Глава 3

Леопольд и Штокмар отговорили герцогиню от возвращения в Аморбах. Она должна была жить в Англии ради дочери, которая однажды может стать английской королевой. Принц взял на себя расходы по переезду сестры в Лондон и выделил ей 3 тысячи фунтов стерлингов прожиточного минимума из тех 50 тысяч годового содержания, что получал сам. Этим жестом весьма умеренной щедрости Леопольд как бы сделал вложение на будущее. Шарлотта обещала сделать его королем. Со смертью принцессы его притязания управлять Англией стали несбыточными. Но у него осталась надежда на то, что однажды он сможет добиться этого через маленькую принцессу, став ее учителем и наставником.

У своего тестя он выпросил для герцогини разрешение вновь поселиться в Кенсингтонском дворце. Регент, ставший королем Георгом IV, всей душой ненавидел зятя. Не любил он и герцогиню, которую считал суетливой, недалекой, такой же выскочкой, как и все остальные Кобурги, а главное — лишенной такта, которым всегда кичилась английская аристократия. В общем, она была такой же, как Леопольд, неисправимой немчурой.

Но народ не понял бы, если бы он отказал ей в праве жить в Кенсингтонском дворце. В этом буколическом замке, стоявшем на окраине Гайд-парка на берегу чудесного озера, уже нашли приют двое других детей Георга III — принцесса София и эксцентричный герцог Суссекский, который жил там вместе со своим чернокожим пажом, носившим красную с золотом ливрею, среди греческих, латинских и древнееврейских манускриптов огромной библиотеки. Облаченная в траур герцогиня поселилась в мрачных покоях первого этажа вместе с двумя своими дочерьми, которые на всю жизнь запомнят, как по вечерам им приходилось устраивать в своих спальнях охоту на тараканов, а иногда и на крыс.

Герцогиня обожала свою «Wilkenchen»: «Хвала Господу за то, что он подарил мне такое сокровище!» Малышка Дрина действительно была для матери настоящим сокровищем, на нее она возлагала все свои надежды. Решив с колыбели воспитывать дочь так, как подобает наследнице британского престола, она наняла ей английскую няньку, миссис Брок, и требовала, чтобы с ребенком говорили только по-английски.

Сама же герцогиня говорила по-английски с сильным немецким акцентом, который пытался исправить местный пастор, преподобный Дэвис. Но если не считать тетушку Софию, то вокруг колыбели маленькой Дрины звучала исключительно немецкая речь, носителями которой были и Феодора, и баронесса Шпэт, и фрейлейн Лецен, а вскоре к ним присоединилась и тетушка Аделаида, возвратившаяся из Ганновера. Добрая и богобоязненная супруга герцога Кларенского каждый день навещала свою невестку, все еще носившую траур.

В компании всех этих женщин-иностранок Конрой, конюший покойного герцога Кентского, стал просто незаменимым человеком. «Любимый и преданный друг моего Эдуарда! Он не покинул его вдову и отдает все свои силы, занимаясь моими делами... Его энергия и способности удивительны... Не знаю, что бы я делала без него», — писала герцогиня своей немецкой подруге госпоже фон Тубеф. Честолюбивый ирландец был не лишен привлекательности. Виктуар Кентская не осталась к ней равнодушной. Он тоже делал ставку на будущее. Он присвоил себе нелепый титул «контролера» и рассчитывал на то, что привязанность к нему герцогини обеспечит ему место ее «личного секретаря» в случае ее регентства.

Герцогиня, ее брат Леопольд и новоявленный «контролер» порой просыпались от кошмарного видения: что появляется некий наследник, который хоронит их надежды, отнимая у Дрины шанс стать королевой. За год до этого тетка Аделаида родила дочь, которая — уф! — прожила всего лишь неделю. Но теперь она вновь была беременна. И 10 декабря 1820 года разродилась второй дочерью. В Кенсингтоне горестно вздохнули. «Эта новорожденная барышня сыграла с нами злую шутку», — сетовал Конрой.

А между тем и сам Георг IV, которому к тому времени было уже под шестьдесят, не терял надежды подарить королевству наследника. Правда, чтобы вновь вступить в брак, он должен был вначале развестись со своей первой женой Каролиной, долгое время жившей в Италии и скомпрометировавшей себя связью с неким авантюристом по фамилии Бергами.

Еще в 1806 году из письма австрийского императора Георгу стало известно о скандальном поведении его супруги, которая появилась на одном из маскарадов на Адриатическом побережье в полуобнаженном виде, изображая Венеру, что и подтвердило предпринятое им расследование. Став королем, он предложил ей отказаться от королевского титула, пообещав ренту в размере 50 тысяч фунтов стерлингов в обмен на обещание навсегда остаться за границей. Но в 1820 году Каролина вернулась в Англию и потребовала восстановления в своих правах. Король приказал не упоминать имени его супруги в англиканских молитвах. Английские пасторы сочли, что распутный Георг IV не вправе диктовать, как им общаться с Богом. Народ встал на сторону матери покойной Шарлотты, обе они принадлежали к партии вигов и придерживались либеральных взглядов. Портреты Каролины появились в витринах магазинов. Ее карету встречали радостными криками, стоило ей лишь появиться на улицах Лондона, таким образом люди выражали свое недовольство королем — распутником и сторонником тори.

Король вынудил правительство вынести на рассмотрение палаты лордов «закон», разрешающий развод. Но дебаты превратились в копание в грязном белье. Вся эта грязь вызвала негодование лордов, а особенно — епископов. Оппозиция сравнивала Георга и Каролину с Нероном и Октавией. Большинство, проголосовавшее за развод, имело такой незначительный перевес, что правительство решило не передавать этот закон в палату общин, где он наверняка не прошел бы. Пресса, церковь и народ праздновали победу добродетели над погрязшей в грехе монархией. По всему королевству звонили в колокола.

Но Провидение встало на сторону короля. Он принял решение короноваться 19 июля 1821 года в одиночку. Разгневанная Каролина примчалась в Вестминстер, чтобы присутствовать на церемонии. Тяжелые ворота аббатства захлопнулись у нее перед носом. Ей не осталось ничего другого, как, рыдая, вернуться в свою карету, пробираясь сквозь равнодушную к ней толпу, чье настроение вдруг резко изменилось. Через десять дней Каролина скончалась от непроходимости кишечника. Злые языки утверждали, что ее просто-напросто отравили.

Получив таким образом свободу, Георг IV мог вновь жениться. Осенью он отправился в свое Ганноверское королевство, а в Германии, раздробленной на четыре десятка мелких королевств и княжеств, не было недостатка в принцессах-невестах. Но его любовница, властолюбивая маркиза Конингем, в которую он без памяти влюбился в 1820 году, была готова к любым баталиям, лишь бы удержать его при себе.

Пока суть да дело, умерла — еще раз уф! — маленькая дочка Кларенсов. Дрина восстановила свою очередь к трону. Но тетке Аделаиде не исполнилось и тридцати лет, так что опасность ее новой беременности никак не исключалась.

А кроме того, существовал риск несчастного случая, не говоря уж о похищении, отравлении или убийстве. Исчезновение потенциальной наследницы престола прекрасно бы устроило злого и реакционно настроенного герцога Камберлендского, который в очереди к трону стоял как раз за Дриной. Ходили слухи, что он убил одного из своих слуг!

Приказы герцогини носили категорический характер. Дрина ни на мгновение не должна оставаться одна. Даже слугам нельзя было доверять ребенка. Присматривать за девочкой мог только узкий круг доверенных немцев, миссис Брок и, естественно, Конрой.

Как только Дрина вышла из того возраста, когда ей следовало спать в одной комнате с нянькой, для нее установили маленькую белую кроватку в спальне ее матери. По вечерам фрейлейн Лецен читала ей перед сном сказки. Она не уходила от девочки до тех пор, пока герцогиня не появлялась в спальне, чтобы лечь спать. Утром Дрина пила свое молоко за столиком между двумя кроватями.

Феодора спала по другую сторону от материнской кровати. Девочки обожали друг друга. Дрина была такой хорошенькой со своими светлыми кудряшками и розовыми щечками. Если бы еще не эти ее приступы необузданного гнева. В такие моменты она топала ногами, каталась по полу и весь дворец содрогался от ужаса. Фрейлейн Лецен впервые в жизни видела такого своенравного и буйного ребенка. Своими голубыми глазами на выкате и ярким румянцем Виктория сильно напоминала деда, покойного безумного монарха. «Это же король Георг в юбке!» — восклицали люди, опасавшиеся, как бы и ее не поразила та же самая болезнь, что и ее деда.

Чтобы заставить девочку замолчать, мать ругала ее и грозила: их сосед герцог Суссекский сейчас как рассердится! А Дрина ужасно боялась этого своего дядюшку, обожавшего священные книги и часы и расхаживавшего по коридорам Кенсингтонского дворца в шапочке из черного бархата, смешных домашних туфлях и расшитом атласном халате сиреневого цвета. А еще она не любила епископов, пугавших ее своими париками и черными сутанами. Лишь старинному другу ее отца преподобному Фишеру, епископу Солсберийскому, удалось завоевать ее расположение. Навещая герцогиню, он опускался на колени на желтый ковер, на котором играла маленькая Дрина, и позволял ей потрогать свой орден Подвязки.

Она боялась даже герцога Йоркского из-за его огромного лысого черепа и манеры ходить, сильно откинувшись назад, так что казалось, что он вот-вот запрокинется. А между тем именно он организовал для нее кукольный спектакль и подарил ослика. Ее сажали на него верхом, и они вместе с

Феодорой и миссис Брок — ее дорогой Боппи, — которые шли по обеим сторонам от нее, отправлялись на прогулку в Гайд-парк, где каждый раз, когда попадавшиеся им навстречу господа приветствовали ее, приподнимая свои шляпы, Боппи шептала ей: «Кивните им, принцесса».

Иногда Дрина каталась по аллеям парка в коляске, запряженной двумя пони с длинными хвостами. Она улыбалась встречным и кричала им: «Здравствуйте!» Похожая на ангелочка, она пользовалась всеобщей любовью, ее задаривали игрушками. Когда позволяла погода, она с матерью и Феодорой завтракала на одной из лужаек парка в тени боярышника и поливала клумбы. Лорд Альбермарль умилялся, глядя на эту хорошенькую малышку в соломенной шляпке и белом платьице: «Забавно было наблюдать, как она усердно лила воду из своей леечки на цветы и себе на ноги». Это немецкое, почти деревенское воспитание привьет будущей королеве Англии любовь к незатейливым радостям, которую она пронесет через всю жизнь.

Герцогиня не только из соображений экономии старалась держаться подальше от королевского двора, ей не давала покоя навязчивая идея: во что бы то ни стало уберечь дочь от контактов с этим гнездом порока и разврата, каким был двор Георга IV. В своем павильоне «Ройял-лодж» в Виндзоре король жил сразу с двумя любовницами: старой, леди Гертфорд, и новой — леди Конингем, вместе с которой проживали ее муж, лорд-камергер королевского двора, и их дети. Чтобы развеяться, король приглашал к себе множество женщин, устраивал фейерверки, морские баталии и концерты при свете китайских фонариков. В Виндзоре, как и в Брайтоне, ужин и танцы заканчивались лишь под утро.

Дрине было четыре года, когда герцогиня привезла ее в Карлтон-хаус. В зале с потолком, расписанным под голубое небо в облаках, маленькая принцесса привела в умиление Георга IV, назвав его «дядюшка-король», как научила ее мать. Толстый Павлин стал еще толще, но все так же любил детей и сохранил игривость нрава, «однако безоглядно заигрываться с ним не стоило, — писал Шатобриан, бывший в ту пору послом в Англии. — Как-то один из гостей, приглашенных к его столу, поспорил с соседями, что попросит Георга IV дернуть за шнурок звонка и тот его послушается. Георг IV действительно дернул за шнурок и приказал явившемуся на зов дежурному: “Выставите-ка этого господина за дверь!”»

В семь лет Виктория впервые попала в Виндзор по случаю дня рождения короля. Принцесса протянула ему букет цветов, и Георг IV вновь был поражен свежестью личика этой своей племянницы, которую он почти никогда не видел. «Дайте мне вашу маленькую лапку», — пророкотал он. Юная наследница престола взобралась к нему на колени, потом на огромный живот и поцеловала в дряблую нарумяненную щеку, свисающую из-под парика. Георг IV отблагодарил ее, подарив свой миниатюрный портрет в медальоне, украшенном бриллиантами, который леди Конингем, вся в сверкающих драгоценностях, приколола на ленточке к платью Дрины, преисполненной гордости за свою первую награду.

Несмотря на все старания матери уберечь юную принцессу от влияния двора, ей это не удалось: девочка пришла в восторг от той роскоши, с которой соприкоснулась, от изящных манер дядюшки-короля, мастерски разыгрывавшего спектакли, и от всех этих веселых праздников. Дочка леди Конингем взяла ее с собой на прогулку в парк, и они поехали туда в карете, запряженной четверкой серых пони, в парке был зверинец, в котором Дрина с восхищением наблюдала за газелями, канадскими оленями и сернами.

На следующий день, когда она прогуливалась вместе с матерью и Феодорой, рядом остановился большущий королевский фаэтон. Георг IV, лично правивший лошадьми, крикнул слугам: «Ну-ка, давайте ее сюда!» Лакеи в красных с синим ливреях подхватили девочку и усадили между королем и его сестрой, герцогиней Глостерской. И карета умчалась на полном ходу к радости Дрины и ужасу герцогини Кентской, как всегда боявшейся похищения.

Фаэтон остановился лишь на набережной Вирджиния-уотер, и восхищенная принцесса увидела прелестный домик, где король и его гости останавливались, приезжая сюда половить рыбу. Здесь же были две большие лодки: с одной можно было рыбачить, а на второй играл оркестр. Толпа зевак издали наблюдала за монаршими развлечениями. Вечером Георг IV взял девочку за руку и привел в музыкальный салон в «Ройял-лодж»: «Вот мой оркестр. Что ты хочешь, чтобы он сыграл для тебя?» Без малейших колебаний Дрина радостно воскликнула: «О, дядюшка-король, пусть он сыграет “Боже, храни короля”!»

После нескольких дней, проведенных среди королевской роскоши, мрачные покои Кенсингтонского замка казались печальными, излишне тихими, словно вымершими. К счастью, они часто выезжали в Клермонт. Старая Луиза Луи, немецкая горничная Шарлотты, перенесла всю свою любовь на маленькую принцессу, которую закармливала сладостями и осыпала ласками. Дядя Леопольд разговаривал с ней как со взрослой. Он брал ее с собой в мавзолей, который приказал выстроить для усопшей супруги, чтобы поклониться ее праху, а по дороге учил девочку различать полевые цветы. Несмотря на огромное богатство, принц оставался весьма прижимистым и самолично управлял своим обширным имением. В урожайные годы он заваливал лондонские рынки сельскохозяйственной продукцией, выращенной на его земле, чем приводил в ужас английскую аристократию.

Когда разыгрался скандал вокруг развода короля, Леопольд нанес визит королеве, чтобы выразить ей свое почтение, и с тех пор, если он появлялся при дворе, Георг IV тут же поворачивался к нему спиной. Образование племянницы стало для него делом первостепенной важности к радости принцессы, которая в детстве обожала «слушать своего дорогого дядюшку Леопольда: о чем бы он ни рассказывал, казалось, будто читаешь поучительную книжку». Летом они все вместе снимали большую виллу на морском побережье в Рамсгейте.

Плескание Георга III на волнах в Веймуте в 1789 году породило моду на морские ванны. Георг IV со своим «павильоном» привлек аристократию в Брайтон. Праздники там были пышными, а морской климат рекомендовался врачами. В Рамсгейте Леопольд с сестрой и племянницей прогуливались меж купальных кабинок, запряженных лошадьми, и разглядывали смельчаков в купальных костюмах, доходивших им до самых лодыжек, которые отваживались войти в море.

Перебираясь из своей загородной резиденции в Лондон, дядя каждую среду вечером приезжал в Кенсингтонский дворец. Он садился за рояль, и они с сестрой дуэтом исполняли арии из любимых опер «Otello» и «Il Barbiere»[11]. Герцогиня прекрасно музицировала и даже сочиняла вальсы и фокстроты для домашних праздников. Как-то Леопольд привез им модную игрушку — хитроумную машинку для производства золота: в нее закладывались эполеты или кисти от штор, расшитые золотом или серебром, и аппарат извлекал из них драгоценный металл, из которого можно было вновь изготовить украшения или тарелку для супа наподобие той, что Леопольд подарил своей племяннице. «Мой дорогой дядюшка, — писала она ему 25 ноября 1828 года, — поздравляю вас с днем рождения; я часто думаю о вас и надеюсь скоро с вами свидеться, потому что очень люблю вас.

Каждый день я ем суп из вашей чудесной тарелки. Жарко ли сейчас в Италии? У нас здесь такая хорошая погода, что я каждый день хожу гулять. Мама чувствует себя хорошо. Я тоже.

Р. S. Я очень сердита на вас, дорогой мой дядюшка, потому что вы ни разу не написали мне после вашего отъезда, а уехали вы очень давно».

Чтобы казаться выше ростом, Леопольд носил башмаки на пробковой подошве высотой в несколько сантиметров. В своем растрепанном черном парике он мало походил на Дон Жуана. Между тем его бледность и романтически печальный взгляд приводили в трепет множество женских сердец. Во время одной из своих поездок в Пруссию он влюбился в актрису, которую увидел в театре Потсдама. Каролина Бауэр оказалась двоюродной сестрой Штокмара, получившего к тому времени титул барона и должность советника. Принц был так потрясен сходством Каролины с «его бедной Шарлоттой», что пригласил ее к себе в Англию. Каролина Бауэр приехала вместе с матерью. Леопольд каждый день бывал у нее и в июле 1829 года после долгих колебаний наконец женился на ней. Он поселил свою новую супругу в Клермонте в отдельном домике. Их брак оказался недолгим, и Каролина уехала обратно в Германию, где собиралась продолжить свою актерскую карьеру. Герцогиня, естественно, никогда не распространялась при дочери о похождениях своего брата.

Наследница английского престола должна была воспитываться в обстановке безукоризненной нравственности. В 1825 году парламент проголосовал за выделение 6 тысяч фунтов стерлингов «на содержание и образование Ее Высочества принцессы Александрины Виктории Кентской». Герцогиня незамедлительно взялась за обучение дочери. Делом это оказалось непростым, поскольку девочка долгое время отказывалась учить даже алфавит, капризничала и порой топала ногами. Чтобы гасить эти «маленькие бури», которые устраивала принцесса, преподобному Дэвису приходилось превращать учебу в игру: он писал на листочках короткие слова и прятал их, а его царственная ученица должна была отыскивать их и составлять из них фразы, такой метод обучения он использовал в школах для бедняков. Но уроки чтения и письма все равно сопровождались криками, которые были слышны далеко за пределами класса. Кобургская гросмуттер[12], приехавшая в 1825 году вместе с Чарльзом Лейнингеном погостить в Клермонт, пришла в ужас от подобного поведения. Энергичная старая дама сделала внучке внушение. Строгий взгляд ее голубых глаз и прочитанная мораль возымели «самое благотворное действие».

Именно с этого времени девочкой стала заниматься фрейлейн Лецен. Будучи женщиной умной, добившейся больших успехов в воспитании Феодоры, она быстро поняла, что одной лишь строгостью справиться с приступами детского гнева не удастся. Она попробовала действовать лаской и преуспела там, где другие потерпели поражение. Да, девочка была вспыльчивой, но очень правдивой, и это особенно импонировало фрейлейн Лецен, дочери лютеранского пастора.

Не раз получавшая выговоры от педантичного Леопольда за несоблюдение королевского этикета принцесса, которую все чаще стали называть Викторией, прекрасно осознавала, какой ранг она занимала. Однажды в Кенсингтон приехала ее ровесница леди Джейн Эллис. Юная гостья подошла к кукольному диванчику белого цвета и потянулась к музыкальной шкатулке. «Не смей! — закричала вдруг принцесса. — Ты не должна прикасаться к этим игрушкам, они мои. И потом, я могу называть тебя Джейн, но ты не должна звать меня Викторией». Конрой умело использовал благоприятные моменты, чтобы в конце званого обеда или ужина вывести девочку к гостям, которые приходили от нее в восхищение. «Мы ужинали у герцогини Кентской и видели юную принцессу, это самый очаровательный ребенок, какого мне когда-либо доводилось встречать. Девочка прелестна, она хорошо сложена и изящна, по-детски резва и шаловлива, самозабвенно играет в свои куклы, но при этом вежлива и хорошо воспитана; она принцесса до мозга костей», — записала 6 мая 1828 года в своем дневнике миссис Гарриет Арбатнот, большая приятельница Веллингтона.

Каждый год у принцессы появлялся новый учитель. Мать лично присутствовала на уроках французского языка, которые вел месье Грандино, на уроках чистописания мистера Стьюарда и у мадемуазель Бурден на уроках танцев, в которых Виктория преуспевала так же, как в музыке и живописи, которую ей преподавал академик Весталл. Кроме того, принцессу учили правильно ходить, подобающим образом вести себя за столом и пользоваться веером.

В 1829 году Виктория вновь появилась при дворе. Ей было всего десять лет, но король потребовал, чтобы она присутствовала на балу, который он давал в честь юной королевы Марии Португальской, нашедшей приют в Лондоне после бегства с родины. Девочки на пару танцевали кадриль. Это была чудесная передышка в той тоскливой жизни, что принцесса вела в Кенсингтоне. Вот уже два года как Феодора, ее дорогая Фиди, уехала из Лондона в Германию. Жирный Георг IV слишком благосклонно начал поглядывать на эту соблазнительную шестнадцатилетнюю барышню. Кроме того, герцогиня решила, что больше нечего тянуть с замужеством дочери, и выдала ее за принца Гогенлоэ-Лангенбургского. После отъезда сестры Виктория целые дни проводила в слезах. Спустя годы Феодора напишет ей: «Не страшно быть лишенной удовольствий юности, тяжело быть отрезанной от мира и не иметь ни одной радостной мысли в той унылости, каким было наше существование. Единственными светлыми моментами были для меня те, когда мы с тобой и Лецен выезжали в карете или выходили пешком на прогулку. Наконец я смогла говорить и вести себя свободно. Благодаря замужеству я убежала из этой тюрьмы, в которой тебе, моя дорогая сестренка, пришлось оставаться еще столько лет».

Весной 1830 года Георг IV находился при смерти, а состояние здоровья его брата, шестидесятипятилетнего герцога Кларенского, было не намного лучше. Интриган Конрой подталкивал герцогиню к тому, чтобы та потребовала для себя титул «регентши» в случае освобождения трона. Но как склонить к этому парламент? Только заставив его официально признать ее заслуги в том, что ее дочь получила прекрасное воспитание и образование.

По ее просьбе в Кенсингтон прибыли епископы Лондонский и Линкольнский, дабы устроить Виктории экзамен. Оба прелата дали лестное заключение: «Принцесса продемонстрировала хорошие знания основных положений Священного Писания и истории, а также фундаментальных истин и заповедей христианской религии в той трактовке, какую дает английская церковь».

Епископ Лондонский счел, что настало время проинформировать принцессу о том, какая судьба может быть ей уготована. Фрейлейн Лецен подложила ей в учебник истории листок с ее генеалогическим древом. Виктория изучила его и с удивлением обнаружила, что в очереди претендентов на английский престол она занимает второе место. По воспоминаниям Лецен, в тот день принцесса записала в свой дневник: «Узнав правду, я долго плакала».

Спустя несколько недель, 26 июня 1830 года, Георг IV скончался. Отношения между обитателями Кенсингтонского замка и двором из непростых превратились в просто ужасные. Подстрекаемая Конроем герцогиня начала партизанскую войну против Вильгельма IV.

Новый король пожелал лично заняться воспитанием своей племянницы, как уже занимался воспитанием Георга Кембриджского, приехавшего в Лондон из Ганновера. Его супруга обожала Георга и Викторию. Набожная Аделаида без тени ревности относилась к своей невестке и писала ей следующее: «Обе мои дочери умерли, а ваша жива, и я люблю ее, как собственного ребенка». Когда Виктории исполнилось два года от роду, тетка прислала ей милое поздравительное письмецо: «Сердечко мое, надеюсь, что ты хорошо себя чувствуешь и не забываешь свою тетушку Аделаиду, которая нежно любит тебя... Да благословит и да хранит тебя Бог, такова постоянная молитва твоей тетушки, которая искренне тебя любит. Аделаида».

Но герцогиня не хотела мириться с подобным положением дел. Виктория в первую очередь была ее дочерью и только потом племянницей короля. В ее глазах Вильгельм IV с его десятью бастардами был не тем человеком, который мог бы позаботиться о нравственности Виктории: «Если бы я не придерживалась такого мнения, то как бы смогла объяснить Виктории разницу между грехом и добродетелью?»

Между тем новый король вел себя более чем странно. После долгих лет жизни в довольно стесненных обстоятельствах он никак не мог прийти в себя от счастья, взойдя на английский трон. «Бедняга! Я боюсь, как бы он не тронулся умом от радости, что стал королем, — писала княгиня Ливен. — Он меняет все, даже то, что вполне могло бы остаться без изменений; отказывается от французских слуг и поваров, хочет, чтобы все вокруг было только английское... Он приказал всем сбрить усы, бегает по улицам и болтает с прохожими, заходит в караульное помещение и демонстрирует дежурному офицеру свои пальцы, испачканные чернилами. Он называет ему количество писем, которые он подписал, и количество аудиенций, которые ему предстоит еще дать, он рассказывает ему о своей жене, королеве, и обещает привести ее в караульное помещение, чтобы познакомить с ним. Каждый день он появляется на плацу, дабы лично командовать строевыми занятиями одного из батальонов, и хочет провести подобный смотр всем своим войскам».

На следующий день после похорон брата Вильгельм приехал в Виндзор в небольшой карете вместе с королевой и двумя из своих внебрачных дочерей. Он обожал появляться на публике и даже в церкви любил бывать прилюдно, что было нетипично для английских королей, строил из себя бывалого морского волка и постоянно напоминал всем, что восемнадцать лет прослужил на флоте, в память о чем носил морскую фуражку с золотой отделкой. Простой народ принял его, но аристократия задавалась вопросом, не передалась ли ему по наследству от безумного отца порфириновая болезнь. В салонах его звали не иначе как «Billy the Silly» — «дурачок Билли». Веллингтон, его премьер-министр, уверял, что в 1828 году на него даже пришлось надеть смирительную рубашку. Герой Ватерлоо был в полном унынии: «Мой господин действительно чересчур глуп; стоит ему завести за столом какую-нибудь беседу, как я тут же поворачиваюсь к нему тем ухом, которым я ничего не слышу, дабы избежать искушения встать и начать возражать ему».

Во Франции свергли Карла X. Он бежал в Англию. Вместо него на трон возвели Луи Филиппа Орлеанского. Вдохновленные этой бескровной Июльской революцией, поднялись, в свою очередь, Польша и Бельгия и потребовали независимости. Англия также стала ареной предреволюционных волнений. Сначала взбунтовались сельскохозяйственные рабочие, они ломали технику, грабили хозяев и просили пасторов поддержать их требование об увеличении зарплаты. Этот мятеж был быстро и безжалостно подавлен. Но главные волнения в обществе были вызваны спорами по поводу закона о выборах.

В Англии действовала самая несправедливая избирательная система в Европе. Палата лордов, места в которой передавались по наследству, лишилась своего преимущественного положения перед палатой общин еще в конце XVIII века. Но палата общин, этот первый клуб английских джентльменов, избиралась отнюдь не демократическим путем. Каждое графство отправляло в Вестминстер двух депутатов, которых выбирали местные землевладельцы. Кроме того, существовал ряд городов, имевших привилегию выдвигать своих представителей, такие города называли «гнилыми», поскольку их список, довольно длинный, не менялся с XV века. Часть из них лежала в руинах, другие совсем обезлюдели, тогда как такие промышленные центры, как Бирмингем, Манчестер и Ливерпуль, которые с каждым днем разрастались, не имели в палате общин своих депутатов. Голосовали не мертвые души, а камни. Голосование проходило открыто и порой продолжалось больше месяца. Каждый избиратель поднимался на трибуну и под улюлюканье или одобрительные возгласы толпы объявлял, за кого отдает свой голос. После чего получал в награду кошелек, полный звонких монет. Так лорд Грей выложил 14 тысяч фунтов стерлингов за избрание одного из своих сыновей. Между тем предполагалось, что этот почтенный лорд, будучи лидером вигов, должен поддерживать идею реформы избирательной системы.

Но партия вигов не превратилась еще в ту многочисленную либерально-прогрессивную партию, какой она станет при Гладстоне. Тори и виги объединяли в своих рядах главным образом крупных землевладельцев, и их лидеры занимались в палате общин тем, что состязались в красноречии, не выходя за рамки вежливости. Тори были чуть больше склонны к авторитаризму, виги — к филантропии, но и те и другие как могли открещивались от демократии. В бурное время промышленной революции благородные лорды ограничивались защитой интересов англиканской церкви и протекционизма, создававшего благоприятные условия для их сельскохозяйственной деятельности.

В этом, 1830 году первая железнодорожная ветка связала заводы Бирмингема с ливерпульским портом, куда со всего мира свозили тюки с хлопком. Ткацкие фабрики получали все больше заказов, их станки работали на полную мощность. Новый класс промышленников и коммерсантов требовал проведения экономических и налоговых реформ. Отныне он хотел иметь свое место в управлении государством.

Вильгельм IV, как и Веллингтон, — «звезда» партии тори, был противником реформы избирательной системы. Герцогиня же унаследовала либеральные взгляды своего покойного мужа, а посему в эти смутные времена ее дочь стала символом надежд, тех надежд, что возлагала на нее наиболее прогрессивная часть партии вигов. Сторонники реформ, такие, как лорд Дарем, лорд Бругем и даже ярый ирландский националист О’Коннел, зачастили в Кенсингтонский дворец, где честолюбивая герцогиня принимала их согласно королевскому протоколу, протягивая им руку для поцелуя, словно уже была регентшей.

Конрой полагал, что решительный разрыв с королем обеспечит ему безграничное влияние на наследницу престола. Его амбиции не знали предела, и, дабы удовлетворить их, он продолжал насаждать то, что Леопольд позже назовет «кенсингтонской системой». Он составил меморандум, определявший новый статус матери наследницы престола. В письме к Веллингтону герцогиня потребовала, чтобы за ней официально закрепили титул «регентши», который должен был оставаться за ней до совершеннолетия Виктории. Герцог не стал показывать это письмо королю, а герцогине ответил, что ее будут держать в курсе всех решений, касающихся ее персоны.

Именно Конрой подал герцогине идею поближе познакомить Викторию с ее будущими подданными. Призвав на помощь весь свой организаторский талант, он уже летом 1830 года начал готовить первую поездку принцессы в провинцию, сто пятьдесят лет спустя по тому же сценарию будут действовать специалисты по политическому маркетингу. Герцогиня с дочерью отправились на воды в Малверн. По дороге туда они сделали остановку в замке Мальборо в Бленхеме, затем в Стратфорде, Кенилворте, Уорике и Бирмингеме, где посетили несколько крупных предприятий. Во время этого путешествия в их честь были устроены официальные церемонии в Херефордском соборе, известном своей библиотекой, и на фарфоровом заводе в Вустере. На обратном пути Виктория побывала в Бадминтоне, Глостере и Стоунхендже. 28 октября в Бате принцесса торжественно открыла королевский парк «Виктория», расположившийся недалеко от римских терм, достопримечательности этого курортного города. Каждый день, читая газеты, король, у которого Конрой не стал спрашивать разрешения на эту поездку из опасения получить отказ, заходился от ярости.

Путешественников это нимало не волновало, кроме того, по возвращении в Лондон герцогиню и ее «контролера» ожидала хорошая новость. Демонстранты побили стекла в Апсли-хаусе — резиденции Веллингтона на окраине Гайд-парка. В начале ноября после двадцатилетнего правления партия тори уступила место коалиционному правительству. Лорд Грей, лидер партии вигов, сменил Веллингтона на посту премьер-министра. В клубах и на улицах сторонники и противники реформы избирательной системы столь бурно выясняли отношения, атмосфера была столь взрывоопасной, что, опасаясь беспорядков, Вильгельм IV с несвойственной ему мудростью решил отложить торжества по случаю своей коронации.

Нетерпеливая герцогиня и ее контролер начали осаждать лорда Грея, требуя, чтобы тот поскорее вынес на обсуждение парламента закон о регентстве. Наконец «Regency Act»[13] был парламентом утвержден. Регентша! План Конроя увенчался успехом! Вильгельм IV был вне себя. Герцогиня же залилась слезами и заявила, что для нее это первый счастливый день после смерти герцога.

Но время от времени по Лондону пробегал слух, что королева вновь беременна. Так что напряжение в Кенсингтонском дворце не спадало. То ли по глупости, то ли по природной немецкой прямолинейности герцогиня пыталась втянуть дочь в эту мелочную борьбу за власть. Виктории требовалось все ее хладнокровие, хладнокровие удивительное для двенадцатилетнего ребенка, чтобы выносить вспышки материнского гнева. Принцесса по-прежнему проводила ночи в спальне герцогини, которая ни на минуту не оставляла ее в покое. Девочке разрешалось ходить по лестнице только в сопровождении гувернантки, крепко державшей ее за руку. Она научилась молчать и скрывать свои чувства. Делала гербарии из растений, что присылала ей Феодора из своего замка в Лангенбурге. Разговаривала со своими куклами. Их у нее было сто тридцать две штуки, это были деревянные марионетки по двадцать сантиметров высотой, с помощью Лецен она наряжала их в костюмы, часто походившие на те, что носили герои театральных пьес или опер, на которых она бывала в компании матери.

Единственным человеком в этом мире, на которого Виктория могла опереться, была Лецен, ставшая к тому времени баронессой Лецен, чье здравомыслие очень ценил Вильгельм IV. Беззаветно преданная ганноверской династии, Лецен считала недостойными все маневры Конроя. Когда напряжение в доме возрастало до предела, Виктория ужинала наедине со своей гувернанткой. А у герцогини вошло в привычку писать дочери длинные поучающие письма.

Отрочество Виктории было отравлено этой мелочной партизанской войной, в которой она оказалась заложницей. Она ненавидела, когда Конрой позволял себе говорить дерзости о короле и его многочисленном незаконнорожденном потомстве. Ведь она так нежно любила своего дядю-короля и тетю Аделаиду! Королева дважды приглашала ее ко двору: на церемонию вручения ордена Подвязки, проходившую в Сент-Джеймсском дворце, и на пышные празднества, устроенные в феврале 1831 года Вильгельмом IV в честь своей молодой жены. Как писали во «Фрейзере мэгэзин», «подобного великолепия при дворе не видели со свадьбы принцессы Шарлотты». В платье из английского кружева Виктория старалась не упустить ни единой крупицы этого роскошного действа. Король усадил принцессу слева от себя. Но из боязни огорчить мать Виктория даже не осмелилась улыбнуться ему, и Вильгельм IV посетовал на то, что она сидела с «каменным лицом».

Тем не менее следующим летом он порекомендовал парламенту увеличить содержание герцогине и ее дочери. Им назначили дополнительную ренту размером в 10 тысяч фунтов стерлингов, что позволило им нанять герцогиню Нортумберлендскую, которая стала обучать Викторию королевскому этикету.

Отныне ее день был строго расписан: с девяти тридцати до двенадцати тридцати — уроки, затем — получасовая перемена и обед, а с пятнадцати до восемнадцати часов — опять уроки. Принцесса обладала живым умом и прекрасной памятью, но терпеть не могла сложные рассуждения. Латыни она предпочитала математику или чтение наизусть стихов, чему отводилось два часа в неделю, а также искусство переписки — дело, которому она с увлечением будет предаваться всю свою жизнь. От матери она унаследовала любовь к музыке. У нее был неплохой слух, она превосходно рисовала, бегло говорила по-немецки и могла поддержать беседу по-французски. Балерина Тальони давала ей уроки танцев и поставила ту королевскую осанку, что позже будет вызывать восхищение у всех ее иностранных гостей. Любила она и верховую езду. Прогулки верхом на лошади давали ей прекрасную возможность хоть на время вырваться из удушливой атмосферы «кенсингтонской системы».

Напряженность между двумя кланами не ослабевала. Как раз наоборот. Во время пребывания вместе с семейством Конроя в Норрис-Касл на острове Уайт герцогиня пользовалась королевской яхтой, и портсмутские канониры каждый раз, когда она выходила в море, приветствовали ее артиллерийским салютом. Король потребовал, чтобы эту пальбу немедленно прекратили. Упрямый ирландец уговаривал герцогиню не подчиняться королю. Тогда Вильгельму IV пришлось подписать указ, напоминавший, что двадцать один раз пушки могли бить только в честь правящего монарха.

В качестве ответной меры герцогиня решила, что отныне Виктория как можно реже будет появляться при дворе. Коронация Вильгельма IV должна была состояться в сентябре, и любые предлоги были хороши для того, чтобы отказаться присутствовать на ней. Дескать, возвращение с острова Уайт требует слишком больших затрат. Да и место, отведенное Виктории в торжественной процессии, не соответствует ее рангу. Принцесса должна была идти за своими дядьями, а не непосредственно за королем. За день до церемонии герцогиня заявила, что «хрупкое здоровье» Виктории не позволяет ей участвовать в ней. Консервативная «Таймс» возмущалась: «Тот, кто не выказывает должного уважения короне, не достоин чести заботиться об образовании и воспитании ребенка, которому однажды суждено будет надеть ее».

Но импульсивная герцогиня продолжала упорствовать. Не только ее дочь, но и сама она не присутствовала на коронации, состоявшейся 8 сентября 1831 года. Подобно Наполеону, король самолично возложил корону себе на голову. Пресса раскритиковала эту «полукоронацию», но скромность празднеств отчасти вернула монарху популярность, потерянную им в борьбе против реформы избирательной системы, той реформы, за которую вскоре скрепя сердце проголосуют высокородные лорды.

Лишенная праздников Виктория проливала горькие слезы: «Ничто не могло утешить меня, даже мои куклы». Отныне она жила почти взаперти. У нее не было ни друзей, ни братьев, ни сестер, с которыми она могла бы поиграть и позабавиться. Приехала погостить Феодора со своей маленькой дочкой Аделаидой, которой Виктория стала крестной матерью. Их отъезд явился новым поводом для обильных слез. Вместе с Лецен принцесса мастерила маленькие подарочки и отправляла их своей крестнице. Ее единственным другом был спаниель по кличке Дэш, которого Конрой преподнес в подарок герцогине. Виктория обожала этого «славного малыша Дэша», которого она наряжала в синие панталончики и красную курточку.

Добрый дядюшка Леопольд больше не навещал по средам «этих своих дам». В июле 1831 года он покинул Англию, найдя корону в другой стране. Вначале он лелеял надежду заполучить греческую корону, ибо Греция недавно вырвала независимость у Турции, но с огромным сожалением вынужден был отказаться от этой идеи под давлением Веллингтона, поскольку Англия не желала ссориться с султаном, ее традиционным союзником. Бельгийская корона стала ему подарком от Луи Филиппа. Французский король хотел было посадить на бельгийский трон своего сына герцога де Немура, но английский министр иностранных дел Пальмерстон, едва узнав об этом его намерении, немедленно отреагировал и вынудил французов согласиться на предложенную им кандидатуру Леопольда. В качестве компенсации Леопольд попросил у Луи Филиппа руки его старшей дочери Луизы.

Обосновавшись в Брюсселе, Леопольд не забывал писать своей дорогой Виктории длинные письма, преисполненные добрых чувств: «Благодаря Провидению ты призвана занять исключительное положение: нужно, чтобы ты постаралась с честью выполнить свою миссию. Доброе сердце и благородная натура, на которые можно положиться, — вот те качества, которыми непременно должен обладать человек, чтобы занять это место». Он рекомендовал ей прочитать мемуары Сюлли[14] и засыпал советами, основанными на его собственном опыте: «Подвергать себя самоанализу — что может быть важнее, и один из наилучших способов проделывать это заключается, к примеру, в том, чтобы каждый вечер перебирать в памяти все события дня и мотивы, побудившие тебя действовать так, а не иначе, и пытаться представить себе, какие мотивы могли двигать другими людьми... Главное — постараться разобраться в самой себе, судить себя искренне и беспристрастно. Достичь этого можно лишь постоянным, сознательным анализом, лишенным всякой предвзятости». Порой он подчеркивал отдельные слова или писал их заглавными буквами, чтобы таким образом формировать пока еще податливый характер своей ученицы.

Но письма не могут заменить присутствие человека, и неуемный Конрой почувствовал себя наконец хозяином в Кенсингтоне. Баронесса Шпэт, выражавшая недовольство по поводу непомерных притязаний ирландца и его фамильярного обхождения с герцогиней, была отправлена назад в Германию. Деятельный контролер заменил ее одной из своих приятельниц, леди Флорой Гастингс. Он не решался нападать на Лецен, но все труднее выносил ту привязанность, что Виктория испытывала к баронессе, и то доверие, что выражал ей король. Леди Флора не упускала возможности высмеять манеры немецкой гувернантки, имевшей, в частности, привычку жевать семена тмина. Та же, в свою очередь, писала длинные письма своей сестре и жаловалась в них на враждебную атмосферу, окружавшую ее в Кенсингтонском дворце: стоило ей войти в комнату, как герцогиня и Конрой тут же замолкали или начинали шептать что-то друг другу на ухо.

Поездки, которые так раздражали Вильгельма IV, возобновились. Та, что была предпринята летом 1832 года, продлилась почти три месяца. Накануне отъезда герцогиня вручила дочери тетрадь в кожаном переплете с тем, чтобы та каждый вечер записывала туда свои впечатления. Виктория сохранит эту привычку на всю свою жизнь. «Я проснулась в половине седьмого утра и в семь часов встала», — записала она в первый день. На сей раз выбранный путешественниками, которых шутники окрестили «конройяльским кортежем», маршрут пролег через Уэльс и центральные графства. Розово-зеленая шекспировская «Меггу England»[15] с ее деревушками, лужайками и увитыми цветами портиками вдруг ощетинилась заводскими трубами и затянулась дымовой завесой. Виктория впервые в жизни увидела доменную печь. А главное, открыла для себя губительные последствия промышленной революции: «Мужчины, женщины, дети, пейзаж вокруг и дома — все было черным». По вечерам местная знать устраивала в своих замках пышные приемы. Но английская деревня — это не только богатые землевладельцы. Два миллиона крестьян вместе со своими женами и детьми жили там в таких же ужасающих условиях, в каких жили в городах рабочие. «Жизнь диких племен в Америке во сто крат лучше, чем жизнь английских сельскохозяйственных рабочих, в особенности в том, что касается их невежества и забитости», — писала «Морнинг кроникл». Тиф, голод, паразиты, неграмотность царили в деревнях, где народ уже начинал роптать против своих хозяев, державших их в рабстве или выгонявших их из жалких домов, чтобы не платить налог на рабочую силу. Народные массы, жаждущие перемен, радостно приветствовали юную принцессу и ее мать. Поездка обернулась для них настоящим триумфом, и Конрой только и думал, что о ее продолжении. Следующим летом они двинулись на юг, а в 1834 году — в сторону Гастингса: «Шестеро моряков в грубых синих блузах, красных шапочках и больших белых фартуках под звуки фанфар поднесли нам увитую цветами корзину, полную рыбы». Все эти поездки, находившие живой отклик в прессе, приводили короля все в больший гнев.

В день своего шестнадцатилетия Виктория познала одно из редких мгновений счастья. Герцогиня устроила в ее честь праздник в Кенсингтонском дворце, куда были приглашены самые знаменитые певцы того времени: Рубини, Тамбурини, Лабланш, а главное — девятнадцатилетняя Гризи, которую принцесса просто обожала.

Спустя два месяца появилась новая причина для обострения отношений с королем — конфирмация Виктории. Герцогиня пожелала отказаться от услуг герцогини Нортумберлендской и заменить ее приятельницей Конроя леди Флорой Гастингс. Вильгельм велел передать ей, что будет обсуждать детали церемонии конфирмации только с герцогиней Нортумберлендской. Обитатели Кенсингтона заупрямились. Тогда король написал епископу Лондонскому и запретил проводить конфирмацию принцессы в королевской церкви. Герцогине пришлось пойти на попятную, и 30 июля 1835 года церемония состоялась, как и планировалось, в церкви Сент-Джеймсского дворца. Увидев Конроя рядом с матерью наследницы престола, возмущенный Вильгельм IV приказал ирландцу выйти вон. Проповедь епископа об обязанностях будущей королевы прозвучала столь устрашающе, что Виктория даже расплакалась: «Вернувшись домой, я долго не могла прийти в себя».

Оскорбление, нанесенное ему королем, подстегнуло сэра Джона к новой серии враждебных действий, у него появилась очередная идея: теперь он предлагал потребовать продления срока регентства еще на три года после совершеннолетия Виктории. Вернувшись в Кенсингтонский дворец, герцогиня написала дочери длинное письмо, завершавшееся следующими словами: «До тех пор, пока тебе не исполнится восемнадцати лет или двадцати одного года, ты будешь находиться под защитой своей любящей матери».

В августе с приготовлениями к очередной поездке на север начались новые испытания. Король, будучи не в состоянии отговорить от этой затеи герцогиню, написал Виктории письмо с просьбой отказаться от задуманного: «Надеюсь, что в этом году пресса не принесет мне сообщений о вашей новой поездке». Принцесса умоляла мать все аннулировать. Она была на пределе сил. У нее болели голова и спина. Накануне отъезда, после жуткой сцены, она получила от герцогини письмо, написанное под диктовку Конроя: «Очень важно, чтобы народ видел тебя, чтобы ты училась познавать свою страну и общаться со всеми слоями общества».

И на сей раз поездка имела большой успех. Получив прошение от представителей местных властей, Конрой, «словно премьер-министр королю», передавал герцогине подготовленный им ответ, и та зачитывала его с сильным немецким акцентом. Они оба были в восторге от того радостного приема, который им всюду оказывали, и от того воодушевления, что демонстрировали становившиеся с каждым годом все более многочисленными толпы народа, приходившие посмотреть на свою будущую королеву. 27 сентября более трехсот гостей съехалось на бал, который открывала принцесса на пару с лордом Эксетером. Но сама Виктория была на грани морального истощения: «Длинное путешествие и огромные толпы народа, с которыми мы должны были встречаться, ужасно утомили меня. Мы ведь не можем путешествовать как простые смертные».

После этой триумфальной поездки герцогиня с дочерью отправились на отдых в Рамсгейт, вошедший в моду благодаря проложенной туда железнодорожной ветке. Там они встретились с Леопольдом, которого толпа принимала столь же восторженно. «Какое же это было счастье броситься в объятия моего дорогого дядюшки, который всегда заменял мне отца...» — записала в своем дневнике Виктория. Это был его первый визит в Англию после восшествия на бельгийский трон. Они не виделись целых четыре года. Вместе с ним приехала и его новая супруга Луиза.

В ходе двух бесед с дядюшкой с глазу на глаз Виктория не смогла удержаться от жалоб на свою тяжелую жизнь, а также рассказала ему о претензиях Конроя и бесконечных ссорах с королем. Леопольд пришел в ужас от этих «возмутительных до предела, грязных интриг». Но его «крошка» Виктория держалась очень мужественно. Он пообещал писать ей каждую пятницу: «Он самый лучший и самый добрый советчик». Тетушка Луиза, которая была всего на семь лет старше Виктории, взяла ее за руку и попросила считать ее своей сестрой; весело смеясь, она заставила ее примерить привезенные из Парижа туалеты и сделать модную прическу с уложенными по бокам косами.

Но стоило дяде уехать, как нервы девочки-подростка не выдержали. Она серьезно заболела. Настолько серьезно, что в течение пяти недель не покидала своей спальни. У нее пучками выпадали волосы. Доктор Кларк снимал ей приступы мигрени с помощью опия. Помимо всего прочего она страдала от плохой циркуляции крови, и каждый день фрейлейн Лецен подолгу растирала ей ноги, чтобы согреть их.

Мать подозревала ее в симуляции, а Конрой заявлял, что ее болезнь не более чем обычное недомогание. Они вели себя по отношению к ней просто безжалостно и даже попытались воспользоваться ее беспомощностью, чтобы вырвать у нее письменное обещание назначить ирландца ее «личным секретарем» сразу, как только она взойдет на престол. Конрой принес ей бумагу и перо прямо в постель. Но принцесса, которую поддержала Лецен, отказалась что бы то ни было подписывать: «Я устояла, устояла несмотря на их настойчивость и свое плохое самочувствие».

Баронесса, день и ночь не отходившая от принцессы, уведомила о ее болезни Леопольда. Но король Бельгии не спешил приезжать в Англию. Он не знал, чью сторону принять — сестры или племянницы, а главное, не мог отрешиться от своей ненависти к Вильгельму IV, всегда относившемуся к нему с презрением и называвшему его не иначе как «трезвенником». Он долго выжидал, прежде чем отправить к принцессе своего верного Штокмара, чтобы тот осмотрел ее и поставил диагноз, а также на месте оценил обстановку. Немецкий барон увидел в Конрое «тщеславного, амбициозного, крайне обидчивого и гневливого» человека и сделал вывод, что принцесса без раздумий выскочит замуж за первого встречного, лишь бы сбежать от этих бесконечных ссор, заложницей которых она была.

Из Рамсгейта Викторию перевезли в Клермонт для окончательной поправки здоровья, а в феврале она вернулась в Лондон. Прошло полгода, как она уехала из Кенсингтонского дворца. За это время она побледнела, похудела, не могла больше ездить верхом. Даже ходила теперь с трудом. Но матери с Конроем не удалось ее сломить, победа осталась на ее стороне. Она научилась говорить «нет» и не отпускала от себя Лецен. Отныне никто не сможет заставить ее подчиниться своей воле, даже ее министры.

Король не изменил доброго к ней отношения и не упускал случая, чтобы продемонстрировать ей свою любовь; он приглашал ее ко двору на различные церемонии, а герцогиня придумывала разные предлоги, чтобы не сопровождать туда дочь. На приеме в Сент-Джеймсском дворце одетая в расшитое розами атласное платье, которое тетка Луиза прислала ей из Парижа, принцесса была так хороша, что юный лорд Элфинстон влюбился в нее и тут же набросал ее портрет. Виктория тоже не осталась к нему равнодушной и заявила, что «выйдет замуж только за лорда Элфинстона». Ее перепуганная мать потребовала, чтобы дерзкого юношу отправили на службу в Мадрас, на край света.

Герцогиня тут же организовала визит в Англию двух кузенов Виктории принцев Кобургов, сыновей своего брата Фердинанда и богатой венгерской принцессы Когари. Они приехали уже в следующем месяце. Старший затем отбыл в Португалию, где должен был жениться на юной королеве Марии, которую никогда до этого не видел, а младший через месяц вернулся к себе в Германию. Виктория опять загрустила. Отъезд братьев положил конец череде балов и веселых праздников, которые устраивались в их честь. «Они уехали, и уже никто не мог заменить мне их», — записала Виктория 2 апреля.

У короля вдруг тоже появился повод для недовольства Викторией. Он желал выдать ее замуж либо за своего двоюродного брата Георга Кембриджского, либо, что еще лучше, за наследника голландского престола, заклятого врага короля Бельгии. Принц Оранский со своими двумя сыновьями прибыл с визитом в Виндзор. Леопольд в Брюсселе не находил места от злости. Виктория успокоила дядю, принцы ей совершенно не понравились. «Они такие неуклюжие, глупые, запуганные, в них нет ни капли привлекательности. Так что никаких Оранских, дорогой дядюшка», — писала она своему наставнику.

У Леопольда уже был на примете свой кандидат в жени-хи для наследницы богатого английского королевства — его племянник Альберт, второй сын герцога Кобургского, который был на три месяца моложе Виктории. Дядя давно мечтал об этом браке и прививал Альберту те же моральные принципы, на которых воспитывал Викторию. Альберт, рано потерявший мать, всю свою сыновью любовь перенес на дядюшку Леопольда, что роднило его с кузиной.

Визит в Англию герцога Эрнеста и двух его сыновей, Эрнеста-младшего и Альберта, был запланирован на середину мая. Но на этот раз король не выдержал: эти проклятые Кобурги никак не оставят его в покое! Он даже хотел запретить их судну заходить в английские порты, что послужило поводом для саркастических замечаний Леопольда. «Сей-час, когда в английских колониях отменили рабство, — писал он племяннице, — я не понимаю, почему тебя в Англии по прихоти королевского двора держат взаперти, словно маленькую белую рабыню, а ведь он тебя не покупал и, насколько мне известно, ты никогда ничего ему не стоила, король даже шестипенсовой монеты никогда на тебя не потратил».

18 мая Эрнест-младший и Альберт все же приехали в Англию и привезли с собой подарок — птенца попугая лори. Братья сразу же очаровали Викторию. Особенно Альберт: «Он такой же высокий, как Эрнест, но покрепче, и удивительно красивый...» Эрнест был брюнетом, а у Альберта были такие же, как у нее самой, большие голубые глаза и светло-каштановые волосы: «Невозможно было не поддаться очарованию его личности, столько в нем было доброты, нежности и ума». Оба брата имели склонность к музыке и живописи, «особенно Альберт». Виктория также отметила, что в церкви Альберт внимательно слушал проповедь. И, наконец, он произвел благоприятное впечатление на тетушку Аделаиду, что очень порадовало Викторию.

Огорчило ее лишь то, что Альберт любил рано ложиться спать. Он так устал от бесконечных приемов, что на балу в Сент-Джеймсском дворце, устроенном королем по случаю дня рождения Виктории, едва не потерял сознание после первых же двух танцев. Следующий день ему пришлось провести в постели. «У нас тут кое-кто заболел», — писала его кузина дяде Леопольду.

Зато последняя неделя прошла просто чудесно: «Он обладает всеми достоинствами, о которых только можно мечтать, чтобы сделать меня совершенно счастливой. И мне остается лишь просить вас, дорогой мой дядюшка, позаботиться о его здоровье, поскольку теперь этот человек очень дорог мне». Отъезд двоюродных братьев вызвал у нее потоки горьких слез.

В середине лета опять начались ссоры с королем, избежать их никак не получалось. Вильгельм IV пригласил герцогиню на ужин в честь дня рождения королевы, который должен был состояться 13 августа, и на свой собственный день рождения 20 августа. Герцогиня, находившаяся в это время в Клермонте, высокомерно ответила, что не сможет присутствовать на приеме в честь королевы. Ее собственный день рождения приходился на 15-е число, и она собиралась отметить его в компании брата Леопольда. Но не привезти дочь в Виндзорский дворец на день рождения короля она никак не могла.

В день их приезда Вильгельм IV был в Лондоне, где открылась внеочередная сессия парламента. Когда он уезжал из столицы, ему в голову пришла идея заглянуть в Кенсингтонский дворец. Он давно подозревал свою невестку в том, что, несмотря на его запрет, она заняла там королевские покои, состоявшие из семнадцати комнат. Своими собственными глазами он убедился в том, что его подозрения не были беспочвенными, и пришел в ярость: «Эта ужасная женщина опять нанесла мне удар!»

Вне себя от гнева он помчался в Виндзор со скоростью, на какую только была способна восьмерка его лошадей. В десять часов вечера он вошел в зал, где его ждали гости. Ни с кем не поздоровавшись, он направился прямо к Виктории, взял ее руки в свои и отеческим тоном, на какой только был способен, стал говорить, как он рад ее видеть и «как сожалеет о том, что не может делать этого чаще».

Потом, повернувшись к герцогине, он тут же сменил выражение лица и тон. И напомнил невестке, что та позволила себе нарушить его волю. А он не намерен больше терпеть подобную дерзость.

На следующий день на обеде на сто персон, устроенном в честь короля, герцогиня сидела справа от него, а Виктория — напротив. В тот момент, когда гости предложили за него тост, Вильгельм IV вдруг встал и разразился злой обличительной речью в адрес герцогини: «Я молю Бога о том, чтобы он даровал мне еще девять месяцев жизни. И тогда, после моей смерти, не будет никакого регентства. И я испытаю огромное удовлетворение оттого, что оставлю королевскую власть на личное попечение этой юной барышни, а не передам ее в руки присутствующей здесь особы, окружившей себя одержимыми дьяволом советчиками и не способной самостоятельно и достойно действовать на том высоком уровне, на каковой ее могло бы вознести. Среди множества самых разных причин для недовольства больше всего меня расстраивало то, каким образом эта юная барышня была отлучена от моего двора». Королева покраснела как рак, Виктория расплакалась, а остальные присутствующие от удивления замерли и затаили дыхание. Когда король наконец сел на место, герцогиня встала и потребовала свою карету. Добрейшей Аделаиде с трудом удалось успокоить ее, а затем и короля.

Здоровье Вильгельма IV все ухудшалось, но не так быстро, как хотелось бы «кенсингтонскому клану». С каждым днем, приближавшим Викторию к совершеннолетию, у герцогини и Конроя таяли надежды на регентство. Мать с дочерью по-прежнему спали в одной комнате и пели дуэтом перед гостями, но больше не разговаривали друг с другом. Принцесса чувствовала себя счастливой, лишь когда разучивала арии из итальянских опер со своим учителем музыки Лабланшем. Этот французский баритон, начинавший карьеру в миланском Ла Скала, был большим специалистом по Моцарту и Россини. А голос у его ученицы королевских кровей был чистым, хотя и слабоватым.

Герцогиня, завидовавшая дочери и совершенно терявшая голову при мысли, что может лишиться почестей, к которым успела привыкнуть, написала под диктовку Конроя новое письмо премьер-министру лорду Мельбурну. В нем она требовала, чтобы в случае смерти короля ее назначили регентшей до исполнения Виктории двадцати одного года. По ее словам, принцесса пока еще была совершенно не способна самостоятельно править страной.

В свою очередь, Вильгельм IV отправил в Кенсингтонский дворец своего лорда-камергера Конингема с посланием для Виктории, которое «дьявольская парочка» попыталась перехватить. Но лорд Конингем высокомерно заявил, что имеет приказ передать послание принцессе в собственные руки. Король даровал Виктории на личные нужды ренту в размере 10 тысяч фунтов стерлингов и право по своему усмотрению выбирать себе придворных дам. Конрой самолично написал ответ, отклоняющий эти подарки, и следующим же утром заставил принцессу подписать его. «Эти слова исходят не от Виктории!» — с горечью воскликнул король.

Но вот наступил знаменательный день. Впервые ее день рождения был объявлен национальным праздником. В Кенсингтоне над кустами цветущего боярышника реяло белое знамя, на котором золотыми буквами было выведено «Виктория». Весь день под окнами замка распевали серенады, а во дворе было тесно от карет. Именитые посетители явились, чтобы записать свои имена в гостевой книге дворца, и среди них было имя «милейшего Лабланша». Из крупнейших городов страны прибыли делегации либералов и радикалов, чтобы обратиться с поздравительными речами к будущей королеве и выразить ей свои надежды и пожелания. «Мы счастливы так же, как птички на ветках», — уверял ее некий мистер Поттер, основатель Кобден-клуба. В ответ на поздравления уставшая и нервная герцогиня к крайнему смущению Виктории вдруг заговорила со своим сильным немецким акцентом «о тех важных задачах, которые она не успела выполнить в Германии, где ей пришлось оставить других своих детей». Но и на сей раз принцесса уступила ей пальму первенства: «Благодарю вас всех за вашу любезность. Моя мать прекрасно выразила то, что я сейчас чувствую».

Вечером в Сент-Джеймсском дворце Вильгельм IV дал в ее честь большой бал. Улицы столицы были празднично украшены и ярко освещены. Толпа радостно приветствовала наследницу престола. «Я впервые была с плюмажем и шлейфом. Гостей собралось больше трех тысяч», — писала она Феодоре. Но сам король на балу не присутствовал. Ему был семьдесят один год, и он страдал от тяжелой болезни сердца, осложненной водянкой. Единственным его желанием было увидеть в последний раз закат солнца 18 июня, в годовщину битвы при Ватерлоо. И оно сбылось. Он уже не мог сидеть во главе стола на банкете в честь великой победы, но зарылся лицом в складки знамени, которое Веллингтон каждый год подносил своему государю в благодарность за подаренный ему за его подвиги замок.

16 июня Виктория писала Леопольду: «Со среды все мои занятия прекратились. Известия можно ожидать в самое ближайшее время». Портниха сшила ей траурное платье простого покроя с пышными рукавами и зауженной талией. В то время как ей расчесывали волосы, Лецен читала ей жизнеописание Вальтера Скотта. Бельгийский король засыпал ее советами: «Сегодня я расскажу тебе, что нужно будет сделать, когда король уйдет из жизни. Сразу после того, как ты получишь официальное сообщение об этом, ты поручишь лорду Мельбурну сохранить нынешнее правительство. Ты сделаешь это с присущей тебе прямотой и доброжелательностью и добавишь несколько любезных слов. Совершенно очевидно, что нынешние министры — это как раз те люди, которые как никто другой будут служить тебе верой и правдой и, я очень надеюсь на это, как никто другой будут любить тебя. Для них, как и для всех либералов, ты единственная государыня, которая дарует им шанс на существование (выделенные слова были написаны по-французски). За исключением герцога Суссекского никто из королевской семьи не обладает тем, чего с полным на то основанием можно ждать от тебя, что же касается усача, стоящего в очереди к трону непосредственно за тобой (я имею в виду герцога Камберлендского), то одного того ужаса, что он им внушает, вполне достаточно, чтобы они прониклись к тебе пылкой любовью. Стесненные обстоятельства, в которых тебе пришлось жить, имеют положительную сторону, ибо приучили тебя к скромности и осмотрительности. В твоем положении ни первое, ни второе никогда не будет для тебя чрезмерным. Ты поступишь правильно, продемонстрировав верность протестантской церкви в том виде, в каком она существует в твоей стране; ты находишься там, где ты есть, поскольку ты протестантка... Никогда не упускай случая показать свою искреннюю любовь к церкви как таковой. И еще раз повторяю тебе, что ты будешь действовать наилучшим образом, если сможешь оправдать надежды людей на будущее». И еще: «Сохраняй хладнокровие и спокойствие; и не исключай возможности стать королевой гораздо раньше, чем ты думаешь».

19 июня состояние здоровья короля стало безнадежным.