Глава 1

Солнце в Лондоне — вещь самая невероятная. В этот день — 22 июня 1897 года — толпа с тревогой всматривалась в серое небо. Пушки в Гайд-парке возвестили о том, что карета королевы выехала из ворот Букингемского дворца, и тут как по волшебству тучи рассеялись и выглянуло солнце, яркое летнее солнце, какого никогда не видели в британской столице. Облепившие балконы и даже крыши домов жители Лондона кричали, дивясь этому чуду: «Погода для королевы! Погода для королевы!»

Но эта небесная лазурь была не единственным подарком Виктории в славный день ее бриллиантового юбилея. Огромные толпы народа, расцвеченная флагами столица, Сити, прибывшие со всех уголков мира войска, ликующая империя с населением в триста пятьдесят миллионов человек, да, все это тоже было для Виктории. Никогда прежде Лондон не видел подобного великолепия и никогда больше не увидит. Она правила уже шестьдесят лет, и этот юбилей стал апофеозом ее могущества и славы. Даже Людовик XIV, перед которым она преклонялась, не знал ничего подобного. За несколько месяцев до торжественного дня начали чеканить медали и памятные монеты, во всех городах устанавливали статуи королевы, а также выпустили марки, которые коллекционировали мальчишки во всех концах империи. В лавках Стрэнда и Пиккадилли нарасхват шли тарелки, чашки, носовые платки и трости с изображением королевы, а еще чайники, чернильницы и ложки с короной. Витрины книжных магазинов пестрели обложками книг, прославляющих Викторию, а музыкальные шкатулки без конца играли «Боже, храни королеву». И никто не сомневался в том, что величие Британской империи — дело рук этой пухленькой бабушки с железным характером, одетой во все черное, как смиренная вдова.

На всех триумфальных арках и флагах, украшавших дома, были выведены одни и те же слова: «Твой трон — это наши сердца». В толпе кто-то воскликнул: «Она славно потрудилась, наша старушка!» Правда, своих подданных она тоже заставляла трудиться не покладая рук. Великобритания, эта кузница мира, стала первой индустриальной державой в истории человечества. Ее торговый оборот равнялся торговым оборотам Франции, Германии и Италии вместе взятых. Но главное — государыня сумела взрастить в сердце каждого из своих подданных ту британскую гордость, символом которой сама и являлась. Великобритания завоевала пятую часть всей территории Земли. Ее флот господствовал на всех океанах. Лондон стал финансовой столицей и красивейшим городом планеты.

Перед тем как покинуть дворец, королева нажала на электрическую кнопку, чтобы отправить по телеграфу праздничное послание, обращенное ко всей своей империи: «От всего сердца я благодарю мои возлюбленные народы. Да благословит их Господь!» Она сама вытребовала для себя титул императрицы и вместе с толпой с удовлетворением думала о том, что над ее империей никогда не заходит солнце.

Слезы текли по лицам. Особенно по лицам бедняков, которые молились на нее как на икону. Чтобы увидеть ее, они заполонили все газоны, облепили решетки, залезли на деревья и уличные фонари, украшенные букетами цветов.

Военная форма, на которой алый цвет соперничал с золотом, флаги, пурпур, парча, медь труб: из окна своей гостиницы удивленно смотрел на это непривычное буйство красок Клод Моне, множество раз с упоением рисовавший этот город в коконе тумана.

Чтобы ничего не упустить из предстоящего зрелища, многие горожане остались ночевать прямо на улице. И сейчас они восторженно приветствовали колониальные войска, олицетворявшие славу и могущество Британской империи: солдат из Канады, с Ямайки, Мальты, Цейлона, из Гвианы, Лагоса, Кейптауна, с Кипра, из Наталя и Австралии... Полицейских из Гонконга, сикхов из Индии и представителей народа хауса из Западной Африки... Как же много тут собралось мужчин в военной форме, и особо среди них выделялись триста пятьдесят всадников в экзотических одеждах, при виде которых толпа не могла удержаться от восторженных криков и рукоплесканий. Самыми бурными аплодисментами наградили бенгальских улан в алых с золотом доломанах и тюрбанах, украшенных драгоценными камнями.

Королевскому кортежу предстояло проехать десять километров. Перед каретой Виктории, запряженной восьмеркой лошадей светло-рыжей масти, тянулась вереница из двух десятков других карет, в которых разместились королевская семья и именитые зарубежные гости. В головном экипаже бок о бок сидели папский нунций, посланник китайского императора и три или четыре магараджи. За ними ехали другие иностранные послы и придворные дамы. Девять следующих ландо были отведены принцессам, рядом с которыми гарцевали на лошадях принцы крови, облаченные в парадные мундиры; далее следовал главнокомандующий королевской армией с орденом Святого Патрика на груди, и последней, в окружении форейторов в красных ливреях, двигалась карета королевы, изукрашенная, как драгоценная шкатулка.

Праздничный парад войск длился уже почти час, когда наконец на площади появилась она. «И всем сразу же стало ясно, — писал Марк Твен, — что Виктория одна стоит целой процессии. Все остальное было просто фиоритурой»[1]. Королевская карета въехала на Конститьюшн-хилл — улицу, что ведет к Гайд-парку, где когда-то на Викторию было совершено первое в ее жизни покушение. Восторженные крики оглушили ее. «Я думаю, что никто и никогда не слышал в свой адрес подобных оваций, какими встречали меня... Толпа была просто неописуемой, а ее восторг поистине поразительным и волнующим до глубины души». И королева, никогда не боявшаяся преувеличений, добавила: «Приветственные возгласы были оглушительными, а все лица казались озаренными искренней радостью».

В ответ она лишь слегка помахивала рукой. Толпа всегда пугала ее. Еще на первом своем балу, устроенном по случаю ее восемнадцатилетия, она удивлялась, что ее появление сопровождается восторженными криками. На следующий день после бала она записала в дневнике: «Народ слишком бурно встречал появление моей маленькой глупой персоны».

Сегодняшний день в честь праздника был объявлен нерабочим и население Лондона удвоилось за счет приезжих. По приблизительным подсчетам, в город съехалось около двух миллионов гостей. Пятьдесят тысяч военных было мобилизовано на охрану порядка, и все эти мужчины, одетые в красные куртки и блестящие каски, стояли в оцеплении и с большим трудом сдерживали энтузиазм народа. По всему пути следования кортежа до собора Святого Павла были установлены трибуны. Богатые американцы выкладывали чуть ли не по тысяче фунтов стерлингов за место на балконе Уайт-холла или Национальной галереи, чтобы получить  шанс увидеть во плоти почти восьмидесятилетнюю мифическую правительницу, чье появление на публике было исключительной редкостью.

По своему обыкновению и вопреки уговорам министров королева наотрез отказалась надеть корону и парадную мантию. Но ее неизменное вдовье платье на сей раз было расшито серебром, а черный кружевной чепец украшен веточкой белой акации и бриллиантовой эгреткой. На шею она надела бриллиантовое колье — подарок младших из ее девяти детей. И сама Виктория, и ее царствование, и ее Великобритания — все являло собой смешение необыкновенной роскоши и простоты. Злые языки частенько упрекали ее в мещанстве, она же никогда не обращала на это внимания. Она всегда с глубоким презрением относилась к британской аристократии, распутной и швыряющей деньги на ветер. Газеты порой называли ее «королевой-республиканкой», но и это не вызывало ее возмущения. Врожденная экономность роднила Викторию с ее народом.

В карете напротив нее сидели очаровательная принцесса Уэльская в сиреневом атласном платье и шляпе, украшенной цветами, и Елена, третья из ее дочерей, которую в семье звали Ленхен. Старшая дочь — Вики — ехала в другой карете, запряженной четверкой лошадей черной масти с алыми попонами, поскольку ее титул германской императрицы не позволял ей сидеть рядом с лошадиными задами. Слева от Виктории гарцевал на коне принц Уэльский, справа — ее двоюродный брат герцог Кембриджский в красном мундире и треуголке с белым плюмажем. За королевским экипажем следовал третий сын Виктории — принц Артур, герцог Коннаутский, он-то и завершал процессию.

Десять лет назад, когда отмечался золотой юбилей правления Виктории, на него съехались все: и ее внуки, и двоюродные братья с сестрами — европейские монархи. На сей раз ни одна или почти ни одна венценосная особа не была приглашена на торжества. Большой мастер по части церемоний — министр колоний Чемберлен, в недавнем прошлом один из самых ярых противников монархии, все организовал таким образом, что этот бриллиантовый юбилей превратился исключительно в прославление империи. В кортеже не было ни внучки Виктории — русской царицы, ни ее внука — кайзера Германии Вильгельма II. Отсутствие последнего совсем не огорчало королеву. Она осуждала внука за грубость и высокомерие по отношению к его матери.

Крики толпы становились все громче и наконец слились в единый мощный рев, когда при въезде в Сити лорд-мэр Лондона в горностаевой мантии опустился перед Викторией на колено и поднес ей на красной подушке ключи от города. Затем, уже при невыносимо ярком свете солнца, карета остановилась перед собором Святого Павла. Замершие по стойке «смирно» колониальные войска в переливающейся всеми цветами радуги военной форме, епископы в золотом облачении и принцы крови образовали почетный караул. Королева пожелала, чтобы церемония была предельно краткой. У нее всегда было очень простое отношение к религии, и Бог не слишком осложнял ее существование. На следующий день «Дейли мейл» напишет, что она приехала отдать дань уважения единственному Существу, «которое можно было признать более величественным, чем она сама».

Епископ Лондонский с архиепископом Кентерберийским пропели «Те Deum» и «Отче наш», а затем «The Old Hundredth»[2], слова которого в честь юбилея были несколько изменены:

Хвалебные песнопения вырывались одновременно из миллионов глоток по всей империи, пока колокола собора Святого Павла звонили во всю свою мощь. Тронутая до глубины души королева не смогла сдержать слез, она поблагодарила епископов и двинулась дальше, в рабочие кварталы Саус Энда, где до сих пор ни разу не бывала.

Она не могла оценить замечательную метаморфозу, произошедшую с этой частью ее столицы, которая заключалась главным образом в том, что здесь совсем не осталось трущоб. Шестьдесят лет назад в этот район на берегу Темзы добропорядочные граждане и не рисковали заглядывать: его населяли разбойники, проститутки и неимущие, которых общество обрекло на прозябание в workhouses[3]. Рядом с элегантными особняками Мейфэра жил своей жизнью другой Лондон — зловонная клоака, наводящая ужас на всю Европу.

Первая государыня в мировой истории, которая больше любила бедняков, чем богачей, хотела отпраздновать этот юбилей вместе со своим народом. И народ пришел к ней — более многочисленный и горластый, чем она могла себе представить. И вновь слезы навернулись ей на глаза и побежали по ее щекам, а принцесса Уэльская, державшая ее руку в своей, время от времени сжимала ее в знак поддержки. Виктория не переставала удивленно повторять: «Какие же они все славные, какие добрые!» Между тем эти эпитеты меньше всего подходили для англичан — необузданных, грубых, помешанных на своем острове и свысока относящихся к чужестранцам, для англичан, так никогда и не признавших принца-консорта, который был родом из Кобурга, маленького немецкого княжества. Ее любимого Альберта, которого высокородные лорды упрекали за то, что в нем ничего не было от английского «джентльмена».

Но в этот праздничный день, окруженная такой любовью и таким почитанием, она позабыла критику и сарказм политиков и журналистов, вменявших ей в свое время в вину то, что она открывала очередную парламентскую сессию лишь в тех случаях, когда ей нужно было добиться от парламента выделения дополнительных средств ее детям. Страна не забыла, что именно Виктория способствовала укреплению конституционной монархии, тогда как до нее английская корона попадала то в руки иностранцев, то распутных и расточительных безумцев. Монархия была не только разорена в прямом смысле этого слова, но и дискредитирована до такой степени, что вызывала ненависть собственного народа. Королева дала Англии ту систему ценностей, которая одновременно обеспечивала ее процветание и социальный мир, что всегда было мечтой всех цивилизованных стран.

Когда королевская карета переехала через Темзу, стало жарко, просто неправдоподобно жарко, такая погода скорее была свойственна для юга Франции, куда Виктория теперь ездила каждую весну. От этой жары лорду Хоуву даже стало дурно и он упал со своей лошади. Государыня же ограничилась тем, что раскрыла над собой легкий черный зонтик от солнца, подбитый белым кружевом. Нежась в лучах своей славы, она не чувствовала удушающей жары, и это она, обожавшая сквозняки и требовавшая, чтобы во всех ее дворцах постоянно поддерживалась температура как на Северном полюсе. «Во время торжественной церемонии королева совсем не выглядела уставшей», — будет сообщено несколькими часами позже в официальном коммюнике двора. А ведь всего за десять дней до этого, в Бальморале, она признавалась своему доктору, что боится не вынести всех этих церемоний, что очень устала и «из-за одолевающих ее мыслей не может как следует отдохнуть». После смерти Альберта она только и знала, что жаловалась на плохое физическое и душевное состояние. Письма, которыми она забрасывала своих детей и внуков, изобиловали жалобами. Она обвиняла своих премьер-министров, что они хотят погубить ее, заставляя оставаться в Лондоне, в этой совершенно не пригодной для жизни столице с ее вечными туманами, раздирающими легкие и угнетающими душу, туманами, которые убили ее горячо любимого супруга.

Хотя, возможно, это было всего лишь демонстрацией ее безмерного эгоизма, придуманной ею болезнью, комедией, которую она разыгрывала для себя самой и окружающих. По аллеям вокруг Виндзорского или Букингемского дворцов она прогуливалась исключительно в карете, запряженной пони или осликом, но в 1890 году в Бальморале еще танцевала кадриль со своим внуком Эдци, наследником британской короны. «Я прекрасно с этим справилась», — с гордостью записала она в дневнике тем же вечером.

Главное же — ей удалось вновь обрести душевный покой, оправиться от потери Альберта, «ее дорогого ангела», после смерти которого она, чтобы уснуть, крепко прижимала к себе его халат. В газетах появились фотографии, на которых она улыбалась, что было совершенно немыслимым еще несколько лет назад. В одной из своих критических статей, посвященных театру, Бернард Шоу — социалист, между прочим — не поскупился на похвалы в ее адрес: «Вы только подумайте о той юной девушке, какой она была семьдесят лет назад: семья, наставники, церковь, слуги и вообще все вокруг только и делали, что систематически и самозабвенно лгали ей... Каждый из портретов “королевы-девочки” образца 1837 года из тех, что можно видеть во всех витринах, в 1897 году должен вызывать у этой же самой королевы желание выскочить из своей кареты, чтобы написать под ним: прошу вас, помните, что сегодня любая машинистка с зарплатой в восемьдесят шиллингов в неделю в десять раз более образованна и сведуща в жизни, чем та несчастная в момент, когда на ее голову свалилась корона и когда ей пришлось править страной, полагаясь лишь на свой природный ум. Поверьте мне, невозможно прожить семьдесят восемь лет, не узнав того, о чем королевы никогда не говорят в мелодрамах, разыгрываемых на подмостках театра “Адельфи”».

Когда королевская карета возвращалась в Букингемский дворец, какой-то человек прямо перед ней упал с дерева — и это был единственный несчастный случай, произошедший в этот знаменательный день. В преддверии его королева не раз писала своему министру внутренних дел. Она опасалась, как бы во время праздничных мероприятий не произошло несчастья вроде давки в Москве, случившейся во время коронации Алике и Николая II, когда затоптали три тысячи русских[4], или вроде недавнего пожара на благотворительной ярмарке в Париже, где заживо сгорело двести человек.

Ее любимый народ не должен страдать ни от каких, даже самых незначительных ран, и, вернувшись во дворец, Виктория тут же поинтересовалась, как себя чувствует упавший с дерева человек. Между государыней и ее подданными ныне существовало настоящее единение. В редком доме не было ее фотографий. Леди Эмптхилл, возвращавшаяся из Шотландии в роскошном личном вагоне королевы, была крайне удивлена, увидев ранним утром толпу, собравшуюся у железной дороги, чтобы посмотреть на их поезд: «Люди, знавшие, что не смогут увидеть свою горячо любимую королеву, были довольны уже тем, что смотрели на поезд, в котором она ехала. Мужчины снимали шляпы, женщины махали носовыми платками и порой посылали воздушные поцелуи, и никто не позволял себе никаких криков, поскольку подданные Ее Величества берегут ее покой».

В этот юбилейный вечер во всех деревушках королевства ждали праздничного салюта, назначенного ровно на десять часов, за пять минут до которого пушки дали предупредительный залп, возвещая о его начале. Танцы, музыка, петарды — так народ чествовал свою государыню в Лондоне, где впервые Пиккадилли-серкус и Сент-Джеймс-стрит были освещены с помощью электричества. Тысячи лампочек усыпали собор Святого Павла. Здание, принадлежащее банкирам Бенсонам, сияло красными и зелеными огоньками, а контора Кука — золотыми. На фасаде Мэншен-хауса электрическими лампочками были выведены слова: «Боже, храни королеву». Это был последний праздник уходящего века, во время которого ничто не нарушило счастья и спокойствия Англии, танцевавшей свой последний вальс в преддверии ужасов новейшего времени.

Накануне такое же сияние огней наблюдалось в районе Виндзорского дворца, где все корабли, стоящие на Темзе, и берега самой реки были украшены венецианскими и китайскими фонариками, а праздничная церемония началась с факельного шествия и вручения роскошных подарков, которым не было числа. Особенно растрогал Викторию браслет, выполненный по эскизу ее младшей дочери принцессы Беатрисы. Тесно прижавшиеся друг к другу бриллианты, сапфиры и рубины символизировали неразрывную связь метрополии со всей империей. Не обошлось и без досадного недоразумения: у низама Хайдарабада за несколько дней до его отъезда в Лондон украли бриллиант стоимостью в 300 тысяч фунтов стерлингов, который он собирался преподнести в подарок королеве-императрице. Но она едва ли расстроится по этому поводу: у нее и без того было достаточно драгоценных камней, вошедших в легенду, в частности, самый большой в мире бриллиант «Кохинор» и четыре крупных бриллианта, украшавших ее браслет, два из которых принадлежали Марии Антуанетте, третий — двоюродной сестре Виктории принцессе Шарлотте и последний — несчастной Марии Стюарт.

Виктория всегда любила золото и драгоценные камни. В Южной Африке только что было открыто новое золотоносное месторождение, получившее в ее честь название «Юбилейная золотая шахта». На торжественном ужине, устроенном в Букингемском дворце накануне большого парада, королева согласилась появиться не в обычном траурном платье, а в сари, изготовленном в Индии из тончайших золотых нитей. На столе сверкал золотой сервиз английских королей. В огромной золотой вазе, захваченной у Непобедимой армады, стояла охапка орхидей, свезенных со всех концов империи.

Праздничное меню из тринадцати блюд шеф-повар, француз по национальности, составил на французском языке, и лишь одно название значилось там на английском — традиционный «гоаз^ЬееГ». Девяносто приглашенных на ужин гостей вынуждены были положить вилки, как только ее величество проглотила свой последний кусок.

Чтобы разместить гостей, которых королева была не в состоянии принять у себя во дворце, в Лондоне была построена самая большая в мире гостиница «Сесил»: во все ее комнаты, а их насчитывалось тысяча двести пятьдесят, было проведено электричество. Виктория забронировала там шестьдесят пять комнат, посольство Китая тридцать, а раджа Капурталы около сотни. Гостиница имела собственные турецкие бани, почтовое отделение и дюжину лифтов, доставляющих постояльцев на все тринадцать этажей. Ресторан мог одновременно принять тысячу посетителей, которых обслуживали двести официантов.

На следующий после торжественного парада день королева дала четыре приема: на них было приглашено около тысячи двухсот лордов и депутатов обеих палат парламента, главы советов графств, а также четыреста мэров и членов муниципалитетов, почти каждый из которых вручил ей прошение. Гостей было такое количество, что принять их всех согласно официальному протоколу не было никакой возможности. Едва ли не половина членов палаты лордов и три четверти членов палаты общин не смогли лично предстать перед королевой, и той, дабы не дать разыграться обидам, пришлось организовать для них два больших приема из серии «garden-parties»[5].

А когда вечером королева покинула Букингемский дворец и отправилась на Паддингтонский вокзал, ее провожала еще более многочисленная толпа, отнюдь не выглядевшая усталой после бессонной ночи и желающая во что бы то ни стало полюбоваться на новый королевский поезд с вагонами цвета шоколада и окнами из драгоценного красного дерева. Изнутри вагон-гостиная королевы был обшит деревянными панелями, а кресла и диваны из красного дерева с выгравированными на нем золотыми львами были обтянуты бело-зеленым атласом в тон ковру. Массивные серебряные светильники распространяли — невиданное новшество для того времени — электрический свет, который по желанию можно было регулировать.

По приезде в Виндзор Викторию ожидали новые поздравления, новые «Боже, храни королеву» и в довершение всего — выстроившиеся вдоль дороги во дворец учащиеся Итона, которые исполняли в ее честь песни. Перед тем как отбыть обратно к местам своей службы, колониальные войска прошли торжественным маршем перед ее величеством. Командующий армиями лорд Робертс и лорд Метьюэн ехали с одной и другой стороны кареты и говорили на ухо королеве названия проходивших воинских подразделений. Сикхам она сказала несколько слов на хинди — языке, которому обучал ее любимый индийский слуга, ее Мунши, и не удержалась от замечания, что все они «очень красивые мужчины». Всю жизнь Виктория была неравнодушна к красивому мужскому телу. В Бальморале она восхищалась коленями своих шотландских ghillies[6]. И любила, когда Альберт и ее сыновья надевали традиционные шотландские килты.

Парады, военно-морские смотры, приемы, балы, обеды следовали друг за другом в течение двух недель по всему королевству и империи в целом, где верноподданные слуги ее величества неизменно заканчивали свои бесчисленные возлияния криками «ура» и тостами «за королеву». Во Франции на побережье Нормандии в гостинице «Берневальский пляж» толстый англичанин в элегантном костюме — некто господин Мелмот — собрал весь цвет местного общества: кюре, начальника почты, учителя, а также пригласил учеников местной школы. Ресторан гостиницы украсили цветными фонариками и английскими национальными флагами. Гости лакомились клубникой со сливками и шоколадным кремом. А потом внесли огромный торт, на котором было написано по-французски розовой глазурью: «Юбилей королевы Виктории». Господин Мелмот зааплодировал, подавая пример другим, и провозгласил тост за свою любимую государыню, а хозяин гостиницы, в свою очередь, поднял бокал за щедрого англичанина, одарившего подарками всех присутствовавших на празднике детей.

Под именем господина Мелмота во Франции жил Оскар Уайльд, вышедший месяц назад — в шесть часов утра 19 мая — из одиночной камеры в тюрьме города Рединга после двухлетнего заточения там, к которому он был приговорен за «содомию», как в притворно добродетельной Англии именовали гомосексуализм. В тюрьме с ним обращались так, как «не посмели бы обращаться, — уверял он, — даже с животными». Он страдал от голода, бессонницы, тяжелой болезни. Ему не разрешали ни читать, ни писать. Он похудел на десять килограммов. Умрет он, кстати, от последствий этого жестокого обращения. Но при всем том он захотел отпраздновать юбилей Виктории, которая, по его мнению, входила в тройку «великих людей» XIX века вместе с Наполеоном I и Виктором Гюго. Он любил ее. «Она похожа, — уверял он, — на рубин, оправленный в гагат».

Оскар Уайльд не был злопамятным. А ведь именно в день рождения королевы, 24 мая 1895 года, в атмосфере морально-патриотического рвения его осудили за постыдную связь с лордом Дугласом, вторым сыном лорда Куинсберри. Во время своей обвинительной речи прокурор не удержался от восклицания: «Это худшее из дел, которое мне когда-либо приходилось вести!» — что вызвало шумное одобрение зала. На следующий день пресса единодушно рукоплескала вынесенному приговору. Лишь «Дейли кроникл» позволила себе некоторое сочувствие в адрес самого великого драматурга XIX столетия. В течение месяца Уайльд подвергался «наказанию кнутом», после чего его друг Альфред Дуглас обратился к королеве с прошением о снисхождении к несчастному. Но министр внутренних дел «выразил сожаление, что не мог посоветовать ее величеству удовлетворить это ходатайство».

Между тем Уайльд не был для Виктории первым встречным. Когда принц Уэльский впервые повел свою мать в театр через двадцать лет после смерти Альберта, он повел ее на пьесу под названием «Полковник», которая представляла собой сатиру на Оскара Уайльда. Шестью годами позже Уайльд обратился к королеве с просьбой написать стихотворение в его газету «The Ladie’s World»[7]. Виктория отказала ему, но в целом публикации в его газете ей понравились.

Уайльд вбил себе в голову, что ему непременно нужно предстать перед судом, ибо «если он должен быть осужден, то и эпоха должна разделить с ним эту участь», — говорил он. Карая его за гомосексуализм, английское общество демонстрировало собственное лицемерие. Уайльд подозревал лорда Роузбери, пользовавшегося расположением королевы, в гомосексуальной связи с его личным секретарем, который был не кем иным, как старшим братом Дугласа. Правда, в самом начале процесса Роузбери намеревался выступить в защиту обвиняемого, но его коллега Бальфур отговорил его от этой затеи: «Если вы сделаете это, то проиграете на выборах».

В историю имя королевы Виктории вошло как синоним воинствующего пуританства, поработившего английское общество и все народы Британской империи. А между тем сама государыня не являлась инициатором этой культурной контрреволюции. Она сочувствовала ей, следила за ней, возможно даже слегка «сдерживала», как уверяла «Таймс» утром в день ее юбилея. Ее восшествие на престол совпало с бурным развитием методистской церкви, которая насаждала респектабельность с усердием, достойным святой инквизиции. На смену развращенности английской аристократии — «самой развратной аристократии в Европе» — пришла возрождающаяся религиозность, во всяком случае, среднего класса и народных масс, что стало отличительной чертой нового времени.

В ее царствование расплодились эти гадкие частные школы, ставшие декорациями множества романов от «Джен Эйр» до «Дэвида Копперфилда». Детям там прививали отвращение к тленной плоти, «этой мерзости, недостойной какой-либо заботы». Пылающие священным огнем «их преподобия» с гладко выбритыми лицами поучали, что смех и развлечения суть силки, расставленные Лукавым. По воскресеньям все кабачки и лавки закрывались. Любые виды трудовой деятельности запрещались. Богобоязненность объявлялась истоком мудрости. Смерть стала любимой темой художников. Отдых целиком посвящался чтению лучшей книги на Земле — Библии. Она закаляет души, которые ничем не испугать, ничем не обескуражить, ничем не сразить. Она требует от жен безропотности и покорности Божьей воле, велит им носить черные платья, не позволяющие разглядеть под ними признаков женственности.

Эту философию разделял и ее Альберт, немецкий принц, чопорный, педантичный, трудолюбивый, до смерти серьезный. Королева и принц поженились, когда обоим было по двадцать лет. Безумно влюбленная Виктория сразу же разделила непоколебимые принципы своего супруга. Юный принц, напуганный революциями, сметавшими с лица Земли один за другим королевские дворы Европы, был уверен, что лишь строжайшая мораль может спасти английскую корону. Овдовев, Виктория свято следовала политическому завещанию мужа. «Абсолютно во всем его желания, его планы, его взгляды должны быть для меня законом, и никакие силы мира не заставят меня отклониться от той линии, что он начертал», — написала она 24 декабря 1861 года, спустя десять дней после смерти принца-консорта.

Министры никогда не пытались увести ее с этого пути, даже наоборот. Будь то виги или тори, все они были убеждены, что могущество и процветание Британской империи напрямую зависят от престижа монархии. Для Гладстона, равно как и для Дизраэли, политика была лишь «возвеличиванием культа ценностей». Каких ценностей? Трудолюбия и набожности, естественно, но в первую очередь — уважения к семье. Альберт даже запретил разведенным женщинам появляться при дворе. Находясь в 1889 году на отдыхе в Биаррице и будучи в гостях на вилле герцога де Ларошфуко, Виктория заявила, что как глава англиканской церкви она не может сидеть за одним столом с герцогиней, разведенной в первом браке. Настойчивость герцога, ссылавшегося на «Максимы» своего предка, так и не смогла поколебать королеву Англии.

А между тем эта пожилая дама в черном, один взгляд которой повергал порой окружающих в ужас, не так уж сильно, как можно было бы подумать, отличалась от той юной девушки — пылкой, наивной и жизнерадостной, — которая в пору своего восшествия на престол обожала скакать на лошадях и танцевать до упаду, а на заре после бала любоваться восходом солнца над Темзой.

Говоря о своем старшем сыне принце Уэльском, обожавшем Париж, женщин и азартные игры, она не постыдилась признаться: «Бедный Берти — это мой карикатурный портрет». И добавила: «Как бы он заставил страдать своего бедного папу!» При этом после смерти Альберта ее личная жизнь не раз давала повод для скандалов. Выставляемая ею напоказ в течение двадцати лет ее близость со слугой-шотландцем по имени Джон Браун периодически провоцировала шумные кампании в прессе. Даже за границей ее называли «миссис Браун», в Англии же это прозвище оставалось за ней до конца XX века. После смерти Брауна она написала одному из своих внуков: «Твоя бабушка потеряла своего лучшего друга».

Одновременно безжалостная и снисходительная, расчетливая и расточительная, чудовищно эгоистичная, но вместе с тем умеющая вдруг проявить чуткость к другим, она и ее противоречивый характер постоянно приводили в замешательство тех, кто сталкивался с ней близко. Следуя советам Альберта, она постоянно боролась с собой, обуздывая свою горячую натуру, порой выплескивающуюся в приступы бешенства. Но с годами она все реже и реже крушила в гневе все, что под руку попадется, как это случилось с ней за несколько дней до юбилея, когда придворные посоветовали ей не брать на церемонию ее любимого Мунши, которого она всегда желала видеть на почетном месте.

Бабушка всей Европы, Виктория правила в своей семье едва ли не так же, как в своем королевстве. Мужьями ее внучек стали или готовились стать король Норвегии, король Греции, король Швеции, король Румынии, король Испании и царь России. Почти все остальные были замужем за принцами крови. Эти браки были делом ее рук. Были предметом ее гордости и неусыпного внимания. Она забрасывала свое потомство письмами с внушениями и советами на все случаи жизни. Демонстрировала свою любовь, не скупясь на похвалы. Не забывала ни один праздник, ни один радостный или печальный памятный день. Никого не оставляла без подарка. И хотя порой это были поистине королевские подарки, расточительства она никогда не поощряла. Вики просит, чтобы ей в Берлин прислали новую тарелку, которую можно греть, чтобы подавать на ней детям ужин? Пожалуйста, но пусть она вернет старую, та еще послужит им в Виндзоре. Постепенно при дворе была создана буржуазная модель добропорядочной, набожной и дружной семьи, которая распространилась на все общество.

Подобно Эмили Бронте Виктория в восемнадцать лет заявила: «Я выйду замуж только за того мужчину, которого полюблю». И она сделала это, не поступившись интересами государства. Ее девять детей также вступили в браки по любви. Королева особо настаивала на этом. И что удивительно: несмотря на политические конфликты и даже войны, во время которых они порой оказывались по разные стороны фронта, они всегда оставались дружной семьей. Их монарший долг перед своими государствами не мешал им любить и поддерживать друг друга. И англичане догадывались, что именно это многочисленное счастливое семейство и спасло корону. Корону, которая при восшествии Виктории на престол была посмешищем всего мира и позором Англии.