"Генрих IV" - читать интересную книгу автора (Пиранделло Луиджи)
Действие второе
Другой зал в вилле, смежный с тронным, обставленный строгой старинной мебелью. Налево два окна, выходящих в сад. В глубине выход.
Направо дверь, ведущая в тронный зал. Под вечер в тот же день. На сцене синьора Матильд а, доктор и Тито Белькреди. Они продолжают разговор, но синьора Матильда держится особняком. Она мрачна и, видимо, раздражена тем, что говорят ее собеседники. Но не слушать их она не может, так как находится в состоянии такого возбуждения, что все невольно ее занимает, не позволяя сосредоточиться и обдумать намерение, поглощающее сейчас все ее мысли. Слова, которые Матильда слышит, привлекают ее внимание еще и потому, что она инстинктивно чувствует необходимость в том, чтобы ее удержали.
Белькреди. Это верно, верно, что вы говорите, дорогой доктор; но таково мое впечатление.
Доктор. Не буду спорить с вами; но все же согласитесь, что это только так… впечатление.
Белькреди. Позвольте, ведь он это почти сказал, и вполне ясно! (Оборачиваясь к маркизе.) Не правда ли, маркиза?
Синьора Матильда (отвлекаясь от своих мыслей, оборачивается к нему). Что он сказал? (Потом, не соглашаясь.) Ах да… но по другой причине, чем вы думаете.
Доктор. Он имел в виду наши одежды: вашу мантию (показывает на маркизу) и наши бенедиктинские рясы. Все это очень по-детски.
Синьора Матильда (внезапно снова оборачиваясь, с возмущением). По-детски? Что вы говорите, доктор?
Доктор. С одной стороны, конечно, по-детски! Прошу вас, дайте мне договорить, маркиза. Но с другой стороны, дело гораздо сложнее, чем кажется.
Синьора Матильда. Для меня, напротив, все ясно.
Доктор (со снисходительной улыбкой специалиста, говорящего с профанами). Видите ли, надо вникнуть в особую психологию сумасшедших, благодаря которой – заметьте это себе – можно быть уверенным, что сумасшедший замечает, часто очень хорошо замечает, что перед ним – люди переодетые; он понимает это и все же верит, совсем как ребенок, для которого игра и реальность – одно и то же. Потому-то я и сказал: по-детски. Но в то же время это очень сложно, и вот почему: он отчетливо сознает, что для себя, перед самим собой, он только образ – тот самый образ! (Намекая на портрет в тронном зале, показывает пальцем налево от себя.)
Белькреди. Он сам это сказал!
Доктор. Вот именно! Образ, перед которым появились другие образы, – я хочу сказать, наши. И вот в своем бреду, обостренном и проницательном, он сразу же заметил разницу между своим образом и нашими: то есть то, что в нас, в наших образах, было притворным. И он почувствовал недоверие. Все сумасшедшие всегда настроены настороженно и недоверчиво. И в этом все дело! Он, конечно, не понял доброго намерения нашей игры, разыгранной для него. А его игра показалась нам особенно трагичной, потому что он, словно нарочно, – понимаете ли? – побуждаемый недоверием, отнесся к ней именно как к игре; и он, видите ли, тоже играет, выходя к вам с накрашенными висками и щеками и сообщая, что он сделал это нарочно, ради смеха!
Синьора Матильда (снова вспылив). Нет, это не то, доктор! Не то! Не то!
Доктор. А что же тогда?
Синьора Матильда (решительно, сильно взволнованная). Я убеждена, что он меня узнал!
Доктор, Белькреди (одновременно) Это невозможно… Невозможно… Что вы!
Синьора Матильда (еще решительнее, почти судорожно). Поверьте, он меня узнал! Когда он подошел близко, чтобы поговорить со мной, глядя мне в глаза, прямо в глаза, – он меня узнал!
Белькреди. Но ведь он говорил о вашей дочери…
Синьора Матильда. Неправда. Обо мне! Он говорил обо мне.
Белькреди. Да, может быть, когда он говорил…
Синьора Матильда (сразу же, порывисто). О моих крашеных волосах! Но разве вы не заметили, что он тотчас же прибавил: «или воспоминание о ваших каштановых волосах, если они были каштановые». Он припомнил, что я «тогда» была шатенкой.
Белькреди. Полноте! Полноте!
Синьора Матильда (не обращая на него внимания, оборачивается к доктору). Мои волосы, доктор, были действительно каштановые, как у моей дочери. И потому-то он заговорил о ней.
Белькреди. Но он не знает вашу дочь! Он ее никогда не видел!
Синьора Матильда. Вот именно! Вы ничего не понимаете! Под моей дочерью он подразумевал меня – такой, какой я была в то время!
Белькреди. Простите, вы когда-нибудь были его женой? В его бреду жена его – ваша дочь: Берта Сузская. Синьора Матильда. Понятно! Потому что я уже не шатенка, какой он меня помнит, а такая, как теперь, блондинка, явившаяся к нему под видом «Аделаиды» – матери его жены. Моя дочь для него не существует: он ее никогда не видел, как вы сами сказали. Поэтому он не может знать, блондинка она или шатенка.
Белькреди. Но он сказал «шатенка» случайно, наугад! Чтобы назвать цвет волос, какой бывает у молодых женщин, блондинок или шатенок! А вы, как всегда, принялись фантазировать! Доктор, она говорит, что я не должен был приезжать, а по-моему, не должна была приезжать она.
Синьора Матильда (на одно мгновение сбитая с толку замечанием Белькреди, затем оправляется, хотя ее все же смущает закравшееся в ее душу сомнение). Нет… нет… он говорил обо мне… Он все время говорил, обращаясь ко мне, со мной, обо мне.
Белькреди. Помилуйте! Он ни минуты не дал передохнуть, а вы заявляете, что он все время говорил о вас! Может быть, он имел в виду вас, когда разговаривал с Петром Дамианским?
Синьора Матильда (вызывающе, готовая перейти все грани приличия). Кто знает! Можете вы мне сказать, почему он сразу же, с первого момента, почувствовал к вам отвращение – только к вам?
Тон ее вопроса допускает лишь один возможный ответ: «Потому что он понял, что вы мой любовник!» Белькреди это настолько ясно, что он растерянно замолкает, застыв на месте с глупой улыбкой на лице.
Доктор. Позвольте! Это могло быть вызвано тем, что ему доложили только о приходе герцогини Аделаиды и Клюнийского аббата. Увидев третье лицо, о котором его не предупредили, он почувствовал недоверие…
Белькреди. Вот именно недоверие заставило его увидеть во мне врага – Петра Дамианского! Но если она вбила себе в голову, что он ее узнал…
Синьора Матильда. В этом нет никакого сомнения! Мне это сказали его глаза, доктор. Знаете, когда смотрят так, что… что никакого сомнения быть не может! Вероятно, это было одно мгновение! Почем я знаю?
Доктор. Нельзя исключить возможности момента просветления.
Синьора Матильда. Может быть, и так. И тогда вся его речь показалась мне полной сожалений о моей и его юности – из-за этого ужасного случая, навсегда замкнувшего его в маске, от которой он не может больше освободиться, хотя и хочет, очень хочет этого!
Белькреди. Вот как? Чтобы начать любить вашу дочь? Или, быть может, вас, растрогавшую его своим сочувствием?
Синьора Матильда. Поверьте, я очень сочувствую ему.
Белькреди. Это видно, маркиза! Сочувствуете так сильно, что кудесник, вполне возможно, увидел бы здесь чудо.
Доктор. Позвольте мне сказать! Я не совершаю чудес, потому что я врач, а не кудесник! Я очень внимательно слушал все, что он говорил, и повторяю, что та специфичная стройность бреда, которая свойственна всякому систематическому безумию, явным образом в нем уже значительно – как бы сказать? – ослабела. Словом, элементы его бреда уже не так плотно спаяны. Мне кажется, что он с трудом удерживает в равновесии элементы принятой им на себя роли, ибо резкие вспышки бросают его, что очень утешительно, от состояния не то чтобы начинающейся апатии, но скорее болезненной вялости, в состояние задумчивой меланхолии, что доказывает – да, действительно доказывает – значительную мозговую активность. Повторяю вам, это очень утешительно. И теперь, если этот резкий толчок, который мы задумали…
Синьора Матильда (оборачиваясь к окну, тоном жалующейся больной). Но почему еще не вернулся автомобиль? Я распорядилась, чтобы в половине четвертого…
Доктор. О чем вы говорите?
Синьора Матильда. Об автомобиле, доктор! Теперь уже больше чем половина четвертого!
Доктор (вынимая часы и смотря на них). Да, уже пятый час!
Синьора Матильда. Он уже полчаса как должен был быть здесь. Но, по обыкновению…
Белькреди. Может быть, они не могут найти платья?
Синьора Матильда. Но ведь я им ясно объяснила, где оно находится! (В сильном нетерпении.) Фрида лучше бы… Где Фрида?
Белькреди (выглядывая из окна). Вероятно, она в саду, с Карло.
Доктор. Он убедит ее преодолеть страх…
Белькреди. Это не страх, доктор, не верьте! Она просто не в духе.
Синьора Матильда. Пожалуйста, не упрашивайте ее! Я знаю ее характер!
Доктор. Будем терпеливо ждать. Все произойдет быстро, и надо, чтобы это было вечером… Одно мгновение! Если нам удастся встряхнуть его, разбить одним ударом уже ослабевшие нити, которые связывают его еще с призраком, возвратить ему то, о чем он сам просил, сказав: «Нельзя же вечно быть двадцатишестилетним, мадонна!» – и освободить его от того, что он сам называет своей карой… словом, если нам удастся на одно мгновение дать ему почувствовать разницу во времени…
Белькреди (быстро). Он выздоровеет! (Потом отчеканивая, с иронией.) Мы его освободим!
Доктор. Да, есть надежда, что мы «заведем» его, как часы, остановившиеся в определенное мгновение. И вот, мы тоже, можно сказать, с часами в руках будем дожидаться, когда настанет тот самый час; потом – удар, и будем надеяться, что его часы снова придут в движение после такой долгой остановки.
В этот момент из двери в глубине входит маркиз Карло ди Нолли.
Синьора Матильда. Карло!.. А где Фрида? Куда она пошла?
Ди Нолли. Она здесь, сейчас придет.
Доктор. Автомобиль вернулся?
Ди Нолли. Да.
Синьора Матильда. Вот как! И привез платье?
Ди Нолли. Все давно уже здесь.
Доктор. Тогда все в порядке.
Синьора Матильда (в трепете). Где оно? Где ж оно?
Ди Нолли (пожимает плечами, грустно улыбаясь, как человек, который нехотя соглашается на неуместную шутку). Сейчас увидите… (Показывая на дверь в глубине.) Оно там…
На пороге появляется Бертольдо.
Бертольдо (торжественно докладывает). Ее светлость маркиза Матильда Каносская.
Тотчас же входит Фрида во всем блеске красоты: она одета в старое платье матери, платье маркизы Тосканской, и кажется ожившим портретом тронного зала.
Фрида (проходя мимо низко склонившегося Бертольдо, говорит ему с презрительной гордостью). Тосканская, из Тосканы, пожалуйста. Каносса – это только один из моих замков.
Белькреди (любуясь ею). Поглядите! Поглядите! Она кажется совсем другой!
Синьора Матильда. Ее можно принять за меня! Боже мой, поглядите! Остановись, Фрида. Поглядите! Это прямо мой оживший портрет…
Доктор. Да, да… Безусловно! Безусловно! Портрет!
Белькреди. Не нахожу слов… Смотрите! Смотрите! Какая картина!
Фрида. Не смешите меня, не то все лопнет. Ну и талия же была у тебя, мама! Мне пришлось совсем сжаться, чтобы влезть в это платье.
Синьора Матильда (нервно поправляет на ней платье). Погоди. Стой. Надо оправить складки… Тебе оно действительно так узко?
Фрида. Я прямо задыхаюсь! Кончим скорее, ради бога!..
Доктор. Мы должны дождаться вечера…
Фрида. Нет, нет. Мне не выдержать. Мне не выдержать до вечера.
Синьора Матильда. Зачем же ты сразу его надела?
Фрида. Сразу же, как только увидела! Непреодолимый соблазн!
Синьора Матильда. Ты должна была позвать меня! Чтоб помочь… Оно еще все в складках!..
Фрида. Я видела это, мама. Но это старые складки. Их невозможно расправить.
Доктор. Это неважно, маркиза! Иллюзия полная.
(Потом подходит и приглашает ее встать перед дочерью, но так, чтобы не заслонять ее.) Простите. Станьте так сюда… на некотором расстоянии… немного ближе…
Белькреди. Чтобы дать почувствовать разницу во времени!
Синьора Матильда (оборачиваясь к нему, небрежно). Двадцать лет! Ужасная беда – не правда ли?
Белькреди. Не будем преувеличивать!
Доктор (смущенно, желая загладить впечатление). Нет-нет. Я… я… имел в виду костюм… Я хотел посмотреть…
Белькреди (смеясь). Ну, доктор, между костюмами – не двадцать лет! Восемьсот! Пропасть! Вы действительно хотите заставить его одним прыжком перепрыгнуть (указывая сначала на Фриду, потом на маркизу) отсюда – сюда? Как бы он не сломал при этом шею! Я говорю вам серьезно. Для нас – это двадцать лет, два платья и маскарад. Но если для него, доктор, время, как вы говорите, остановилось, – и в нем самом и вокруг него, – если он живет там (показывает на Фриду), с нею восемьсот лет тому назад, – у него может так закружиться голова, что, перепрыгнув к нам…
Доктор делает пальцем отрицательный знак.
Вы говорите, нет?
Доктор. Нет. Потому что жизнь, дорогой барон, сразу захватывает человека. Наша жизнь сразу же станет реальной для него. Она тотчас вернет его на землю, мгновенно разбив его иллюзию, и откроет ему, что восемьсот лет, о которых вы говорите, – не больше чем наши двадцать. Понимаете, это вроде фокуса, например, масонского прыжка в пустоту, который кажется чем-то необычайным, а на самом деле является лишь спуском на одну ступеньку.
Белькреди. Какое открытие это будет для него. Да! Посмотрите, доктор, на Фриду и на маркизу! Которая из них впереди? Мы – старики, доктор. Молодые люди думают, что они впереди; неправда, впереди – мы, потому что время больше принадлежит нам, чем им.
Доктор. Да, если бы прошлое нас не отдаляло!
Белькреди. Отдаляло? От чего? Если они (показывает на Фриду и на ди Нолли) должны делать то же самое, что уже делали мы, – стареть, повторяя примерно те же самые глупости… Ошибка – думать, что человек выходит из жизни в ту дверь, которая перед ним. Неправда! Едва лишь человек родился, как он начинает умирать; кто первый начал, тот впереди всех. И самый молодой – праотец Адам! Посмотрите-ка на нее (показывает на Фриду), она маркиза Матильда Тосканская на восемьсот лет моложе нас! (Низко кланяется.)
Ди Нолли. Прошу тебя, прошу тебя, Тито, перестань шутить.
Белькреди. По-твоему, я шучу?…
Ди Нолли. А как же? С первого момента, как ты сюда приехал…
Белькреди. Как! Я даже нарядился бенедиктинцем…
Ди Нолли. Да, но ради очень серьезного дела…
Белькреди. Ну, знаешь, не все чувствуют его серьезность… Вот, например, Фрида сейчас. (Оборачивается к доктору.) Честное слово, доктор, я все еще не понимаю, что вы хотите сделать.
Доктор (сухо). Скоро увидите. Предоставьте все мне… Если он увидит маркизу в таком платье…
Белькреди. А, значит, она тоже должна…
Доктор. Понятно, понятно! Надеть другое платье, которое там лежит. Чтобы он увидел, что перед ним маркиза Матильда Каносская…
Фрида (тихо разговаривавшая с ди Нолли, замечает ошибку доктора). Тосканская! Тосканская!
Доктор (сухо). Это все равно!
Белькреди. А, я понял! Он увидит перед собой обеих…
Доктор. Совершенно верно, обеих. И тогда…
Фрида (отзывает его в сторону). Подите сюда, доктор, послушайте…
Доктор. Иду. (Переходит к молодым людям и что-то объясняет им.)
Белькреди (тихо, синьоре Матильде). Черт возьми! Но в таком случае…
Синьора Матильда (оборачиваясь, с замкнутым выражением лица). В чем дело?
Белькреди. Это вас действительно так увлекает? Настолько, чтобы согласиться на это? Это невероятно для женщины!
Синьора Матильда. Для обыкновенной женщины!
Белькреди. Ну нет, дорогая моя, – для всякой женщины! Такая самоотверженность…
Синьора Матильда. Я обязана сделать это для него.
Белькреди. Не лгите! Вам ведь не свойственно унижаться!
Синьора Матильда. Так что же? При чем тут самоотверженность?
Белькреди. Да, вы хотите не себя унизить в глазах других, а оскорбить меня.
Синьора Матильда. Кто думает о вас в этот момент?
Ди Нолли (выступая вперед). Вот-вот, так и сделаем… (Оборачиваясь к Бертольдо.) Эй, вы, подите и позовите одного из тех троих!
Бертольдо. Сию минуту! (Уходит через дверь в глубине.)
Синьора Матильда. Но мы должны сначала притвориться, что прощаемся с ним.
Ди Нолли. Конечно! Я для того и позвал «советника», чтобы уговориться с ним насчет прощания. (К Белькреди.) Ты можешь в этом не участвовать! Оставайся здесь.
Белькреди (иронически качая головой). Да, могу… могу…
Ди Нолли. Хотя бы для того, чтобы снова не возбудить в нем подозрительности, понимаешь?
Белькреди. Еще бы! Такое ничтожество!
Доктор. Необходимо совершенно убедить его, что мы уехали отсюда.
Из двери направо выходит Ландольфо, за ним Бертольдо.
Ландольфо. Можно войти?
Ди Нолли. Войдите! Войдите. Вот что… Вас зовут Лоло?
Ландольфо. Лоло или Ландольфо, как вам угодно!
Ди Нолли. Слушайте. Сейчас доктор и маркиза с ним попрощаются…
Ландольфо. Прекрасно. Достаточно будет сказать, что они получили от папы милостивое согласие на свидание. Он там, в своих комнатах, стонет, кается в том, что он говорил, и отчаивается в получении прощения. Если бы вы были так добры и соблаговолили бы снова надеть костюмы…
Доктор. Да! Да. Идем, идем…
Ландольфо. Подождите немного. Разрешите мне посоветовать вам одну вещь: прибавить, что и маркиза Матильда Тосканская просила вместе с вами о той милости, которую он ему оказал.
Синьора Матильда. Вот видите! Он меня узнал!
Ландольфо. Нет, простите меня. Просто он очень боится враждебности этой маркизы, приютившей папу в своем замке. Но вот что меня удивляет. В истории, насколько мне известно, – впрочем, вы должны быть более осведомлены, чем я, – ничего не говорится о том, что Генрих Четвертый тайно любил маркизу Тосканскую!
Синьора Матильда (быстро). Нет, не говорится! Даже напротив!
Ландольфо. И мне так казалось! Но он говорит, что любил ее, и все время повторяет это… А теперь он боится, что ее отвращение к этой тайной любви может плохо повлиять на отношение к нему папы.
Белькреди. Надо дать ему понять, что этого отвращения больше нет!
Ландольфо. Вот-вот! Очень хорошо!
Синьора Матильда (к Ландольфо). Очень хорошо! (Потом к Белькреди.) Потому что в истории как раз говорится, – хотя вы этого, может быть, и не знаете, – что папа уступил именно просьбам маркизы Матильды и Клюнийского аббата. И прибавлю вам, дорогой Белькреди, что, когда мы устраивали кавалькаду, я как раз хотела воспользоваться этим, чтобы показать ему, что я совсем не так враждебна к нему, как он это думал.
Белькреди. В таком случае – превосходно, дорогая маркиза. Продолжайте, продолжайте следовать истории…
Ландольфо. Отлично. Значит, синьора может не прибегать к новому переодеванию. Она может явиться вместе с монсиньором (показывает на доктора) в одежде Матильды Тосканской.
Доктор (быстро и настойчиво). Нет, нет! Только не это, пожалуйста! Это может погубить все! Эффект сопоставления должен быть мгновенным, внезапным! Нет, нет! Пойдемте, пойдемте, маркиза: вы снова явитесь герцогиней Аделаидой, матерью императрицы. И мы попрощаемся. Особенно важно, чтобы он знал, что мы ушли. Скорее, скорее, не будем терять времени, нам еще столько надо приготовить.
Доктор, синьора Матильда и Ландольфо уходят в дверь справа.
Фрида. Мне опять становится страшно…
Ди Нолли. Опять, Фрида?
Фрида. Лучше было бы, если бы я его увидела сначала.
Ди Нолли. Поверь, совсем не стоит его бояться!
Фрида. Он не буйный?
Ди Нолли. Да нет, он очень спокоен.
Белькреди (иронически, ласковым тоном). Меланхолик! Разве ты не слышала, что он тебя любит?
Фрида. Очень вам благодарна! Именно за это!
Белькреди. Он не захочет причинить тебе зла…
Ди Нолли. Ведь это будет длиться только одно мгновение…
Фрида. Да, нотам, в темноте, с ним…
Ди Нолли. Только одно мгновение – и я буду рядом с тобой, а все другие будут за дверями, готовые прибежать в любую минуту. Как только он увидит перед собой твою мать, – понимаешь? – твоя роль будет кончена.
Белькреди. Я боюсь другого – что это будет холостой выстрел.
Ди Нолли. Брось! Мне этот способ кажется очень действенным.
Фрида. И мне, и мне тоже! Я предчувствую… и вся дрожу!..
Белькреди. Но, дорогие мои, сумасшедшие, сами того не сознавая, обладают счастьем, которого мы не ценим.
Ди Нолли (раздраженно прерывая его). Каким там счастьем? Пожалуйста, брось это!
Белькреди (с силой). Они не рассуждают!
Ди Нолли. Но, позволь, при чем тут рассуждение?
Белькреди. Как! Тебе не кажется, что именно на рассуждение его должен был бы навести вид ее (показывает на Фриду) и рядом с нею – ее матери? Ведь на этом мы и строим все!
Ди Нолли. Ничего подобного! Никаких рассуждений! Мы покажем ему, как сказал доктор, удвоенный образ его бреда!
Белькреди (c внезапным раздражением). Знаешь, я никогда не мог понять, почему им выдают докторские дипломы!
Ди Нолли (ошеломленно). Кому?
Белькреди. Психиатрам.
Ди Нолли. Вот мило! А какие же дипломы, по-твоему, должны они иметь?
Фрида. Раз они психиатры!
Белькреди. Вот именно! Дипломы юристов, дорогая! Сплошная болтовня! Кто больше болтает, того больше ценят! «Растяжимость аналогии!..» «Ощущение дистанции во времени»… И прежде всего они заявляют, что не делают чудес, между тем как тут именно требуется чудо! При этом они прекрасно знают, что чем больше уверяют, что они не кудесники, тем больше верят их знаниям. Не делают чудес, но падают только на ноги, просто великолепно!
Бертольдо (который следил, глядя в замочную скважину первой двери). Вот они! Вот они! Собираются идти сюда…
Ди Нолли. Ах так?
Бертольдо. Он, кажется, хочет их сопровождать… Да, да – вот он, вот он!
Ди Нолли. Уйдем отсюда! Скорее! (Оборачивается к Бертольдо, прежде чем уйти.) А вы останетесь здесь!
Бертольдо. Я должен остаться?
Не отвечая, ди Нолли, Фрида, Белькреди уходят в дверь в глубине, оставив Бертольдо в нерешительности и смущении. Дверь направо открывается, первым входит Ландольфо, почтительно кланяясь, за ним синьора Матильда в мантии и герцогской короне на голове, как в первом действии, а за нею доктор в рясе Клюнийского аббата. Генрих Четвертый идет между ними. На нем королевское платье. За ним следуют Ордульфо и Ариальдо.
Генрих Четвертый (продолжая разговор, начатый в тронном зале). Скажите, как же я могу быть хитрым, когда они сами считают меня упрямым?
Доктор. Да нет же, совсем не упрямым!
Генрих Четвертый (ласково улыбаясь). Значит, я вам действительно кажусь хитрым?
Доктор. Нет, нет! Ни упрямым, ни хитрым.
Генрих Четвертый (останавливается и восклицает тоном, которым хочет добродушно, но иронически доказать, что этого не может быть). Монсиньор! Если упрямство – порок, который не может совмещаться с хитростью, то я полагаю, что, отказывая мне в упрямстве, вы все же признаете за мной некоторую долю хитрости. Уверяю вас, мне она очень необходима! Но если вы хотите удержать ее целиком для себя…
Доктор. Как, я? Я вам кажусь хитрым?
Генрих Четвертый. Нет, монсиньор! Что вы говорите! Совсем не кажетесь. (Обрывает и обращается к синьоре Матильде.) Разрешите, мадонна герцогиня, прежде чем расстаться, сказать вам несколько слов с глазу на глаз? (Отводит ее немного в сторону и спрашивает с большим волнением, очень таинственно.) Ваша дочь вам действительно дорога?
Синьора Матильда (смущенно). О да, конечно.
Генрих Четвертый. И вы хотите, чтобы я отблагодарил ее со всей любовью, со всем благоговением за все те серьезные проступки, в которых я повинен перед ней, – хотя вы, конечно, не должны верить тому, что я развратен, как утверждают мои враги?
Синьора Матильда. Нет, нет, я этому не верю и никогда не верила…
Генрих Четвертый. Значит, вы хотите?
Синьора Матильда (как раньше). Что?
Генрих Четвертый. Чтобы я снова полюбил вашу дочь? (Смотрит на нее и тотчас же прибавляет таинственным тоном, полным мольбы и одновременно ужаса.) Разве вы не друг, не друг маркизы Тосканской?
Синьора Матильда. И все же я повторяю вам, что она умоляла и заклинала не меньше всех нас, стараясь выхлопотать вам прощение…
Генрих Четвертый (быстро, тихо, в трепете). Не говорите, не говорите мне об этом! Разве вы не видите, как это на меня действует?
Синьора Матильда (смотрит на него, потом тихо, точно выспрашивая тайну). Вы еще любите ее?
Генрих Четвертый (растерянно). Еще? Как вы знаете? Никто об этом не знает! Никто не должен знать!
Синьора Матильда. Но, может быть, она так просила за вас?
Генрих Четвертый (смотрит на нее некоторое время, потом говорит). И вы любите вашу дочь? (Короткая пауза. Оборачивается к доктору со смехом в голосе.) Ах, монсиньор, это верно, я узнал, что женат, только поздно… очень поздно… И даже теперь жена у меня есть, – несомненно, она у меня есть, – но я могу вам поклясться, что почти никогда о ней не думаю. Это грех, но ее нет, нет в моем сердце. А самое удивительное, что ее нет и в сердце ее матери! Сознайтесь, мадонна, что вам очень мало до нее дела! (Доктору, с отчаянием.) Она мне говорит о другой (все больше возбуждаясь) с таким упорством, с таким упорством, что мне никак не удается уяснить себе…
Ландольфо (скромно). Может быть, для того, ваше величество, чтобы рассеять ваше ошибочное мнение о маркизе Тосканской? (Испугавшись, что позволил себе такое замечание, тотчас же добавляет.) Я, конечно, говорю только о данном моменте…
Генрих Четвертый. И ты тоже утверждаешь, что она была мне другом?
Ландольфо. Да, в настоящий момент – да, ваше величество!
Синьора Матильда. Да! Да, именно поэтому…
Генрих Четвертый. Я понял. Вы, значит, хотите сказать, что не верите в мою любовь к ней? Понял, понял! Этому никто никогда не верил, никто никогда не подозревал. Тем лучше. Довольно об этом! Довольно! (Обрывает, доктору с совершенно другим настроением и выражением лица.) Монсиньор, вы видели? Условия, в зависимости от которых папа ставит снятие отлучения, не имеют ничего, совершенно ничего общего с теми причинами, по которым он меня отлучил! Сообщите папе Григорию, что мы увидимся с ним в Брессаноне. А если вам, мадонна, посчастливится встретить свою дочь во дворе замка вашей подруги маркизы, то что я могу сказать ей? Пускай она приедет ко мне. Посмотрим, может быть, мне удастся удержать ее здесь при себе как супругу и императрицу. До сих пор многие женщины приходили сюда, и каждая уверяла меня, что она – моя жена, которую я знаю, которую я искал иногда… ведь это же не стыдно, ведь это – моя жена!.. Но все они, называя себя Бертой и говоря, что они из Сузи, начинали смеяться не знаю почему! (Точно по секрету.) Понимаете ли вы, в постели, когда на мне нет этого костюма… и на ней тоже. Ну да, боже мой, раздетые… как мужчина с женщиной… это так естественно!.. Забываешь о том, кто ты такой. Когда одежда висит на крючке, она только призрак! (Другим тоном, доверительно, доктору.) И я думаю, монсиньор, что вообще призраки – это только легкое расстройство мозга: образы, которые не удается удержать в царстве сна, вдруг оживают днем, когда человек бодрствует, и пугают его. Мне всегда бывает так страшно, когда я ночью вижу их перед собой – пеструю толпу людей, которые смеются, спрыгнув с лошадей. Иногда меня пугает даже биение собственной крови в жилах или глухой звук шагов в дальних комнатах, в ночной тишине… Но довольно, я и то слишком долго заставил вас стоять. Мое почтение, мадонна! Привет, монсиньор! (Проводив их до порога задней двери, прощается с ними, отвечая на их поклоны.)
Синьора Матильда и доктор уходят.
Генрих Четвертый (закрывает дверь и тотчас же оборачивается с совершенно изменившимся лицом.) Шуты! Шуты! Шуты! – Цветная клавиатура! Стоит до нее дотронуться – и готово: белая, красная, зеленая, желтая. А этот, Петр Дамианский. – Ха, ха, ха! Великолепно! Угадал! – Не посмел вторично предстать передо мной.
Он говорит все это с судорожной и нервной веселостью, шагая взад и вперед и блуждая взглядом, пока внезапно не замечает Бертольдо, более чем пораженного и испуганного происшедшей с ним переменой. Он останавливается перед ним и показывает на него трем его товарищам, которые тоже изумлены.
Полюбуйтесь на этого дурака, который смотрит на меня, разинув рот!.. (Трясет его за плечи.) Ты не понимаешь! Не видишь, как я дурачу всех, в каком виде заставляю появляться передо мной этих испуганных шутов! А ведь боятся они только того, что я сорву с них шутовскую маску и распознаю их переодевание: точно не я сам заставил их маскироваться из-за того, что мне хочется разыгрывать сумасшедшего!
Ландольфо, Ордульфо и Ариальдо (потрясенные, переглядываются). Как? Что вы говорите? Так, значит…
Генрих Четвертый (тотчас же оборачивается на их восклицания и кричит повелительно). Довольно! Кончим! Мне все это надоело! (Потом сейчас же самому себе, как человек, который не может успокоиться и не в состоянии поверить тому, что он видит.) Черт возьми, какое бесстыдство – явиться ко мне сюда, да еще вместе со своим любовником… И еще делают вид, что являются из сострадания, чтобы не взбесить беднягу, который живет вне мира, вне времени, вне жизни! – А иначе он, конечно, не стерпел бы их притеснения! Эти люди каждый день, каждую минуту требуют, чтобы другие были такими, как они хотят. Для них это не насилие! Нет! Это их образ мыслей, их способ видеть и чувствовать: у каждого – свой! А у вас тоже есть свой? Конечно! Но только какой? Стадный, жалкий, изменчивый, неуверенный. И они этим пользуются, заставляют вас подчиняться и принять их взгляд на вещи – чтобы вы чувствовали и видели, как они. Или же они просто заблуждаются? Да и что они могут навязать другим! Слова, слова, которые каждый понимает и повторяет по-своему. Да, но ведь так и слагаются так называемые «ходячие мнения»! И горе тому, кто в один прекрасный день окажется заклейменным одним из тех словечек, которые затем будут повторять все. Например: «сумасшедший»! Например, – ну, что бы еще? – «дурак»! – Но, скажите, можно ли относиться спокойно к тому, что кто-нибудь внушает другим свой собственный взгляд на вас, внедряет его в сознание других – «сумасшедший», «сумасшедший»! Я не говорю теперь, что делаю это для шутки! Но раньше, прежде чем я ударился головой, упав с лошади… (Внезапно останавливается, видя, что другие волнуются, все более изумляясь и пугаясь.) Вы переглядываетесь? (Передразнивает их удивленные жесты.) А? Какое открытие? Да или нет? Ну да, я сумасшедший? (Приходит в бешенство.) А если так, черт возьми, становитесь на колени! На колени! (Заставляет их всех встать на колени.) Я приказываю вам стоять на коленях передо мной – вот так! И три раза стукнуться лбом о землю. Ниже! Все должны стоять так перед сумасшедшим! (При виде юношей, стоящих перед ним на коленях, он чувствует, как в нем внезапно исчезает дикая веселость, и приходит в негодование.) Ну, довольно, бараны, вставайте! Вы повиновались мне? А могли бы надеть на меня смирительную рубашку… Можно раздавить кого-нибудь тяжестью одного слова? Пустяки! Что случилось? Пролетела муха? Так вся жизнь раздавлена тяжестью слов! Тяжестью мертвецов! – Вот я здесь: разве вы действительно верите, что Генрих Четвертый еще жив? – А между тем вот я говорю и повелеваю вам, живым. Хочу, чтобы вы были такими! Вы думаете, выдумка, что мертвые продолжают жить? – Да, здесь это выдумка. Но выйдите туда, в живой мир. Начинается день. Время в вашем распоряжении. Заря. – Этот день, который перед нами, говорите вы, мы проживем по-своему! Да? Вы? Приветствуйте все обычаи!.. Приветствуйте все традиции! Начните говорить! Вы будете повторять те же слова, которые звучали столько раз! Вы думаете, что живете? Вы пережевываете жизнь мертвецов! (Подходит к совершенно одуревшему Бертольдо.) Ты совсем ничего не понимаешь? А? Как тебя зовут?
Бертольдо. Меня?… Бертольдо.
Генрих Четвертый. Да брось, Бертольдо, дурак! Мы здесь без посторонних. Говори, как тебя зовут?
Бертольдо. По… по-настоящему меня зовут Фино…
Генрих Четвертый (заметив предостерегающий жест остальных, тотчас же оборачивается, чтобы заставить их молчать). Фино?
Бертольдо. Фино Падьюка, синьор.
Генрих Четвертый (снова оборачиваясь к другим). Ведь я столько раз слышал, как вы называете друг друга между собой. (К Ландольфо.) Тебя зовут Лоло?
Ландольфо. Да, синьор… (В порыве радости.) О боже!.. Так, значит?…
Генрих Четвертый (быстро и резко). Что такое?
Ландольфо (сразу сжимаясь.) Нет… я так…
Генрих Четвертый. Значит, я больше не сумасшедший? Конечно, нет! Разве вы не видите? – Посмеемся над теми, кто этому верит. (К Ариальдо.) Я знаю, тебя зовут Франко… (К Ордульфо.) А тебя, дай вспомнить…
Ордульфо. Момо!
Генрих Четвертый. Да, Момо! Неплохо?
Ландольфо (как раньше). Но, значит?… О боже…
Генрих Четвертый (как раньше). Что? Ничего не значит. Давайте хорошенько посмеемся все вместе… (Смеется.) Ха-ха-ха-ха-ха!
Ландольфо, Ариальдо и Ордульфо (нерешительно переглядываются, не зная, радоваться им или бояться). Он выздоровел? Правда ли это? Как это случилось?
Генрих Четвертый. Тише! Тише! (К Бертольдо.) А ты не смеешься? Ты все еще обижен? Полно! Ведь это я не тебе говорил! – Понимаешь ли, иногда удобно объявить кое-кого сумасшедшим, чтобы держать его взаперти. Знаешь почему? Потому что нет сил вынести его слов. Что можно сказать об ушедших? Одна – потаскуха, другой – грязный распутник, третий – обманщик… Все скажут – неправда! Никто этому не поверит. Но все в ужасе слушают меня. Хотел бы я знать, почему слушают, если это неправда? Нельзя же верить тому, что говорит сумасшедший! – А все-таки слушают, вот так, широко открыв глаза от ужаса. Почему? – Скажи, скажи мне, почему? Ведь ты видишь, я спокоен!
Бертольдо. Может быть… потому что думают, что вы…
Генрих Четвертый. Нет, милый… нет… Посмотри мне как следует в глаза… Я не говорю, что это правда, будь спокоен. Все неправда. Но посмотри мне в глаза.
Бертольдо. И что же?
Генрих Четвертый. Ты видишь? Видишь? И у тебя теперь ужас в глазах. Потому что я кажусь тебе сумасшедшим! Вот доказательство! Вот доказательство! (Смеется.)
Ландольфо (с решимостью отчаяния спрашивает за всех троих). Какое же доказательство?
Генрих Четвертый. Ваш страх потому, что теперь я снова кажусь вам сумасшедшим! И все же, черт возьми, вы знаете! Вы мне верите; ведь верили же вы до сих пор, что я сумасшедший! – Правда или нет? (Глядит на них и видит, что они в замешательстве.) Вот видите? Вы чувствуете, что этот страх может стать ужасом, от которого почва уходит из-под ног и легким не хватает воздуха? Еще бы! Ведь вы знаете, что значит находиться с сумасшедшим! Это значит быть с человеком, который разрушает все, что вы построили в себе и вокруг себя – логику, логику всех ваших построений! Чего же вы хотите? Сумасшедшие – счастливцы: они строят без логики! Или повинуясь собственной логике, которая порхает, как перышко! Они летают! Летают! Сегодня сюда, а завтра – кто знает куда! Вы обуздываете себя, а они не сдерживаются. Они летают! Летают! Вы говорите: «Этого не может быть!» – а для них все может быть. Вы говорите, что это неправда. А почему? Потому что тебе, тебе, тебе (показывает на троих из них) и ста тысячам других это кажется неправдой. Ах, милые мои! Стоит посмотреть на то, что кажется правдой этим ста тысячам, которых не считают сумасшедшими! Стоит полюбоваться на их согласие, на цветы их логики! Я помню, что, будучи ребенком, я принимал за настоящую луну ее отражение в колодце! И сколько еще вещей казались мне настоящими! Я верил всему, что мне говорили другие, и был счастлив! Ибо горе, горе вам, если вы не уцепитесь изо всех сил за то, что вам кажется истинным сегодня, или за то, что покажется вам истинным завтра, хотя бы оно противоречило тому, что казалось вам истинным вчера! Горе вам, если вы углубитесь, как я, в созерцание того ужаса, который может действительно свести с ума; если, будучи рядом с другим человеком, вы глубоко заглянете в его глаза, – как я заглянул тогда в одни глаза, стоя, как нищий, перед дверью, в которую никогда не удастся войти; ибо тот, кто войдет в нее, будет уже не вы, с вашим внутренним миром, каким вы его видите и чувствуете, но некто неведомый вам, по-иному видящий и ощущающий себя в своем непроницаемом мире…
Долгое молчание. Тени в зале сгущаются, увеличивая чувство смятения и глубокой тревоги, которым охвачены четверо замаскированных; они внутренне все более отдаляются от главного замаскированного, углубленного в созерцание великой нищеты – не только его одного, но и всех людей. Затем он вздрагивает, точно ища своих спутников, которых не чувствует больше около себя, и говорит.
Здесь уже стало темно.
Ордульфо (быстро выступая вперед). Хотите, я принесу лампу?
Генрих Четвертый (насмешливо). Лампу, да… Вы думаете, я не знаю, что, как только я выхожу со своей масляной лампой, направляясь спать, вы для себя зажигаете электричество – здесь и даже там, в тронном зале? Я притворяюсь, что не вижу этого…
Ордульфо. А! Значит, вы хотите…
Генрих Четвертый. Нет, мне будет слепить глаза. Я хочу мою лампу.
Ордульфо. Она, наверное, уже приготовлена здесь, за дверью. (Направляется к двери в глубине; открывает ее, на секунду выходит и тотчас же возвращается, неся одну из старинных ламп, с кольцом наверху.)
Генрих Четвертый. Вот и немного света. Садитесь здесь, вокруг стола. Да не так! Непринужденно, в красивых позах… (К Ариальдо.) Ты вот так… (Поправляет его позу, потом к Бертольдо.) А ты так. (Делает то же.) Ну вот… (Садится против них.) А я здесь… (Повернув голову к одному из окон.) Надо было бы заказать луне хороший декоративный луч… Помогай нам, помогай, луна. Мне она нужна всегда, и я часто забываюсь, глядя на нее из окна. Глядя на нее, разве можно поверить, что она-то знает, что прошло восемьсот лет и я не могу быть настоящим Генрихом Четвертым, любующимся луной, как любой бедняк? Но посмотрите, посмотрите, какая великолепная ночная сцена: император среди своих верных советников… Разве вам не нравится?
Ландольфо (тихо Ариальдо, точно не желая нарушить очарования). Удивительно! Подумать только, что это было притворством…
Генрих Четвертый. Что такое?
Ландольфо (запинаясь, виноватым тоном). Нет… видите ли… Я вот ему (показывает на Бертольдо) – ведь он только что поступил на службу – как раз сегодня утром говорил: «Как жаль, что в таких одеждах… когда у нас столько красивых костюмов там, в гардеробе… и такой зал, как этот…» (Указывает на тронный зал.)
Генрих Четвертый. Ну? Что жаль?
Ландольфо. Что мы не знали…
Генрих Четвертый. Что разыгрываете в шутку эту комедию?
Ландольфо. Потому что думали…
Ариальдо (выручая его). Ну да… что это серьезно!
Генрих Четвертый. А разве нет? Вам кажется, что это было несерьезно?
Ландольфо. Понятно, если вы говорите, что…
Генрих Четвертый. Говорю вам, что вы глупцы! Вы должны были создать иллюзию для самих себя; не для того, чтобы играть передо мной, посещая меня время от времени, а так, как будто вы здесь живете целые дни, ни перед кем (к Бертольдо, беря его за руку), а для тебя самого, чтобы, живя в мире вымысла, ты мог есть, спать, почесывать плечо, если чувствуешь зуд (ко всем), чувствовать себя живым в истории одиннадцатого века, здесь, при дворе вашего императора Генриха Четвертого, и видеть отсюда из глубины далекой эпохи, красочной и торжественной, как склеп, видеть, как восемь веков спустя люди двадцатого столетия хлопочут и мечутся в страстном стремлении узнать, как обернутся их дела, как разрешатся волнующие и мучающие их вопросы. А в это время жить – там, в истории, со мной! Пусть печальна моя судьба, ужасны мои деяния, жестока моя борьба со скорбным уделом – но все это уже отошло в историю, не изменится, не может измениться, все закреплено навсегда, понимаете? Вы можете приспособиться к нему, любуясь тем, как каждое следствие логически вытекает из своей причины и как каждое событие развертывается ясно и естественно во всех своих подробностях. Словом, испытать все то великое наслаждение, которое дает нам история!
Ландольфо. Как это прекрасно! Как прекрасно!
Генрих Четвертый. Прекрасно – да, но теперь все кончено! Теперь, когда вы это знаете, я не смогу больше продолжать. (Берет лампу, чтобы идти спать.) Да и вы не сможете, если не поняли до сих пор истинной причины. Теперь мне все это стало противно! (Почти про себя, с сильным, хотя и сдержанным гневом.) Черт возьми, я заставлю ее раскаяться в том, что она приехала сюда! Нарядилась тещей… А он отцом аббатом… И еще приводят доктора исследовать меня. И кто знает, быть может, надеются меня вылечить… Шуты! Я бы с удовольствием дал пощечину хотя бы одному из них. Он отличный фехтовальщик. Пожалуй, заколет меня?… Посмотрим, посмотрим…
Ариальдо (радуясь возможности подшутить над ним.) А, это Джованни. Джованни пришел, как всегда, вечером, чтобы изображать монашка!
Ордульфо (так же, потирая руки). Да, да, пусть себе изображает!
Генрих Четвертый (быстро, строго). Глупец! Зачем? Смеяться над бедным стариком, который делает это из любви ко мне?
Ландольфо (к Ордульфо). Все должно быть так, как в жизни! Понимаешь?
Генрих Четвертый. Именно! Как в жизни. Потому что только тогда правда перестает быть шуткой! (Идет, открывает дверь и вводит Джованни, одетого скромным монахом, со свитком пергамента под мышкой.) Войдите, войдите, отец мой! (Потом трагически серьезно и с глубокой горечью.) Все документы моей жизни и моего царствования, которые говорили в мою пользу, были умышленно уничтожены моими врагами; единственно, что избегло уничтожения, – это моя жизнь в описании скромного, преданного мне монаха, – а вы хотите посмеяться над ним? (Ласково оборачивается к Джованни и приглашает его сесть к столу.) Садитесь, отец мой, садитесь. А рядом поставим лампу. (Ставит рядом лампу, которую до этого держал в руках.) Пишите, пишите.
Джованни (развертывает свиток и приготавливается писать под диктовку). Я готов, государь!
Генрих Четвертый (диктуя). Декрет о мире, подписанный в Майнце, был столь же благодетелен для бедных и добрых, как тягостен для сильных и злых.