Глава 5

После коронации королева еще в большей мере, чем прежде, ощутила себя королевой и была счастлива. Какой же это был контраст с тем положением, в котором оказались юные правительницы Испании и Португалии, познавшие, что такое гражданская война и революция! Ее же малейшие желания и даже капризы тут же исполнялись. Виктория была в центре всех взглядов, в центре всеобщего внимания. Ее народ любил ее. Ее встречали восторженными криками всякий раз, когда она появлялась на улице, чем не мог похвастаться ни Георг IV, который боялся передвигаться в карете по Лондону из страха, что его забросают камнями, ни даже Вильгельм IV: «Лорд М сказал мне, что люди ведут себя очень учтиво по отношению ко мне, тогда как с королем они были демонстративно грубы и, завидев его, тут же надевали на головы свои шляпы».

Она все с большим удовольствием выполняла свою «работу королевы» и считала, что ее премьер-министр мало бывает с ней, особенно по вечерам. Она не любила ужинать без него. Когда его не было рядом, беседа за столом не клеилась. Вернувшись однажды вечером из Букингемского дворца, лорд Гревилл так описал свой диалог с Викторией:

«Катались ли вы сегодня на лошади, лорд Гревилл?»

«Нет, мадам, не катался».

«Сегодня был такой прекрасный день!»

«Да, мадам, просто замечательный!»

«Правда, было чуть прохладно».

«Действительно, мадам, было немного прохладно».

«А ваша сестра, леди Френсис Эгертон, ездит верхом, не так ли?»

«Да, мадам, иногда ездит».

Повисло молчание.

«А вы, ваше величество, катались сегодня верхом на лошади?»

«Да, и довольно долго», — оживилась королева.

«У вас хорошая лошадь, ваше величество?»

«О, да, превосходная».

Она знала, что ей не хватает знаний, и ненавидела сидеть в «кружке» гостей, которым никогда не находила что сказать. Она гораздо уютнее чувствовала себя с Лецен и с людьми простого сословия, чем с лордами, министрами и писателями, рядом с которыми из-за недостатка культуры ощущала себя существом низшего порядка. Она никогда не выезжала за пределы Англии, не бывала в Париже, не выходила в свет.

Она жаловалась на это лорду Мельбурну, а тот советовал ей лучше говорить какие-нибудь глупости, чем сидеть молча. День за днем он продолжал наставлять и учить ее. Он ей читал и разъяснял закон об отмене рабства, и она, ужасаясь, открывала для себя, какие жестокости творили торговцы рабами. У нее было безошибочное чутье. В своей пуританской Англии она умудрилась остаться свободной от религиозных предрассудков. Одним из первых, кого она возвела в рыцарское достоинство, стал еврей, избранный шерифом Лондона, с которым она в свое время познакомилась в Рамсгейте. В тот вечер она записала в своем дневнике: «Я в восторге, что первой делаю то, что считаю справедливым и достойным».

Ее мать взывала к небесам. Разобиженная герцогиня осыпала дочь упреками. И в театр, дескать, та ходит слишком часто, и ест слишком много, и вина за столом пьет сверх меры, а главное — упрямо не допускает ко двору Конроя: «Я сказала лорду М, что это просто ужасно в течение стольких лет постоянно находиться рядом с матерью... Несколько дней назад она заявила мне, что останется здесь со мной до тех пор, пока я не выйду замуж. Какая отвратительная альтернатива!»

Сейчас она меньше, чем когда-либо, думала о замужестве. Она намеревалась подождать с этим года три-четыре. И не раз повторяла это дядюшке Леопольду, который упорно сватал ей ее двоюродного брата Альберта. Как раз в это время Штокмар сопровождал принца в длительном путешествии, подходившем уже к концу, по Швейцарии и Италии, где они доехали до Неаполя, — это было своего рода последнее повторение пройденного перед его экзаменами в университет. Но Виктория не хотела больше иметь дело с этим «юнцом». Она уже не мыслила себя без остроумных замечаний Мельбурна, без его взгляда, обращенного в ее сторону, и без преисполненных любви записок, которые он присылал ей, когда не мог приехать к ней в Виндзор. Для короля Бельгии она придумывала массу отговорок. «Помимо всего прочего, — с раздражением заметила она однажды, — он пока еще не слишком хорошо владеет английским языком, и если собирается занять в Англии столь высокое положение, то ему следует избавиться от этого недостатка». Между тем она прекрасно знала, что вместе со Штокмаром к немецкому принцу был отправлен лейтенант Сеймур, дабы помочь ему в изучении английского языка.

Дядя начал сдавать свои позиции. Вернувшемуся из Италии Штокмару он писал: «Я имел долгую беседу с Альбертом. Со всей откровенностью я изложил ему возникшие проблемы. Я сказал ему, что свадьбу придется отложить на несколько лет. На что он совершенно справедливо заметил: “Я готов согласиться на эту отсрочку, если получу какие-то гарантии, что наш план будет осуществлен. Но если после, скажем, трехлетнего ожидания я узнаю, что королева больше не желает этого брака, я окажусь в смешном положении и все мои планы на будущее будут поставлены под сомнение”». Одному из своих друзей Альберт писал: «Королева заявила моему бельгийскому дядюшке, что считает наш договор расторгнутым и что не собирается выходить замуж раньше чем через четыре года. Со своей стороны, я также собираюсь заявить о том, что считаю себя полностью свободным от каких-либо обязательств».

Ах, как бы Виктории хотелось так же полюбовно разрешить свой конфликт с герцогиней и Конроем! Но тут ей представился чудесный случай отомстить человеку, отравившему все ее детство, развенчав сомнительную нравственность этого «чудовища», которое она всегда подозревала в порочной связи с ее матерью.

Леди Флора Гастингс, фрейлина герцогини, уезжала на рождественские каникулы в Шотландию, в свое родовое имение. В Лондон она вернулась в почтовой карете в сопровождении одного лишь Конроя. Вернулась заметно пополневшей. У нее начались проблемы с желудком, и она обратилась за помощью к доктору Кларку, а тот, даже не осмотрев пациентку, прописал ей двенадцать пилюль, в состав которых входили ревень и рвотный корень, а также камфорноопийную мазь. Леди Флоре было уже тридцать два года, она была не замужем, и две придворные дамы королевы, ненавидевшие спесивого ирландца, начали распускать на ее счет сплетни. Округлившийся живот леди Флоры дискредитировал нравственность королевского двора. Эта деталь не ускользнула от внимания баронессы Лецен, и она проинформировала об этом Викторию. 2 февраля 1839 года королева записала в своем дневнике: «У нас нет никаких сомнений, что, говоря без обиняков, она ждет ребенка. Доктор Кларк не может этого отрицать. Виновником всего этого является то самое Чудовище и тот Дьявол во плоти, чье имя я не хочу здесь упоминать, но это слово стоит первым во второй строке на этой странице».

Слово, о котором шла речь, на самом деле представляло собой следующие инициалы: «Д. К.».

Однако после многочисленных обследований врачи установили, что леди Флора девственница. На самом деле у нее оказался рак печени. Но распускавшиеся при королевском дворе сплетни опорочили имя, которое она носила. Ее брат, молодой и горячий лорд Гастингс, требовал удовлетворения за нанесенное оскорбление и хотел драться на дуэли с лордом Мельбурном. Герцогиня Кентская воспользовалась этой историей, чтобы обвинить дочь в крайней жестокости по отношению к себе и к Конрою. Она прекратила пользоваться услугами доктора Кларка и перестала появляться за общим столом. То тут, то там стали раздаваться голоса, взывающие к старой гвардии и требующие восстановления справедливости; герцог Веллингтон, проявляя политическую мудрость, советовал замять эту историю и настаивал на том, чтобы мать с дочерью помирились.

23 февраля Виктория нанесла визит леди Флоре, расцеловала ее и предложила все забыть. Но было слишком поздно. Чтобы положить конец гнусным сплетням, дядя леди Флоры, проживавший в Брюсселе, передал в газету «Экзэминер» письмо своей племянницы, в котором та описала всю эту историю и в котором обвиняла баронессу Лецен в ненависти к герцогине Кентской. Пресса принялась раздувать скандал. Ссора между королевой и ее матерью стала достоянием гласности.

Отныне стали говорить о «двух» дворах, и газеты пестрели вопросами: кто же пустил эти сплетни? Две фрейлины Виктории из вигов? Но почему она не спешит избавиться от них? А доктор Кларк по-прежнему остается личным врачом королевы? Но почему она, подобно герцогине, не отказывается от услуг этого столь некомпетентного в своем деле человека? Баронессу-немку обвиняли в том, что она настраивает королеву против герцогини. В Брюсселе разговоры на эту тему были непременным блюдом в меню любого обеда. Сам король Леопольд ополчился против «Лецен, которая, — как он писал своей супруге, — установила ту же систему устранения неугодных, какую в свое время насаждал милейший сэр Джон Конрой». А Штокмар пустил в Вене слух, что из-за этой истории Виктория, похоже, тронулась умом, как когда-то ее дед.

В Лондоне мать Флоры Гастингс опубликовала в «Морнинг пост» свои письма к королеве, в которых требовала объяснений, и сухие ответы на них Мельбурна. Дело начало приобретать политическую окраску. В борьбе за стабильное большинство виги и тори развязали невиданную по жестокости кампанию взаимных оскорблений, что до предела накалило политическую обстановку. Оппозиция в лице тори, к коим принадлежали Гастингсы, обвиняла королеву в том, что та находится под влиянием своего двора, состоящего исключительно из вигов, и воспользовалась первым же предлогом — им стало голосование по проекту закона о Ямайке, — чтобы попытаться уже в мае свергнуть правительство.

В 1835 году британский парламент отменил рабство чернокожих на всей территории своей империи, чего не сделали ни Франция, ни другие колониальные державы. Владельцы плантаций сахарного тростника на Ямайке отказывались исполнять этот закон, поскольку из-за него их продукция теряла конкурентоспособность на мировом рынке. Чтобы заставить их подчиниться, правительство Мельбурна вслед за министром иностранных дел Пальмерстоном предлагало применить жесткие меры: ввести прямое управление Ямайкой из Лондона. Закон был принят с перевесом всего в пять голосов, и лорд Мельбурн по праву считал его слишком незначительным, чтобы и дальше спокойно проводить в жизнь свою политику.

Его письмо с просьбой об отставке, отправленное в Букингемский дворец 7 мая, вызвало потоки слез королевы, которую бросало в дрожь при мысли, что ей придется остаться в изоляции, бедной сироткой, неспособной справиться без своего Пигмалиона с навалившимися на нее проблемами, а главное — противостоять нападкам герцогини, Конроя, Гастингсов и тори. «Страх, горе и отчаяние, в которые все это повергло меня, гораздо легче представить, чем описать! Все-все мое счастье улетучилось! Счастливая, спокойная жизнь нарушена, мой добрый, мой любимый лорд Мельбурн уходит с поста премьер-министра», — записала она в своем дневнике.

После встречи с ним в тот же день она сделала еще одну запись: «Я думала, сердце мое разорвется; он стоял у окна, я схватила его руку, дорогую, любимую руку, заплакала и сжала ее двумя руками, я смотрела на него и твердила сквозь слезы: “Вы не покинете меня”. Я задержала его руку в своих, будучи не в состоянии отпустить ее, а он смотрел на меня с такой добротой и любовью и с трудом мог говорить, потому что ему мешали слезы. “Нет, конечно же нет,” — произнес он дрогнувшим голосом».

Чуть позже лорд Мельбурн вновь вернулся в королевский дворец, чтобы научить ее, как вести себя в создавшейся ситуации. Писаных правил на этот счет не существовало, но была традиция, которую необходимо было соблюсти. Он посоветовал ей предложить пост премьер-министра символичной фигуре партии тори — Веллингтону. Но тот ответил отказом. Он был стар и глух и, имея большое влияние в палате лордов, не пользовался авторитетом в палате общин. Он порекомендовал ей остановить выбор на лидере партии тори сэре Роберте Пиле.

Но Виктория уже решила про себя, что она за вигов и что никакой Пиль ей не нужен. Всхлипывая, она жаловалась Мельбурну на то, как ей тяжело, когда ей навязывают человека, которого она терпеть не может. «Да, это очень тяжело, но этого не избежать», — ответил лорд Мельбурн.

Ее первая встреча с Пилем была поистине ледяной. Лидер консерваторов не обладал никакими достоинствами, которые могли бы помочь ему затмить блистательного Мельбурна. У него была атлетическая фигура, но ей не хватало изящества, так же как лицу не хватало выразительности. Глава партии тори был выходцем из того нового класса промышленной буржуазии, который нажил свои капиталы производством текстиля и его торговлей и пробился к власти благодаря реформе избирательной системы. Он был чужаком при дворе. Не знал, как вести себя в присутствии королевы, переминался с ноги на ногу и говорил с ней излишне политизированным языком. Ей не понравились «его манеры, о, как же они отличались, самым радикальным образом отличались от свободного, открытого, естественного, любезного и доброжелательного поведения лорда М!».

Увы, не бывать больше долгим беседам с ним с глазу на глаз. Обычай запрещал Виктории принимать бывшего премьер-министра в частном порядке. Отличаясь почти патологической импульсивностью, она не пожелала с этим мириться и тем же вечером пригласила лорда Мельбурна в Букингемский дворец.

Будучи настоящим джентльменом, он не смог принять ее приглашения. Он достаточно долго служил при короле — стороннике тори и скрупулезно соблюдал правила «честной игры», составлявшей саму суть британской общественной жизни. Он даже принялся защищать Пиля: «Вы должны помнить, что этот человек не привык общаться с королями, в отличие от меня он не воспитывался вместе с монархами и принцами». Удрученная, она отправила ему записку: «Королева желает одной вещи, которую считает вполне допустимой: завтра днем во время прогулки верхом она хотела бы встретиться с лордом М. Для нее это было бы большой поддержкой, и никто на свете не смог бы осудить ее за это».

Уже на первой встрече с королевой сэр Роберт поднял вопрос о том, что королевский двор состоит исключительно из вигов. Лорд Мельбурн подготовил к этому Викторию: она должна настаивать на том, что выбор ее ближайшего окружения является ее законным правом. Но если Пиль не согласится с этим и будет требовать, чтобы и среди придворных дам королевы сохранялось равновесие между тори и вигами, она должна будет подчиниться этому требованию, дабы избежать опасности «попасть в ту же ситуацию, что сложилась во Франции, где ни одна из партий не могла сформировать правительство и управлять страной».

Пиль, с которым она вновь увиделась на следующий день, потребовал, чтобы она рассталась с герцогиней Сазерленд и леди Норманди, женами его самых ярых оппонентов-вигов. Но Виктория терпеть не могла перемены и желала сохранить неизменным круг своих друзей. Став жертвой нападок Гастингсов, она была убеждена, что фрейлина-тори типа леди Флоры будет лишь шпионить за ней и нарушать ее спокойствие. Кроме того, она больше не желала «иметь над собой регентов, словно ребенок». Она достаточно настрадалась от постоянной опеки в Кенсингтоне.

Компромисс был невозможен. Не питая никаких иллюзий относительно того будущего, что ожидало правительство, которое ему никак не удавалось сформировать, Пиль отказался от этой затеи. Виктория тут же отправила записку лорду Мельбурну: «Будьте наготове, поскольку вы можете вскоре понадобиться мне». Тем же вечером он собрал у себя в Мельбурн-хаусе всех своих министров, которые съехались к нему из оперы и из гостей. Он зачитал им письмо королевы, выдержанное в елизаветинском стиле: «Сейчас они хотят лишить меня моих придворных дам, а потом, как я полагаю, доберутся до моих костюмерш и горничных. Они надеются, что со мной можно обращаться как с ребенком, но я покажу им, что я королева Англии». После трехчасовых дебатов министры решили не покидать «такую королеву и такую женщину», которая столь решительно встала на защиту партии вигов. Мельбурн заявил в палате общин: «Я возвращаюсь на свой пост по одной-единственной и крайне важной причине: я не могу покинуть мою королеву в трудный для нее момент, когда ее одолевает тоска, а главное — когда ей выдвигают недостойное ее положения требование, выполнив которое, она поставила бы свою власть в зависимость от любых капризов политических партий».

На следующий день королева принимала русского царевича Александра. Будущий царь Александр II страшно возмущался, узнав, какое унижение ее заставили пережить. Царевич был необычайно привлекательным, высоким и стройным молодым человеком, слывшим одним из лучших танцоров в Европе. На балу, устроенном в его честь в Букингемском дворце, Виктория просто светилась от счастья. Окруженная друзьями, она вновь встретилась со своим премьер-министром, «еще более красивым, чем обычно», на фоне кислых мин Веллингтона и Пиля. Она дала свой первый бой на политическом фронте и выиграла его.

Больше двух недель Виктория устраивала для русского гостя приемы, скачки, концерты и водила его в театр, где их неизменно встречали бурными аплодисментами. Когда они ехали в карете по улицам столицы, толпа громко скандировала: «Да здравствует королева! Браво!» В Лондоне страсти накалились до предела. Тори кипели от возмущения и кричали о заговоре. Бенджамин Дизраэли написал открытое письмо в «Таймс»: «К несчастью, мадам, самой тягостной обязанностью британского правительства является возложенная на него обязанность негласно присматривать за окружением государыни. Совершенно очевидно, что нельзя попустительствовать некоторым вещам при'дворе, иначе это может привести к нежелательным последствиям или каким-либо осложнениям на правительственном уровне. Широкой публике, которая не знает, что королевский характер с самого детства формируется в условиях постоянной необходимости контролировать себя, трудно представить, что королева может держать в секрете от своего ближайшего окружения, вхожего в ее будуар, вопросы государственной важности». Виги обвиняли своих противников в имперских замашках, желании разлучить королеву с ее друзьями и попытках нарушить ее душевный покой.

24 мая она праздновала свой день рождения. Ей исполнялось двадцать лет: «Я чувствую себя так необычно, мне хорошо, и я знаю, что двум людям обязана большим, чем могла бы дать им сама, это моя любимая Лецен и мой любимый, великолепный лорд Мельбурн». Но вечером она не замечала никого, кроме русского царевича с его сильными руками. На этом балу она впервые танцевала мазурку: «Великий князь так замечательно танцует этот танец, что мне приходилось очень стараться, чтобы не отстать от него, кружась по кругу, меня словно затягивало в водоворот, как в вальсе, и это было очень приятно». Танцуя народный немецкий танец, в котором пары, пролезая под носовым платком, должны были близко склонить головы друг к другу, высокорослый кавалер зацепился волосами за диадему своей монаршей партнерши: «Никогда еще я не проводила так приятно время, нам всем было ужасно весело. Я легла в постель без четверти три, но не могла заснуть до пяти часов». Праздник закончился 29 мая: «Мне было грустно, потому что уезжал этот милый юноша, в которого, как мне кажется, я немножко влюбилась (шучу)». Александр не стал говорить Виктории, что уже был тайно обручен со скромной и набожной немецкой принцессой Марией Гессенской.

На следующий день она заметила лорду Мельбурну: «Молодая особа, как я, должна время от времени общаться с молодыми людьми». На что премьер-министр ответил ей, как обычно, со слезами на глазах: «Нет ничего более естественного». Больше всего она любила танцевать быстрые кадрили. В такие моменты она забывала даже о своем лорде М. Считалось, что Виктория танцует лучше всех в королевстве. И она гордилась этим.

30 мая герцог Суссекский устроил в Кенсингтоне большой праздник в честь Виктории. В саду натянули шатер из муслина. В центре установленного там огромного стола возвышался массивный серебряный подсвечник — подарок франкмасонов герцогу, который в течение двадцати пяти лет был их великим магистром. Пламя свечей отражалось в тарелках, которые тоже были из серебра. На этом празднике на фоне сельского пейзажа, знакомого Виктории с детства, все разговоры вращались вокруг ссоры королевы с ее матерью. Спикер палаты общин пытался убедить Мельбурна, что Лецен — это «притаившаяся в траве змея», а королева — «бессердечный ребенок».

А через несколько дней Конрой объявил о своем решении уехать в Рим, что вызвало всеобщее облегчение. Это Веллингтон, выступавший в роли третейского судьи как в крупных делах государственной важности, так и в мелких склоках при дворе, уговорил злого гения герцогини покинуть Англию.

Но дело Флоры Гастингс на том не закончилось. Англию продолжал будоражить этот скандал. Придворная дама герцогини чувствовала себя все хуже. Королева и ее премьер-министр опасались фатального исхода, способного придать трагедии новый импульс: «Как вы верно заметили, мадам, смерть этой женщины может поставить нас в весьма затруднительное положение». В конце июня королева нанесла новый визит леди Флоре и попыталась оправдать недоразумение, ставшее причиной скандала: «Она была похожа на труп, но живот ее выпирал так, словно она ждала ребенка». Спустя неделю Виктория записала с непривычной для нее лаконичностью: «Бедняжка почила с миром».

Общественное мнение, священнослужители и газетчики вновь всколыхнулись и бросились на защиту безвременно ушедшей из жизни жертвы дворцовых сплетен. Образ «Ее Грациозного Величества» резко померк. Добропорядочное пуританское общество обвиняло ее во фривольности, в излишнем увлечении тряпками, балами и маскарадами.

Тори, все еще не оправившиеся после провала Пиля, прозвали ее «Party Queen» — королевой лишь одной партии вигов! Ее провожали свистом во время ее прогулок верхом в компании премьер-министра. На скачках в Аскоте какой-то сторонник консерваторов выкрикнул ей прямо в лицо: «Миссис Мельбурн!»

При этом главным виновником разыгравшейся драмы был не премьер-министр, а доктор Кларк, и Виктория совершала грубую ошибку, упорствуя в своем нежелании расставаться с поставившим неверный диагноз медиком. Но ведь именно он лечил ее вместе с фрейлейн Лецен в Рамсгейте в 1836 году, когда ей было так плохо, а Конрой с герцогиней без всякой жалости третировали ее. Главное же — Виктория не любила кому бы то ни было уступать. Отказавшись пойти на компромисс с Пилем, она совершила свою первую в жизни политическую ошибку, которую признает много лет спустя: «Я была слишком молода». Уже второй раз в этом, 1839 году ее чисто ганноверское упрямство давало о себе знать. Ее истинная натура раскрылась во всей красе. Оказалось, что юная королева, такая живая и грациозная, подвержена неконтролируемым вспышкам гнева, а также умеет показать свою власть. Последние события не заставили ее образумиться: «Я призналась лорду М, что чувствую, как мой характер все больше и больше портится». 

Сам же премьер-министр ужасно устал. Он страдал от подагры, к вечеру едва держался на ногах и засыпал буквально на ходу. Виктория порой упрекала его, что во время ужина он начинал храпеть в присутствии других гостей, «что выглядело очень неловко». В палате общин он никак не мог справиться с решением возникших политических проблем, на которые он, по своей привычке, просто пытался закрыть глаза.

Закон об избирательном праве от 1832 года не устраивал народ. В стране начали появляться первые профсоюзы. Опубликованная в 1838 году «Народная хартия» требовала всеобщего избирательного права для мужчин, равенства избирательных округов и, главное, установления зарплаты парламентариям, что открыло бы рабочим дорогу в палату общин. 4 февраля 1839 года чартисты созвали в Лондоне съезд, на который съехалось пятьдесят народных представителей.

Социально-политическая обстановка в стране резко обострилась. Четыре неурожайных года подряд привели к тому, что на селе начался голод. Репортер «Морнинг кроникл» так описывал ужасающие сцены нищеты, которые он наблюдал в западных и южных графствах: «Я посетил два дома, принадлежащих церковной общине, в каждом из них было по две комнаты, в которых жило по семье. Семейство, обитавшее в первой комнате, состояло из мужа, жены и пятерых детей, во второй комнате проживала семья из десяти человек. В этой последней комнате стояло всего две кровати: одну занимали отец с матерью и двое малышей, а на второй валетом спали остальные шестеро детей. Казалось, что находиться в этом помещении и не задохнуться просто невозможно. Эти сельские труженики начинают осознавать, что тоже имеют право на достойную жизнь, но не смогут добиться ее, пока земля будет оставаться в руках горстки богачей». Журналист задавался вопросом: «Как высоко поднимется эта волна социализма, успех которого кажется тем более очевидным, что он свободно и неотвратимо завоевывает умы людей, не знающих другой школы кроме нищеты?»

В течение всей весны волнения вспыхивали то тут, то там. В том числе и в Бирмингеме. В Шотландии стал выходить новый еженедельник под названием «Chartist Circular»[22]. Рабочие бастовали против невыносимых условий труда и требовали упразднения работных домов, где под предлогом борьбы с безработицей бедняков заставляли бесплатно работать на «адских» машинах, установленных в огромных ангарах, забывая даже кормить их. Успех «Оливера Твиста» был не случайным: в романе достоверно передавались революционные настроения низов британского общества.

Но ни высокородные лорды, ни королевский двор, ни сама королева, естественно, даже не подозревали, в каких жутких условиях прозябали подданные Ее Величества. Викторию привели в ужас картины, описанные Диккенсом. Лорд Мельбурн даже не собирался читать это. Мало кто пытался высказывать свое возмущение. В правительстве произошел окончательный раскол. Выступления рабочих топили в крови. Но волнения продолжались до самого лета. В августе лидер чартистов О’Коннор был арестован и приговорен к полутора годам тюрьмы. Еще несколько активистов этого движения составили компанию ворам и убийцам, сосланным на каторгу в Австралию.

Там их ждала еще более страшная доля. Один отважный епископ, монсеньор Аллаторн, возвысил свой голос в защиту осужденных, он рассказал об их страданиях, о том, как они боятся ссылки на остров Норфолк. Один каторжник, вернувшийся из этого ада, заявил: «Я могу заверить лорда Стэнли, пообещавшего несколько лет назад сделать ссылку страшнее смерти, что он выполнил и перевыполнил свое дьявольское, изуверское обещание. Несчастные осужденные почли бы за великую милость, если бы их повесили в Англии. Это спасло бы их от тех жестокостей и бесчеловечного обращения, что ждали их в ссылке».

Для королевы, как и для всей страны, это лето оказалось непохожим на предыдущее. Виктория осунулась. Она стала раздражительной, потеряла интерес к политическим проблемам, возникавшим каждый новый день, к меморандумам и проектам законов, представляемым ей на рассмотрение. Она поделилась этим с лордом М и услышала в ответ: «Это совершенно нормально, вы молоденькая девушка, а ведете жизнь государственного мужа». Все, в том числе и Мельбурн, думали о том, как бы выдать ее замуж, тогда как сама она желала и дальше наслаждаться своей свободой: «Почему я должна выходить замуж именно сейчас? Почему нельзя подождать с этим еще года три-четыре?» К этому она добавляла: «Я так привыкла делать то, что мне хочется, что девять шансов из десяти, что я не смогу ужиться ни с одним мужчиной».

Особенно ее раздражало то, что за нее уже сделали выбор, даже не спросив ее мнения, и вели с ней разговоры об одном лишь Альберте. Альберте, которого с самого рождения прочила Виктории в мужья ее кобургская бабка. Альберте, которому кормилица сказала, когда ему было три года, что он непременно женится на королеве. Альберте, которого воспитывали в строгом почтении к церкви, готовя к брачному союзу с его двоюродной сестрой. Альберте, который никогда не знал ни одной другой женщины. Даже не заглядывался ни на одну из них. Альберте, который предпочитал общество ученых мужей. Альберте, о котором дядюшка Леопольд прожужжал ей все уши. Альберте, который должен был осенью приехать в Англию и визита которого она ждала «с отвращением».

Да, во время их первой встречи три года назад он ей даже понравился. Но с тех пор она стала королевой Англии. Столько значительных событий произошло в ее жизни, столько важных решений было принято исключительно ее волей. И если политика вызывала у нее скуку, то беспокойная жизнь, которую она теперь вела, очень ей нравилась: она любила свои «утренние выходы», во время которых лорды преклоняли перед ней колена, чтобы приложиться к ее ручке, и «drawing-rooms»[23], во время которых юные барышни взволнованно прохаживались в ожидании того, что их представят королеве; любила театры, где ее всегда встречали аплодисментами, и балы, где она всегда блистала. К тому же она прекрасно помнила, что ее двоюродный брат не проявлял никакого интереса к светским развлечениям, страдал желудком, не любил ночи без сна, английскую еду, язык Шекспира и лондонский туман.

Юный немецкий принц рос в деревне, в романтическом замке Розенау — летней резиденции герцогов Кобургских. Его отрочество прошло за сбором гербариев, игрой на органе, катанием на коньках и наблюдением за звездами. Он любил слушать журчание ручья и рев оленей по осени. Его родное герцогство с большим замком в самом его центре, с театром, со средневековыми улочками и непритязательным протоколом сильно походило на Пумперникель, который выведет Теккерей в своей «Ярмарке тщеславия». Это опереточное королевство насчитывало никак не более ста пятидесяти тысяч жителей, тогда как население одного Лондона составляло два миллиона человек. Вернувшись из Италии, Альберт поступил в Боннский университет и изучал там историю и право, а Виктория в это время принимала министров, читала дипломатические депеши и открывала сессии парламента самой могущественной державы в мире.

В 1835 году, накануне своей конфирмации, Альберт продемонстрировал свой высокий культурный уровень восхищенным жителям Кобурга, собравшимся в зале Гигантов герцогского замка. Но не слишком ли образованным он был и, говоря откровенно, не слишком ли занудливым? Кстати, Виктория не пригласила его на свою коронацию, но получила от него в высшей степени вежливое послание, которое он подписал: «Your Majesty’s most obedient and faithful servant, Albert»[24].

Что касается лорда Мельбурна, то он был не в восторге от этого немецкого кандидата в мужья королевы: «В брак с двоюродным братом вообще лучше бы не вступать, к тому же эти Кобурги не слишком популярны за границей. Русские их терпеть не могут». Он сетовал, что при дворе и так уж слишком много говорят по-немецки. А кроме того, существовало столько других принцев, мечтавших жениться на государыне самого богатого королевства в мире!

Датский король послал на ее коронацию своего старшего сына. Но идиллии у них не получилось. Был среди гостей и герцог де Немур, снаряженный в Англию его сестрой Луизой, страстно желавшей женить его на Виктории. Но той сын Луи Филиппа совсем не понравился. Ей нравился лорд Паджет, который носил на груди ее портрет, и она иногда провожала краешком глаза этого красивого офицера, когда он проходил мимо нее в своем голубом мундире. Но брак с одним из ее подданных мог иметь «много отрицательных моментов», в этом королева была согласна со своим премьер-министром. Известная сплетница княгиня Ливен не преминула, правда, заметить, что единственным мужчиной, за которого королева хотела бы выйти замуж, был лорд Мельбурн.

Общаясь с дядюшкой, Виктория настаивала «на том, что она не брала на себя никаких обязательств» в отношении Альберта. Она даже просила бельгийского короля отменить визит в Англию двух ее двоюродных братьев. Тонкий дипломат, Леопольд послал к ней целую толпу Кобургов, чтобы она ощутила дух семьи: за сыновьями Фердинанда приехал еще один его племянник — Александр Менсдорф. И тут чуть не разыгралась трагедия. Виктория призналась, что не осталась равнодушной к роскошной шевелюре этого немецкого принца двадцати шести лет от роду. В день расставания после «Боже, храни королеву» и пушечных залпов она расцеловала своих кузенов и особенно нежно — Александра: «Мы были так близки духом, так дружны, так счастливы».

Леопольд, присоединившийся к семейному сборищу в Англии, был весьма раздосадован. Виктория не должна ошибиться кузеном! От Альберта же 1 октября пришло письмо, что они с братом не смогут выехать раньше 6-го числа. Она была шокирована этим: «Я нахожу, что они не слишком-то торопятся сюда».

Но вот наконец 10 октября в половине восьмого она стояла наверху центральной лестницы Виндзорского дворца и встречала их карету. Два кобургских юноши превратились в мужчин: «С волнением я вновь смотрела на Альберта. Он очень хорош собой».

Этим все было сказано. Всего нескольких часов хватило, чтобы все ее возражения отпали: «Альберт очень мил и необыкновенно красив, у него изумительные голубые глаза, прелестный нос, красивые губы, изящные усы и маленькие бакенбарды. У него хорошая фигура, широкие плечи и тонкая талия. Он покорил мое сердце».

Спустя три дня она объявила Мельбурну, что сделала свой выбор. Но хотела подождать еще год, прежде чем выходить замуж. Премьер-министр ответил, что это слишком долгий срок: «Мы встали, я схватила лорда М за руку и сказала ему, что всегда чувствовала его доброту и отеческую поддержку. Я была так счастлива...»

Оставалось лишь поставить в известность Альберта. Утром 15 октября, провожая его на псовую охоту, она попросила его зайти к ней по возвращении: «Я назначила Альберту встречу на половину первого. Он вошел в будуар, я была там одна, прошло несколько минут, и я сказала ему, что думаю, что он должен знать, зачем я пригласила его сюда, и что я была бы очень рада, если бы он захотел дать свое согласие на то, чего я желаю всей душой (стать его женой). Мы несколько раз поцеловались. Он был так нежен, так ласков». Облегченно вздохнув после невыносимо долгого ожидания, Альберт мог теперь поиграть с ней в робкого влюбленного. Женитьба на Виктории открывала перед ним радужные перспективы. Молодой принц признался, что даже не рассчитывал на то, что она так быстро решится на их брак, и горячо добавил по-немецки: «В моей любви нет никакого расчета!» Ей очень хотелось верить ему: «О, думать, что я любима таким ангелом, как Альберт, слишком большое блаженство, чтобы я могла описать его во всех подробностях! Он совершенство, само совершенство во всем, в красоте, во всем!»

Увлекшись им так сильно, сохраняла ли она объективность? Ведь его большие голубые глаза, изящные усики и чеканный профиль никак не соответствовали английским канонам мужской красоты: «У него, бесспорно, были правильные черты лица, но при этом само лицо оставалось безвольным и бесцветным. И вообще этот юноша более всего походил на второразрядного оперного тенора».

В действительности его рост едва достигал метра семидесяти, но рядом с Викторией он выглядел настоящим гигантом. Она садилась за его письменный стол и исправляла его орфографические ошибки, подчищая их специальным ножичком. Он прикладывал промокательную бумагу к подписанным ею страницам. Она взяла его с собой на смотр своих войск в Гайд-парке, и он заботливо набросил ей на плечи меховую накидку. Он подарил ей прядь своих волос, она ему — кольцо. Они жили словно во сне, словно в волшебной сказке, и феей была она сама. Как только у них появлялась возможность, они встречались в голубом будуаре. И целовались там, сидя на диванчике. А когда он уходил, она подбегала к нему, «чтобы получить последний поцелуй». Он клялся ей, что никогда не любил ни одну другую женщину. Она с умилением отмечала, что он ни на кого кроме нее не смотрит. При этом она прекрасно знала, поскольку тонко чувствовала красоту, что сама она отнюдь не красавица. Она объявила: «Я самая счастливая женщина в мире».

Каждый из них, в эйфории, написал по письму Штокмару, а Виктория сообщила радостную новость еще и Леопольду, который в тот момент находился на лечении в Висбадене. Дядя заверил ее, что всегда желал ей только счастья: «В твоем положении ты не сможешь существовать без счастливого и уютного домашнего очага. У Альберта будет трудная роль, но все будет зависеть от твоего доброго отношения к нему. Если ты будешь любить его и будешь нежна с ним, он вынесет все тяготы...» Она попросила дядю сохранить эту новость в секрете. Она уже сообщила ее Лецен, но мать ее пока оставалась в неведении. Дядя сожалел, что не может разделить радость с сестрой, но признавал: «Всем известно, что она не умеет держать язык за зубами и вполне способ-на, узнав этот секрет, обойтись с ним не так, как нам хотелось бы».

В течение целого месяца двоюродные брат с сестрой наслаждались своей свободой, тем более что Эрнест был прикован к постели из-за сифилиса, который стыдливо называли «желтухой». Братья были совершенно не похожи друг на друга. Эрнест был вылитый отец. В свое время герцог женился на юной Луизе Саксен-Гота-Альтенбургской из-за ее приданого: он получил за ней Готское герцогство. После рождения двух сыновей красавица-герцогиня, уставшая от постоянных измен мужа, влюбилась в какого-то офицера. Герцог изгнал ее из Кобурга, изгнал ночью, опасаясь, что народ взбунтуется и встанет на защиту его супруги. Пятилетний Альберт с тех пор никогда больше не видел мать. Она умерла в Париже. Ей было всего тридцать лет. В его памяти сохранился ее идеализированный образ.

Виктория объясняла Мельбурну, что, твердо решив вступить в брак по любви, она никогда не смогла бы выйти замуж за мужчину, уже любившего до нее другую женщину. Премьер-министр писал лорду Расселу: «Мне кажется, что лучшего и придумать невозможно. Молодой человек очень мил... что до его характера, то мы в любом случае вынуждены идти на риск...»

Свадьбу назначили на 10 февраля. Герцогиню в конце концов поставили об этом в известность. Она расплакалась от радости и на другой же день заявила, что после свадьбы рассчитывает поселиться вместе с молодыми. «Мы оба единодушно решили, что никогда не допустим этого», — писала Виктория. 24 ноября Альберт вернулся в Германию, разлука их была мучительной: «Как же я люблю его! С какой силой, с каким пылом, с какой страстью! Я плакала. Тосковала. Писала свой дневник. Гуляла. И плакала. Плакала». Из Кале ее возлюбленный прислал ей подбодрившее ее письмо: «Мое сердце полно тобой. Я никогда и помыслить не мог, даже в мечтах, что обрету на этом свете такую любовь. Я замираю от счастья, думая о тебе, представляя тебя рядом со мной — твоя рука в моей».

Но проблемы не заставили себя ждать. Дядюшка Леопольд подлил масла в огонь, присоветовав Альберту потребовать себе титул пэра. Став пэром, принц получил бы право заседать в палате лордов. «Англичане очень ревниво относятся к любому иностранному вмешательству в управление их страной, и кое-кто уже высказывал в ряде газет... надежду, что ты не будешь встревать в их дела», — писала Виктория

Альберту. И дяде Леопольду: «У нас с правительством единое мнение, и у нас нет ни малейших сомнений в том, что Альберта не следует производить в пэры». Раздосадованный осторожностью племянницы, бельгийский король писал своей жене: «Мать, дядя, все и во всем подозрительны ей. Теперь, значит, не осталось ни одного родного ей человека, которого она не опасалась бы, и именно это наша маленькая дурочка называет “своей независимостью и своим опытом”. Альберт со временем сможет исправить это. Мои добрые советы всегда будут к его услугам, а к этой напыщенной девчонке, ничего из себя не представляющей и мало что знающей, я не испытываю ничего, кроме глубочайшего презрения».

Альберт тоже не замедлил убедиться в авторитарности своей невесты, которая в Лондоне вместе со своим премьер-министром сама решала все вопросы, даже те, что касались его лично. Себе в услужение Альберт потребовал джентльменов «самого высокого ранга, или очень богатых, или очень умных, или тех, кто оказал Англии неоценимые услуги». К нему определили лейтенанта Сеймура, который сопровождал его в поездке по Италии. А в личные секретари назначили Энсона, служившего до того у Мельбурна. Альберт заметил, что рассчитывает сам подбирать себе окружение: «Пойми меня, дорогая Виктория, я покидаю свой дом и все, что меня с ним связывает, а также друзей детства. Кроме тебя у меня не будет никого, кому я мог бы довериться». 8 декабря, отвечая ему, королева слегка повысила тон: «Что касается твоих пожеланий насчет твоего окружения, то должна сказать тебе совершенно откровенно, что так дело не пойдет». В следующем письме Альберт выразил недовольство тем, что его доверенным лицом должен был стать виг. Новый ответ Виктории от 23 декабря был еще суше: «Я не согласна с тобой». Спустя три дня Альберт сдался. Штокмар предупредил его о ганноверской вспыльчивости королевы. 27 декабря Виктория захлебывалась от радости в письме дядюшке Леопольду: «Мы только что договорились о самом главном». У бельгийского короля она переняла манеру подчеркивать наиболее важные слова или писать их заглавными буквами, а также употреблять его любимое выражение: «I am in rage»[25].

Были и другие разногласия, омрачавшие приготовления к свадьбе. Альберт хотел, чтобы их «медовый месяц» в Виндзоре продлился хотя бы неделю. Виктория категорически возражала: «Ты забываешь, драгоценная любовь моя, что я королева, а государственные дела не могут стоять на месте

из-за каких-то там “да” или “нет”. Пока идет парламентская сессия, я не могу себе позволить надолго отлучаться из Лондона». С типичным кобургским ханжеством Альберт требовал, чтобы в их свадебном кортеже находились лишь те юные барышни, чьи матери имели незапятнанную репутацию. На что Виктория отвечала: «Мы должны проявлять снисходительность к другим людям. Если бы мы росли и воспитывались не в столь высоконравственном окружении, то тоже могли бы свернуть с пути праведного».

Его чопорность вызывала у нее раздражение. А ведь она прилагала массу усилий, чтобы и ее страна, и ведущие политические деятели, которые не имели ни малейшего желания заполучить нового немецкого принца, приняли его. В шестой раз она отправлялась в парламент в полном парадном облачении и писала ему: «Я боюсь этого так же, как в первый раз». Королева желала, чтобы Альберт, согласно своему положению, занял в королевстве второе после нее место. Она даже хотела, чтобы ему присвоили титул «короля-консорта». Это вызвало возмущение герцога Камберлендского, ставшего ганноверским королем: он не желал, чтобы какое-то «картонное высочество» имело перед ним преимущество. Веллингтон горячился в палате лордов: «Если родится наследный принц, то он должен получить преимущественное право на престол перед своим отцом». В конце концов было решено, что Альберт будет именоваться просто «его королевское высочество». Ему даже не дали титула «принца-консорта», он получит его лишь через пятнадцать лет после долгих препирательств.

Обсуждение цивильного листа принца также превратилось в базарную склоку. Лорд Рассел запросил на его содержание 50 тысяч фунтов стерлингов в год. Тори сочли эту сумму просто неприличной в момент, когда страна переживала одно социальное потрясение за другим. Против предложения правительства было подано сто четыре голоса, и в результате содержание Альберта урезали до 30 тысяч. «Я могу лишь кричать: “Стыд! Стыд!”» — возмущался в Брюсселе Леопольд. Из Кобурга племянник написал ему, что он «в шоке и бешенстве от подобного неуважения... и очень рассержен». На сей раз Виктория тоже не выдержала и пообещала не забыть консерваторам этого оскорбления: «Пока я жива, я не прощу этого мерзким приспешникам дьявола во главе с Пилем! Да, сколько бы я ни прожила, я никогда не забуду нанесенной мне обиды».

Она больше не хотела, чтобы ее свадьба состоялась в королевской церкви, а предпочла бы, чтобы все произошло в малом зале Сент-Джеймсского дворца, что позволило бы избежать присутствия нежелательных лиц. Но лорд Мельбурн не поддержал ее. Она категорически отказывалась приглашать Веллингтона на свадебный обед. Но и тут ей пришлось уступить доводам премьер-министра, дабы не разжигать скандала.

Альберт уже был в пути. Вместе с отцом, братом и лакеем-швейцарцем Картом он покинул Кобург под залпы салюта, звуки вальса и рыдания своих бабушек. Его сердце разрывалось на части, и он поклялся всегда оставаться «достойным немцем и достойным гражданином Кобурга и Готы». Погода стояла холодная, дороги, леса и горы его любимой Тюрингии были покрыты толстым слоем снега. Три из восьми карет его кортежа были присланы ему королевой. Лорд Торрингтон и полковник Грей сопровождали его. В Кобурге принцу вручили знаки ордена Подвязки. В Брюсселе прибывший туда из Лондона портной сделал Альберту последнюю примерку мундира фельдмаршала английской королевской армии, который ему предстояло надеть в день свадьбы. В Кале принца ждал пароход. Плавание прошло ужасно. Но в Дувре Альберта ждала восторженная толпа: «Отвратительно себя чувствовавшему принцу стоило неимоверных усилий встать с постели, чтобы поприветствовать собравшихся». Лорд Кардиган во главе своих драгун в черной униформе торжественно препроводил будущего молодожена в Лондон.

А у Виктории поднялась температура, ее знобило. Сэр Джеймс Кларк объявил, что у нее краснуха. Но и на сей раз его диагноз оказался ошибочным. Ее просто мучил страх и, наверное, сожаления. Она сознавала, что заканчиваются два самых счастливых года ее жизни. Отныне ей придется подчиняться воле мужчины, которого она едва знала. Накануне свадьбы архиепископ Кентерберийский поинтересовался у нее, считает ли она необходимым, чтобы во время свадебной церемонии Альберт принес ей клятву верности, как своей государыне. Она ответила, что желает выйти замуж как обычная женщина, а не как королева.

Двести кружевниц из маленького городка Хонитона в течение многих дней плели ее фату. Виктория самолично нарисовала эскизы платьев для подружек невесты, которые следовало расшить белыми розами, а также предусмотрела для каждой из девушек брошку в виде орла, который был символом Германии. Глазки у птицы сделали бриллиантовыми, клюв рубиновым, а когти жемчужными. Всем иностранным послам должны были вручить по миниатюрной копии свадебного торта и по золотой шкатулке с изображением новобрачных на ее крышке.

8 февраля ближе к вечеру Альберт прибыл в Букингемский дворец. Присланная в Англию заранее любимая борзая принца по кличке Эос встречала хозяина радостным лаем. Виктория поцеловала жениха и, взяв его за руку, провела в голубой будуар: «Увидев его любимое, такое любимое лицо, я сразу же успокоилась».

Принц, уже изменивший свое имя Альбрехт на английский манер и ставший Альбертом, подписал документы о своей натурализации. И оборвал все нити, связывавшие его с родиной. Отныне он стал подданным английской королевы.

Утром 10 февраля шел проливной дождь, и она писала ему: «Возлюбленный мой, как ты себя сегодня чувствуешь и хорошо ли спал? Я прекрасно отдохнула и вполне бодра. Ну и погода! Я все же надеюсь, что дождь кончится. Дай мне знать, мой дорогой и горячо любимый жених, когда ты будешь готов. Навеки твоя, К. Виктория». Две последние ночи этот не очень родовитый немецкий принц спал отвратительно. Он увидел в газетах карикатуры на себя и почувствовал себя всеми презираемым и окруженным врагами. В письме своей кобургской «гросмуттер» он писал: «Через два дня я буду женат. Да поможет мне Бог!»