"В воздухе - ’яки’" - читать интересную книгу автора (Пинчук Николай Григорьевич)

Иду на таран

30 августа 1943 года, видно, до конца жизни останется в моей памяти.

Утром мы вылетели с целью прикрытая наступавших наземных войск. Обошлось без встречи с противником. После посадки, как всегда, стали готовиться к новому вылету. Но команды из штаба юлка пока не поступало. Мы пообедали и всем звеном собрались под крылом самолета. Командир эскадрильи подвел итоги предыдущего полета, разобрал несколько тактических приемов, которые рекомендовалось применять при встрече с врагом, поделился своим боевым опытом.

Вдруг затрещал стоявший неподалеку полевой телефон и дежурный передал: "Четверке — в воздух!" Все быстро разбежались по самолетам, запустили моторы и взлетели. Пролетая над площадкой французов, мы увидели, что и их четверка выруливает на старт. Сибирин с Арсеньевым шли впереди, а я с Лобашовым метров на триста сзади их и немного выше. В таком боевом порядке мы и следовали в район Вывалки, Ельня, который нам был указан со станции наведения.

Набрав высоту в 3000 метров, издалека увидели, как с запада тянется большая груша немецких самолетов. Сибирин подал команду: "Увеличить скорость, приготовиться к атаке!" Не менее 50 бомбардировщиков Ю-87 шли нам навстречу. В этих самолетам не убирались шасси, за что мы

прозвали их "лаптежниками".

Командир передал: "Все атакуем первую девятку "юнкерсов". На большой скорости мы врезались в строй врага. С первой атаки 4 "лаптежника" рухнули на землю. Каждый из нас сбил по одному самолету. Строй фашистов смешался.

В это время французы вступили в бой с истребителями прикрытия. Началась невообразимая карусель. Представьте себе в воздухе около 80 самолетов, которые буквально на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга снуют то вверх, то вниз, изворачиваются, мечутся в разные стороны, палят один по другому из пушек и пулеметов. Одни стремятся поймать в прицел противника, другие уходят от преследования. В воздухе сплошной гул, орудийная трескотня. С земли все это может показаться хаосом, неразберихой.

После выхода из первой атаки нам с Дмитрием Лобашовым пришлось отбиваться от наседавших "фоккеров" сопровождения. Вырвавшись из адского кольца, мы снова атаковали "юнкерсы". Лобашов поджег еще один. Я же, видимо, рановато открыл огонь, и очередь прошла мимо. При выходе из атаки прямо перед собой увидел фашистский бомбардировщик. Расстояние между нами не превышало 20 метров. Нажал на гашетки, а выстрелов нет. Мгновенно, как-то сама собой пришла мысль: "Таранить! Врага живым упускать нельзя!"

Фашистский летчик, словно разгадав мой замысел, начал маневрировать, поливая меня огнем. Но на немецком бомбардировщике был плохой стрелок. Пулеметные очереди проходили то справа, то слева. Меня охватила ярость хоть руками души гадов. А как их достанешь? Мозг работал четко и ясно. Я довернул машину вправо, увеличил скорость и левой консолью крыла своего Яка ударил по фюзеляжу "юнкерса". Он переломился пополам и в беспорядочном падении пошел к земле. Но и у моего самолета не стало половины левой плоскости. Машина потеряла управление и тоже начала падать. Все попытки вывести ее в горизонтальный полет оказались безуспешными.

Сообразил — надо прыгать с парашютом. Стал открывать фонарь кабины, а он ни с места — очевидно, деформировался при таране. Я оказался как бы заживо погребенным в кабине своего самолета. Что делать? Отстегнул привязные ремни, ногами уперся в педали и обеими руками с откуда-то взявшейся неистовой силой потянул на себя рукоятку открытия фонаря.

Центробежная сила выбросила меня из кабины. Я оказался в воздухе в свободном падении. Через несколько секунд над головой затрепетал спасительный купол парашюта. Раскачиваясь из стороны в сторону, медленно приближался к земле. Сердце билось учащенно. "Спасен, все в порядке", мелькнуло в голове. Но радость была преждевременной. Оказалось, я раскрыл парашют над территорией, занятой немцами. На счастье, ветер стал сносить меня в сторону наших войск. Посмотрев на ноги, увидел, что опускаюсь босиком. Сапоги, которые были больше нужного размера, остались в кабине самолета. Но это не беда. Беду я почувствовал, когда увидел слева огненные трассы и немецкий "фоккер". Гитлеровец решил расстрелять меня в воздухе.

В стороне 2 наших истребителя вели бой с "фокке-вулъфами". Вот один "фоккер" задымил и пошел к земле. Его сбили французские летчики, я их самолеты узнал по трехцветным носам. Тем временем немец, стрелявший в меня, делал маневр для повторной атаки. Покончив еще с одним фашистом, французы устремились за моим охотником и не дали ему произвести новую атаку. Когда они пролетали мимо, я успел заметить на фюзеляже одного самолета цифру 11. Это был "ястребок" младшего лейтенанта Альбера Дюрана. От радости я закричал, не думая, что он не может меня услышать:

— Мерси, шер ами! Спасибо, дорогой друг!

Дюран сделал пару кругов надо мной, а затем развернулся в сторону своего аэродрома. Конечно, у него было на исходе горючее.

Когда до земли оставалось менее сотни метров, я вдруг почувствовал сильный ожог в правой стороне груди. Приземлился в кустах боярышника. И тут же лейтенант-пехотинец с автоматом на изготовку закричал:

— А ну, фашист босоногий, топай ко мне! Пошатываясь, я подошел и успел только сказать:

— Не фашист я, а свой, летчик-истребитель…

В глазах у меня потемнело, изо рта пошла кровь. Я упал. Но слышал, как подбежавшие солдаты и офицеры рассказывали о воздушной схватке и моем таране. Они все видели с земли. Даже подсчитали, что мы сбили 9 немецких самолетов.

Начальник артиллерии 22-й гвардейской стрелковой дивизии, если мне память не изменяет, полковник Сухин (он был без левой руки по локоть) написал подтверждение о таране и вручил его мне. Пришла медсестра, сделала перевязку. Оказалось, пуля вошла в двух сантиметрах от позвоночника, пробила легкое и вышла под мышкой правой руки.

Пока ждали машину, бойцы не переставали говорить об увиденном ими воздушном бое. Они лестно отзывались о наших летчиках. Очень приятно было это слышать. Я лежал на траве, смотрел в лазурное небо и повторял про себя: "Жив, живой…" Только теперь, на земле, ощутил противную дрожь в коленках и подступившую к горлу тошноту. Если закрывал глаза, то казалось, что вновь нахожусь в кабине падающего самолета. Сердце холодело, я вздрагивал и открывал глаза. Когда вес уже было позади, меня вдруг охватил страх: "А если бы не открылся фонарь кабины?.. "

На фронте мне порою приходилось слышать, что вот, мол, такой-то летчик никогда не знает страха. Это пустая бравада. Уверен, что чувство страха в какой-то степени есть у каждого. Другое дело, что у людей с сильной волей в момент опасности страх растворяется. Тогда человек идет на вполне осознанный риск. Его рассудок ничто по занимает, кроме желания сделать задуманное во что бы то ни стало, выполнить до конца свой священный долг перед Родиной. Это подтверждается бесчисленными подвигами советских воинов в годы минувшей войны.

Я хорошо знаю летчика-истребителя, товарища по Бобруйскому аэроклубу и Одесской авиашколе пилотов, Героя Советского Союза Бориса Ивановича Ковзана. Это — единственный человек в мире, который четырежды ходил на таран и остался в живых.

Первый таран мой 19-летний земляк совершил в начале войны под Тулой. В одном из боев, выпустив последние патроны по фашистскому самолету, Борис подошел поближе к врагу и, как неотвратимый меч возмездия, завис чуть правее и выше "мессершмитта". Уравняв скорость, он подвел нос своего "ястребка" на уровень киля "мессера", затем, скользнув вниз, концами лопастей винта рубанул по нему. Вражеский самолет потерял управление, клюнул носом, опрокинулся и в падении понесся к серевшему внизу скошенному полю.

Второй самолет Ковзан таранил на Северо-Западном фронте, над Торжком. Тогда его истребитель так врезался в фюзеляж "юнкерса", что некоторое время они оба, сцепившись, летели над городом, а затем разом начали падать. Каким-то чудом Борису удалось приземлиться на парашюте.

В июне 1942 года на Северо-Западном фронте Ковзан рубит винтом крыло третьего фашистского стервятника. Во время четвертого тарана, под Старой Руссой, Борис передал по радио: "Всем, всем! Я — "Ястреб", тяжело ранен, самолет горит, иду на таран!" Выброситься с парашютом он не мог. "Мессеры", а их было 5, сразу бы расстреляли его в воздухе. Продолжать бой нет никакой возможности — пламя подбиралось к кабине. Еще минута — и самолет взорвется. Но минута была, и Ковзан, воспользовавшись ею, пошел на таран. Через лобовое стекло, развороченное вражеским снарядом, Борис видел только бок "мессера" да огненные струйки очередей, вырывавшихся из-под верхнего капота. Пули настигали его "ястребок", но он не сворачивал с курса. "Мессер" еще раз полоснул по нему длинной очередью и резко взметнулся вверх. В этот момент пылающий истребитель ударил в желто-серое брюхо фашистской машины. От страшного столкновения оба самолета разлетелись на куски. Ковзана выбросило из кабины. Струя упругого, освежающего воздуха вернула ему на какое-то мгновение сознание. Он дернул кольцо и раскрыл парашют всего лишь в 200 метрах от земли…

Начало применению таранных ударов в воздухе положил известный русский летчик Петр Нестеров в 1914 году. Тогда он таким способом сбил австрийский самолет-разведчик "Альбатрос".

В истории Великой Отечественной войны один из первых воздушных таранов совершил летчик-истребитель Дмитрий Кокорев. 22 июня 1941 года в 4 часа 15 минут он ударом своего самолета располовинил фашистский разведчик. Затем стали известны имена других отважных соколов — белоруса Леонида Бутелина, Петра Рябцева, Виктора Талалихина, Андрея Данилова, Алексея Севастьянова, которые шли на

таран.

В годы войны Совинформбюро более 200 раз сообщало о таранных ударах летчиков. Разумеется, не просто было это сделать. Французский летчик Франсуа де Жоффер в своей книге "Нормандия — Неман" пишет: "Знаете ли вы, что такое таран? Это наивысшее самопожертвование русского летчика, который, израсходовав полностью боеприпасы, устремляется на вражеский самолет и ударяет его своей машиной. В девяноста случаях из ста — это неминуемая гибель".

Исход не всегда бывал смертельным. Кое-кто полагал, что это случайность. Я не согласен. Обстановка складывалась по-разному, но цель летчика-истребителя всегда выражена точно и определенно — уничтожить противника. Легче, проще и надежнее сделать это огнем бортового оружия. А как быть, если снаряды кончились и пулеметы молчат? Можно, конечно, выйти из боя. У каждого летчика есть на то право. В данном случае пользоваться этим правом, руководствоваться инструкцией было совсем не обязательно. Летчики сознательно шли на большой риск во имя победы. И в ряде случаев тараны приводили только к гибели врага.

Я часто спрашиваю себя, повторим ли подвиг Бориса Ковзана, возможен ли таран в наши дни? И каждый раз прихожу к выводу: да, повторим, да, возможен. В принципе сила столкновения двух самолетов в воздухе, летящих даже на сверхзвуковых скоростях, может быть использована для уничтожения противника. Дело здесь не столько в скоростях полета, сколько в их соотношениях. Сила удара зависит от превышения скорости одного самолета над скоростью другого. Значит, сохранение боевой машины будет зависеть от мастерства летчика, его точного расчета, бесстрашия. Таран — оружие смелых.

Но это мои теперешние размышления, а тогда…

Подошел грузовик, меня уложили в кузов на свежее сено, дали сопровождающего, который должен был доставить меня в медсанбат километрах в десяти от линии фронта. Но это небольшое расстояние мы преодолевали часа два. Тряска мешала мне дышать, приходилось то и дело останавливаться. К вечеру кое-как добрались до места.

Самочувствие мое было неважное — болели грудь, спина, плечо, из раны сочилась кровь. Подозвал сестру и попросил ее, чтобы меня поскорее положили на операционный стол. Она передала просьбу врачу. Меня осмотрели, обработали рану и наложили повязку.

Окровавленную гимнастерку заменили чистой, а вместо сапог дали тапочки. Хотя теперь меня окружали раненые, нашлись и шутники.

— Слышь, браток, почему ты без сапог прибыл? — спросил один боец. Ведь без сапог какой же вояка? В тапочках-то по паркету ходят или в гроб кладут…

— Жарко было, вот сапоги и оставил в самолете, — отшутился я, хотя мне было совсем не до шуток. Кто-то хрипло засмеялся:

— Хорошо, что голову не оставил, а только сапоги.

2 сентября всех раненых из медсанбата повезли на железнодорожную станцию для эвакуации в тыл. По дороге нам встретилась колонна автомашин. И надо же такому случиться — наш шофер почему-то остановился. Тут я и узнал, что это за колонна: личный состав нашего полка переезжал на повое место. Я попал в объятия однополчан.

— Пиня? Вот так встреча! А мы думали, что тебе амба, — раздавалось со всех сторон.

— С нами поедешь или в тыловой госпиталь? — спросил заместитель начальника штаба.

— Конечно, с вами, — обрадовался я.

— Куда с вами, а я как? — спохватился шофер. — У меня в путевом листе записано двадцать четыре человека, а привезу двадцать три. Спросят, куда одного дел. Что я отвечу?

— Пожалуй, ты прав, — согласился заместитель начальника штаба и сделал соответствующую запись в путевом листе медсанбатовского водителя.

В полдень мы прибыли на аэродром Мышково, куда перебазировался полк. Товарищи и друзья встретили меня радостно и немного удивленно.

— Коля, а ведь мы тебя похоронили. И салют из пистолетов дали, — сказал Лобашов. — Ну, значит, жить долго будешь. Дай-ка я тебя обниму, друг дорогой!

— Нельзя, у меня легкое продырявлено, — предупредил его.

— Ну ладно, подлатают, тогда обнимемся.

Говорить мне было трудно, при каждом слове изо рта шла кровь. Полковой врач капитан Г. С. Сергеев забрал меня в лазарет. Там мне рассказали о некоторых событиях, происшедших в полку за время моего отсутствия.

30 августа восьмерка Яков во главе с С. Сибириным вылетела на прикрытие накануне освобожденной Ельни. "Хейнкели" пытались бомбить наши части в этом районе. Над городом завязался воздушный бой. Сибирин меткой очередью первым сбил вражеский самолет. По одной машине подожгли И. Соболев, Д. Лобашов, В. Баландин. Французские летчики А. Дюран, Ж. Риссо и Г. Фуко в этом бою сбили 3 немецких "фоккера".

1 сентября не вернулся с задания младший лейтенант Альбер Дюран, спасший меня от верной смерти. Не стало одного из "трех мушкетеров". Я очень переживал его гибель. Было жалко и досадно, что не успел по- братски обнять и поблагодарить своего спасителя.

По настоянию полкового врача 3 сентября меня отправили в армейский госпиталь. До Химок пришлось лететь вместе с командиром эскадрильи на его Яке, в отсеке за бронеспинкой летчика, а от Химок до станции Востриково, где размещался госпиталь нашей воздушной армии, добрался на автомашине. Мне был предписан строгий постельный режим. Две недели я не вставал с кровати. За мной, как и за другими ранеными, заботливо ухаживала молодая симпатичная медсестра Тоня Морскова. Она часто нам приносила цветы. Однажды на моей тумбочке появился букетик

нарциссов. Я с благодарностью посмотрел на Тоню.

— А знаете ли вы историю этого цветка? — зардевшись, спросила она и присела на краешек койки.

— Нет, не знаю.

— Тогда расскажу…

Однажды на охоте в густом лесу заблудился красивый, но очень гордый юноша по имени Нарцисс. Его встретила нимфа Эхо и полюбила с первого взгляда. Над ней тяготело заклятие древнегреческой богини Геры, поэтому нимфа не могла выразить свои чувства словами. Она хотела обнять Нарцисса, но он гневно отстранил ее. Отвергнутая нимфа долго страдала и наконец от нее остался только один отзвук — эхо. С тех пор бродит оно по лесам и горам. А на юношу разгневалась богиня любви Афродита и обрекла его на вечные скитания. Как-то, утомленный дальней дорогой, он присел у ручья и хотел напиться, но тут увидел свое отражение в воде и замер, очарованный сам собой. Нарцисс долго сидел у ручья, любуясь собой, пока не умер. На том месте вырос чудесный цветок. Каждый год он возрождается из напоенной влагой земли, гордо неся на стройном стебле нежный ароматный цветок, который люди назвали нарциссом.

Тоня умолкла и, улыбнувшись, добавила:

— Это все я из древнегреческой мифологии узнала.

Ее рассказы каждый раз действовали как-то благотворно, успокаивающе.

Через две недели врачи разрешили мне вставать с кровати и понемногу ходить. Дела пошли на поправку. В госпитале меня навестил замполит полка майор Константин Феофилактович Федоров. Он вручил мне вторую правительственную награду. Теперь на моей гимнастерке рядом с орденом Красного Знамени засверкал новенький орден Отечественной войны I степени. У Федорова также было два боевых ордена. Он вместе с нами не раз вылетал на выполнение боевых заданий, участвовал во многих воздушных боях, имел на своем счету сбитые немецкие самолеты.

С чувством гордости и глубокого уважения я всегда вспоминаю своих старших товарищей, воспитателей — комиссаров, замполитов. Это — люди щедрой души, беспредельной преданности своему делу. Они были нашей честью и совестью. К таким относится и Константин Феофилактович Федоров. Это его заслуга, что в полку на высоком уровне были дисциплина и морально-политическое состояние личного состава. Федорова видели то на аэродроме, то в казарме или землянке среди летчиков и техников, а то и прямо в бою, в воздушной: схватке с врагом. Он поспевал всюду, знал наши думы, тревоги, волнения, знал, кто чем дышит. Личный пример замполита, которого продолжали называть комиссаром, действовал на нас заразительно, мы старались подражать ему. В полку часто говорили: "Действуй в воздухе так, как наш комиссар!" Он был смел и решителен, за что мы все его уважали.

Мы с Константином Феофилактовичем Федоровым провоевали до конца войны. Смерть обошла стороной этого отважного коммуниста.

Орденом комиссар обрадовал меня, а рассказом о друзьях-товарищах, сам не желая того, расстроил. Он сообщил о гибели командира звена Дмитрия Лобашова, старшего летчика эскадрильи Ивана Соболева, и я не смог сдержать слез.

Кому довелось быть на фронте, тот поймет, что значит лишиться друзей, с которыми вместе летал, ел, спал, делил радости и печали. "Им бы жить да жить, — думал я. — Да разве только их родители оплакивают своих сыновей? А сколько осталось двадцатилетних солдатских вдов? Сколько невест не дождались и не дождутся своих женихов? Эх, бить врага надо, бить еще сильнее… "

— Ты, Николай, крепись. Ничего не поделаешь — война без жертв не бывает, — успокаивал Федоров. — Мы отомстим врагу сполна. После госпиталя ждем тебя в полку. Пришлем твоего моториста Суховарова, когда будешь выписываться.

Замполит уехал, а у меня перед глазами, словно живой, стоял Дима Лобашов. Это был боевой 22-летний парень. Он сделал более 200 вылетов, провел 40 воздушных боев и лично сбил 13 фашистских самолетов. Мой друг был награжден двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны. И вот теперь его нет. С этими думами я забылся в беспокойном сне.

Прошел месяц моего пребывания в госпитале. Рана зажила, и я чувствовал себя хорошо. Лечащий врач Иванов удивлялся:

— В моей практике еще не было случая, чтобы с таким ранением поправлялись за месяц.

Конечно, сказались молодость, крепкое здоровье и строгое выполнение предписаний врачей. Но мне кажется, что все же основную роль сыграло неукротимое желание летать. "Летать, летать и летать" — с этой мыслью я принимал лекарства, с этой мыслью и засыпал. Даше во сне я видел себя в небе.

Приближался день выписки. Но, как известно, ему предшествует осмотр медицинской комиссией. Мне сказали, что могут допустить к полетам только на легкомоторных самолетах типа По-2. Я запротестовал и забегал по врачам и госпитальному начальству, доказывая, что вполне здоров и должен быть в истребительной авиации. Так ходил за врачами до самого вечера. На следующий день меня снова пригласили на медкомиссию, повторно осмотрели все специалисты и все же допустили к полетам на истребителе. Не помня себя от радости, выскочил из кабинета начальника госпиталя.

В полку меня встретили радостно. Я считался своим человеком, ветераном. Из рассказов друзей узнал о погибших товарищах, познакомился с новичками, которые заменили их. В нашу эскадрилью пришли молодые лейтенанты — Алексей Калюжный, Николай Корниенко и Григорий Васильев. Вскоре меня назначили командиром звена, а моим ведомым стал Калюжный — высоченный детина с басовитым голосом. Под стать ему был и Корниенко. Когда я впервые посмотрел на них, то подумал: "Вот вымахали хлопцы! Как они только в "ястребок" влезут, им бы на бомбардировщике летать, там просторнее!" Но, как показала жизнь, из них получились отличные летчики-истребители, а затем и командиры.