывшие в 17.30 в штаб Резервной армии, чтобы исполнить это распоряжение, сами оказались под арестом.

Гиммлер между тем пребывал в полной уверенности, что на жизнь фюрера покушался один человек или небольшая группа отщепенцев. Он еще не понял, что в Берлине планировался государственный переворот; в противном случае он вряд ли бы отправился вместе с Гитлером встречать Муссолини, который посетил Растенбург с визитом. Сам Гитлер, однако, не видел никакой необходимости отменять эту встречу. Напротив, ему нужен был слушатель, которому он бы мог похвастаться, что само Провидение сохранило его жизнь для Германии. Не имело никакого значения, что этим слушателем был стареющий, потерявший былую власть дуче, к которому то же самое Провидение явно повернулось спиной. Впрочем, разрушенный взрывом зал заседаний, который Гитлер и Муссолини отправились осматривать, действительно производил сильное впечатление, и то, что Гитлер уцелел, казалось самым настоящим чудом. Впоследствии Гиммлер, сопровождавший двух вождей во время этой экскурсии, признавался, что его возвращение к вере в Бога началось именно тогда².

Когда связь с Берлином была восстановлена, выяснилось, что в столице начался переворот, поэтому Гитлер, собиравшийся выпить чаю с Муссолини и другими нацистскими лидерами, приказал Гиммлеру немедленно отправиться в Берлин. Проявив неожиданную решительность, он передал рейхсфюреру СС официальное руководство безопасностью рейха и назначил командующим Резервной армией вместо Фромма. Наконец-то Гиммлер получил то, к чему так давно и страстно стремился: прямой доступ на Бендлерштрассе и должность командующего армией. Многие слышали, как он ответил Гитлеру: «Мой фюрер, можете на меня положиться».

Действовал он, однако, совсем не как солдат, который получил сложное и ответственное задание и теперь рвется в бой. Пока Гитлер развлекал гостей на скучной чайной церемонии, Гиммлер, вместо того чтобы немедленно вылететь в Берлин, вернулся в Биркенвальд. Когда Керстен, узнавший о покушении от водителя Гиммлера, заглянул в кабинет, рейхсфюрер СС разбирал и уничтожал какие-то бумаги. «Пришел мой час, – сказал он. – Теперь я возьму всю банду в кольцо – я уже отдал приказ об аресте предателей. Провидение послало нам знак, сохранив жизнь фюреру. Я сейчас же лечу в Берлин».

Но когда поздно вечером Гиммлер наконец добрался до Берлина, он слишком устал, чтобы отправиться в свою новую штаб-квартиру на Бендлерштрассе. Вместо этого он прямиком отправился к Геббельсу, который, будучи самым высокопоставленным из оставшихся в Берлине министров, развил бурную деятельность. В ходе переговоров с одним из подразделений берлинского полка, которое Геббельс хотел использовать для ареста полкового командира, рейхсминистр пропаганды сделал умный ход, напрямую соединив командира этого подразделения майора Ремера, ревностного нациста, с Гитлером. Гитлер с ходу присвоил Ремеру звание полковника и поручил обеспечение безопасности Берлина. Он также приказал новоиспеченному командиру полка подчиняться только Геббельсу и Гиммлеру – новому командующему, который, как сказал фюрер, уже летит в Берлин.

Тем временем Геббельс, выполняя распоряжение Гитлера, подготовил чрезвычайный выпуск новостей о покушении на фюрера и его счастливом спасении, который должен был выйти в эфир в 18.30. Через два часа после того, как эта новость была объявлена по радио, Кейтель разослал всем командующим армиями срочное телетайпное сообщение с известием о назначении Гиммлера и требованием выполнять только приказы фюрера или рейхсфюрера СС.

Штауффенберг на Бендлерштрассе предпринимал отчаянные усилия, чтобы с помощью телетайпа и телефона как-то подбодрить заговорщиков, но почва стремительно уходила у него из-под ног. Активные выступления были предприняты только во Франции и в Австрии, в остальных же местах ни о каких организованных действиях не было и речи, хотя Штауффенберг и фроммовский начальник управления снабжения генерал Ольбрихт проявляли чудеса красноречия. Последний удар заговорщикам был нанесен, когда в девять часов вечера по радио объявили, что в ближайшие часы Гитлер выступит перед своим народом.

Иными словами, к тому времени, когда Гиммлер прибыл в Берлин, главная опасность уже миновала. Правда, ему пришлось просить Гитлера отменить истерические распоряжения Бормана, приказавшего всем гауляйтерам нейтрализовать армейское командование в своих зонах ответственности. Когда около полуночи Скорцени с отрядом десантников наконец подошел к зданию на Бендлерштрассе, выяснилось, что Фромм, освобожденный из-под ареста, не только вновь занял свой пост, но и успел провести срочный военно-полевой суд над заговорщиками. В результате Бек, Ольбрихт, Штауффенберг и еще несколько человек, принадлежавших к ядру заговора, были либо расстреляны, либо совершили вынужденное самоубийство. Дальнейшую расправу остановил Скорцени, отдав соответствующий приказ от имени нового командующего Резервной армией.

Гиммлер тем временем создал официальную следственную комиссию, заседавшую в резиденции Геббельса на Герман-Герингштрассе. Оба министра вдвоем допрашивали доставленных к ним офицеров, в том числе самого Фромма. Допрос продолжался всю ночь. Они сделали перерыв только для того, чтобы прослушать выступление Гитлера, переданное по радио в час ночи. Против обыкновения, фюрер говорил усталым, тихим голосом, однако его речь произвела на Геббельса очень сильное действие. Рейхсминистр пришел в настоящую ярость и потребовал для предателей самой страшной кары.

На следующий день Борман, вынужденный исправлять допущенные накануне ошибки, разослал на места более четкие распоряжения, подтверждающие полномочия Гиммлера. Рейхсфюрер тем временем назначил Кальтенбруннера главой следственного комитета, готовившего серию показательных процессов, первый из которых состоялся 7 августа в Народном суде. За порядок рассмотрения дела отвечал председатель суда Роланд Фрейслер. По его приказу первую группу заговорщиков – измученных, небритых, одетых в скверно сидящую гражданскую одежду – ввели в зал для унизительного допроса, снимавшегося на кинопленку по распоряжению сжигаемого жаждой мести Гитлера. Правда, главные заговорщики, Бек, Ольбрихт и Штауффенберг, были уже мертвы, но их сообщников – таких, как фельдмаршала фон Вицлебена (подвергшегося особенно жестоким насмешкам со стороны Фрейслера по поводу отсутствия пояса в брюках), генералов Гепнера и Штифа, а также двоюродного брата Штауффенберга Петера Йорка фон Вартенбурга, – по очереди допросили и приговорили к повешению. Восьмого августа их, раздетых догола, действительно повесили в небольшой камере тюрьмы Плотцензее. В качестве орудия казни послужила струна от фортепиано, закрепленная на крючке для разделки мясных туш, причем вся экзекуция от первой до последней минуты снималась на кинопленку. По свидетельству очевидцев, агония некоторых из повешенных продолжалась не менее пяти минут.

Вечером того же дня Гитлер просматривал отснятую пленку в рейхсканцелярии. Мучения казнимых были столь ужасны, что даже Геббельс, человек жестокий и суровый, не мог досмотреть фильм до конца. Впоследствии все копии пленки были уничтожены.

Для Гиммлера и Кальтенбруннера следствие по делу о покушении на фюрера вылилось в бесконечную череду допросов, которые не прекращались все последние месяцы войны. За допросами следовали новые аресты и новые казни; точное число казненных неизвестно, однако по некоторым оценкам расстреляно и повешено было несколько сотен человек³. Жертвами репрессий стали многие выдающиеся члены Сопротивления; некоторых из них отправили в тюрьмы и казнили незадолго до конца войны, чтобы скрыть хотя бы часть преступлений нацистского режима. Фон Хассель был повешен 8 сентября 1944 года, Лангбена казнили 12 октября, Попица повесили 2 февраля 1945 года, Небе – 3 марта; лучшего из немецких военачальников Роммеля вынудили покончить с собой 14 октября, пастора Дитриха Бонхёффера и адмирала Канариса казнили в один день – 9 апреля.

Первый публичный комментарий к событиям 20 июля Гиммлер дал в своем обращении к группе гауляйтеров и других официальных лиц, собравшихся 3 августа в Познани. С едкой иронией рассказывал он о своих встречах с Лангбеном, которого он называл посредником, и Попицем:

«Мы позволили этому посреднику болтать сколько влезет, и вот, в общих чертах, что он нам сказал: «Войну нужно остановить. Для этого – учитывая сложившуюся ситуацию – мы должны заключить мирный договор с Англией, но главным условием подобного мира является отстранение фюрера и его почетная ссылка». Никаких репрессивных мер против СС не планировалось».

Далее Гиммлер рассказал, что передал этот разговор Гитлеру и они вместе над ним посмеялись. Встреча с Попицем, впрочем, была не особенно информативной, и поэтому Лангбена пришлось арестовать:

«В конце концов, я арестовал посредника. С тех пор прошло уже почти девять месяцев, и этого хватило, чтобы герр Попиц стал похож на сыр. Он бледен как полотно и, по-моему, являет собой наглядный пример того, что может сделать с человеком нечистая совесть. Он шлет мне телеграммы, звонит по телефону, спрашивает, что случилось с доктором Икс, а я молчу, как сфинкс, или даю уклончивые ответы, чтобы он не знал, имею я какое-то отношение к случившемуся или нет»⁴.

Как и следовало ожидать, Гиммлер высмеял всех гражданских участников заговора – от Лангбена и Попица до Кипа и обеих Зольф. «Мы давно знали о заговоре», – заявил он. Впрочем, в отношении генералов он был не менее язвителен, заявив, что «Фромм действовал по сценарию дешевого фильма». Гиммлер также обвинял в заговоре всю армию и утверждал, что Штауффенберг собирался выпустить на свободу узников концентрационных лагерей. «Это значит, что через несколько недель нами стали бы править коммунисты, а наши улицы превратились бы в арену кровавых преступлений»⁵.

Эти слова предназначались, однако, только для широкой публики, на деле же Гиммлер стремился сохранить по возможности в тайне подробности дела Лангбена и Попица. Когда осенью наконец началось слушание дела, Кальтенбруннер направил министру юстиции такое письмо:

«Вскоре состоится суд над бывшим министром Попицем и адвокатом Лангбеном. Учитывая известные вам обстоятельства, а именно факт встречи Попица с рейхсфюрером СС, прошу вашего разрешения на проведение закрытого судебного заседания. Полагая, что ничто не помешает вам дать такое разрешение, направляю в ваше распоряжение десять моих сотрудников, которые будут присутствовать в зале заседаний во время слушаний»⁶.

На суде Лангбена и Попица приговорили к смертной казни. Лангбен, как нам уже известно, погиб в октябре; перед смертью его пытали. Что касается Попица, то его оставили в живых до февраля следующего года в надежде выудить из него побольше информации. После этого он также был казнен.

В своем обращении к гауляйтерам и старшим офицерам в Познани 29 мая 1944 года Гиммлер с необычной прямотой высказался по еврейскому вопросу. Он говорил четко и ясно, словно находился в кругу близких друзей. Уничтожение, объяснил он, является трудной операцией:

«Внимательно выслушайте меня, но никогда никому не говорите об этом. Нам предстоит решить вопрос: что делать с женщинами и детьми? Лично мне все совершенно ясно. По-моему, недостаточно искоренить – или, называя вещи своими именами, уничтожить одних мужчин. Если мы убьем только мужчин, то их дети, когда вырастут, будут мстить нашим детям и внукам. Я не мог этого допустить. Решение далось нам нелегко, но мы его приняли: этот народ должен исчезнуть с лица земли. Выполнить это задание оказалось чрезвычайно сложно, но мы с ним справились, без – я надеюсь – ущерба для психического и морального состояния наших лидеров и их подчиненных. Опасность, однако, была очень велика, так как наши люди легко могли превратиться либо в безжалостных головорезов, не знающих цену человеческой жизни, либо в бесхребетных слабаков, страдающих от нервных срывов».

Он также пообещал гауляйтерам, которых назвал «верховными сановниками партии, этого рыцарского политического ордена», что «к концу года еврейская проблема будет решена раз и навсегда». Свою речь Гиммлер закончил следующими словами:

«Это все, что я хотел бы сказать сейчас по еврейскому вопросу. Теперь вы полностью в курсе дела, однако я советую вам сохранить нашу беседу в тайне. Возможно, позже мы подумаем, стоит ли рассказать об этом германскому народу. По-моему, лучше этого не делать! Мы взяли на себя ответственность не только за действия, но и за саму идею, и должны унести эту тайну с собой в могилу».

Одна тысяча девятьсот сорок четвертый год стал для Гиммлера одним из самых удачных за всю его карьеру. Теперь он был, пожалуй, единственным из нацистской верхушки, кто пользовался полным доверием Гитлера. В том же году исполнилась и его давняя заветная мечта: в дополнение к должности командующего Резервной армией и Ваффен-СС фюрер назначил его командующим боевыми соединениями рейха. В то же время Гиммлер стал более реалистично относиться к еврейской проблеме, и для этого было много причин. По мере того как развивалось наступление советских войск на восточном фронте, эффективно управлять машиной массового уничтожения становилось все труднее. Весной 1944 года стало совершенно очевидно, что такие лагеря, как Аушвиц, и некоторые другие рано или поздно будут захвачены противником, в то время как серьезные потери в живой силе и технике, которые несла германская армия, требовали резкой интенсификации труда заключенных. Кроме того, Гиммлер начинал опасаться, что возмущение всего мира геноцидом евреев, который связывали главным образом с его именем, может помешать ему выступить в качестве представителя Германии в мирных переговорах с западными союзниками.

Вместе с тем Гиммлер по-прежнему не понимал, почему его имя вызывает такую ненависть. Он, во всяком случае, совершенно искренне верил, что несколько жестов доброй воли помогут ему восстановить свою репутацию, и это притом, что он не мог не знать о решении американцев добиваться по окончании войны суда над немецкими военными преступниками. Как бы там ни было, Гиммлер снова начал задумываться о контактах с представителями союзников, хотя подобный пересмотр позиций во многом объяснялся не столько его неожиданным прозрением, сколько благотворным влиянием Керстена и интригами Шелленберга. Первым его шагом на этом пути стало, однако, не ослабление, а усиление геноцида, только теперь «людей второго сорта» не загоняли в газовые камеры, а умерщвляли при посредстве непосильного труда. Затем последовала попытка получить крупный выкуп за нескольких видных евреев, причем на одной чаше весов оказалась их жизнь, а на другой – деньги или товары, необходимые для продолжения войны⁷. Первые серьезные переговоры такого рода начал Йоэль Бранд, представлявший интересы венгерских евреев, которых нацисты внесли в число своих жертв в 1943 году. В мае 1944 года Эйхман предложил Бранду жизни 700 тысяч венгерских евреев в обмен на 10 тысяч грузовиков, которые союзники собирались направить в Салоники. Тогда договориться не удалось, однако за первым предложением последовали и другие, не менее чудовищные. Так, Эйхман предложил от имени Гиммлера обменять жизнь и свободу 30 тысяч евреев на 20 миллионов швейцарских франков. Несмотря на неприкрытый цинизм подобной сделки, некоторые результаты были достигнуты. В августе и декабре 1944 года в Швейцарию перевезли 1684 румынских еврея, а в феврале следующего года – еще 1000 евреев из Венгрии. За обе партии Гиммлер получил через президента Швейцарии Жан– Мари Муси 5 миллионов швейцарских франков, проведенных через Международный еврейский благотворительный фонд. Кроме того, Гиммлер получил от некоей мадам Имфельд предложение расселить освобожденных им евреев на юге Франции. Главной помехой при осуществлении этого и других подобных проектов была, однако, деятельность государственного департамента США, активно препятствовавшего переводу вырученных средств в Германию.

Сведения об этой унизительной торговле рано или поздно должны были достичь ушей Гитлера. Но к этому времени, как мы увидим, Гиммлер уже вел самые активные переговоры с Красным Крестом.

В своих послевоенных мемуарах Шелленберг, стремясь представить себя активным сторонником мирных переговоров, довольно подробно описывает, как он организовывал встречи Муси и Гиммлера зимой 1944/45 года. На первой встрече Муси убедил Гиммлера взять деньги вместо техники и медикаментов, а на второй, которая, по словам Шелленберга, состоялась 12 января, они пришли к такому соглашению:

«Каждые две недели специальный поезд, состоящий из вагонов первого класса, должен был доставлять в Швейцарию примерно 1200 евреев. Еврейская организация, с которой работал Муси, обещала оказать всестороннюю помощь в решении вопроса в соответствии с предложениями Гиммлера. В то же время ведущаяся во всем мире пропаганда против Германии должна была претерпеть существенные изменения. Согласно моему предложению деньги выплачивались не непосредственно Международному Красному Кресту, как планировалось вначале, а вручались Муси как доверенному лицу»⁸.

Узнав об этом плане, Гитлер пришел в бешенство, которое, по утверждению Шелленберга, намеренно подогревал Кальтенбруннер. В результате «Гитлер тотчас издал два приказа: немец, помогающий бежать еврейскому, британскому или американскому заключенному, будет немедленно казнен».

Вызвав Гиммлера, Гитлер в таких выражениях высказал ему свое негодование, что Гиммлер долго не мог прийти в себя и, по словам Курта Бехера, доверенного лица рейхсфюрера СС на переговорах о выкупе евреев, издал собственный приказ, согласно которому «ни один узник концлагеря в южной части Германии не должен попасть в руки врага живым»⁹.

Осенью 1944 года, накануне сдачи Венгрии советским войскам, была возобновлена программа депортации евреев. Гиммлер назначил Хёсса, занимавшего в то время должность инспектора всех концентрационных лагерей, одним из кураторов этого процесса, вменив ему в обязанность надзор за соблюдением «разумной гуманности». В результате, когда в декабре пал Будапешт, значительная часть еврейского населения все еще оставалась в городе и не пострадала¹⁰. Кроме этого, Гиммлер позволил Международному Красному Кресту провести инспекцию Аушвица, имевшую, правда, весьма поверхностный характер. Есть сведения, что в октябре и ноябре 1944 года он пытался остановить массовые убийства или по крайней мере переложить ответственность за них на плечи своих подчиненных. По свидетельству Бехера, Гиммлер начал с того, что «между серединой сентября и серединой октября» отдал Полю и Кальтенбруннеру следующий приказ: «Настоящим приказом, вступающим в силу немедленно, ликвидация евреев запрещается. Приказываю также оказывать медицинскую помощь слабым и больным. Ответственность за невыполнение данного распоряжения вашими подчиненными возлагается на вас лично»¹¹. Двадцать шестого ноября Гиммлер издал еще один приказ, который также известен из записок Бехера: «…Снести крематории в Аушвице; евреям, работающим в рейхе, выдавать такие же порции пищи, что и восточным работникам; при отсутствии специальных больниц для евреев лечить их вместе с арийскими пациентами».

Советская Армия дошла до Аушвица и прилегающих к нему лагерей только в конце января 1945 года. К этому моменту эвакуация заключенных на запад, начавшаяся в сентябре прошлого года, была почти полностью завершена; советские войска застали в лагере лишь около 3 тысяч совершенно больных людей. Зато в лагерях на территории Германии, которых в начале 1945 года насчитывалось больше сотни, в нечеловеческих условиях содержалось 500 тысяч арийцев и 200 тысяч евреев, чья судьба все еще оставалась нерешенной. Гиммлер, по свидетельству Райтлингера, собирался использовать их для торга с союзниками, а Гитлер с Кальтенбруннером считали, что они должны быть уничтожены.

Гиммлер, как мы уже не раз отмечали, всегда скрывал слабость и нерешительность характера под маской силы. И не последнюю роль играли для него должность и мундир командующего армией, с помощью которых Гиммлер пытался внушить себе, что он – решительный человек действия. Когда-то рейхсфюрер заставлял свое хилое тело выполнять сложные спортивные нормативы; теперь он пытался стать боевым генералом нечеловеческим усилием воли.

Увы, ни умом, ни телом Гиммлер не подходил для этой задачи. Но он слепо верил в себя, а все сомнения, время от времени зарождавшиеся в тайных уголках сознания, неизменно подавлялись его советниками. Если Керстен поддерживал в нем человечность, то Шелленберг убеждал, что он – прекрасный дипломат, а Скорцени, гений диверсионной тактики, помогал почувствовать себя великим военачальником. Вряд ли Гиммлер был до такой степени падок на лесть; скорее он инстинктивно стремился компенсировать таким образом любые неудачи или неприятности – такие, например, как смерть или психическое расстройство Гитлера, интриги генералов, развал германской армии, сутяжничество Геббельса и Геринга и многое другое. Находясь в центре паутины нацистских интриг, он старался учесть все мелочи, поэтому не было ничего удивительного в том, что у него постоянно болела голова и сводило судорогой желудок. Вот уж поистине есть что-то противоестественное в том, что человек, наводивший ужас на всю Германию, оказался жертвой собственных страхов и сомнений!

В те дни Гиммлеру было просто необходимо заняться каким-то новым делом, чтобы снять напряжение и вернуть уверенность в себе. Как известно, в июле, во время попытки государственного переворота, Гитлер доверил ему командование Резервной армией, состоявшей главным образом из пожилых, но продолжающих носить форму офицеров, раненых, но не комиссованных солдат, и стажеров-новобранцев, еще не принимавших участия в реальных сражениях. Но для Гиммлера командование войсками, расквартированными по всей территории Германии, было хорошим началом, а отнюдь не концом. Конечно, чтобы укрепить свою власть и потешить самолюбие, ему требовалось нечто большее, и Гиммлер решил направлять подчиненных ему людей в войска для усиления национал-социалистской пропаганды, для чего ему пришлось провести приказ об увеличении числа специальных офицеров-политработников. Кроме этого, он выступил инициатором создания двух новых военизированных соединений, которые были названы «Фольксгренадир» и «Фолькс– артиллери».

Представители нацистской партии в войсках, среди которых особенно выделился лейтенант Хаген, известивший Геббельса о заговоре на Бендлерштрассе, фактически являлись политработниками или комиссарами, занимавшимися политической подготовкой солдат. Через несколько дней после покушения на фюрера Гиммлер обратился к группе политкомиссаров, призвав их принять самые суровые меры против предателей и дезертиров: «Я наделяю вас властью арестовывать любого, кто повернется к нам спиной… Поручите это задание самому лучшему, самому энергичному и самому жестокому офицеру дивизии. Они быстро разделаются с этой мразью. Они поставят к стенке всех недовольных»¹². А 10 сентября Гиммлер издал приказ о том, что семьи предателей также должны быть расстреляны:

«Некоторые неблагонадежные элементы, похоже, думают, что война для них кончится, как только они перейдут на сторону врага. Так вот, пусть не надеются. Каждого дезертира ждет справедливое наказание. Более того, его позорное поведение повлечет за собой самые суровые последствия для его семьи. После расследования всех обстоятельств его семья будет расстреляна»¹³.

В августе 1944 года Гиммлер наконец-то получил контроль над проектом «Оружие возмездия»¹⁴, как называлась работа по созданию ракет «Фау-1» и «Фау-2». По свидетельству генерала Дорнбергера, руководителя исследовательского центра в Пенемюнде, еще в сентябре 1943 года Гиммлер назначил бригадефюрера СС доктора Каммлера, руководившего строительством различных объектов для СС, ответственным за возведение зданий, необходимых для разработки «оружия возмездия». В действительности же Каммлер исполнял обязанности осведомителя, регулярно докладывавшего Гиммлеру о положении дел. Конечной целью этого внешне обаятельного и энергичного, но лишенного каких-либо принципов человека было сменить Дорнбергера на посту руководителя проекта, и свои надежды он связывал именно с Гиммлером. Так в конце концов и произошло. Формально Дорнбергер находился в подчинении Фромма, поэтому, когда после покушения на Гитлера место командующего Резервной армией занял Гиммлер, проект официально оказался в его ведении. Четвертого августа Гиммлер назначил Каммлера своим специальным уполномоченным, отвечающим за всю программу, однако, несмотря на это, разработке секретного оружия продолжали серьезно мешать непрекращающиеся интриги, которых и раньше плелось вокруг проекта великое множество.

Еще одну порцию власти над боевыми частями Гиммлер отвоевал у нового начальника штаба Гитлера Гудериана, а произошло это через две недели после взрыва в Растенбурге, когда накануне прихода советских войск началось восстание в Варшаве. Гудериан так описывает события: «Я просил включить Варшаву в зону боевых действий, но амбиции генерал-губернатора Франка и лидера СС Гиммлера получили поддержку Гитлера… Подавить восстание было поручено рейхсфюреру СС… Сражение продолжалось несколько недель и отличалось необычайной жестокостью»¹⁵.

Сражаться на улицах Варшавы Гиммлер отправил обергруппенфюрера СС и генерала войск СС фон дер Бах-Зелевски, возглавившего объединенные силы Ваффен-СС и полиции. В подавлении восстания участвовал и русский эмигрант, бывший офицер Белой армии Каминский со своим отрядом СС, состоявшим из 6500 русских военнопленных. Этих людей направили в Варшаву, так как об их ненависти к полякам было хорошо известно в нацистском руководстве. Русские творили там такие зверства, что, как утверждал после войны Гудериан, он посчитал необходимым убедить Гитлера вывести отряд Каминского из Варшавы. Что касалось Бах-Зелевски, то он и вовсе утверждал, что казнил Каминского¹⁶.

Гитлер, памятуя о восстании в гетто в 1942 году, приказал Гиммлеру стереть Варшаву с лица земли, и это было исполнено. Повстанцы, так и не получившие поддержки от вышедшей к Висле Советской Армии, продолжали сопротивление, но все их усилия были тщетны – устоять они не могли. Варшава была заминирована и разрушена практически полностью. Некоторое время спустя, когда советские войска подступали к Будапешту, Гиммлер предложил поступить с этим городом так же, как и с Варшавой. Для этого он специально объявил Будапешт центром партизанского движения, чтобы сохранить руководство операцией в своих руках и в руках своего любимого командира Бах-Зелевски.

Несмотря на то что 3 августа в своей речи в Познани Гиммлер дошел до того, что поблагодарил головорезов Каминского за находчивость, которую они проявили в Варшаве при разграблении брошенного армией провианта, на самом деле он относился к русским весьма осторожно и старался использовать их как можно меньше. Так, известно о его недоверчивом отношении к перешедшему на сторону немцев генералу Власову, который выразил готовность сражаться против Сталина. Вермахт очень хотел использовать этого красного генерала, попавшего в плен весной 1942 года, чтобы с его помощью набрать казаков для борьбы против Красной Армии. В апреле 1943 года Власов действительно создал в Смоленске так называемую Русскую освободительную армию, но Гиммлер, узнав об этом, пришел в неистовство. В своей речи в Познани 4 октября 1943 года он подверг уничтожающей критике самонадеянные заявления Власова, утверждавшего, что русских могут победить только русские и что он сможет набрать 650-тысячную армию дезертиров, чтобы воевать наравне с немцами¹⁷. Позднее в неофициальной и более откровенной беседе с группой гауляйтеров и старших офицеров Гиммлер рассказал, как Фегелейн посмеялся над русским генералом, обращаясь с ним как с равным и называя его «герр генерал», говоря ему комплименты до тех пор, пока не выудил у него всю необходимую информацию.

«Нам всем известна национальная черта славян – они очень любят слушать самих себя, – иронизировал Гиммлер. – …Все это доказывает, что людей такого сорта можно купить по бросовой цене… Шумиха, поднятая вокруг Власова, меня просто пугает. Вы знаете, что я всегда стараюсь смотреть на вещи с оптимизмом и меня нелегко взволновать, но это дело кажется мне чрезвычайно опасным… Среди нас нашлись глупцы, готовые дать этому изворотливому типу оружие и технику, которые он собирается направить против своего народа, но при удобном случае может повернуть и против нас».

После покушения на жизнь Гитлера Гиммлер поручил Гюнтеру д'Алькуену, возглавлявшему на тот момент армейское управление пропаганды, набрать русских дезертиров и передать их Власову, однако вместо двадцати пяти дивизий, которые обещал представить советский генерал, сформировать удалось только две. Гиммлер, однако, был вынужден и дальше поддерживать Власова, объявившего себя украинским де Голлем, так как рассчитывал со временем подчинить РОА себе и даже присоединить ее к СС в случае, если эти формирования будут представлять собой сколько-нибудь реальную силу. Этого, однако, так и не произошло. К тому времени, когда Власов наконец вступил в бой, Гиммлера интересовало только собственное спасение. В конце концов Власова захватили и повесили бойцы Советской Армии.

Став главнокомандующим Резервной армией, Гиммлер при поддержке Бормана учредил фольксштурм – германское ополчение, которое должно было выполнять оборонные функции в случае вражеского вторжения. Затем – в ноябре – был разработан план создания сил «Вервольф»¹⁸ – ядра будущих партизанских групп и отрядов, которые должны были начать действовать в случае оккупации Германии противником. На этой почве Гиммлер сблизился – насколько он вообще мог с кем-то сблизиться – с Геббельсом, которого Гитлер назначил ответственным за ведение «тотальной войны»[11]. Высшее армейское командование находилось в опале, и эти двое – всю жизнь остававшийся сугубо гражданским человеком министр пропаганды и шеф тайной полиции, который никогда не командовал на поле боя даже взводом, – поделили между собой ответственность за будущие боевые действия. По свидетельству помощника Геббельса фон Овена, в ноябре Геббельс заявил: «Армия – Гиммлеру, а мне – гражданские аспекты войны! Вдвоем мы сумеем переломить ход кампании и добиться решающего перевеса!»¹⁹ С этой целью они спланировали перераспределение трудовых ресурсов и набор миллиона новобранцев (половина из которых должна была поступить из люфтваффе Геринга), которым предстояло пройти подготовку в рядах Резервной армии Гиммлера. Фактически Гиммлер стал военным министром, хотя Гитлер и не назначал его на этот пост официально²⁰. Фюрер, впрочем, оказал ему особую честь, поручив выступить 9 ноября в Мюнхене на ежегодном праздновании годовщины партии. Это свидетельствовало о том, что в глазах Гитлера Гиммлер занимал одно из первых мест в нацистском руководстве.

Гиммлеру, как мы знаем, всегда недоставало смелости и решительности, поэтому ему особенно импонировала жестокость Геббельса в применении власти. Если Геббельс принимал решение, то никакие страхи и сомнения не могли заставить его отступить. Если верить фон Овену, Геббельс часто задумывался о том, кто будет править Германией вместе с ним, если Гитлера лишат власти. Разумеется, это не могли быть ни Геринг, который бесстыдно пренебрегал своими обязанностями, ни Борман, которого Геббельс считал просто мелким карьеристом. Так почему бы не Гиммлер? В этом месте, как свидетельствует фон Овен, Геббельс обычно делал паузу, а потом произносил твердое «нет». В последнее время, считал он, Гиммлер стал слишком непредсказуемым и «своевольным» (eigenwillig). Действительно, мысли об измене – о ее возможности и о выгодах, которые сулил своевременный переход в другой лагерь, не оставляли Гиммлера до самой смерти Гитлера. Что касалось Геббельса, то он был вполне способен справиться с подобными соблазнами, даже если что-то подобное и приходило ему в голову, и дело было не только в твердости его характера. Просто Геббельс понимал то, чего не способен был постичь Гиммлер, – что без Гитлера таким людям, как они, не нашлось бы места в Германии.

Гиммлеру удавалось также поддерживать более или менее дружеские отношения с Борманом, которого Гудериан описывает как «коренастого, неповоротливого, неприятного, самодовольного и плохо воспитанного» eminence grise[12] Третьего рейха. Любовница Гиммлера Хедвиг подружилась с женой Бормана Гердой, матерью восьмерых детей, в которой муж души не чаял. В письмах, которые Борман регулярно отправлял домой, он называл Гиммлера «дядей Генрихом». В одном из ответных писем Герда написала мужу, как счастлива Хедвиг со своими детьми Хельге и Гертрудой в новом доме в Оберзальцбурге²¹, и что теперь, когда они стали соседями, старшие дети могут играть вместе. «Хельге намного выше нашего Хартмута, – пишет Герда, – но гораздо тоньше и стройнее. Фигурой и движениями он похож на Генриха, как Хартмут похож на тебя, но внешнее сходство уже исчезло. Однако девочка удивительно похожа на отца. Хедвиг показывала мне детские фотографии Генриха – у них просто одно лицо. Малышка растет большой и крепкой, и она такая милая…»

Это письмо было отправлено в сентябре, а уже в октябре Борман описывает Гиммлера в домашней обстановке: «Генрих сказал, что вчера вешал картины, занимался домашними делами и весь день играл с детьми. Он не отвечал на телефонные звонки и полностью посвятил себя семье». Борман также писал: «Дядю Генриха радует, что Хельге всеми командует – он видит в нем качества будущего лидера».

Герда видит в Гиммлере и своем муже преданных учеников, верой и правдой служащих своему учителю. «Ах, папочка, – пишет она Борману в конце сентября, – трудно представить, что произойдет, если вы с Генрихом не позаботитесь обо всем. Фюреру одному не справиться. Поэтому вы оба должны беречь себя, ведь фюрер – это Германия, а вы – его верные товарищи по оружию…»

Герда была, пожалуй, единственным человеком, кто совершенно искренне восхищался этими людьми. Вероятно, в этом было повинно нежное отношение Бормана, называвшего жену «милая мамочка», «радость моя», «сердце мое», «любимая» (так он обращался к ней в письмах). Впрочем, в своих посланиях Борман редко касался действительно серьезных проблем. Вот типичное письмо, в котором Борман описывает, как они с Гиммлером проводили время в Берлине:

«Вчера вечером я и Гиммлер ужинали вместе с Фегелейном и Бургдорфом. Признаться, мы до слез хохотали над этими двумя чудаками – они вели себя как расшалившиеся мальчишки. А ведь Бургдорфу уже сорок девять и он скоро станет генералом пехоты! Фегелейн рассказывал, что он чувствует, когда на него кричат по телефону… Оказывается, при этом ему кажется, что у него из ушей идет белый дым… Можешь представить, как нам было весело»²².

В других письмах Борман описывает новоиспеченного командующего в действии. Вот, например, письмо от 3 сентября: «Вчера Генрих Г. уехал на Западный вал[13], но мы несколько раз говорили по телефону. Он очень энергично взялся за новые обязанности командующего Резервной армией». В ответ Герда передала Гиммлеру через мужа записку со словами ободрения.

Письмо от 9 сентября гласило: «Я рассказал Г. Г., который звонит мне каждый день, как ты рада, что он находится там, потому что, по твоему мнению, это поможет решить все проблемы. Он был очень доволен и передавал тебе горячий привет…»

Узнав, что Гиммлер не может работать по ночам, как работали Гитлер и сам Борман, последний заметил: «Гиммлер пришел в ужас от нашего нездорового образа жизни. Он говорит, что должен ложиться спать не позже полуночи. А мы работаем до четырех утра, хотя утром спим немного дольше. Но так было всегда…»

Тридцать первого октября Борман пишет: «По моей просьбе дядя Генрих отправляется 3 ноября в Рур… чтобы навести там порядок».

Это письмо предшествовало попытке Гиммлера изменить в лучшую сторону положение на западном фронте, которая, однако, лишь продемонстрировала полную беспомощность рейхсфюрера СС в военных вопросах. Десятого декабря Гитлер назначил его командующим группой армий «Верхний Рейн», что оказалось полной неожиданностью для армейского руководства. Многие военачальники пытались понять, почему фюрер вообще доверил Гиммлеру этот пост. Мнение Гудериана на этот счет не только отражает точку зрения большинства, но и представляется наиболее близким к истине: судя по всему, к этому назначению приложил руку не кто иной, как Борман, стремившийся дискредитировать соперника и сознательно поставивший Гиммлера в такое положение, чтобы его некомпетентность как военачальника проявилась как можно ярче. Существует, однако, и другое мнение, согласно которому только через это назначение Гиммлер мог добиться превращения своей Резервной армии в полноценное боевое соединение, добывающее для рейха столь необходимые ему победы. Возможно также, что Гитлер, давно уже переставший доверять своим военным специалистам, решил, что этот преданный и энергичный человек преуспеет там, где генералы терпели одно поражение за другим.

Как ни странно, но это назначение не позволило Гиммлеру принять на себя руководство знаменитым контрнаступлением в Арденнах, спланированным Гитлером и порученным генералу войск СС Зеппу Дитриху, которому фюрер передал командование Шестой танковой армией для действий под общим руководством командующего западным фронтом Рундштедта. Не исключено, кстати, что назначение Гиммлера преследовало цель не дать ему вмешиваться в действия Дитриха. Рундштедт и без того весьма болезненно относился к вмешательству рейхсфюрера СС, который вел себя настолько бестактно, что позволял себе во время инспекционных поездок посылать ему приказы, подписанные «верховный главнокомандующий западного фронта»²³.

Танковая армия СС Зеппа Дитриха не вполне соответствовала своему громкому названию; одна треть ее танковых дивизий была набрана из «Фольксгренадир», еще треть – из Ваффен-СС. Контрнаступление окончилось неудачей, даже несмотря на участие в нем сформированной Скорцени особой бригады, подчинявшейся непосредственно Гиммлеру, который принял командование на западном направлении всего за несколько дней до начала Арденнской операции. Союзники заранее знали, что Скорцени собирает говорящих по-английски немцев, чтобы переодеть их в английскую и американскую форму и перебросить в расположение противника. Правда, большинству диверсантов Скорцени удалось просочиться в тыл союзнических армий, но все их усилия оказались напрасными, так как танки Зеппа Дитриха застряли в снегу и не смогли оказать им поддержку. Наспех сформированные войска Гиммлера и их командиры, включая прибывшего из Варшавы Бах-Зелевски, тоже воевали недолго и не особенно успешно. Рейхсфюрер попытался было взять Страсбург, но потерпел серьезное поражение; от позора его спасло лишь назначение на пост командующего группой армий «Висла». Двадцать третьего января Гиммлер уехал на Восток, забрав с собой Скорцени. По насмешливому свидетельству начальника штаба Рундштедта генерала Вестфаля, рейхсфюрер СС оставил после себя «целый ворох неразосланных приказов и отчетов».

Новый штаб Гиммлера разместился в Шварцвальде. Борман писал по этому поводу жене: «Его штаб – то есть его поезд – стоит где-то в окрестностях одного из Мургтальских тоннелей или около Трайберга». Штаб– квартира Гитлера находилась в это время в Бад-Наугейме в ста пятидесяти милях оттуда, но Гиммлер держал с ним связь. В канун Рождества он даже присутствовал на приеме и сидел рядом с Гудерианом, который не преминул отметить, что Гиммлер, судя по всему, полностью разделял заблуждения Гитлера:

«У него не возникало никаких сомнений по поводу собственной значимости. Он искренне верил в свои способности военного и считал, что может принимать решения по ходу ведения войны ничуть не хуже Гитлера, а уж про генералов и говорить нечего. «Знаете, мой дорогой генерал-полковник, я не думаю, что русские перейдут в наступление. Все это просто блеф. Цифры, переданные вашим отделом… сильно преувеличены. Эти люди излишне тревожатся. Я убежден, что на восточном фронте ничего не происходит». С такой наивностью не поспоришь!»

Легкомысленное отношение к ситуации, в которой оказалась Германия, действительно передавалось всем, кто находился под влиянием Гитлера. Сам фюрер проводил все вечера за просмотром кинофильмов, а его соратники развлекались как могли. Двадцать девятого декабря Гиммлер устроил прием для Рундштедта и Бормана, после которого гости разъехались по собственным квартирам, чтобы «продолжить веселье, послушать музыку и потанцевать». «Я не танцевал, – пишет Борман жене, – но видела бы ты Йодля!..»

Это, впрочем, не мешало Гиммлеру пристально следить за теми, кто, по его мнению, нуждался в постоянном присмотре. В январе он писал Ройтеру, своему представителю в Голландии: «Приказываю в полном объеме осуществлять репрессии и другие антитеррористические мероприятия. Невыполнение будет рассматриваться как серьезный проступок. Если поступят жалобы о вашей жестокости, вам следует этим гордиться». В мае 1944 года он написал Панке, шефу полиции в Дании: «Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы ваша жена вела себя скромнее… Вынужден просить вас напомнить ей о дисциплине; недопустимо, когда молодая женщина позволяет себе безответственные высказывания по поводу того или иного политического события… Как мне кажется, вы не сумели занять главенствующего положения в семье, подобающего настоящему руководителю СС. Хайль Гитлер!» В августе он послал резкую записку военному губернатору Кракова: «Я крайне недоволен вашими распоряжениями, которые касаются исключительно эвакуации. Я требую стойкости от всех членов администрации. Нужно заниматься делом, а не вывозить свой багаж!» Оказавшись в тяжелом положении на западном фронте, Гиммлер тем не менее нашел время, чтобы написать генералу войск СС Хофле. Сначала рейхсфюрер собирался объявить ему строгий выговор, но потом изменил свое решение: «Я долго размышлял над своим письмом, написанным более двух недель назад, и решил… дать вам еще один шанс». Письмо заканчивалось словами: «Если бы я мог представить, насколько мое поручение превышает ваши умственные способности, я бы избавил нас обоих от этого позора».

В это время Гиммлер уже наверняка понял, что члены СС оказались не способны на то героическое самопожертвование, которого он от них требовал. Об этом свидетельствует сохранившаяся переписка того периода. К примеру, в письме, датированном 14 января 1944 года, анонимный корреспондент сообщал о взяточничестве, мошенничестве и грабежах, в которых были замешаны многие высокопоставленные руководители СС. Автор назвал по именам около дюжины офицеров СС, которые вели роскошный образ жизни, в то время как все его сыновья воевали на фронте, а дом сгорел после авианалета. Это – настоящее предательство, писал возмущенный корреспондент.

Десять дней спустя, 24 января, старший офицер СС написал Гиммлеру, что глупо призывать на фронт рабочих с военных заводов, так как на фронте не хватает не солдат, а снаряжения.

Шестнадцатого февраля бригадефюрер СС Хофман прямо спрашивает у Гиммлера, что ему делать с огромным количеством иностранных рабочих, которые стали серьезной обузой для рейха теперь, когда границы сокращаются и для них не остается никакой работы. Следует ли их оставить врагу? Ответ на это письмо не сохранился.

Двадцать третьего февраля Гиммлер сам отправил письмо Борману, которого по-прежнему называл «дорогой Мартин». В письме он упомянул о донесении молодого офицера СС Вильгельма Вермолена, в котором тот сообщал о низком моральном духе партийных руководителей, первыми бежавших с поля боя.

Назначение Гиммлера на высокий «боевой» пост произошло почти одновременно с передачей фюрером Герингу и Гиммлеру непосредственного командования боевыми частями люфтваффе и СС соответственно. Армия больше не имела власти над этими формированиями, которые отчитывались только перед своими руководителями и передавались в оперативное управление армейского руководства только на период решения отдельных тактических задач. Теперь Гиммлер, как и Геринг, мог свободно вмешиваться в вопросы стратегии и тормозить приказы армейских командиров, если они касались его людей.

По свидетельству Вестфаля, Гиммлер исторгал «потоки бессмысленных приказов», но Кейтель, к счастью, негласно порекомендовал профессиональным военным «принять к сведению новые методы руководства». Это, впрочем, не могло полностью исправить положение, так как Гиммлер, будучи «патологически недоверчив», ревностно следил, чтобы его не «выставляли в невыгодном свете», и частенько обвинял армию в том, что его идиотские приказы остались не выполнены или не дали ожидаемых результатов.

Вестфаль утверждает также, что он бездумно растрачивал присылаемое ему снаряжение:

«Гиммлер получал больше снаряжения, чем другие участки фронта, так как все боялись, что в противном случае он позвонит Гитлеру и потребует направить все эшелоны с боеприпасами и снаряжением на свой участок. При этом он обычно расстреливал все снаряды до единого, а потом просил еще… Сам Гиммлер сидел в своем поезде в Шварцвальде и при малейшем намеке на воздушную тревогу приказывал загнать поезд в тоннель. Излишне говорить, что на передовой Гиммлер ни разу не появился, предпочитая отдавать все приказы из безопасного убежища в глубоком тылу»²⁴.

Едва ли можно утверждать, что Гиммлер реально понимал, какие задачи и какая ответственность на него возложены. Гитлер снова назначил его командующим группой армий «Висла» в надежде, что рейхсфюрер СС сумеет как-то заполнить вакуум, образовавшийся на этом участке перед неизбежным наступлением русских. Гудериан, как начальник генерального штаба, был, разумеется, против этого назначения, но Гитлер остался непоколебим. «Это нелепое предложение привело меня в ужас… – писал Гудериан в своих воспоминаниях. – Фюрер утверждал, что Гиммлер хорошо проявил себя в качестве командующего группой армий «Верхний Рейн» и что под его началом находится Резервная армия; следовательно, он в любой момент может вызвать подкрепление… Гитлер также приказал Гиммлеру создать свой собственный штаб…»²⁵.

По свидетельству Гудериана, гиммлеровский штаб, разместившийся в Дойч-Кроне, в ста пятидесяти милях к северо-востоку от Берлина, состоял почти исключительно из эсэсовских чинов, которые были совершенно не подготовлены к выполнению предстоящей задачи. К 24 января советские войска уже освободили Восточную Пруссию и вышли на рубеж Эльблонг – Торунь – Познань – Бреслау. (В Познани еще недавно находился штаб фронта, где так любил выступать Гиммлер.) Под ударом оказалась вся Северная Германия, и только отдельные отряды немецких войск еще сопротивлялись, с трудом сдерживая дальнейшее наступление.

Познания Гиммлера в военном деле явно носили фрагментарный, отрывочный характер. По свидетельству Скорцени, однажды рейхсфюрер приказал ему деблокировать город, расположенный всего в тридцати милях от Берлина и в ста милях к западу от его собственного штаба. Либо Гиммлер перепутал названия, либо считал, что войска противника рассеялись по отдельным районам Германии. На самом же деле советские войска ожидали лишь пополнения запасов снаряжения, чтобы возобновить свое наступление. Это, впрочем, не помешало им отрезать остававшиеся в Восточной Пруссии германские войска и почти полностью парализовать Познань – крупнейший в этом районе железнодорожный узел. Гиммлер в ответ предпринял следующие шаги: он вывел войска из Торуни, Кульма и Квидзыни, которые при благоприятных обстоятельствах могли бы стать опорными пунктами для контрнаступления в Восточной Пруссии, и сменил начальника познанского гарнизона, назначив на его место энергичного эсэсовского командира, в подчинении у которого было ни много ни мало 2 тысячи курсантов офицерских училищ. Он также разместил вдоль реки Одер отряды полиции, которым приказал расстреливать дезертиров и выставлять их тела на всеобщее обозрение. Когда же Гиммлер попытался организовать тактическое наступление в направлении Шнайдемюля (Пила), его люди были разгромлены и ему срочно пришлось переносить свой штаб из Дойч-Кроны в другое место и отводить войска. При этом часть войск Гиммлер оставил, приказав отдавать под трибунал тех начальников гарнизонов, которые оставят позиции без приказа. На севере советские войска шли за ним по пятам, захватывая плацдарм за плацдармом и приближаясь к Одеру, но Гиммлер, выполняя приказ Гитлера, все сильнее растягивал линию обороны, прикрывая расположенные вдоль побережья Балтики базы подводных лодок.

Тридцать первого января передовые части советских войск захватили плацдармы на реке Одер и начали реально угрожать Берлину, к которому на отдельных направлениях они приблизились на дистанцию менее пятидесяти миль. Началась паника, но наступление русских в этом секторе неожиданно приостановилось.

Вторая штаб-квартира Гиммлера на восточном фронте расположилась в Фалькенбурге, на роскошной вилле, принадлежавшей руководителю Германского трудового фронта Роберту Лею²⁶. Здесь рейхсфюрер зажил привычной для себя размеренной жизнью государственного служащего, которому все равно, что строчить отчеты, что руководить боевыми действиями. Он вставал между восемью и девятью часами утра и делал массаж либо у Керстена, если тот оказывался на вилле, либо у Гебхардта, чья частная лечебница находилась неподалеку в Гогенлихене. Между десятью и одиннадцатью часами Гиммлер просматривал боевые сводки и принимал решения. После обеда он отдыхал, потом снова совещался со своими штабными офицерами. К вечеру Гиммлер уже не мог сосредоточиться, поэтому после ужина сразу ложился. После десяти часов вечера рейхсфюрер обычно уже спал.

Гитлер, не ведая об угрозе столице, продолжал планировать свое стратегическое наступление на юге²⁷, однако Гудериан был убежден, что сейчас гораздо важнее отогнать русских, пока они не перегруппировались для решающего удара. Для этого их необходимо было немедленно атаковать всеми имеющимися в наличии силами, на что Гиммлер, по его глубокому убеждению, был просто не способен.

Свой план Гудериан решил представить на штабной конференции, которую Гитлер созвал 13 февраля в берлинской канцелярии. Гиммлер приехал из своей лечебницы и, как и ожидал Гудериан, высказался против контрудара, заявив, что своевременно подготовить и доставить войскам боеприпасы и топливо будет просто невозможно. Гудериан записал свой разговор с фюрером, происходивший в присутствии Гиммлера:

Г у д е р и а н. Мы не можем ждать, пока последняя канистра с топливом и последний патрон сойдут с конвейера. К тому времени русские подтянут резервы и остановить их будет намного труднее.

Г и т л е р. Я не желаю ждать. Вы не можете обвинить меня в этом!

Г у д е р и а н. Я вас ни в чем не обвиняю. Просто я убежден, что мы не можем позволить себе сидеть и ждать, пока последняя партия снаряжения будет доставлена в войска. Ждать в такой ситуации означает упустить благоприятный момент для наступления.

Г и т л е р. Я только что сказал вам, что не желаю ждать, и не позволю обвинять меня в этом!

Г у д е р и а н. Необходимо включить в состав штаба рейхсфюрера генерала Венка, в противном случае у нас не будет ни одного шанса на успех.

Г и т л е р. Лидер нации способен и сам подготовить и провести это наступление²⁸.

По свидетельству Гудериана, спор продолжался в течение двух часов. Гитлер вскоре пришел в ярость:

«Этот человек стоял передо мной с пылающими от гнева щеками и, подняв вверх кулаки, буквально трясся от ярости. Он совершенно себя не контролировал. После каждого взрыва эмоций Гитлер принимался быстро ходить туда и сюда по кромке ковра, затем резко останавливался и выплевывал очередное обвинение. Он почти кричал; его глаза, казалось, готовы вылезти из орбит, а вздувшиеся вены на висках выглядели так, словно вот-вот лопнут. Но я твердо решил сохранять спокойствие и просто снова и снова повторял свои требования. Эта тактика принесла успех. Гитлер внезапно повернулся к Гиммлеру.

– В общем, так, Гиммлер, – сказал он, – сегодня вечером генерал Венк прибудет в твой штаб и примет на себя командование наступлением».

Гудериан еще никогда не видел Гитлера в таком бешенстве. Суровые глаза Бисмарка на портрете кисти Ленбаха мрачно взирали на эту сцену, а спиной Гудериан чувствовал взгляд бронзового Гинденбурга, стоявшего позади.

«Сегодня генеральный штаб выиграл битву», – сказал Гитлер и неожиданно улыбнулся одной из своих самых очаровательных улыбок.

В этот же день штаб-квартира Гиммлера переехала снова, на этот раз – в лес неподалеку от Пренцлау; теперь она находилась в семидесяти милях к северу от Берлина и в тридцати милях к западу от Штеттина и позиций советских войск на Одере. Сам Гиммлер, однако, вернулся в Гогенлихен, в клинику Гебхардта, и, пребывая на грани нервного срыва, отдал своим войскам нелепейший приказ: «Вперед по грязи! Вперед по снегу! Вперед днем! Вперед ночью! Вперед за освобождение нашей германской земли!»²⁹

Шестнадцатого февраля в штаб Гиммлера прибыл Венк, чтобы руководить операцией, которая началась в тот же день. Гиммлер тем временем вызвал в клинику Скорцени и в его обществе предавался мечтам о скором поражении русских. По словам Гудериана, «его отношение к нашим противникам было по-детски наивным».

Увы, контрнаступление было обречено. Ночью 17 февраля Венк выехал в Берлин на доклад к Гитлеру, но по дороге попал в аварию и сломал плечо. Двадцатого февраля Борман написал жене: «Наступление дяди Генриха не увенчалось успехом, или, точнее, оно развивалось не так, как следовало. Теперь дивизии, которые он держал в резерве, придется использовать на других участках. Это значит, что вместо продуманного плана придется импровизировать на ходу». По свидетельству Гудериана, контрнаступление, так хорошо начинавшееся под командованием Венка, к 18 февраля уже захлебнулось. Русские подтянули резервы и нанесли мощный удар по германским танковым дивизиям.

В течение следующего месяца Гиммлер оставался командующим чисто декоративным. Войска противника захватывали все новые и новые территории на северо-востоке и на юге; военно-морские базы были захвачены врагом или эвакуированы; каждую ночь на Берлин сыпались бомбы. К середине марта моральный дух дивизий СС в Венгрии окончательно упал, и они начали отступать вопреки приказам Гитлера. Гитлер пришел в ярость и приказал, чтобы солдат этих дивизий лишили нашивок СС. Его не остановило даже то, что одной из этих дивизий была «Лейбштандарте», которая когда-то охраняла фюрера лично. Гиммлер получил приказ отправиться на юг Венгрии, чтобы лично проследить за этой процедурой.

Но Гиммлер вот уже несколько недель находился в состоянии близком к полной невменяемости. Появление советских войск в непосредственной близости от Берлина, угроза нового наступления, истерические упреки и приказы фюрера, которые он не мог выполнить, довели его до нервного срыва. Как и Геринг, он не мог выносить ярости фюрера; Гиммлеру не хватало силы духа противоречить вождю, поэтому уже в марте он вернулся в клинику Гебхардта, которая стала его новой штаб-квартирой и убежищем. Гиммлер прятался там, как перепуганный школьник прячется под одеялом от родительского гнева. Гудериан так описывал его состояние: «Несколько раз я замечал, что ему не хватает уверенности и смелости в присутствии Гитлера… Когда он командовал группой армий «Висла», его решения были продиктованы страхом».

Вскоре Гиммлер окончательно утратил последние крохи уважения в глазах своих подчиненных, над которыми он, по приказу Гитлера, творил расправу. В последние дни германского правления в Данциге деревья на Гинденбургской аллее превратились в виселицы для молодых парней с табличками на шее: «Я повешен за то, что оставил свою часть без разрешения».

В середине марта на Одере наступила короткая передышка. Линия фронта не двигалась ни в ту, ни в другую сторону, однако у все еще многочисленных армий Гитлера почти не осталось снарядов и снаряжения. Отражать атаки противника насильно мобилизованным солдатам было практически нечем, однако, несмотря на это, им приказали сражаться до последнего и не думать об отступлении. Струсивших подвергали публичной порке. Это наказание, отмененное еще сто лет назад, снова стало применяться, чтобы хоть как-то остановить массовое дезертирство из армии, в которую Гиммлер набрал иностранных наемников, школьников, уголовников, беженцев из стран Балтики, работников брошенных люфтваффе аэродромов и стариков, призванных из частей местной самообороны.

По уверениям Гудериана, именно он сыграл решающую роль в смещении Гиммлера с поста командующего. Генеральный штаб уже некоторое время не получал от него никаких сведений, и в середине марта Гудериан сам отправился в Пренцлау, чтобы выяснить ситуацию. Но когда он приехал, Гиммлера в Пренцлау не оказалось; Гудериан сумел узнать только, что рейхсфюрер заболел гриппом и находится в Гогенлихене.

«Не могли бы вы избавить нас от нашего командующего?!» – обратился к Гудериану начальник гиммлеровского штаба генерал Хайнц Ламмердинг.

Именно это Гудериан и собирался сделать. Он пишет далее, что из Пренцлау отправился прямо в Гогенлихен, где с удивлением обнаружил «совершенно здорового» Гиммлера. Гудериан, впрочем, тут же оговаривается, что у Гиммлера была слишком большая нагрузка, так как ему приходилось одновременно исполнять обязанности рейхсфюрера СС, начальника полиции рейха, министра внутренних дел, главнокомандующего Резервной армией и командира групп армий «Висла». Кроме того, «он, вероятно, уже понял, что командовать войсками на фронте не так-то просто». Однако в ответ на прямое предложение отказаться хотя бы от командования на Востоке Гиммлер заколебался.

«Я не могу просто пойти и сказать об этом фюреру, – сказал он. – Он не одобрит моего решения».

Но Гудериан почувствовал, что у него есть шанс.

«Разрешите мне поговорить с ним от вашего имени?»³⁰

Гиммлеру пришлось согласиться, и 20 марта он отказался от командования. По словам Гудериана, он держался за эту должность главным образом потому, что надеялся получить Рыцарский крест.

«Он совершенно не понимал, какими качествами должен обладать человек, который хочет стать хорошим командиром. При первой же попытке взяться за работу, которую нельзя было исполнить с помощью закулисных интриг, Гиммлер потерпел фиаско, и произошло это на глазах всего мира. Стремление к высокому положению в армейской иерархии было с его стороны крайне безответственным; не менее безответственно поступил Гитлер, назначивший его на этот пост».

К этому времени Гудериан успел неплохо изучить характер Гиммлера, и все же в своих воспоминаниях он описывает его как «самого непонятного из всех соратников Гитлера». Гиммлер казался генералу «неприметным человеком со всеми признаками расовой неполноценности. Он… производил впечатление простого человека и изо всех сил старался быть вежливым. В отличие от Геринга он вел почти спартанский образ жизни, презрительно относясь к роскоши…», и обладал «живым воображением, но был слишком привержен разного рода фантастическим идеям… Его попытка насаждать национал-социализм среди германского народа привела лишь к созданию концентрационных лагерей». При этом Гудериан замечает, что «способ, с помощью которого практиковавшиеся в концлагерях методы сохранялись в тайне, можно без преувеличения назвать гениальным».

Но когда Гиммлер сталкивался с людьми, готовыми прекратить войну и сохранить хоть что-нибудь, прежде чем разразится катастрофа, он сразу утрачивал всю решительность, которую носил как маску ради Гитлера и СС. Концентрационные лагеря на Востоке один за другим оказывались в руках советских войск, и Гиммлера очень волновал вопрос, как отреагируют союзники, когда увидят концлагеря, расположенные в самой Германии. Избавившись при посредничестве Гудериана от ответственности за ситуацию на восточном фронте, Гиммлер целиком отдался заботам о собственной судьбе и тут же подпал под влияние миротворцев в лице Шелленберга, Керстена и шведского графа Бернадотта, выступавшего в качестве частного представителя Международного Красного Креста.

Сохранились записи Бернадотта о его отношениях с Гиммлером в период с февраля по апрель 1945 года. Приходившийся родственником королю Швеции Бернадотт действительно занимал пост вице-президента шведского Красного Креста и – по его собственным словам – стремился во что бы то ни стало спасти от гибели в Германии несколько тысяч скандинавских военнопленных и группу скандинавских женщин, которые, выйдя замуж за немцев, овдовели во время войны и хотели вернуться на родину. В своей книге «Занавес опускается» Бернадотт то ли из тщеславия, то ли по заблуждению рисует себя этаким спасителем и миротворцем, бесстрашно бросившим вызов лидерам нацистской Германии и особенно – Гиммлеру. Отдавая должное хитроумию Шелленберга, он, однако, ни словом не упоминает о роли Керстена, который своими усилиями подготовил для него почву³¹. Вероятно, граф опасался, что массажист, начавший гораздо раньше и действовавший в гораздо более трудных условиях, может претендовать на его лавры главного миротворца.

Роль Керстена действительно трудно переоценить. Как известно, в сентябре 1943 года ему удалось перевезти свою семью в Стокгольм, где он договорился о пробных переговорах между Шелленбергом и Абрахамом Стивенсом Хьюиттом – специальным представителем Рузвельта, в то время находившимся в Стокгольме с официальным визитом. Керстен также принял участие в разработке первой стадии плана эвакуации шведов и других скандинавов, находившихся в плену на оккупированных Германией территориях. (Над этим планом он работал совместно с министром иностранных дел Швеции Кристианом Гюнтером.) Кроме того, Керстен прилагал огромные усилия по освобождению голландских, французских и еврейских узников лагерей смерти. Курсируя между Швецией и Германией, Керстен трудился над совестью Гиммлера не менее усердно, чем над его телом. Он и сделал рейхсфюреру первое предложение: освободить нейтральных шведов, а находящихся в концлагерях мужчин и женщин из Норвегии и Дании выслать в Швецию.

Летом 1944 года Керстену удалось убедить Гиммлера перевести скандинавских пленников в лагеря, не подвергавшиеся воздушным налетам, где они могли получать помощь от шведского Красного Креста. Он также поддержал просьбу мадам Имфельд освободить 20 тысяч евреев для вывоза в Швейцарию. В декабре, когда Керстен находился вместе с Гиммлером в его поезде в Шварцвальде, рейхсфюрер согласился освободить тысячу голландских женщин вместе с норвежскими и датскими женщинами, детьми и некоторыми мужчинами при условии, что шведы организуют транспорт. Он также согласился передать Швейцарии 800 французских женщин, 400 бельгийцев, 500 польских женщин и от 2000 до 3000 евреев. Перед возвращением в Стокгольм 22 декабря Керстен написал письмо, подтверждающее эту договоренность, и сообщил, что обсудил детали с Кальтенбруннером в Берлине. Он также заклинал Гиммлера освободить еврейских заключенных и передать их Швейцарии.

Как известно, Гиммлер действительно начал отправлять группы евреев в Швейцарию, но Гитлер приказом от 6 февраля прекратил этот процесс. До этого Гиммлер также вел переговоры со швейцарцами об инспекции концлагерей, и 2 февраля представители Красного Креста даже посетили Ораниенбург, однако впоследствии энтузиазм Гиммлера, всегда боявшегося гнева фюрера, пошел на убыль. После разноса, который Гитлер устроил ему 6 февраля, Гиммлер, сославшись на болезнь, уехал в Гогенлихен и оттуда руководил группой армий «Висла», командующим которой он на тот момент еще оставался.

В Гогенлихене Гиммлер принял нескольких важных гостей. Четырнадцатого февраля, на следующий день после стычки Гиммлера с Гудерианом, происшедшей в присутствии Гитлера, в Гогенлихен прибыл Геббельс, пожелавший навестить «заболевшего» рейхсфюрера. Вот что писал об отношениях этих двух людей помощник Геббельса Земмлер, безусловно опиравшийся в своих суждениях на произнесенные в узком кругу высказывания своего патрона:

«Геббельс, несомненно, недолюбливал Гиммлера, хотя в рабочих вопросах они хорошо понимали друг друга… Геббельсу явно импонировали радикальные взгляды и способность Гиммлера использовать самые жесткие методы для достижения своей цели, но, несмотря на это, шеф СС оставался его основным соперником… Геббельс тоже хотел занять пост министра внутренних дел… но Гиммлер опередил его, и с тех пор он ему завидовал… За исключением Гитлера, перед Гиммлером все испытывают ужас. Геббельс считает, что Гиммлер построил величайшую организацию власти»³².

На следующий день Гиммлеру позвонил Риббентроп. Вероятно, он тоже приезжал в Гогенлихен, чтобы обсудить с Гиммлером свой план, касавшийся отправки в Стокгольм Фрица Гесса с миссией мира. Гесс выехал 17 февраля – на следующий день после прибытия в Германию Бернадотта.

Главной целью Бернадотта было посетить Гиммлера и принять самое активное участие в начатых Керстеном переговорах. В перспективе же шведский граф планировал совершенно перехватить инициативу у массажиста, который, по его мнению, лез не в свое дело. Восемнадцатого февраля³³ после официальной встречи с Кальтенбруннером и Риббентропом, пространные речи которых не вызвали у него ничего, кроме скуки (от нечего делать он играл с секундомером, засекая, сколько времени проговорит то или иное высокопоставленное лицо), Бернадотт впервые встретился с Гиммлером в Гогенлихене. На эту встречу он возлагал большие надежды, так как к этому моменту Бернадотт уже догадался, что Риббентроп в своей внешней политике отдавал предпочтение договору со Сталиным о разделе Европы между СССР и Германией, в то время как Шелленберг и Керстен, напротив, настраивали Гиммлера на объединение Германии и западных союзников против дальнейшего распространения коммунизма в Европе.

В Гогенлихен, наводненный немецкими беженцами с Востока, Бернадотт приехал в сопровождении Шелленберга. Вопреки его ожиданиям, они застали Гиммлера оживленным и бодрым. На нем была зеленая форма Ваффен-СС и очки в роговой оправе вместо пенсне, знакомого Бернадотту по множеству портретов и фотографий. Вот как описывает Гиммлера сам Бернадотт:

«У него были маленькие, нежные руки хорошей формы, к тому же тщательно наманикюренные, хотя в СС это запрещалось. Кроме того, к моему изумлению, держался он чрезвычайно дружелюбно. Рейхсфюрер был не лишен чувства юмора, хотя, на мой взгляд, его шутки были несколько мрачноваты… Словом, в его внешности не было ничего дьявольского. Ничто в выражении его лица не выдавало той ледяной жестокости, о которой я столько слышал. Гиммлер… казался жизнерадостным человеком, а о своих взаимоотношениях с фюрером он говорил с хорошей сентиментальностью в голосе».

Бернадотт, знавший об интересе Гиммлера к Скандинавским странам, подарил ему книгу XVII века о скандинавских рунических надписях, и рейхсфюрер был «заметно тронут». Но когда граф обратился к нему с просьбой освободить несколько тысяч норвежских и датских заключенных и выслать их в Швецию, Гиммлер отказал. Он, впрочем, пообещал перевести их в два особых лагеря, где о них могли позаботиться представители шведского Красного Креста. После обсуждения опасностей, грозящих Европе в случае победы русских, он также сказал, что «в случае необходимости позволит передать находящихся в лагерях евреев военным властям союзников». Уже прощаясь, Гиммлер попросил Шелленберга найти для Бернадотта хорошего водителя, чтобы доставить графа в Берлин в целости и сохранности. «В противном случае, – добавил он, – может случиться так, что в шведских газетах появятся заголовки: «Военный преступник Гиммлер убивает графа Бернадотта».

Несмотря на внешне теплое расставание, Гиммлер, по свидетельству Шелленберга, был крайне раздражен этим вмешательством в переговоры, которые он хотел сохранить в тайне. Тот факт, что Риббентроп и Кальтенбруннер знали о визите Бернадотта, означал, в частности, что о нем станет известно и Гитлеру, поэтому Гиммлер решил опередить события и официально приказал Кальтенбруннеру и Фегелейну, своему официальному представителю в штабе Гитлера, ввести фюрера в курс дела. По словам Фегелейна, Гитлер отреагировал следующим образом: «С помощью такой ерунды в тотальной войне ничего не добьешься». Шелленберг со своей стороны утверждает, что по дороге в Гогенлихен посоветовал Бернадотту пойти на компромисс в отношении датских и норвежских заключенных и попросить перевезти их на транспорте шведского Красного Креста в центральный лагерь на северо-западе, а не передавать шведам для интернирования. Свое предложение он подкрепил заверениями, что граф, дескать, «произвел на рейхсфюрера весьма благоприятное впечатление» и что Гиммлер выразил желание поддерживать с ним более тесную связь.

Неделю спустя Гиммлер отправился в Берлин на прием, устроенный Геббельсом в своем министерстве. Там они обсуждали, в частности, возможность мирных переговоров, но Геббельс к тому моменту вновь поверил в Гитлера и отказался предпринимать что-либо без ведома фюрера. Он также намекнул, что предпочел бы объединиться со Сталиным на востоке, а не с союзниками на западе, но только при условии, что фюрер решится на такой шаг. «Безумие», – заметил на это Гиммлер и поскорее отошел прочь³⁴. Геббельс явно готовился к роли героя-защитника Берлина, готового ради фюрера положить свою жизнь и жизни жены и детей.

Керстен вернулся из Стокгольма 3 марта – после переговоров с министром иностранных дел Швеции Гюнтером, опасавшимся, что, если Германия не выведет войска из Норвегии, союзники вынудят Швецию нарушить нейтралитет и вступить в войну. Кроме Гюнтера, Керстен встречался в Стокгольме и с Гилелем Сторчем – одним из лидеров Нью-йоркского отделения Всемирного еврейского конгресса, готовым использовать любой шанс для обеспечения безопасности и освобождения евреев, находящихся в заключении в Германии. Узнав от него о приказе Гитлера уничтожить лагеря вместе с заключенными, но не допустить их освобождения союзниками, Керстен начал переговоры с Гиммлером об освобождении евреев с помощью Международного Красного Креста.

К этой нелегкой задаче он приступил 5 марта. «Гиммлер пребывал в сильном нервном напряжении, – пишет Керстен, – и мне никак не удавалось его убедить».

В следующие дни Керстен пытался воздействовать на совесть Гиммлера и пробудить в нем остатки человечности. Тем же занимался и Шелленберг.

«Я боролся за его душу, – рассказывал он. – Я умолял его воспользоваться шведскими связями… Я посоветовал ему поговорить с графом Бернадоттом, попросить его слетать к генералу Эйзенхауэру и передать ему предложение о капитуляции».

По словам Шелленберга, Гиммлер в конце концов дал свое согласие и поручил Шелленбергу вести дальнейшие переговоры с Бернадоттом, с которым не хотел встречаться сам из страха перед Гитлером и руководящей верхушкой в Берлине, которая, будучи настроена к нему враждебно, имела более свободный доступ к фюреру.

В тот же день, когда Керстен начал переговоры с Гиммлером, из Швеции прибыл Бернадотт, чтобы закончить приготовления для перевозки датских и норвежских заключенных из лагерей по всей Германии в центральный лагерь в Нойенбурге[14]. Эти переговоры вели Кальтенбруннер и Шелленберг, причем трудности возникали с обеих сторон. Бернадотт утверждает, что переборол сопротивление Кальтенбруннера и уговорил его сотрудничать, однако, по словам профессора Тревор-Роупера, Бернадотт сам категорически отказался перевозить заключенных нескандинавского происхождения на шведском транспорте, о чем и написал Гиммлеру³⁵. Эту проблему пришлось решать Гюнтеру и Керстену, из-за чего заключенных перевезли только в последние две недели марта.

Одновременно Керстен вел дальнейшие переговоры с Гиммлером по вопросу чрезвычайной важности, снова выступая в качестве активного посредника между ним и Гюнтером. Двенадцатого марта Гиммлер наконец-то подписал документы, в которых брал на себя обязательство саботировать приказы Гитлера о ликвидации концлагерей и уничтожении заключенных. Рейхсфюрер обещал также остановить массовые казни евреев.

На решение Гиммлера, несомненно, повлияло то, что 10 марта он узнал о разразившейся в концентрационном лагере в Бельзене эпидемии тифа. Кальтенбруннер пытался скрыть от него этот факт, но правда все же выплыла наружу, и Керстен немедленно воспользовался случаем, чтобы усилить давление на рейхсфюрера. «Я подчеркнул, что он ни при каких обстоятельствах не может позволить этому лагерю стать рассадником заразы и подвергнуть риску всю Германию». В результате Гиммлер немедленно отправил Кальтенбруннеру приказ, в котором по настоянию Керстена потребовал принять самые решительные меры по борьбе с эпидемией. Девятнадцатого марта Гиммлер приказал коменданту Бельзена прекратить убийства евреев и любой ценой снизить смертность среди заключенных, которых на тот момент осталось в лагере примерно 60 тысяч. Ситуация в Бельзене действительно была настолько ужасной, что даже Хёсс испытал потрясение при виде такого количества умерших.

Готовясь к намеченному на 22 марта отъезду в Стокгольм, Керстен предпринял еще одну попытку сделать Гиммлера более уступчивым. В дневнике, который он писал главным образом в Хартцвальде – своем старом поместье в окрестностях Берлина, Керстен упоминает, что ему удалось убедить Гиммлера принять меры по недопущению боевых действий в Скандинавии, а также отменить распоряжение Гитлера, который приказал перед приходом союзников бомбить Гаагу и другие голландские города вместе с дамбой Зюйдер-Зее. Четырнадцатого марта Гиммлер неохотно подписал приказ о сохранении городов и дамбы.

«Когда-то мы по-хорошему относились к Голландии, – сказал Гиммлер. – Люди германской расы не являются для нас врагами, которых нужно уничтожать… История ничему не научила голландцев… Они могли бы помочь нам, а мы – им. Но они сделали все для того, чтобы мы не победили большевизм».

Семнадцатого марта, за день до того, как Гудериан уговорил его отказаться от командования группой армий, Гиммлер согласился тайно встретиться с представителем Всемирного еврейского конгресса в Хартцвальде. Керстен предложил Сторчу приехать в Германию при условии, что Гиммлер гарантирует его личную безопасность.

«С герром Сторчем ничего не случится, – заверил Гиммлер. – Готов поручиться своей честью и своей жизнью».

Как и раньше, Керстен во избежание всяких неожиданностей написал Гиммлеру письмо, прося подтвердить все данные рейхсфюрером СС обещания. Гиммлер в свою очередь направил Сторчу приглашение, в котором попытался дать понять, что с самого начала стремился по-человечески относиться к еврейской проблеме и в последние недели вполне доказал искренность своих намерений. Он также подтвердил через своего секретаря Брандта, что готов выполнить все условия, о которых договаривался с Керстеном.

Двадцать второго марта Керстен улетел в Стокгольм, чтобы доложить о своих успехах Гюнтеру. В этот же день Гиммлер в Пренцлау передавал полномочия новому главнокомандующему, генералу Готхарду Хейнрици. Накануне он пытался встретиться с Гитлером один на один, но Гудериан, случайно заметивший, как Гиммлер подстерегает фюрера в саду, без обиняков заявил ему, что война безусловно проиграна, поэтому необходимо как можно скорее прекратить бессмысленное сопротивление, ежедневно уносящее жизни тысяч людей.

«Вы должны сейчас же пойти со мной к Гитлеру и убедить его прекратить военные действия», – потребовал Гудериан.

Но Гиммлер оказался на это не способен.

«Мой дорогой генерал-полковник, – четко ответил он. – Еще слишком рано думать об этом».

Гудериану стало противно. Он понял, что доказывать Гиммлеру что-либо бессмысленно. «С этим человеком уже ничего нельзя было сделать, – пишет он в своих мемуарах. – Он слишком боялся Гитлера».

Двадцать второго марта Гиммлер собрал в Пренцлау штабных начальников и стенографистов и в присутствии Хейнрици продиктовал отчет о боевых действиях за период своего командования. Чем дольше он говорил, тем больше эта претенциозная сцена прощания напоминала театр абсурда. По профессиональному мнению Хейнрици, «за четыре месяца Гиммлер так и не разобрался в базовых принципах управления войсками». Через два часа его речь стала настолько бессвязной, что стенографисты перестали понимать, что он говорит, и вслед за офицерами штаба попытались уклониться от продолжения работы. Хейнрици самому не терпелось поскорее отправиться на фронт, и телефонный звонок наконец избавил его от мучений: генерал Буссе, один из фронтовых командиров, оказался в тяжелом положении и хотел поговорить с главнокомандующим. Гиммлер тотчас передал трубку Хейнрици.

«Теперь здесь командуете вы, – сказал он. – Вы и отдавайте ему приказы»³⁶.

В конце совещания Хейнрици осторожно спросил Гиммлера о возможности мирных переговоров с западными союзниками. Гиммлер не сказал ничего конкретного, но намекнул, что предпринимает определенные шаги.

В хаосе последних месяцев войны многие вели переговоры с союзными державами, надеясь после капитуляции предстать в более благоприятном свете. Среди них был один из высших руководителей СС Карл Вольф, который до 1943 года служил гиммлеровским офицером-координатором при штабе Гитлера, а затем был назначен боевым губернатором Северной Италии. В начале марта он отправился в Швейцарию и попытался через Аллена Даллеса договориться о капитуляции германских войск в Италии. Ему, однако, не удалось встретиться в Цюрихе с эмиссарами генерала Александера, так как Вольф не рискнул признаться Гиммлеру в истинной цели своей миссии. Вместо этого он сделал вид, будто добивается этих встреч исключительно с целью обмена пленными, что, по мнению Гиммлера, было прерогативой Кальтенбруннера. На какое-то время дело зашло в тупик, но Вольф не терял надежды и терпеливо ждал своего часа в надежде перехитрить Кальтенбруннера и снова начать действовать от своего имени.

Довольно трудно разобраться, что на самом деле стояло за попытками выйти на контакт с представителями союзных держав, которые предпринимались за спиной Гитлера многими членами нацистской верхушки. Представляется, что основными мотивами для подобных действий служили главным образом отчаяние или сугубо личные интересы. Так, на процессе в Нюрнберге бывший нацистский гауляйтер Вены Балдур фон Ширах показал, что Гиммлер лично приезжал в Вену в конце марта, чтобы организовать эвакуацию евреев в лагеря Линц и Маутхаузен.

«Я хочу, чтобы работающих на заводах и фабриках евреев перевезли на корабле или автобусе в Линц или Маутхаузен, – приказал рейхсфюрер. – Создайте им самые благоприятные условия и окажите лучшую медицинскую помощь. Пожалуйста, позаботьтесь об этих евреях. Они – мое самое надежное капиталовложение».

В результате этого и других заявлений рейхсфюрера у Шираха сложилось стойкое впечатление, что Гиммлер пытается «искупить свои грехи хорошим обращением с евреями»³⁷. Несмотря на это, уцелевшим венским евреям пришлось идти в Маутхаузен пешком.

В первой половине апреля Гиммлер часто бывал в Гогенлихене. Второго числа он вторично встретился здесь с Бернадоттом. На встрече присутствовал и Шелленберг, который впоследствии свидетельствовал, что Гиммлер выглядел подавленным и нервным, но настаивал на продолжении войны. Несмотря на это, он согласился освободить часть скандинавских заключенных, но подчеркнул, что выпустит не всех сразу, иначе, как он выразился, «это привлечет излишнее внимание». Как видно, Гиммлер по-прежнему боялся Гитлера, который, казалось, каким-то мистическим образом управлял его действиями и помыслами даже на расстоянии. Впрочем, впоследствии – в записках, которые он передавал через Шелленберга, – Гиммлер выражал надежду, что, если с фюрером что-нибудь случится, Бернадотт тотчас свяжется с союзниками от его имени. Бернадотт, однако, предупредил Шелленберга, что союзные державы никогда не пойдут на переговоры с главой СС – с человеком, которого весь цивилизованный мир считал главным создателем системы массового уничтожения людей.

К началу апреля Геббельс тоже понял, что концентрационные лагеря могут стать самым серьезным доказательством преступлений нацистского режима. «Боюсь, Гиммлер не осознает, какую опасность представляют для нас его концлагеря, – сказал он фон Овену, который записал эти слова в своем дневнике. – Страшно подумать, что произойдет, если они окажутся… в руках противника. Визга, во всяком случае, будет много!»

В апреле передовые подразделения армии союзников действительно освободили Бельзен, Бухенвальд и Дахау. Гиммлер был совершенно уверен, что проявил исключительную человечность, не взорвав лагеря вместе с заключенными задолго до того, как союзники их захватят, однако его жест никто так и не оценил по достоинству. Картина, представшая глазам английских и американских солдат, была ужасающей – еще никогда условия содержания в лагерях не были столь бесчеловечными. Голод, болезни, скученность привели к тому, что и в бараках, и в казармах охраны царила атмосфера безнадежности, равнодушия и беспомощного бездействия. Некоторые узники медленно умирали, но никто не мог и не хотел облегчить их страдания. Так миру впервые стало ясно, что человек двадцатого столетия может сделать с другим человеком во имя расовой чистоты.

Первые британцы вступили в Бельзен 15 апреля. Бухенвальд Кальтенбруннер приказал эвакуировать, и эвакуация, по свидетельству Шелленберга, действительно началась 3 апреля, хотя Гиммлер, судя по всему, об этом не знал. Он остановил эвакуацию только неделю спустя, так как пообещал президенту Швейцарии не трогать Бухенвальд до прихода союзников. (По-видимому, это обещание было дано им с целью произвести благоприятное впечатление на генерала Эйзенхауэра.)

Номинально Гиммлер все еще оставался полководцем – руководителем СС и командующим Резервной армией, хотя в суматохе последних недель все войска перешли под непосредственное управление Гитлера. Тем не менее 12 апреля Гиммлер издал строгий приказ, согласно которому командиры, не сумевшие удержать вверенные им города, приговаривались к смертной казни. «Боевые командиры, приписанные к каждому городу, несут личную ответственность за выполнение этого приказа. Невыполнение командиром своего долга, а также попытка государственного служащего склонить командира к такому невыполнению, караются смертной казнью»³⁸.

Керстен тем временем ждал в Стокгольме официального разрешения для Сторча посетить Германию. Десятого апреля Бернадотт привез Керстену письмо от Брандта, в котором тот сообщал, что Гиммлер, хотя и не назначил дату встречи, помнит о своих обещаниях. Но на самом деле предстоящее мероприятие серьезно беспокоило Гиммлера. Тринадцатого апреля он сказал Шелленбергу: «Как я могу сделать это, если Кальтенбруннер постоянно находится рядом? Если что-то пойдет не так, я окажусь полностью в его власти».

Это был как раз один из тех случаев, когда в борьбу за Гиммлера пришлось вмешаться Шелленбергу. Чтобы успокоить рейхсфюрера, он тайно договорился с профессором де Кринисом, чтобы тот представил полный отчет о состоянии здоровья Гитлера, однако, пока такого документа у него не было, Гиммлер не в силах был решиться ни на что конкретное. В один из дней он даже пригласил Шелленберга на прогулку в лесу рядом с его домом в Вюстроу, чтобы поделиться своими тревогами.

«Шелленберг, – начал Гиммлер, – по-моему, Гитлер уже не может предпринять ничего путного».

«Все его последние поступки, – ответил Шелленберг, – указывают на то, что пришло время действовать вам».

Дальнейший разговор Шелленберг передает следующим образом:

«Гиммлер сказал мне, что, помимо Брандта, я – единственный человек, кому он может доверять. После этого он стал советоваться, как ему быть. Ведь я не могу застрелить Гитлера, сказал Гиммлер, не могу отравить, не могу арестовать, потому что тогда вся военная машина перестанет функционировать. Я ответил, что это не имеет значения и что у него есть только два пути: либо пойти к Гитлеру и, откровенно рассказав ему о том, какие катастрофические последствия имели его последние приказы, заставить его отказаться от власти, либо устранить его силой. Гиммлер возразил, что, стоит ему заговорить с Гитлером в таком ключе, фюрер придет в бешенство и просто– напросто застрелит его. Тогда я сказал: «В ваших силах предотвратить подобный исход. Многие высшие руководители СС все еще преданы вам, они выполнят любые ваши приказы. Вы достаточно сильны, чтобы арестовать его. Ну а если не будет другого выхода, в дело вмешаются врачи».

В конце концов Гиммлер последовал совету Шелленберга и назначил встречу со Сторчем на 19 апреля, так как ему было известно, что в это время Кальтенбруннер будет в Австрии. Керстен получил сообщение 17 апреля, но Сторч уже не мог приехать в Германию. Поэтому первым евреем, который вел прямые переговоры с Гиммлером на более или менее равных условиях, стал директор шведского отдела Всемирного еврейского конгресса в Нью-Йорке Норберт Мазур, действовавший по поручению Сторча. В Германию он отправился по подложным документам, к тому же в дороге его опекал Керстен. Девятнадцатого они прибыли в аэропорт Темпельхоф на самолете, который доставил посылки от Красного Креста. Там их встречали солдаты СС; они щелкнули каблуками и выкрикнули: «Хайль Гитлер!» – но Мазур спокойно приподнял шляпу и ответил: «Добрый вечер», затем на машине СС они выехали в Хартцвальд, чтобы дождаться Гиммлера, который провел целый день в Берлине, совещаясь с министром финансов графом Шверином фон Крозигом. Встречу в доме графа организовал Шелленберг, надеявшийся, что министр сможет убедить Гиммлера предпринять действия, которых от него ждали, «с Гитлером или без него»³⁹.

Гиммлер не смог встретиться с Мазуром ни 19-го, ни 20 апреля, потому что это был день рождения Гитлера. Вечером 19-го он послал Шелленберга в Хартцвальд, чтобы тот подготовил почву для переговоров, которые Гиммлер собирался начать сразу после празднования дня рождения. По утверждению Шелленберга, Гиммлер заказал шампанское, чтобы поздравить фюрера.

Но 20 апреля оказалось весьма неподходящим днем для праздника. Американцы уже перешли через Эльбу и заняли Нюрнберг; британские части подступали к Берлину с запада, а советские войска полным ходом наступали с востока – вскоре американская и Советская Армия должны были встретиться. В этой обстановке Гитлер решил принимать гостей в бункере, сооруженном на глубине пятидесяти футов под зданием канцелярии. Хотя Гиммлер вопреки совету Шелленберга все же решил появиться на приеме и пожать руку Гитлеру, однако на приватную беседу к фюреру вместе с руководителями других служб его не пригласили. Вместе с остальными он вынужден был встать в очередь, чтобы поздравить человека, которому верно служил полтора десятилетия. На приеме присутствовали Геринг, Геббельс, Риббентроп и Шпеер, а также гросс-адмирал Дёниц, Кейтель и Йодль. За всеми пристально наблюдал Борман. Предполагалось, что теперь Гитлер отправится на юг и возглавит германское сопротивление, центром которого станет Оберзальцбург. Гиммлер, как и остальные, убеждал его поступить именно так, но Гитлер не стал объявлять о своем решении, сказав только, что в случае, если Германия окажется разделенной на две части, гросс-адмирал Дёниц должен взять на себя руководство обороной на севере. Дорога на юг все еще была открыта, и по окончании приема приглашенные поспешно разошлись. Геринг, путешествовавший в сопровождении целого каравана машин, с важным видом отбыл в безопасный Оберзальцбург; Шпеер поспешил в Гамбург с намерением спасти от разрушения как можно больше промышленных предприятий; Риббентроп задержался в Берлине – в его услугах больше не нуждались. Только Геббельс и Борман остались с Гитлером, ожидая его решения – должны ли они остаться и умереть в Берлине или бежать на юг, чтобы попытаться еще немного отдалить неизбежный конец.

Гиммлер попрощался с присутствующими и отправился в Вюстроу, где его с нетерпением ждал Шелленберг. Больше ему не суждено было увидеть Гитлера.