Ирина Дедюхова Ночной дозор

Случилось эта леденящая душу история буквально на днях — в позапрошлые выходные. Само происшествие подтвердило смутные догадки о том, что разные там одноименные сказочки — не чухонь с кукишем навыверт, а имеют под собой вполне реальную жизненную основу. Поэтому и изложение здесь требуется почти документальное. Так что тюти-мути разводить не станем, а сразу к делу перейдем.

Небольшой массив индивидуальных частных строений, зажатый со всех сторон спальными микрорайонами, автомагистралью и чахлой лесозащитной полосой, в планах Администрации Щекинского района носил устрашающее название ЮЩ-34. А в народе его с давних пор именовали просто «Зеленка» из-за буйной растительности, покрывавшей три кривые улочки и крошечные приусадебные огородики. Вот в этом-то районе, пересечении 11-й Подлесной и 4-й Подлесной улиц, нонешним жарким летом стояла у колонки водопровода Воробьева Нина Аркадьевна, наполняя огромную флягу на колесиках. Ничего не предвещало ужасных последующих событий, тем более что женщина она была вся такая округлая и внушающая уважение. Чувствовалось, что садануть с плеча у нее не задержится. Одной такой дланью возмездия она давила на рычаг колонки, а другой — упиралась в остатки талии под ярким ситцевым платьем. Пока во фляге брякала вода, Нина Аркадьевна окончательно расслабилась и заскучала. Поэтому вначале она этой свободной рукой с удовольствием почесала чего-то на себе сзади, поправила пышную юбку, а после еще и зачем-то вынула заколку из волос, развалившихся тяжелой каштановой пеной по спине…

За всеми этими малозначительными действиями наблюдал гражданин Пластинин Вениамин Васильевич, висевший от безделья на калитке и перебиравший ногами по суглинку, поросшему чахлой травкой, в такт раскачиванию жалобно скулившей створки. Время от времени Вениамин Васильевич ныл: «Нин, ну, Нин! Ну, Нина!» Нина Аркадьевна громко вздыхала, пожимала плечами, как бы даже плечевыми суставами поражаясь человеческому нахальству, и притворялась, что ей ничего не слыхать. Бульканье перешло в завершающую фазу, любому стало бы ясно, что флягу переливать Нина Аркадьевна не собирается. Вениамин Васильевич вздохнул и, опасливо отслеживая неторопливые движения рук владелицы фляги, начал приближаться к колонке. Бесстрашно зайдя с прекрасного фаса Нины Аркадьевны, Вениамин Васильевич громко и отчетливо сказал: «Ни-на!»

Фляга уже была завинчена, поэтому делать вид, что и теперь ей ничего не слышно, Нина Аркадьевна не стала. С каменным выражением лица она, собственно, ни к кому особо не обращаясь, заметила: «Для кого — Нина, а для кого и Нина Аркадьевна!»

— Нина! Нина! — восторженно затараторил Вениамин Васильевич, который и сам был отнюдь не сморчком, просто даже удивительно, как его калитка выдерживала.

— Давай, короче, Пластинин! — обречено произнесла Нина Аркадьевна, надевая на плечо веревку от фляги.

— Я, Нина, водку в погреб поставил, а она там, почему-то, вся изморозью покрылась. Жара такая, а она — в таком белом налете, как плесень, что ли… Нин, ты бы зашла, посмотрела, а? Я теперь и пить ее боюсь после недавней палёнки. Ты как-то пузырьки определять учила, а? Зашла бы посмотреть? — резво побежал за начавшей продвижение к цели Ниной Аркадьевной Пластинин, заглядывая в ее подернутые печалью глаза.

— Ну, разве что посмотреть… — задумчиво проговорила сама себе Нина Аркадьевна, и в обоюдном молчании они протащились так с флягой два проулка.

— С другой стороны — чего на нее смотреть-то? — вдруг жизнеутверждающе произнесла Воробьева, снисходительно разрешая повеселевшему Пластинину взять из ее рук веревку.

У самого дома на нее вновь накатили какие-то порочащие Вениамина воспоминания, поэтому она почти угрюмо сказала радостно пыхтевшему помощнику: «Вообще-то мне сегодня картошку окучивать надо!» Но Вениамина было уже не удержать этими чисто искусственными препонами. Оглянувшись, она увидела, что, поставив флягу у крыльца, он решительно подхватил тяпку и направился в огород…

Не так уж было много и водки, морозить-то, собственно, нечего было. Под сало, малосольные огурцы и свежую картошку с укропом водка закончилась довольно быстро, даже пузырьки проверить не успели. Раз цель визита была достигнута, Нина Аркадьевна засобиралась домой. Хотя Васька у нее в лагере был, а мать укатила водиться с внуками к старшей дочке. Да это, конечно, только из подлости некоторые женщины так неадекватно в погребах поступают. К ним со всей душой, по-товарищески… Вениамин Васильевич в полном бессилии перед непостижимостью женского поведения в погребах смотрел, как Нина поправляет юбку, поднимаясь по кривой лесенке погребка.

— Сколько нынче вампиров развелось! Ты просто не поверишь, Воробьева! — с последней надеждой выдохнул ей вслед Вениамин.

— Что? — резко повернулась к нему Нина Аркадьевна. — Какие тебе еще… вампиры?

— Пойдем в дом, Нин, а? Ну, зайдем ненадолго, я там книжки тебе вампирские покажу — ахнешь! Ведь вполне могут среди нас скрываться! — разошелся Вениамин, хватаясь для устойчивости опоры на лесенке за разные округлости не теле Воробьевой.

— Да отлипни ты, ё-моё! Ведь выдумать же такое! «Пойдем, Нина, в дом — книжки читать!» Это среди бела дня! Совсем стыда у тебя, Венька, не стало! Люди на дивиди приглашают, на сидюшники, а этот…

— А хочешь, я тебе тоже дивиди поставлю? Хочешь? — все плотнее принялся цепляться к Воробьевой Венька.

— Иди ты! — грубо ворохнулась Воробьева. — К своей Людке иди дивиди ставить!

— А ты тоже тогда к своему Толику вали портки грязные стирать! — взорвался от такого унижения Вениамин. — Все знают, что он на тебе только из-за ордера женился, когда нас сносить обещали! А эта и рада! Портки его на огороде развешивает, а он в сей момент в неглиже ее же магнитолу к ларьку Шакирыча на пропой выносит!

— Ну, и сволочь же ты! Гад ползучий! Только такая сволочь может в больное место который год… — задохнулась рыданиями Воробьева. — А когда сам… Сволочь… Когда ты эту свою лохудру крашенную на Зеленку приволок? Ты думал тогда, что жизнь мою сломал, как… как… сс…с-стебелек!..

При этих проникновенных словах Нина Аркадьевна повернулась всем мощным корпусом к собутыльнику, пытаясь продемонстрировать на розовом пухлом мизинце диаметр безжалостно сломленного им стебелька, и, не ожидавший такого резкого поворота, беззащитно разлапившийся возле ее филейной части Вениамин полетел, кувыркаясь кумполом, по кривым ступенькам, на самое донышко погреба… По пути он выбил затылком стойку из-под полки, с которой, аппетитно крякнув, на него сверзились две пятилитровые бутыли с маринованным овощным ассорти. Сразу стало очень тихо. Потом Нина Аркадьевна, наконец, смогла выдохнуть, потом вздохнуть, а после этого она оглушительно завизжала: «Веничка! Только не умирай! Что хочешь ради тебя сделаю, Венюшечка, родной!»

Тут она совершила еще один неосторожный, продиктованный излишней эмоциональностью, поступок. Раскинув руки крыльями, она как бы вся устремилась верхней частью корпуса к точке падения Вениамина… Неукротимое приближение трагической развязки ускорили средняя стадия опьянения и роскошный бюст Воробьевой. Зависнув на какую-то секундочку над зияющей бездной погреба, бюст немедленно перевесил все остальные части тела, столь соблазнительного когда-то для недвижного теперь Вениамина. И вот когда она прогрохотала вслед за Пластиным, тогда и наступила настоящая тишина…

Ну, сами понимаете, что, вряд ли кто удивится в нашем достославном Отечестве такому ничтожному факту, ежели кто-то там водки в погребе нажрется и башкой все ступеньки пересчитает, свернув себе шею напоследок. В любом уважающем себя ментовском райотделе есть специальный отпечатанный шаблон для описания подобных несчастных случаев. Там надо только ФИО потерпевшего подставить, дату и место его рождения, ИНН, паспортные данные, номер страхового свидетельства Пенсионного фонда, да адресок регистрации погреба с указанием числа ступенек. Не тема это для высокого искусства, конечно. Это все — для объемистого вороха гражданских актов в папке с карандашной пометкой «Терпилы в погребах».

Однако в данном случае произошло невероятное! Где-то приблизительно через час оба участника, казалось бы, практически завершившегося несчастного случая — закряхтели, завозились, стали стряхивать с себя крупно нашинкованные кабачки, помидорную слизь и огурцы с перцами… Как они оказались в погребе, ни Вениамин, ни Нина Аркадьевна никак вспомнить не могли. От сильной утрамбовки мозгов вследствие динамического удара, полученного в результате ускорения мускулистых лодыжек Воробьевой, обутых в увесистые модные «копыта», Вениамин себя-то с трудом ощущал. Свой ИНН и номер в Пенсионном фонде он бы в данный момент и для протокола не вспомнил, если честно.

Вениамина до глубины души возмутило разрушение любовно обустроенной им полочки для провизии и варварское уничтожение банок с ассорти. Но главное расстройство вызвало циничное опустошение кем-то четырех бутылок водки, любовно выставленных им с утра для охлаждения. Это он помнил точно.

Воробьеву последние результаты подсчета потерь тоже возмутили до крайности. Она сказала, что это дело так оставлять нельзя, что тогда у них вообще черти что на Зеленке начнется. И, поскольку, она была травмирована гораздо меньше Вениамина, сыгравшего при ее падении роль своеобразной демпферной прокладки, то соображала гораздо лучше товарища. Она-то и догадалась, что именно злоумышленники их в погреб скинули! Прикидывали и эдак, и так — больше некому!

Тут уж, как говорится, не до народных дружин и суда присяжных заседателей. Тут надо было делать выбор каждому за себя. Либо ты встаешь и преграждаешь путь насилию и пороку, либо сам превращаешься в точно такого же порочного насильника. Третьего не дано.

Ради самого себя Вениамин, быть может, и не стал бы связываться с такими подонками, все-таки не знаешь, что там можно еще на загривок наскрести, но за Воробьеву ему стало страшно обидно. Только на минуту представив, как ее, хрупкую и беззащитную, швыряют в темный погреб, освещенный лишь тусклым светом из окошечка в филенчатой двери, он почувствовал в себе горячее желание передушить этих гнид голыми руками.

Они вышли из погреба, преисполненные решимостью до конца бороться за торжество справедливости. В заросших ивняком ложбинках речушки Подборенки клубился белесый туман. И алой, горячей кровью за перелеском разгорался закат — предвестник грядущего жаркого дня… Но не о срочной поливке огурцов и подвязке помидоров подумали наши герои. Одна общая мысль синхронно возникла в их гудевших саднящей болью головах при созерцании полоски горизонта, окрашенной кровью: «Вампиры!»

Вениамин посмотрел выразительно на Воробьеву заплывшими сливами глаз и многозначительно произнес: «Что-то давно Потылиха днем не выходит!»

— Давно! — эхом отозвалась Воробьева.

Не сговариваясь, они направились к пристройке гаража. Именно там у Вениамина находились дюймовые заточенные гвозди, удобные легкие топорики и, отдававшие небесной голубизной по самому лезвию, будто сами просившиеся в руку пилки-ножовки. Проверив снаряжение напарницы, поправив на ней завалявшуюся с армейских времен широкую кожаную портупею, Вениамин достал с антресолей два мотоциклетных шлема.

— Жаркая будет ночка, — сказал он, протягивая оранжевый шлем Воробьевой.

— Знаю! — твердо ответила она, прихватив с верстака большие дерматиновые краги.

Они вышли из пристройки в сумерках. Солнце село, но тьма еще не успела сгуститься вокруг Зеленки плотным кольцом. Лишь красневшая слабым отсветом полоска горизонта на минуту заставила сосущей тоской сжаться их сердца, дрогнувшие в такт, будто усомнившись, что новое утро наступит для них в свой срок…

Потылиха долго не отпирала.

— Ну, чего надо-то? Чего? Чего это, на ночь глядя, приперлись? — орала она из-за запертой двери, дрожавшей под натиском мощных ударов Вениамина. — Какой еще «дозор»? Идите в жопу со своими «дозорами»! Прекратите немедленно! Сейчас сама открою! Таскаются тут разные сволочи… А-а!

Спертый сизый воздух ударил в ноздри из-за сорванных с петель дверей. Какой-то кисловатый привкус примешивался к нему дымком, струйкой стелившимся по полу из-за цветастой китайской ширмы в углу горницы.

— Что же вы делаете, архаровцы? Венька, я же тебя с малолетства помню! Каким же ты гадом стал! — причитала над треснувшей пополам дверью Потылиха.

— Неважно, кем я нынче стал, — скромно сказал Вениамин. — Важно, кем ты нынче стала, бабуся-ягуся!

— А кем это я, к примеру, стала? — заносчиво заорала Потылиха, неосторожно разинув рот шире обычного. Нина и Вениамин даже отшатнулись, увидев, как сверкнули в тусклом свете трехрожковой люстры острые клыки и косозаточенные примоляры. Последние сомнения исчезли.

Нина взглянула на Вениамина, который слегка кивнул ей, надвинув шлем на глаза, и она, повинуясь сигналу напарника, тут же, почти незаметно переместилась за сгорбленную спину старухи. Обернувшись к оравшей Потылихе, Вениамин, с грустью вспомнил о прежней молодой и красивой тете Шуре Потылихиной… Вот тогда бы и следовало ей вампиркой становиться! Но тогда ей было некогда, она тогда планы перевыполняла на сталелитейном производстве, горячий стаж вырабатывала. С почти не скрываемым сочувствием он сказал: «Судить тебя сейчас будем, баба Шура! Душу будем твою спасать! Вначале будет тебе больно, а потом сразу станет легко!»

— А кто вы такие, чтобы меня судить-то? А может мне еще жить хочется, тогда как? — уперлась на своем Потылиха. — Вы хоть понимаете, что мне на эту пенсию все равно не пожрать по-человечески? Судить меня сейчас будут всякие сопляки. Мне забор ремонтировать надо? Надо! Взносы на ремонт столбов электрических платить надо? Надо! А я ведь в прежние времена на сталелитейном производстве по-человечески жрать привыкла! Сразу отвыкнуть трудно!

— Так что же теперь, не по-человечески надо жрать привыкать? — не выдержала Нина. Подав голос, она, безусловно, совершила грубейшую ошибку, поломав все их планы. Старуха тут же обернулась к ней и, конечно, сразу увидела заточенные гвозди, в боевой готовности уже торчавшие из-за портупеи.

— Вот и я говорю, что сразу не привыкнуть, — задумчиво сказала старуха. — Гвоздики у вас замечательные! Раньше я могла сколько угодно гвоздиков с арматурного цеха вынести, а нынче…

Надвигаясь на Нину, жадно протягивая мозолистые коричневые лапы к сверкавшим гвоздикам, старуха с глумливым смешком произнесла: «Давайте-ка, касатики, раз уж пришли, пейте свое и отваливайте. По первости я, так и быть, дам вам водицы вдоволь напиться, а уж назавтра приходите со своими…

— С кем это нам приходить? — надвинувшись на Потылиху, угрожающе зашипел Вениамин.

— А кого встретите, с теми и приходите! — с типичным вампирским равнодушием откликнулась Потылиха. — Главное, тару свою захватывайте, со своими банками заходите. Заколебалась я банки мыть и свое же кровное по ним разливать. Лучше бы в ваши сразу нацедила. Пока сахар из продмага дотащишь, пока смородинку переберешь до свету… А ведь наше дело — тихое, оно дневного света не любит. Вот всю-то ночь и валандаешься, чтобы днем кто не учуял да в ментовку не донес, ети их, иродов. Клиентов ведь тоже по ночам поджидаешь… Жрать-то я раньше привыкла по-человечески… А на счет души скажу вам так: всем насрать было на мою душу, вот и мне стало на все насрать, ребятки. В принципе, ведь это даже полезно для организма, гемоглобин повышает. Мне фельдшер наша, Валентина Викторовна, объясняла.

— Она тоже… это…пьет? — растерянно спросила Нина.

— Ась? Пьет, конечно, все нонче пьют! Все ведь, главное, природное, само по себе родится, само растет, а гемоглобин повышает — так отчего бы не выпить, правда? — жизнерадостно сказала Потылиха, доставая из-за ширмы граненый стакан, наполненный густой, темной жидкостью, кровавым рубином переливавшуюся сквозь когтистую лапу старухи…

Вениамин стоял, опустив голову. Впервые до него начало доходить, что откровенное зло может быть и таким — простодушным. «Само растет, гемоглобин повышает…» Поглядев на Нину, смущенно отвернувшуюся от предложенного старухой напитка, он понял, что и она не сможет вонзить в эту старуху заточенный штырь лишь за то, что та не смогла на свою пенсию жрать по-человечески. Чтобы затоптать в себе ростки неизвестно откуда пробивавшейся жалости, он махнул Нине рукой и, перешагнув через поваленную дверь, вышел от растерянной старухи на ночную улицу.

Вокруг них буйно кипела ночная жизнь. Кто-то радостно ржал возле палатки Шакирыча, перекликались на огородах соседки, деловито сновали вокруг старики. Почему они раньше не замечали всего этого? Почему? Так правильно! Они же днем работали! В полседьмого надо было к автобусу поспеть, потом с работы притащишься — пожрать надо приготовить, огурцы полить, морковку прополоть… Мало ли делов-то? А как свалишься с копыт долой, тут уж не до ночных дозоров, если честно. Зимой они еще иногда в городе после работы встречались, по магазинам вместе гуляли, музыку там слушали и чебуреки покупали. Да тоже некогда им было что-то такое за соседями зимой-то примечать… Вот так, из-за всеобщего равнодушия и неосмотрительности нарушился нормальный уклад жизни. Все полетело вверх тормашками. И им осталось лишь мысленно вычеркивать знакомых не один год, почти родных людей — из списков живых…

От тревожных мыслей отвлек их странный звук — прямо с неба на них планировал Еремей Фомич Подтелятников, бывший электромонтер закрытого теперь клуба ветеранов «Сталелитейщик». Удачно приземлившись на две точки, он, лучезарно улыбаясь необыкновенно белыми, острыми, как бритва зубами, сказал: «Здравствуйте, молодежь? Гуляете? Это можно! Напужалися? Гы-гы… Я — призрак, летящий на крыльях ночи! Но мне, по правде сказать, не до вас нынче… Никому не говорите, что меня здесь видели! Хау дуюду!»

Подтелятников резво завернулся в темный плащ и скрылся за углом, оттаскивая за собой холщовый сумарь, в котором явственно угадывалось нечто большое и круглое, размерами приблизительно с… голову. Да, среднюю такую голову 56-го размера… Вениамин с Нинкой еще не успели прийти в себя, как мимо них резво пробежал Валерий Иванович Сидоренко, персональный пенсионер области, живший через улицу напротив Нинки. Сидоренко пропылил до угла, где уже успел скрыться Подтелятников, но вдруг повернулся к Нине и Вениамину, пристально посмотрел на них и вдруг направился к ним. Он шел медленно, в полной уверенности, что им некуда от него деться на ночной, пустынной улице. Глаза его светились нехорошим, торжествующим блеском.

— Немедленно признавайтесь, куда этот упырь делся! — заорал Сидоренко дозорным, не доходя до них шага три-четыре. — Вы даже не представляете, что я с вами сделаю, если только вздумаете этого кровососа покрывать! Он не понимает, что все жить хотят? Он не понимает, что подставляет так всю нашу улицу? Ведь они придут днем, когда все дрыхнут и изведут нас всех подчистую! Скотина! Сейчас надо самому на четыре метра взлетать, а я уже староват из себя летучую мышку корчить!..

— А кто днем-то придет, кто? — выдавила из себя Нина. Вениамин молчал, стараясь прикрыть подругу грудью, сжимая в правой руке пластмассовый обруч ножовки.

— Вампиры придут! Настоящие вампиры из ОАО «Энергосервис»! Такой сервис устроят на жопу с винтом нашего Подтелятникова! Он присосаться к ним без отступного решил, а они нам всем вставят осиновый кол с заднего прохода, потом и кефир не пососешь… Слышь, Венька, дай-ка мне ножовку до утра? Зачем она тебе тут ночью-то? Кого ты тут пилить-то собрался, гаденыш?

— Отойди от нас, Сидоренко, — процедил Вениамин, — с миром отойди! Иначе мы тебе самому сейчас осиновый кол вставим!

— Ну, понятно… — протянул Сидоренко. — Понятно излагаешь, Вениамин! Тоже, значит, решил одну ночку красиво пожить, отсосать по полной программе, а потом — хоть трава не расти! А расплачиваться ведь всей улице придется! Когда ты сосать будешь, — думай, что сосешь и у соседей, с которыми давно кровно повязан, пащенок!

Сидоренко повернулся и пошагал к своему дому, а в голове Нины гулким набатом звучали его слова: «Кровно повязан!»

— Тут, Нин, видно, одним ночным дозором не отбрешешься, — почти спокойно, но с внутренним напряжением произнес Вениамин. — Тут придется и дневной дозор устраивать и с сумеречным дозором выходить… Запустили мы всю эту петрушку с укропом, заросло все дурной травой…

«Заросло! Все заросло!» — кровью билась в нинкины виски назойливая мысль. Поэтому все последующие события она различала сквозь звездопад, сыпавшийся им с Вениамином головы 58-го размера с темного июльского небосклона, каких-то летучих мышек, корчившихся перед нею ушастой физиономией Сидоренко, ну и, конечно, сквозь кровавую пену в глазах. Это уж само собой, как говорится.

То с одного, то с другого края Зеленки раздавался треск выламываемых дверей, звон разбитых стекол и заполошные крики: «Не буду больше сосать! Чес слово, не буду сосать! Пожрать ведь хотелось по-человечески!..»

Шакирыч возле своего ларька с тревогой прислушивался к происходящему. Всех клиентов будто ветром сдуло. Шакирыч понял, что пожрать по-человечески в эту ночь ему не доведется. В глубине еще не совсем разложившейся при коммерциализации общества души он понимал, что потихоньку превращается в настоящего вампира, досасывая зачастую последнее. По этой причине дневной свет стал для него непереносим, он заливал слезой раскаяния глаза и стыдом прожигал кожу. Но как только догорал последними кровавыми отблесками закат, так будто новая жизнь просыпалась в Шакирыче. В этот момент он мог бестрепетно подправить все ценники, увеличив стоимость соленых орешков в пять раз, заломить дикие цены за пиво и водку, отлично зная, что никто ночью из Зеленки не выберется, поскольку вампиры из городского автопарка отменили вечерние рейсы.

«Ну, и что? — в который раз проговаривал он свои ночные самооправдательные монологи. — Подумаешь, кровосос! Если я не отсосу, так кто-то другой присосется! А я ведь немного высосу, только ведь чтобы пожрать по-человечески!»

Но в глубине не совсем еще погибшей души он понимал, что последнее он говорит себе явно в утешение. В этой самой, пока еще живой частичке своей души, он твердо знал, что не по-человечески он жрет, не по-людски! Он вспоминал свою мать, Венеру Мумбараковну Шакирову, передовика Подлескинского тепличного хозяйства, отца, Шакира Имраевича Шакирова, личного водителя директора мясокомбината, деда, ветерана войны и труда Имрая Бишмербековича Шакирова, — и чувствовал, как стыд начинает выжигать кожу лица, будто среди ночи до него добрался тонкий лучик солнечного света…

— Шакирыч! Шакирыч! Спасай всех, Шакирыч! — с воплями неслись к его палатке пенсионеры Вострякова Клавдия Ивановна и Перепелицын Клим Борисович.

— Да что случилось-то? — с нескрываемым волнением спросил пожилую пару Шакирыч.

— Писец нам всем пришел, Шакирыч! — проговорил, задыхаясь, Клим Борисович. — Давно ожидали, если честно. Я давно говорил, что если мы их не поженим срочно, то писец неминуем. Если их самих не повязать, они непременно к нам привяжутся! А вы мне что говорили? Что? «Отвяжись от людей, Клим! Пускай сами с ума сходят!» Вот, дождалися! Уже сошли! Поймали на улице Пантелееву Федосью Захаровну, так чуть не убили! Напугали до усрачки! Она виновата, что нас, пенсионеров только в ночные смены операторами на бензозаправки берут? Но цены-то на бензин не она каждую ночь меняет! Она вообще там ни при чем! Там ведь совсем другие вампиры орудуют, понимать надо. Если чего Захаровна подсосет — так это же копейки за ее труды! «Кровь сосешь!» — орут ей, главное. Так ведь сразу-то не привыкнуть один кисель из пакетиков сосать, это же природный факт все-таки…

— Что-то я врубиться не могу… Так это там — Венька с Нинкой, что ли?.. Ой, мама моя, Венера Мумбараковна… Да-а… Теперь нам точно всем писец! — со страхом пробормотал Шакирыч.

— Это просто кошмар какой-то! — взахлеб рассказывала Клавдия Ивановна, благодарно приняв стакан красно-рубинового напитка, бесплатно выданного ради такого случая Шакирычем. — Я сижу, клиента обрабатываю, вдруг врываются эти двое, Нинка вообще в портупее, обои — в мациклетных шлемах, с ножовками… Не могу! Господи! Только такую хорошую работу нашла! По ночам на доверительные телефонные звонки отвечать. Сами понимаете, нынче же на пенсию и не пожрать по-человечески. Тексты все разучила, которые мне на работе дали. Зачитываю, значит, с выражением: «А теперь, касатик, расстегнем вторую пуговичку твоей крахмальной рубашечки… Ах! Потом я провожу кончиком языка по бронзовой шее! Какой ты сладкий, у-у-у! Потом я впиваюсь долгим поцелуем…» Тут энти паразиты вбегают с осиновыми кольями и орут: «Немедленно прекратить впиваться, сука старая!» Ну, что? Двести рубликов — псу под хвост, все горшки с фикусами побили, когда клиента искали, потом телефон с корнем вырвали и к старику Козыреву пошли…

— Козыреву — хана, — сумрачно подвел итоги Перепелицын. — Козырев — известный кровосос…

— Ладно, я, пожалуй, пойду… Вдруг, что получится? — тихо сказал Шакирыч. Приближалось утро, поэтому воспоминания о матери, Венере Мумбараковне Шакировой, и далее обо всех по тексту, стали донимать его с новой силой. Перепелицын и Вострякова с нескрываемым облегчением следили за его неспешными сборами.

Хотя Шакирыч не особо торопился навстречу судьбе, да раз уж судьба выпадет, так и опоздать не доведется. Кровосос Козырев был еще жив. Он стоял на коленях перед дозорными и тряс какими-то справками и грамотами победителя соцсоревнования.

— Хочешь считаться человеком, старпер, так и живи, как человек! — веско заметил на подвывания Козырева Вениамин. — Из квартирантов кровищу цистернами цедишь, сволочь! А сколько ты крови выпил за акт согласования котельной?

— Не буду больше, Веничка, только не губи старика! — нарочито жалостно выл Козырев, с опаской подсовывая мрачной Воробьевой пенсионное удостоверение.

— Убери ксиву, кому сказал! — заорал Вениамин, занося над старым козлом топорик…

— Вениамин, можно вас на минуточку? — вежливо прервал расправу Шакирыч, постучав ногой в сорванную с петель дверь.

— Уйди, Шакирыч, не до тебя! — сказал Вениамин, в отчаянии опуская топор.

— Я, собственно, не стал в общей очереди ждать, некогда мне сегодня — пояснил Шакирыч. — Сам решил заранее явиться, все непонятки прояснить.

— Веня, давай тогда лучше с ним разберемся, а? — нерешительно сказала Нина, откладывая грамоты и удостоверение Козырева на большой резной комод. — Раз он сам пришел. Все равно никого не можем пришить. Тут ведь привычка требуется, а нынче не наш день, Веня. То есть — ночь. И этого козла точно до утра не кончим…

— Нина! — беспомощно оглянулся Вениамин к соратнице. — Как ты можешь, Нина? До сих пор ведь никто не раскололся, кто из них нашу водку выжрал…

— Я готов возместить ваши материальные затраты! — скоропалительно взял на себя ответственность Шакирыч, но тут же только беспомощно крякнул на немедленное требование Вениамина: «Восемь бутылок!»

— Хорошо! — ответил Шакирыч, с облегчением опускаясь на табурет.

— Скажи, Шакирыч, ты тоже поменял день на ночь? — спросил его Вениамин, снимая шлем и вытирая пот со лба.

— Да, Вениамин! Причем, сделал это сознательно, не как все эти — по нужде-нуждишке! — твердо выговорил он, не отворачивая от Вениамина прямого взгляда. — У нас ни у кого не оставалось выбора, после того, как нас всех вычеркнули из планов сноса и компенсации имущества. Ни у кого, кроме меня. У меня в десяти километрах от города, в деревне Шакировке — четыре дома имеется, полученных по наследству, а автобус там рейсовый ходит чаще, чем здесь. Но мне нравится моя ночная жизнь у развилки, с музыкой, нравится запах ночи, ее темные краски… Представь себе, мне даже нравится этот боязливый шепоток за спиной: «Кровосос!» Так что не с ними, не имевшими выбора, тебе надо было разбираться, а со мной, Вениамин. Но ты ко мне не пришел. Поэтому я пришел к тебе… Ну, и как же мы поделим Зеленку? Ты понимаешь, что так просто в свою ночную жизнь я тебя не впущу? Не много ли это будет на твое свиное рыло, Вениамин? Вымершая дневная Зеленка, да впридачу — наша ночная, кипящая своей незримой нежитью? Здесь Хозяин — я! Это в администрации Щекинского района решили, будто все мы уже вымерли, раз они сцедили всю нашу кровь до капли…

— Вень, плюнь ты на него, я домой уже хочу! — вдруг заныла Нинка.

— Подожди, Нина! Надо же разобраться с чел… с ним то есть, — перебил ее Вениамин. — Эх, Шакирыч-Шакирыч! Вот мы бродим с сумерек по Зеленке, а будто соседей наших впервые узнаем! Какого только говна про них не узнали!

— Так и дрыхли бы до утра, чего же по ночам таким красивым и обаятельным шляться? — с нескрываемым недоумением ответил Шакирыч. — Это нам, Детям Ночи, все соловьи уж свое отпели, все кукушечки откуковали. Радуйтесь, пока на пенсию не вышли. Потом как начнете по ночам зубы на полку складывать…

— Кстати, Шакирыч, что же вы такое с зубами своими сделали? Как же вам не стыдно с такими зубами среди ночи шастать? — поддалась общему меланхолическому настрою Нина. — Ведь страсть Господня — на такое смотреть!

— Нина-Нина-Ниночка! — пропел ласково Шакирыч, улыбаясь ей удивительно белыми, острыми клыками. — Вот здесь, милая Ниночка, и у меня выбора не было. Нас же в городскую стоматологическую поликлинику на обслуживание не берут с припиской в Зеленке. Да и по ночам там, как ты сама понимаешь, зубы не протезируют. Вот и повадились мы ходить к Генке Стропилину, сыну Елены Кондратьевны Стропилиной, по дешевке зубки править. Он у первой автобазы частный кабинет открыл. Специально для нас наборы зубов купил с надписью «Made in China». Об остальном и сама догадаешься, девочка взросленькая. Генка не бормашиной, а вообще болгаркой те зубы обрабатывал, чтобы они хоть в рот влезали. Зато так дешево! Мы теперь с такими зубами кого хочешь загрызем! Это же прямо красота, удобство какое! Еремей Фомич Подтелятников, если хочешь знать, ими медные провода спокойно перекусывает. А Вострякова Клавдия Ивановна всего-то за сто пятьдесят рубликов сверху — вставила специальный комплект с внутренней подсветкой и исполнением песни: «А я такого, как Путин, хочу!» Здорово выручил нас всех тогда Генка, если честно. Н-да… Но, братцы, мои, светает, однако! Пора мне!

Они простились с Шакирычем, договорившись, где он выставит восемь бутылок отступного, навесили дверь неудержимо зевавшему Козыреву… Все загадки были раскрыты грубой действительностью, сумерки рассеялись, и Зеленка лежала перед ними в зареве рассвета, лишенная покрова таинственности, — прежней, знакомой до блевотины Зеленкой… Подходя к дому Нины, Вениамин вдруг с размягченным сердцем сказал: «А помнишь, Нинка, как мы вот так же после окончания школки рассвет встречали?»

Кой его черт шилом ткнул про это вспомнить, он и сам не знал! Но ведь мало чего скажешь, иной раз, совершенно не подумав о последствиях? Нина сразу зарыдала от всех этих ночных кошмаров, в рожу ему, конечно, вцепилась… Сквозь слезы напомнила, как он тогда напился, как к Ленке Стерлядниковой из 10-го «б» приставал, как потом повис на Нине, оторвав ей рукав совершенно нового платья и туфли еще ей облевал…

С исцарапанной мордой и освеженной памятью Вениамин решил, что больше к Шакирычу за водкой не пойдет. Пускай подавится! В конце концов, в городе можно будет гораздо дешевле купить. Он немного постоял перед захлопнутой перед самым его носом калиткой, вздохнул и пошел до дома, до хаты. Нинка в это время рыдала беззвучно с другой стороны забора. Жизнь пропала — хоть вешайся! Потом она оглянулась на старух, вываливших на соседние огороды и выражавших ей свою посильную вампирскую солидарность, сплюнула, решительно освободила флягу от воды и поперла ее к венькиному дому до колонки.

Услыхав за спиной знакомый скрип, понуро шагавший Вениамин оглянулся.

— Не мучь ты меня, Воробьева! Я сам скоро с тобой вампиром стану! Задолбала в корягу! Ведь есть же через два дома колонка, катилась бы к ней!

— А у тебя водичка слаще! — мстительно прохрипела Воробьева.

— Слушай, а давай я к тебе водопровод проведу? — предложил Вениамин скучным голосом, перехватывая у нее веревку.

— Согласовывать замаешься, я этот вопрос прокачивала. Лучше давай у Потылихи участок на твой обменяем, у тебя дом как раз напротив колонки, она точно согласится… Дом бы большой построили… Нынче многие так делают, это коттедж называется…

— Тебе это когда в репу стукнуло?

— Да я давненько такие планы имею, если честно.

— А пока строить будем, где сами-то жить будем?

— Можно у меня. На первое время. Хотя у меня мать еще та вампирка, конечно…

Тут они замолчали, поражаясь каждый своей отчаянной смелости, и пошли рука об руку к колонке. Там они бросили флягу посреди улицы и, сорвав калитку с петель, поскольку каждый пытался из вежливости пропихнуть вперед другого, все же вошли с трудом на участок Вениамина. Старуха Фролова доложила всему вампирскому околотку, что парочка направилась на этот раз не в погреб, а в избу, где что-то сразу загромыхало, а потом стихло, как давеча в погребе. Все три улицы вздохнули с облегчением, поняв, что ни сегодня, ни завтра новых этапов борьбы с вампиризмом не ожидается, что «Ночной дозор» так и останется классикой европейской живописи и неопатриотических блокбастеров…