Глава 17

Но в свои сорок шесть лет Виктория в первую очередь была вдовой, а потом уже королевой. Ни депеши, ни меморандумы, ни декреты, которые скапливались на ее письменном столе, ни появление на свет ее внуков, ни даже та борьба, что она вела против своих министров посредством сфабрикованных ее врачами бюллетеней, не могли вырвать ее из депрессии. Черное платье с трудом камуфлировало ее отяжелевшую фигуру зрелой матроны. Она смотрела на мир затуманенным слезами взглядом, который никто не осмеливался выдерживать. Порой у нее совсем не было сил, чтобы жить, но при этом с лихвой хватало энергии, чтобы требовать исполнения своих малейших капризов. Все боялись ее.

А саму ее страшило надвигавшееся одиночество. Она упорно пыталась удержать рядом с собой своих дочерей. Одна, хотя бы одна из них должна была навсегда остаться при ней, в ее тени, чтобы угождать ей, развлекать ее и поддерживать в ее безграничном горе. Такова была ее воля. «Как и мусульмане, я считаю, что долг перед родителями превыше всего остального», — напишет она Вики.

Во время своего пребывания в Кобурге она познакомилась с женихом Ленхен. Беседа с ним вселила в нее надежду. Кристиан выглядел безумно влюбленным, а главное, был счастлив перебраться в Англию. Будучи братом Фрица Гольштейнского, несчастного претендента на трон захваченных Пруссией герцогств, Кристиан лишился собственной резиденции, нашел временный приют в Силезии и не рассчитывал на то, что Бисмарк даст ему какую-нибудь должность в армии. Официальное сообщение об их помолвке было сделано в Шотландии. Молодым нашли жилище — Фрогмор-хаус, бывшую резиденцию герцогини Кентской. Ленхен будет жить в двух шагах от матери. Итак, она застраховалась от одиночества, но не от непомерных расходов!

Виктория сложила оружие и покорилась необходимости появиться на публике, чтобы открыть очередную парламентскую сессию. На эту жертву она пошла исключительно из меркантильных соображений. А как иначе она могла заставить парламент проголосовать за выделение приданого Ленхен?

22 января 1866 года королева писала своему новому премьер-министру лорду Расселу: «Королева должна признаться, что с огромной горечью отметила недостаток великодушия у тех, кто требует ее присутствия на открытии парламентской сессии. Она прекрасно понимает желание публики видеть ее и не имеет ни малейшего намерения прятаться; но чтобы это желание было настолько рьяным, настолько жестоким, чтобы оно доходило до того, чтобы жадно наслаждаться лицезрением несчастной вдовы с разбитым сердцем и истрепанными нервами, которую насильно вытянули ОДНУ, ПРИ ПОЛНОМ ПАРАДЕ и при этом в глубоком трауре, вытянули словно какое-то диковинное существо в то самое место, где она обычно появлялась в сопровождении супруга, чтобы беззастенчиво разглядывать ее, вот этого она никак не может понять и не желает этого даже своему смертельному врагу».

6 февраля она приехала из Виндзора в Лондон и была так взвинчена и напряжена, что едва притронулась к обеду, который ей подали в Букингемском дворце. Она отказалась от парадного экипажа и села в обычную карету, в которой, несмотря на ледяной ветер, приказала опустить окна, чтобы толпа могла видеть ее. Ее неизменная вдовья головная накидка была спереди отделана бриллиантами, а поверх нее она надела маленькую корону, украшенную бриллиантами и сапфирами. Приветственные крики, которые она теперь должна была принимать одна, без Альберта, вызвали у нее слезы. Сидевшие напротив нее Ленхен и Луиза сильно волновались и не спускали с нее глаз: «Они оказали мне огромную помощь и поддержку. Они прекрасно понимали, что я испытывала».

Огромный готический зал Вестминстера, в котором собрались члены обеих палат парламента, походил на выставку всех видов военной формы. Народу туда набилось столько, что даже на балконах не было свободных мест. Абсолютная тишина установилась в зале сразу же, как только Виктория заняла свое место на троне с наброшенной на него парадной королевской мантией, которую она отказалась надеть. На нее было устремлено столько взглядов, что она чуть было не лишилась чувств. Прочесть тронную речь, как она читала ее в восемнадцать лет своим чудесным мелодичным голоском, сегодня было выше ее сил. Вместо нее это проделал лорд-канцлер. А она сидела неподвижно, устремив глаза в одну точку, словно разворачивающееся вокруг нее действо совсем ее не касалось. На самом же деле она просто боялась шевельнуться, чтобы не упасть в обморок.

Найдется множество людей, которые осудят ее отстраненность. Но депутат-радикал Джон Брайт на одном из митингов выразит свое недоумение по поводу подобных обвинений: «Не в моих правилах выступать в защиту венценосных особ. Но я позволю себе заметить следующее: будь она правительницей огромного королевства или простой работницей, супруга, способная глубоко скорбеть по тому, кто составлял смысл ее существования, непременно найдет душевные силы и на вас, простых смертных». Удивленная неожиданной поддержкой со стороны республиканца, Виктория послала ему письмо со словами благодарности.

Посетила она и военный лагерь в Олдершоте, где ей всё настолько напоминало об Альберте, что она поклялась себе никогда больше не появляться там. В Букингемском дворце она дала два приема, во время которых «должна была узнать сотни лиц». После пяти лет вдовства эти появления на людях были для нее «ужасающими». Она писала Августе Прусской: «Более чем когда-либо я хотела бы вести уединенную жизнь, заботясь о неимущих и страждущих». В приюте Виндзора она выражала сочувствие пожилым супругам, оказавшимся разлученными друг с другом: «Это такое тяжкое испытание для них!»

Ее очень пугала перспектива новой войны, которая могла бы расколоть ее семейство. Пруссия, более плотно населенная, чем Австрия, нуждалась в расширении своего жизненного пространства. Тщетно взывала Виктория к отцу Фрица, предлагая ему созвать новую мирную конференцию, Бисмарк, отставки которого она требовала и которого называла не иначе как «скверным человеком», более чем когда-либо жаждал стали и крови: «Из-за этой войны, которую он единолично задумал и навязал своей стране, вся Пруссия возненавидела его. Против Бисмарка поднялись либералы во имя своих принципов, рабочие во имя всеобщего братства, священнослужители во имя морали, прусская королева, потому что просто боялась, наследник престола — Фриц, — потому что он был за мир, и сам король, потому что ему было семьдесят лет». Некий молодой человек дважды выстрелил в канцлера на центральной берлинской улице Унтер-ден-Линден. Но пули лишь слегка чиркнули по боку величественного тевтонского рыцаря, у которого осталось достаточно сил, чтобы обезоружить своего незадачливого убийцу до того, как тот успел выстрелить в третий раз. Вся Европа сожалела о том, что покушение не удалось. А Австрия, по словам русского царя, «смирилась с тем, что придется воевать».

Фриц встал во главе второй прусской армии. Людвиг командовал гессенцами, сражавшимися в противоположном лагере. Два зятя Виктории оказались друг против друга с оружием в руках! Ничто не могло бы стать для Альберта большим огорчением, и Виктории казалось, что ее сердце разрывается на части.

По обе стороны фронта Вики и Алиса демонстрировали свои таланты в качестве сестер милосердия и, используя опыт Флоренс Найтингейл, занимались реорганизацией госпиталей. Беременная Алиса отправила двоих старших детей в Англию и рассчитывала сразу после родов отправиться к мужу на фронт.

В вихре этих событий Вики потеряла заболевшего менингитом своего второго сына, Зигмунда, своего любимчика, которому не исполнилось еще и двух лет, именно в нем она находила утешение от жестоких разочарований, причиной которых были трое ее старших детей, вечно дерзивших матери. Зиги был очень похож на Альберта и был первым из ее детей, кого она сама кормила грудью. «Мой любимый мальчик, посланный мне так ненадолго, моя гордость, моя радость, моя надежда, ушел из жизни... В течение двух дней я не проронила ни слезинки. На его похоронах я была единственной, чьи глаза оставались сухими. Я не могла плакать. А мой бедный Фриц был далеко, был там, где так легко погибнуть!» — писала она матери, которая не преминула заметить ей, что потеря одного ребенка — это ничто по сравнению с потерей мужа. Фриц метался, не зная, ехать ли ему на похороны сына, как приказывал ему отец, но в конце концов так и не смог бросить в опасности свою армию численностью в сто двадцать тысяч человек.

А Англия, как всегда, сохраняла нейтралитет. Ее правительство было поглощено разработкой нового избирательного закона. Последняя реформа в этой области проводилась в 1832 году, и широкое народное движение, возглавляемое Джоном Брайтом, требовало расширения избирательных прав для рабочего класса. Виктория не возражала против этого, но боялась беспорядков. Премьер-министр Рассел предлагал дать статус избирателя всем мужчинам, способным платить за жилье 7 фунтов стерлингов и выше. Оппозиция тори во главе с Дизраэли отвергла эту безумную идею, способную, по их мнению, ввергнуть страну в пучину демагогии. Правительство пало. Несносного Рассела сменил престарелый лорд Дерби, страдающий от подагры и интересующийся лишь своими лошадьми. Дизраэли, лидер партии тори и человек, обремененный самыми большими в Англии долгами, вновь занял пост министра финансов. «Но я же ничего не смыслю в этих делах!» — воскликнул он. Дерби подбодрил его: «Ничего, в вашем министерстве будет достаточно людей, которые все сосчитают за вас».

5 июля в Виндзоре новое правительство принимало присягу на верность королеве. Виктория позволила Берти и Аффи присутствовать на церемонии передачи государственных печатей. Днем в местной церкви состоялось венчание Ленхен. Без всякой помпы. Берти вел невесту к алтарю вместе с матерью, которая на сей раз даже осталась на свадебный обед. Самый умный ребенок в семье — тринадцатилетний Леопольд, страдающий гемофилией, — произнес речь и поднял свой бокал за здоровье новобрачных, которых уже ждала у подъезда карета, вскоре она тронется в путь, а вслед ей, по традиции, полетят башмаки и горсти риса. Ленхен была первой из дочерей Виктории, отправлявшейся в свадебное путешествие на континент: в Париж, Интерлакен, Женеву... Чтобы немного утешиться, королева взяла с собой Беатрису и отправилась в мавзолей Альберта, где они пили чай под сенью его колонн. Поужинала она с двумя младшими детьми и герцогиней Роксбро, которая затем почитала ей перед сном, «до того как оставить меня наедине с моими печальными мыслями».

3 июля, после молниеносной войны, продлившейся всего шесть недель, австрийские войска были окончательно разгромлены под чешским городом Садова. В Дармштадте Алиса вздрагивала при каждом пушечном выстреле и взывала к матери с просьбой о помощи: «Ваши подданные ежегодно организуют сбор средств в пользу госпиталей. Могу ли я просить вас, чтобы на этот раз часть из них была передана нам? Через доктора Дженнера мы уже заказали в Англии корпию и другие перевязочные материалы. Не могли бы вы помочь нам с этим? Мы сами шьем здесь рубашки и уже сшили четыре дюжины. Людвиг множество раз ходил в бой на лошади, которую вы ему подарили. Она хорошо переносит стрельбу, но не любит, когда рядом рвутся снаряды».

Алиса родила третью дочь, которую они с мужем назвали Иреной, в греческой мифологии это имя означало мир. Фриц, одержав множество побед на поле боя, героем вернулся в Берлин во главе прусских войск, и Вики писала матери: «Уверяю вас, что пруссаки со своим умом, своей чувствительностью, своим хорошим воспитанием принадлежат к высшей расе... Что же касается милейших австрийцев, то от их жестокости волосы начинают шевелиться на голове». Но когда она поинтересовалась, что может преподнести Ленхен в качестве свадебного подарка, Луиза ответила ей: «Голову Бисмарка на блюде».

Канцлер привел в исполнение первую часть своего плана: объединение северогерманских земель. Пруссия аннексировала Шлезвиг-Гольштейн, Ганновер и Гессен. Русский царь Александр II, зять великого герцога Гессенского, вступился за своего родственника, потребовав, чтобы за ним сохранились его монарший титул и часть принадлежавших ему территорий. Алиса писала: «Мы потеряли окраинные земли и весь Гессен-Гомбург, всего шестьдесят четыре тысячи душ. Кроме того, мы должны уплатить три миллиона, и это после того, как в течение шести недель обеспечивали постой прусской армии, что обходилось нам по 25 тысяч флоринов в день. Половина нашей армии оказалась под прусским командованием. На железных дорогах царит полнейший беспорядок. Почта и телеграф вскоре станут прусскими. Пруссаки посягают на наши художественные ценности, наши старинные картины, книги и рукописи». Прусские юнкера вели себя как самые настоящие солдафоны, они пытались даже захватить личный винный погреб герцога, но узнавший об этом Бисмарк расхохотался и приказал им убраться оттуда.

Воспитанная на принципах своего отца Алиса, несмотря ни на что, благосклонно относилась к идее объединения Германии: «Как ни крути, а наше положение, равно как и положение других мелкопоместных государей, должно будет измениться, и всем, особенно самым старым, будет очень тяжело смириться с этим. Даже мой дорогой Людвиг, такой рассудительный и здравомыслящий, говорит, что ему мучительно лишаться тех прав, которые веками имели его предки и на которых он был воспитан». В Лондоне кузены Кембриджские уговаривали Викторию отдать во владение ганноверскому королю, изгнанному со своего трона, Клермонт, бывшее имение дядюшки Леопольда, где теперь проживали дети Луи Филиппа. Королева взялась за перо и повторила королю Вильгельму I пожелание, которое Альберт написал в альбом автографов Фрица в первый визит молодого человека в Лондон: «Пусть Пруссия растворится в великой Германии, а не Германия станет прусской». Напрасный труд. Бисмарк не уставал твердить своему государю: «Мы пруссаки и пруссаками останемся».

А тут случилась еще одна напасть: вот уже три дня в Гайд-парке митинговал народ. Разгневанная толпа требовала этой пресловутой реформы избирательной системы, которая до сих пор так и не была проведена. В день бракосочетания Ленхен демонстранты выломали решетки ограды в той части парка, что граничила с Букингемским дворцом, и оккупировали его лужайки, министр внутренних дел, со слезами на глазах, был вынужден пустить в ход войска, чтобы остановить народ.

Но всего этого было недостаточно, чтобы заставить королеву изменить раз и навсегда установленный график ее передвижений. Вот уже несколько недель специальный поезд стоял наготове, расписание его движения было выверено, начальники вокзалов пребывали в состоянии боевой готовности, а горничные паковали вещи королевы. Виктория не собиралась отменять свой завтрашний отъезд в Бальморал.

В палате общин Дизраэли предложил предоставлять право голоса по домам, «вне зависимости от величины арендной платы, но с учетом срока аренды». С дьявольской ловкостью он выбил почву из-под ног у оппозиции вигов, которые как раз на это и делали ставку. Дебаты по этому пункту едва не переросли в настоящую потасовку между Дизраэли и Гладстоном. Этот последний — колосс с лицом пророка, обрамленным седыми всклокоченными бакенбардами, — вышел из себя и с такой яростью стал колотить кулаком по столу, стоящему в самом центре.палаты общин, что с него разлетелись все его бумаги. «Какое счастье, что в зале стоит такой широкий и крепкий стол, который разделяет нас», — произнес тихонько Дизраэли своим голосом восточного сказочника. Но не только стол, а абсолютно всё разделяло этих двух дьяволов во плоти, которые в течение пятнадцати лет будут противостоять друг другу на политической арене, ведя самую фантастическую дуэль в истории английского парламента.

Смуглолицый, в завитках черных напомаженных волос, которые он прилизывал на висках, Дизраэли внешностью напоминал вертящегося дервиша. Его семья была родом из Испании. Как и многие другие евреи, они бежали оттуда от преследований инквизиции. Его отец, историк и собиратель книг, и мать, наполовину итальянка, наполовину еврейка, были вынуждены принять протестантскую веру, чтобы обрести в Англии подобающий социальный статус. Своего сына они окрестили, но это не спасло маленького Бенджамина от прозвища «грязный еврей», которым награждали его в частных английских школах. Так ведь он и звался «Дизраэли», что раньше писалось «д’Израэли», то есть «из Израиля». Благородные лорды тоже не могли признать за своего этого модного писателя, умело вплетавшего в любовную канву своих романов резкую критику социальных устоев их общества. Политика была для лидера тори своеобразной поэтической формой, которая будоражила его воображение и служила источником вдохновения.

Такому необыкновенно ловкому царедворцу, каким был Дизраэли, потребовалось совсем немного времени, чтобы завоевать благосклонность Виктории, очень помогло ему в этом полное лиризма письмо, которое он направил ей после смерти Альберта: «Мужественная красота сочеталась в нем с божественной простотой, а рыцарский дух с блестящим умом». Королева читала эти строки, заливаясь слезами, и в знак признательности подарила Дизраэли переплетенный в белую кожу сборник речей Альберта.

Сам же принц чувствовал себя ближе к Гладстону, чем к экзотичному Дизраэли, которого считал узурпатором и которого обвинял в нежелании признавать пользу свободной торговли. Но в то время как Гладстон отказался рассматривать вопрос о выделении средств на строительство Королевского Альберт-холла, Дизраэли первым же делом поставил его на голосование, и 20 мая взволнованная и преисполненная благодарности Виктория заложила первый камень в фундамент его здания на опушке Гайд-парка как раз напротив мемориала Альберта. Оркестр исполнил написанную Альбертом кантату под названием «Обращение к гармонии», а королева напомнила присутствующим, что участок земли, на котором началось это строительство, был куплен на средства, полученные в качестве прибыли от проведения Всемирной выставки.

Королева не могла не восхищаться теми посланиями, что получала от своего министра финансов. 26 февраля: «Парламент бурлит и возмущается, но министр финансов убежден, что на королеве это никак не отразится». 29 февраля: «Министр финансов считает, что вопрос о реформе избирательной системы в этом году будет урегулирован, он уверен в том, что в мае все обойдется без кризиса и что пребывание Вашего Величества в своей шотландской резиденции не будет нарушено». Когда Дизраэли приедет в Бальморал, королева напишет Вики: «Ни один министр после сэра Р. Пиля (за исключением нашего несчастного, дорогого лорда Абердина) не проявлял ни такого интереса к моим личным делам, ни такого уважения и внимания ко мне самой».

К остроумным отчетам о дебатах в парламенте, которые очень забавляли Викторию, министр финансов добавлял лондонские сплетни и слухи, обсуждавшиеся в клубах. Все, кроме тех, что начали ходить о скандальной близости королевы с ее слугой.

Вот уже два года ее шотландец ни на секунду не покидал ее. Осенью 1865 года в имении герцогини Атольской Джон Браун занимал спальню, смежную со спальней королевы, в предоставленном в ее распоряжение коттедже Данкелд. «Я хочу, чтобы Браун жил в одном доме со мной», — написала она своей близкой приятельнице и шотландской соседке.

Именно Браун приносил ей вечером стакан воды в постель, а утром после завтрака получал у нее все распоряжения. И это Браун повязывал ей черный фартук, чтобы она не испачкала чернилами шелковое платье, когда садилась за свой письменный стол. Это он раскрывал над ней зонтик при первых каплях дождя. Он во время путешествий разыскивал ее потерявшийся багаж. Он во время прогулок по окрестностям Бальморала бежал в ближайшую хижину за кипятком, чтобы заварить чай, если костер не хотел разгораться. Во время выездов в карете с траурной драпировкой он сидел позади Виктории, скрестив руки на груди, мрачный и словно бы отрешенный от мира. Но из-под густых рыжих бровей зоркий взгляд горца прочесывал горизонт, чтобы тут же разогнать любые облака, способные нарушить спокойствие королевы: «Какое утешение постоянно иметь рядом с собой Брауна».

Кое-кто уверял, что Браун обладает способностями медиума. Якобы благодаря ему Виктория могла продолжать свое общение с пребывающим на том свете Альбертом, ожидая воссоединения с ним, чего она желала больше всего на свете. Во второй половине XIX века вся Европа, включая Англию, была помешана на спиритизме. На лондонских сценах выступали все самые знаменитые медиумы мира. Королева и сама еще при жизни принца с ним и детьми развлекалась в Осборне столоверчением. А теперь продолжала это занятие с Брауном и герцогиней Роксбро, поскольку ей хотелось пребывать в постоянном контакте с душой ее любимого покойного супруга.

Но главное, опираясь на плечо своего могучего ангела-хранителя в килте, она чувствовала себя защищенной, понятой и любимой в своем горе. Каждый день шотландец сопровождал ее в мавзолей Альберта и вместе с ней плакал над его могилой. После обеда они вдвоем отправлялись на прогулку. Браун вел под уздцы пони королевы, а когда ее величество останавливалась, чтобы отдохнуть, он на руках переносил ее из седла на землю. Ее, не терпевшую, чтобы кто-то до нее дотрагивался, он носил на руках и закалывал булавкой ей шаль, ворча на нее, если она начинала вертеться. А порой он даже выговаривал ей за то, что она безвкусно одевается: «Что это вы сегодня надели на себя такое?»

В чай он добавлял ей хорошую порцию виски, она называла это грогом и до конца своих дней предпочитала всем другим напиткам. Она не только не упрекала его за неумеренную страсть к алкоголю даже тогда, когда он бывал мертвецки пьян, что впрочем нередко случалось и при жизни Альберта, но и сама разделяла ее. Винокуренный заводик, расположенный по соседству с Бальморальским замком, производил виски исключительно для королевы. В то время в британском высшем обществе было модно смешивать красное вино с шампанским. И гости королевы, в частности Гладстон, с удивлением взирали на то, как Ее Величество пьет бордо с виски, ведь настоящие джентльмены считали виски «пойлом дикарей». А еще Виктория заказывала во Франции вино «Мариани», этот ликер, содержащий опий, вскоре будет запрещен для широкой продажи.

Все гости Виктории поражались метаморфозе, произошедшей с ее фигурой. «Королева прекрасно себя чувствует, но она стала просто необъятной!» — заявил в своем клубе министр иностранных дел лорд Стэнли. Браун не стеснялся повторять ей, что нужно хоть немного заниматься физическими упражнениями: «Принц часто говорил вам об этом!» Ни одна другая фраза не действовала на королеву так, как эта. Гэльский акцент Брауна, его фамильярность и даже грубоватость, с которой шотландец обращался к ее величеству, поражали благородных лордов. «Что за скотина этот Браун!» — возмущался в Бальморале лорд Коули. Но прямота ее шотландского слуги импонировала Виктории, которая считала ее признаком бесстрашия и искренности.

Отныне все приказы слугам королева передавала только через Брауна, чьи авторитарные замашки вызывали возмущение в недрах дворца. Шотландец всегда был в курсе всех событий, читал государыне газеты и пересказывал ей сплетни не только о ее придворных, но даже о членах ее семьи. Он прекрасно знал, что «забавляет» Викторию, и без тени смущения настраивал ее против ее же собственных детей. Так, однажды утром он сообщил ей, что прием, устроенный накануне Берти, не пользовался успехом, чем весьма порадовал королеву, с негодованием относившуюся к непристойным, на ее взгляд, развлечениям, которым предавались в Мальборо-хаусе.

С Брауном она вновь почувствовала вкус к жизни. И порой даже стала улыбаться на публике. Правда, это тревожило ее, и она поделилась своей тревогой со своим духовником, настоятелем Виндзорской церкви преподобным Уэлсли: не грех ли это — найти «утешение, привязавшись после Альберта к другому мужчине»? Замешкавшись на какое-то мгновение, слуга Господа ответил, что всякому горю отводится свое время, а потом жизнь вновь вступает в свои права.

В Шотландии, как нигде в другом месте, Браун чувствовал себя хозяином. Он держал себя исключительно дерзко с принцем Уэльским, и тот в конце концов стал все реже и реже появляться в Бальморале, поскольку его охотничьи

планы все время шли вразрез с планами Брауна, чью сторону обычно принимала королева. А когда между одним из офицеров-кавалеристов из свиты принца Артура, лейтенантом Стерлингом, и Арчи, младшим братом Брауна, произошла стычка, королева приказала наказать офицера, отстранив его от должности. Она поручила бальморальскому пастору, преподобному Робертсону, составить генеалогическое дерево Браунов, а также приказала издать книгу «Highlanders of Scotland»[95], в которой пыталась доказать, что отец Джона Брауна был потомком одного из приближенных Карла II. В 1866 году «Панч» напечатал такую пародию на «Court Circular»: «В Бальморале мистер Джон Браун совершил прогулку в горы. На обед он ел haggis (бараний рубец с пряностями). Вечером слушал концерт волынщиков. Удалился спать довольно рано».

Добровольное заточение Виктории способствовало распространению за границей разных слухов, они выпархивали из окон королевских дворцов, залетали в редакционные кабинеты и приземлялись в секретариате ее величества. В ноябре 1866 года Генри Понсонби писал своему брату Артуру: «Мы с удивлением узнали здесь, что наш посол в Берне выразил протест швейцарским властям по поводу порочащей королеву статьи, которая появилась в “Газет де Лозанн”, это было довольно опрометчиво с его стороны, поскольку из-за его демарша дело получило огласку». На самом деле Понсонби принял за чистую монету обыкновенную сплетню. Швейцарцы не печатали никаких статей о том, что королева тайно сочеталась браком с Брауном и даже ждет от него ребенка. А посему не было и никаких демаршей со стороны британского дипломата.

Но двор находился в постоянном страхе, что газеты запестрят скандальными заголовками, а дети Виктории были уязвлены тем, что их мать выставляет напоказ свои близкие отношения со слугой. Алиса возмущалась, что Виктория постоянно ставит им в пример Брауна за то, что тот не боится прямо высказывать ей свое мнение, а сама при этом не выносит никаких возражений со стороны детей. Браун, Браун, Браун... Мужик с конюшни, занявший место их отца! К раздражению, вызванному невозможностью общаться с матерью без ее нахального мажордома, примешивался стыд за то, что она так афишировала свою привязанность к слуге.

Отважная Алиса, поддержанная Аффи, решила призвать Викторию к выполнению ею своих королевских обязанностей, вырвав ее из уединения, тщательно оберегаемого вездесущим шотландцем. Та пришла в ярость от этой попытки семейного заговора и пожаловалась на него Вики. Но старшая дочь, как и ее сестра, была обеспокоена той опасностью, что нависла над монархией из-за чудовищной беспечности королевы. Эгоизм матери возмущал ее. Она множество раз просила ее удалить от себя Брауна.

Но это был каприз государыни, которая, сидя с утра до вечера за своим письменным столом с пером в руке, утверждала, что ее жизнь — это «долина слез» и что было бы несправедливо требовать от нее, чтобы она лишила себя тепла и привязанности своего гилли. В 1867 году она возвела его в сан «шотландского слуги королевы», что означало, что теперь он стал наполовину слугой, наполовину секретарем.

Когда она разбирала свой ящик с депешами, Браун всегда теперь стоял у ее стола. Он высказывал ей свое мнение по любому поводу, не дожидаясь вопросов с ее стороны, и она прислушивалась к нему. Шотландец с презрением относился к ирландцам, которых называл не иначе как «папистами», и к «damned»[96] иностранцам, которых обзывал разными обидными словами. Ходили даже слухи, будто бы он заставил умолкнуть неиссякаемого Гладстона, перебив его замечанием: «Вы уже достаточно тут наговорили». Понсонби, один из самых близких ко двору людей, рассказывал случай с мэром Портсмута, который приехал в Осборн узнать, не соблаговолит ли королева принять участие в смотре полка волонтеров. В ожидании ответа он присел рядом с Понсонби, чтобы перекинуться с ним парой слов. Вдруг дверь в комнату королевы резко распахнулась и появилась красная физиономия Брауна, который грубо бросил посетителю, выговаривая слова со своим акцентом гэльского крестьянина: «Королева сказала: “Канэшно нэт”». «Морнинг пост» писала, что «гилли Браун занял при королеве то же место, что мамелюк Рустам занимал при Наполеоне». Позднее его станут сравнивать с Распутиным.

В феврале Виктория, которая вновь согласилась открыть парламентскую сессию, чтобы поддержать правительство, следуя в Вестминстер, наблюдала на лицах встречных людей явную враждебность. Причиной их недовольства была не только суровая зима, эпидемия холеры и безработица. Народ, требовавший от нее проведения реформы избирательной системы, начал задаваться вопросом, а нужна ли ему вообще эта невидимая и оскандалившаяся монархия.

6 мая в Королевской академии художеств была выставлена картина Лендсира, на которой сидящая верхом на лошади королева была изображена рядом со своим гилли. Посетители валом повалили на выставку, а газеты назвали эту демонстрацию «опрометчивостью, ошибкой и безвкусицей». Виктория не обращала на это никакого внимания. Она считала полотно очень удачным. Вот если бы какая-нибудь герцогиня позволила себе афишировать свою близость со слугой подобным образом, то она первой бы осудила ее. Джентльмены в клубах придумали новое слово «Ьаlmorallity»[97] для обозначения этой щекотливой ситуации, которая усугублялась покровом таинственности и удаленностью шотландского убежища королевы.

В июне Виктория должна была присутствовать на параде в Гайд-парке. Лорд Дерби предостерегал генерала Грея: «Присутствие Брауна в карете королевы может спровоцировать народ на то, что он станет не только освистывать его — что не самое страшное! — но и швырять в него камни». Он предложил посоветовать шотландцу сказаться больным и остаться дома. На что Грей ответил: «Это может вызвать у королевы обычный для нее нервный срыв из тех, что заканчиваются полной прострацией». И был совершенно прав.

Викторию возмущали эти «злобные сплетни высшего света, раздосадованного тем, что он никак не может заставить королеву покинуть ее убежище... и муссирующего эту ужасную ложь о бедном и добром Брауне, которую печатают шотландские газеты, чтобы угодить недоброжелателям, вынашивающим черные планы». В день, на который был назначен парад, произошло трагическое событие: генерал Хуарес[98] казнил в Мексике императора Максимилиана[99], и правительство воспользовалось этим предлогом, чтобы отменить массовое мероприятие в Гайд-парке.

«Королева не потерпит, чтобы ей диктовали, как ей себя вести», — писала Виктория своему конюшему лорду Фицрою. Точно так же она упрямо отказывалась, несмотря на настояния своих министров, пригласить в Англию русского царя Александра II, которого с блеском принимал в Париже Наполеон III по случаю Всемирной выставки. Никто и ничто не могли ее заставить изменить принятое решение.

По приказу королевы доктор Дженнер направил лорду Дерби коммюнике, которое было зачитано на заседании Совета министров: «Любое волнение вызывает у Ее Величества нарушение функции желчного пузыря, провоцирующее рвоту, и мы опасаемся, как бы эти проблемы не сказались на работе мозга». Так что царю пришлось удовольствоваться орденом Подвязки, который она послала ему.

После долгих споров ока согласилась на три дня отложить свой отъезд в Осборн, чтобы оказать прием важному для Англии союзнику — турецкому султану, «но без его гарема». Экзотический правитель развеял ее меланхолию. С юмором описывала она Вики визит этого «восточного брата с дивными глазами» и радовалась, что по случаю его приезда в Виндзоре вновь выставили на стол парадный золотой сервиз. «Впервые за эти шесть грустных лет» во дворце играл оркестр. Во время морского парада в Спитхеде султан, страдавший морской болезнью, не выходил из своей каюты. А Виктория, прекрасно переносившая качку, лишь посмеивалась над ним.

В Осборне неугомонная Луиза решила спеть и уговорила мать подыграть ей на фортепьяно, и «я даже сама попыталась тоже что-то спеть». Со своим неподражаемым чувством юмора лорд Кларендон заметил, что «Ее Величество прекрасно умеет уклоняться от того, что ей не нравится, и соглашается делать то, что доставляет ей удовольствие».

В салонах на все лады злословили по поводу ее нежелания исполнять свои официальные обязанности и ее жалких попыток оправдать такое поведение. В начале ее царствования Викторию называли «миссис Мельбурн». Теперь она стала «миссис Браун». Подобные оскорбления вызывали у нее возмущение. Ах, как презирала она это «добропорядочное общество», праздное и не приносящее никакой пользы, которое высмеивали в своих произведениях все романисты от Теккерея до Диккенса. Это «добропорядочное общество», о котором Мельбурн еще на заре ее правления говорил: «Здесь едва ли найдется хотя бы одна леди, чье поведение можно было бы назвать безупречным. Что до мужчин... то с ними дела обстоят еще хуже!» И эта аристократия, такая богатая, такая снобистская и такая распутная, все эти пэры, заседающие в палате лордов, словно какие-то царьки, не приняли ее добродетельного Альберта, заставив его так страдать! Она никогда не простит им этого. И в каком же таком качестве они хотели бы сегодня давать ей уроки добродетели и отваги?

Викторию коробило, что бедняки часто несли наказание за провинности в десятки раз менее серьезные, чем те, что совершали представители благородного сословия, оставаясь при этом безнаказанными. Напрасно в своих письмах она просила Берти «подавать хороший пример и не оказывать покровительства никому из этих одиозных персонажей!».

Мэри Понсонби признается позже, что Виктория и Альберт были куда ближе к простым людям, чем к собственным придворным. Королева требовала от всех своих внуков, как прежде от своих девятерых детей, чтобы они за руку здоровались со слугами. В своем Бальморальском замке она устраивала ежегодный бал гилли, который обычно заканчивался всеобщей попойкой. Ужин там подавали через два часа после начала праздника, и к этому времени многие слуги уже едва держались на ногах. То тут, то там слышался звон разбитой посуды, часть блюд с трудом добиралась до стола, а сомелье[100] лили вино мимо стаканов. Виктория делала вид, что ничего не замечает.

В этом, 1868 году она опубликовала «Страницы из дневника о нашей жизни в горах Шотландии», иллюстрированных ее собственными рисунками, это был тот самый дневник, который она вела во время своих экспедиций по краю, где они были так счастливы. Книга изобиловала смешными рассказами о бальморальской прислуге, о ее достоинствах и недостатках, в том числе и о пристрастии к виски, над которым королева слегка подтрунивала. Общество борьбы за трезвость, своего рода архипуританская секта, выразила свое возмущение по этому поводу и потребовала убрать из книги все упоминания об употреблении спиртного. Королева категорически отказалась это сделать. Она наоборот собиралась показать всем, что английская государыня разделяет и любит простую жизнь своих подданных, принадлежащих к самым низам общества.

Силой и бодростью своего духа скромные шотландцы выгодно отличались от знати, думающей лишь о развлечениях. И первым среди них, естественно, был Джон Браун, несравненный и благородный гилли, которого приблизил к себе еще Альберт. Она уподобилась писателю Томасу Хьюзу, который в своей книге «Том Браун» на четырех страницах восхвалял всех безвестных Браунов, составивших славу Великобритании. Она пошла даже дальше, противопоставляя «Джон-Браунизм» «Джон-Булизму»[101], доброту первых — высокомерию вторых.

Пятьдесят тысяч экземпляров «Страниц» разошлись в две недели, желающие приобрести книгу буквально рвали ее друг у друга из рук. В США количество проданных экземпляров было в два раза больше. Успех ее книги, наивность которой вызывала улыбку у аристократов и возмущение у ее детей, укрепил Викторию в собственной правоте.

В конце февраля 1868 года лорд Дерби, с трудом передвигавший ноги, ушел в отставку. Дизраэли был приглашен в Осборн и получил предложение занять освободившееся место главы правительства. Леди Пальмерстон и салоны вигов кипели от возмущения: «Идея назначить премьер-министром еврея вызывает у нас невыразимое отвращение». А королеве эта идея пришлась по вкусу. В отличие от Альберта у нее не было ни религиозных, ни расовых предрассудков: «Он поэт, романтик и рыцарь. Когда он преклонил колено, чтобы поцеловать мне руку, которую нежно взял в свои, он произнес: со всей силой моей верности и преданности». Популярный писатель, он осыпал королеву литературными гиперболами и вел себя с ней, как с коллегой по творческому цеху. «Мы, писатели», — бросал он ей, сопровождая эти слова своей восточной улыбкой. Но у него практически не было времени на то, чтобы предаваться сладостному заигрыванию с государыней. Гладстон внес на рассмотрение парламента проект закона об автономии англиканской церкви в Ирландии.

Увы, лидер вигов был совершенно не похож на обаятельного Дизраэли. Он мнил себя посланником Бога, подвергал себя самобичеванию за греховные мысли, а к политике постоянно примешивал религию. Одной из идей тщеславного Гладстона было наставить на путь истинный проституток, наводнивших Лондон. Каждый вечер, выйдя из здания парламента, он направлялся в пользующиеся дурной славой городские кварталы и читал бесконечные нравоучения несчастным полуголым женщинам. Порой демон одолевал его, и этот колосс поддавался искушению плоти. Но, последовав за женщиной в ее каморку, он вдвойне начинал мучиться угрызениями совести. Маленький крестик, нарисованный в его дневнике, означал, что он испытал искушение, кнут — что поддался этому искушению, а затем в наказание подвергал себя более жестокому, чем обычно, самобичеванию.

Виктория терпеть не могла это лицемерное пуританство. Ее возмущало, что Гладстон пытается «разжечь старые сектантские распри». У лидера вигов была амбициозная цель положить конец неравенству в Ирландии между англиканской церковью, которая объединяла меньшую часть местного населения, но пользовалась поддержкой центральной власти, и католической церковью, которая имела многочисленную паству, но не признавалась английской короной и отвергалась ею как папистская.

В начале мая правительство Дизраэли оказалось в меньшинстве при голосовании по этому ирландскому вопросу. Вместо того чтобы самому уйти в отставку, премьер-министр распустил палату общин, как глава правительства он имел право назначить досрочные выборы. И состояться они должны были в ноябре, после парламентских каникул.

А королева проводила свои «весенние каникулы» в Бальморале, она использовала эти последние недели, чтобы сполна насладиться общением с Дизраэли. Она послала своему премьер-министру в подарок примулы и получила от него в ответ письмо с благодарностью, которое он продиктовал своей жене Мэри-Энн, та была старше него на двенадцать лет, и он женился на ней, богатой вдовушке, из-за ее денег. У Мэри-Энн был красивый дом рядом с Гайд-парком, она, не моргнув глазом, гасила все долги своего «героя» и до трех часов ночи ждала его возвращения из клуба или парламента. А когда обессиленный премьер-министр появлялся наконец дома, его ждали ярко освещенные комнаты, разожженный камин в гостиной и графинчик хереса на серебряном подносе. «Господин Дизраэли страстно любит цветы. А полученные им примулы показались ему вдвойне ярче и благоуханнее благодаря той благословенной руке, что осыпала его дождем всех этих весенних сокровищ», — написала Мэри-Энн королеве, которая тут же узнала цветистый стиль своего премьер-министра, чья супруга скорее славилась глупой болтовней.

В июле в Англии установилась невыносимая жара. За лето она унесла более двадцати тысяч жизней. Виктория проинформировала Дизраэли, что собирается отправиться в длительное путешествие. Она уже три года готовилась к поездке в Швейцарию, в горы с их покрытыми вечными снегами вершинами, которые ей восторженно описывал еще Альберт и которые она давно мечтала увидеть собственными глазами. Сейчас там находился ее сын, принц Артур, со своим гувернером майором Элфинстоном. Еще в июне в одном из своих писем Вики интересовалась у матери, верен ли слух о ее предстоящей поездке. Та ответила: «Доктор Дженнер порекомендовал мне ее. Я сказала об этом лишь двум или трем людям. Я не собираюсь никого принимать, чтобы не переутомиться и не расстроить себе нервы, как это было во время моего пребывания в Розенау».

В официальном коммюнике об этой поездке подчеркивался ее сугубо частный характер. Британский консул в Женеве прислал министру иностранных дел лорду Стэнли письмо с просьбой выделить ему дополнительные средства на приобретение нового парадного мундира. Министр ответил отказом, сочтя этот расход бесполезным: «В новом мундире нет никакой необходимости, поскольку Ее Величество все равно вас не примет».

В начале августа, все в такую же жуткую жару, Виктория погрузилась на корабль, чтобы отплыть на континент вместе с тремя младшими детьми: Луизой, Леопольдом и Беатрисой. С собой она взяла лишь двух придворных дам. Но ее свита, сокращенная до предела, все равно насчитывала сорок человек, среди которых были ее личный секретарь, костюмеры, врач, Браун, а также брат Брауна Арчи, приставленный к Леопольду. Кроме них в свиту входили еще трое шотландских горцев. Три кареты были отправлены на континент заблаговременно, как и дюжина лошадей, две из которых — Флора и Султан — были любимыми лошадьми ее величества. Королева путешествовала инкогнито под именем «графини Кентской», выдумщица Луиза пришла от этого в восторг и всем представлялась «Луизой Кентской».

В Шербуре ее ждал личный поезд Наполеона III, который за ночь доставил Викторию в Париж, где она остановилась в своем посольстве в приготовленной для нее комнате: «У меня разыгралась сильнейшая диарея». Императора в столице не было, он находился на водах в Пломбьере, где пытался избавиться от камней в почках и мочевом пузыре. Во второй половине дня его супруга Евгения заглянула в английское посольство с кратким официальным визитом, чтобы поприветствовать Викторию. Согласно дипломатическому протоколу королева должна была нанести императрице ответный визит, прибыв к ней в Елисейский дворец, который находился по соседству с ее посольством. Путь до дворца занял бы не более двух минут, но Виктория плохо переносила жару и приказала везти себя прямо на вокзал, а по дороге из своей кареты посмотрела на новый Париж барона Османна, где «больше не было дыма. Но, увы, на месте живописных старых улочек выросли новые кварталы!». На следующий день французские газеты подняли шум, что их императрице нанесено оскорбление. Лорд Стэнли, прибывший в Париж обычным поездом, получил от Дизраэли указание никак не реагировать на эти выпады.

В Люцерне Элфинстон снял пансион «Уоллис», построенный двумя годами ранее английским художником-лито-графом Робертом Уоллисом, женившимся на швейцарке, которая превратила дом в гостиницу. Это была просторная вилла, стоящая на берегу Фирвальдштедтского озера с его зеленой водой, и оттуда открывался самый замечательный вид во всей округе на снежные шапки гор.

В первый же день Виктория отправилась на экскурсию к овеянному романтикой озеру Ренглох, а назавтра каталась по нему на новом пароходике при стечении огромной толпы любопытных. Инкогнито ей сохранить не удалось. «Наплыв иностранцев за последние две недели вырос до такой степени, что все гостиницы и пансионы оказались переполненными. Но мы ожидаем еще большего притока туристов, главным образом сыновей и дочерей Альбиона, поскольку они привыкли всюду следовать за своей высокочтимой государыней, словно цыплята за курицей», — писала «Газет де Лозанн». На конюшне их пансиона, которую Виктория пожелала осмотреть, один из конюхов приветствовал ее низким поклоном и словами: «Добрый день, госпожа королева!» — чем сильно насмешил ее. В Энгельберге она посетила местный монастырь: «Впервые в истории католические монахи принимали у себя британского монарха». А Виктория впервые в жизни побывала на мессе.

Сидевший рядом с кучером Браун защищал королеву от назойливого любопытства прохожих. Своим килтом, размашистыми жестами и грубыми окриками он сразу же привлекал к себе всеобщее внимание. «ДБ ведет себя здесь так же по-хозяйски, как и в Виндзорском дворце. Если чего-то не хватает, он настойчиво требует этого и обязательно получает», — отмечал Понсонби.

Несмотря на постоянную заботу своего гилли, королева и здесь страдала от жары и фена, сухого и резкого ветра сродни мистралю. «Твоя бедная старая мамочка чувствует себя далеко не лучшим образом. Я совсем пала духом, у меня подавленное настроение, и я думаю, что самое лучшее для моего здоровья — сидеть дома, и предпочтительнее всего — в Шотландии», — писала она Вики. В воскресенье она даже заплатила 2 тысячи швейцарских франков, чтобы удалить из пансиона любителей боулинга, которые досаждали ей своими криками. Английские газеты рекомендовали своим читателям не нарушать отдых ее величества: «Они должны вести себя так, словно не знают, кто она такая. Верноподданному англичанину запрещаются любые слова, жесты или взгляды, позволяющие допустить, что они предназначены оказавшейся в людном месте королеве, подобное поведение будет расцениваться как невоспитанность». Прячась от нескромных взглядов, Виктория пила свой чай на уединенных лужайках. Она ставила там свой мольберт и на пару с Луизой, самой талантливой художницей в их семье, писала акварели. Мать и дочь состязались в изображении одних и тех же пейзажей.

Обследовав за две недели Люцерн и его окрестности с его крепостными стенами, башнями и другими достопримечательностями, Виктория отправилась на экскурсию в высокогорные Альпы. Сидя на спине своего пони, она поднималась все выше в горы: преодолела перевал Сен-Готард и добралась до перевала Фурка, где остановилась на три дня и три ночи в маленьком горном приюте, обставленном более чем скромно, что привело ее в полный восторг. Ей предложили пересечь Ронский ледник в портшезе, но она предпочла идти пешком, опираясь одной рукой о палку, а другой — о «крепкое плечо Брауна». Ночью шел снег, было холодно, и она чувствовала себя просто великолепно.

По возвращении в Люцерн она, в восхищении от первой экскурсии, попросила организовать ей еще два восхождения — на величественную гору Риги и на Пилат, зубчатые вершины которого отражались в спокойных водах озера.

Первой фрейлине королевы, импозантной леди Эли, было поручено регулярно посылать Дизраэли отчеты о времяпрепровождении ее величества. Премьер-министр и посол Англии в Париже лорд Лайонс обменивались бесконечными депешами, пытаясь найти способ замять дипломатический инцидент с Францией. Они поручили леди Эли убедить Викторию в необходимости нанести императрице Евгении ответный визит на обратном пути через Париж. Виктория согласилась при условии, что ей придется ехать не в Фонтенбло, а всего лишь в Елисейский дворец.

За четыре дня до отъезда леди Эли отправила лорду Стэнли паническое сообщение: Виктория собирается встретиться со своей подругой Августой, королевой Пруссии, которая должна приехать в Люцерн с частным визитом. В тот момент, когда французская и немецкая армии готовы были двинуться друг на друга, такая встреча представлялась крайне несвоевременной. В результате всё закончится десятиминутным свиданием двух королев на люцернском вокзале.

В Париже Викторию ждала записка от Евгении, которая извинялась за свое отсутствие. Воспользовавшись случаем, королева решила посетить вместе с детьми замок Сен-Клу, в котором тринадцать лет назад она останавливалась вместе с Альбертом и о котором сохранила волшебные воспоминания. Но ставни в доме были закрыты, сады пусты, и она уехала оттуда, охваченная ностальгией.

В пятницу, прибыв в Портсмут, она нашла там письмо Дизраэли, изобилующее комплиментами, в котором премьер-министр просил ее об аудиенции в воскресенье. А в понедельник королева уже была на пути в Бальморал. В Англии полным ходом шла избирательная кампания. Но Виктория, едва вернувшись из Швейцарии, уже опять мечтала о новых путешествиях инкогнито вдали от официальных церемоний, политических кризисов и нескромных взглядов.