"Уроки мудрости" - читать интересную книгу автора (Фритьоф Капра)

Разговоры с Гейзенбергом

Несколькими месяцами позже я навестил родителей в Инсбруке, ипоскольку я знал, что Гейзенберг жил в Мюнихе, всего вчасеезды, я написал ему с просьбой принять меня. Затем я позвонилему из Инсбрука, и он сказал, что будет рад меня видеть.11апреля 1972 года я приехал в Мюних, чтобы встретиться с человеком, который оказал решающее влияние на мою научную деятельность и философские занятия, с человеком, который считался одним из интеллектуальных гениев нашего века. Гейзенберг принялменя в своем кабинете в Институте Макса Планка. На нем был безупречныйкостюм; галстук был приколот булавкой в формебуквы?????символапостоянной Планка — фундаментальной константы квантовой физики. Я отмечал эти детали постепенно, сидя напротив него за столом во время нашейбеседы. Наибольшеевпечатлениепроизвели на меня его ясные серо-голубые глаза, взгляд которых указывал на глубину ума, сосредоточенность, сочувствиеи спокойную непредубежденность. В первый раз япочувствовал, что передо мной — один из великих мудрецов нашей культуры.

Я начал разговор, спросив, в какой степени он продолжает заниматься физикой. Он ответил, что осуществляет исследовательскую программу с группой коллег, что он приходит в институт каждыйденьисбольшиминтересомследит за исследованиями в области фундаментальнойфизики во всем мире. Когда я спросил, какие результаты он надеется получить, он вкратце описал цели своей исследовательской программы, носказал так же, что ему доставляет удовольствие нетолькодостижениецелей, но и сам процесс исследования. Я проникся ощущением того, чтоэтот человек следует своей дисциплине до полной самореализации.

Больше всегоменя удивило, что с первых минут нашей беседы ячувствовал себя совершенно легко. Гейзенберг ни на мгновениенедалмне почувствовать разницу нашего статуса; в нем не было ни следа позирования и самомнения. Мы заговорили о последних исследованиях в физикеэлементарныхчастиц, и к своему удивления я обнаружил, что возражаюГейзенбергу уже через несколько минут после начала разговора. Первоначальныечувстваблагоговения и почтения быстро уступили место интеллектуальному возбуждению хорошей дискуссии. Чувствовалось полноеравенство — два физика обсуждают идеи, которые наиболее интересуют их влюбимой науке.

Естественно, нашабеседа вскоре коснулась 20-х годов, и Гейзенберг рассказал мне много занимательных историй о том времени. Я понял, чтоон любит говорить о физике и вспоминать эти волнующие годы.

Например, он живо описал дискуссию между Эрвином Шредингером и НильсомБором, которая произошла, когда Шредингер приехал в 1926 году в Копенгаген, чтобы рассказать о волновой механике, в том числе о знаменитомуравнении его имени, в институте Бора. Шредингеровская волновая механика предполагала непрерывность и основывалась на известномматематическом аппарате, в то время как принадлежащая Бору интерпретация квантовой теории основывалась на гейзенберговской дискретной и весьманеортодоксальной матричной механике, включающей так называемые квантовыескачки.

Гейзенберг рассказывал, чтоБор пытался убедить Шредингера вдостоинствах дискретной интеграции в долгих спорах, частопродолжавшихсяцелымиднями. Водномиз этих споров Шредингер воскликнул сбольшой досадой: "Если действительно необходимо принимать во вниманиеэти проклятые квантовые скачки, я отказываюсь иметь какое-либо дело совсем этим!". Но Бор настаивал и ругался со Шредингером столь интенсивно, что тот в конце концов заболел."Хорошо помню, — продолжал Гейзенберг с улыбкой, — как бедный Шредингер лежал в постели в доме Бора, миссис Бор подавала ему тарелку супа, в то время как Нильс Бор сидел около его постели иговорил: "Но, Шредингер, выдолжныпризнать…"Рассказывая о событиях, приведших кформулированиюпринципанеопределенности, Гейзенберг упомянул интересную деталь, которую я невстречал в опубликованных воспоминаниях о том времени. Он сказал, чтововремя длительных философских бесед в начале 20-х годов, Нильс Борвысказал предположение, что они достигли предела человеческого понимания в мире малых величин. Может быть, предположил Бор, физики никогдане смогут найти точные формулы для описания атомныхявлений. Гейзенбергдобавил, с мимолетной улыбкой и ускользающим взглядом, что длянего было большим личным триумфом опровергнуть Бора в этом отношении.

Пока Гейзенберг рассказывал мне эти истории, я заметил, что унего на столе лежит "Случайность и необходимость" ЖакаМоно, ипоскольку я сам только что прочел эту книгу с большим интересом, мне былолюбопытно узнать мнение Гейзенберга. Я сказал ему, что, по моему мнению, попытка Моно свести жизнь к игре в рулетку, управляемой квантово-механической вероятностью, показывает, что он в действительности непонял квантовую механику. Гейзенберг согласился с этим и добавил, чтоему жаль, что прекрасная популяризация молекулярной биологии сопровождается у Моно такой плохой философией.

Это позволило мне затронуть более широкие философскиеаспектыквантовой физики, в частности ее отношение к философии восточных мистических традиций. Гейзенберг сказал, что он часто думал, что значительный вклад в науку японских физиков в течение последних десятилетийможет быть объяснен существенным сходством между философскими традициямиВостокаи философией квантовой физики. Я заметил, что японскиеколлеги не проявляли сознавания такой связи, с чем Гейзенбергсогласился: "Японские физики чувствуют прямо-таки табу по поводу разговоровоб их собственной культуре, настолько на них влияют американцы". Гейзенберг полагал, что индийские физики более открыты в этом отношении, что соответствует и моим наблюдениям.

Когда я спросил, что сам Гейзенберг думает по поводу восточнойфилософии, он сказал, к моему большому удивлению, что не только вполнесознает параллели между квантовой физикой и восточной мыслью, но что всвоей собственной научной работе он испытал — по крайней мере подсознательно — большое влияние индийской философии.

В 1929 году Гейзенберг провел некоторое время вИндиивкачестве гостя знаменитого индийского поэта Рабиндраната Тагора, с которым он много говорил о науке и индийской философии. Это знакомствосиндийской мыслью стало для него большой поддержкой, как он мне сказал.

Он стал понимать, что приятие того, что относительность, взаимосвязанностьи неопределенность являются фундаментальными аспектами физической реальности, столь трудно давшееся ему и его коллегам физикам, лежало в самой основе духовных традиций Индии."После этих разговоров сТагором, — сказал Гейзенберг, — некоторые идеи, которые казались совершенно сумасшедшими, внезапно наполнились большим смыслом. Это былодля меня большой помощью".

Здесь янемог удержаться, чтобы не излить Гейзенбергу своесердце. Я сказал ему, что пришел к мысли о параллелях между физикой имистицизмом несколько лет назад, начал систематически изучать эти параллели, и был убежден, что это важное направление исследований. Темнеменее, яне мог получить никакой финансовой поддержки от научныхобществ, а работать без этого было трудно и опустошительно. Гейзенбергулыбнулся: "Меня тоже часто обвиняют в том, что я слишком углубляюсь вфилософию". — Когда я заметил, что наши ситуации все же очень различны, он продолжал с той же теплой улыбкой: "Знаете ли, мы с вами — физики иного рода. Но так или иначе нам приходится, иметь дело с волками, выть по-волчьи"*. (* Прим. авт. — немецкое выражение, эквивалентное английскому "бежать со стаей"). Эти чрезвычайно добрые слова Вернера Гейзенберга — "Мы с вами физики иного рода" — помогли мне, может быть, больше, чем что-либо иное, сохранять веру в трудные времена.