"Встретимся через 500 лет!" - читать интересную книгу автора (Белов Руслан Альбертович)6. Глупый фарс?– Пуаро, я вас не понимаю, – сказал Гастингс, когда они вышли в парк и направились к «Трем Дубам». – Чего вы не понимаете? – улыбнулся удовлетворенно сыщик: он ожидал именно этого вопроса. – Мне кажется, что с нами разыгрывают комедию, идиотский фарс. А вы как будто этого не понимаете. И увлеченно в нем участвуете. Пуаро, увидев отца Падлу, шедшего навстречу под руку с фрекен Свенсон приподнял котелок. – Здравствуйте, фрекен Свенсон! Приветствую вас, отец Падлу. Прекрасная погода, не правда ли? Священник, скрупулезно поискав что-то в глазах сыщика, поздоровался сдержанным кивком. Фрекен Свенсон в ответ затараторила о своем превеликом уважении к великому сыщику и желании как-нибудь побеседовать о его научных разработках в области сыскного искусства, которые давно занимают ее ум. Гастингс, мило улыбнувшись обоим, взял вмиг растаявшего товарища под руку, потащил вперед. – Так вот, я не считаю, что мы с вами участвуем в фарсе, – вернув прежнее выражение лица, вернулся к прерванному разговору Пуаро. – Вы забыли, что имеете дело с бессмертным человеком, видящим все насквозь? Вы что, не знаете, что само Солнце со всеми своими планетами движется не куда-нибудь, а к созвездию, названному моим именем[46], именем Геркулеса? – Я не понаслышке знаю, что вы, Эркюль Пуаро, – великий человек, – сказал Гастингс, подумав: «Лук-порей[47] ты, а не Геркулес», – Но неужели этот великий Пуаро не понимает, что у профессора в правом нижнем ящике стола уже как неделю лежит история болезни? История болезни Джека Потрошителя, надписанная его подлинным именем? – В правом нижнем ящике стола? – задумчиво посмотрел Пуаро на друга. – Нет, дорогой мой, вы не угадали. Я наблюдал за профессором и сделал вывод, что она лежит в левом нижнем ящике его стола. И вы мне ее достанете. – Я?! Достану?! Вы предлагаете мне тайно проникнуть в кабинет Перена? – А почему нет? – недоуменно поднял плечи Пуаро. – Вы же сами заостряете мое внимание на этой истории болезни? – Да, заостряю. И знаете, почему? – Почему? – забывшись, Пуаро перестал семенить. – Потому что… Потому что это – самый короткий путь к разгадке. – Я так не думаю. Это вам, чтобы узнать подлинное имя Джека Потрошителя, необходимо взломать кабинет профессора. А мне достаточно пошевелить своими серыми клеточками, пошевелить после того, как я увижу животик мадмуазель Генриетты. И я пошевелю, очень энергично пошевелю, может, даже потрясу головным своим мозгом, как трясут яблоню. И знаете, почему? Да потому что профессор вызвал меня на дуэль. Он сделал свой выпад, медицинский выпад и убил мою болезнь. Теперь дело за мной… И скоро, очень скоро, я сделаю свой, и это будет последним моим подвигом. – Последним подвигом? Насколько я помню, последним подвигом Геркулеса было укрощение Цербера?! – Цербера я уже укрощал. Вы, что, забыли Августа Гертцляйна? – посмотрел Пуаро осудительно. – Нет, вы что-то от меня скрываете, Эркюль… – смешался капитан. – Как тогда, в Эссексе, в Стайлз Корт[48]… Я боюсь, что вы… – Что я, человек, всю свою сознательную жизнь боровшийся со злом, готовлюсь кого-то убить? Второго Нортона? – Да, мой друг. Я этого боюсь. Я боюсь, что вы шагаете на свою Голгофу, шагаете, помахивая тростью, как… – Как кто? – Как один человек… Не спрашивайте меня о нем. Я забыл его имя, я забыл, как он выглядел, я даже забыл… – Что вы еще забыли? – Еще я забыл, был ли он вообще… – С вами все ясно. А что касается возможности моего добровольного ухода из жизни, скажу, что в Стайлзе я был сражен беспощадной болезнью, и смерть казалась мне весьма подходящей альтернативой жизни. А теперь я вновь здоров, как Геркулес, и засматриваюсь на женщин, пусть издалека. И у меня нет никакого желания стрелять в лоб этому сумасшедшему татуировщику. Напротив, когда я найду его, то перед тем, как сдать полиции, попрошу на память сделать мне татуировку, скажем, на плече или лодыжке. Они так модны сейчас. – Бьюсь об заклад, я мигом угадаю, что вы попросите изобразить. – Что? – Геркулеса, разрывающего пасть Церберу. – Возможно, Гастингс, возможно, – довольно засмеялся Пуаро. – Значит, вы, как и я, все же считаете происходящее фарсом… – Я уже говорил вам, что нет, не считаю. Я считаю, что… Что какой-то глупец пытается шутить с Эркюлем Пуаро. А это, как вы знаете, Артур, неблагодарное занятие. И я докажу это… – А я считаю все происходящее фарсом. Ну, может быть, не фарсом, а мистической постановкой, преследующей вполне определенные цели. – Я не склонен смотреть на мир сквозь мистические очки. – Я знаю, Пуаро. А меня иногда заносит. Вот вчера я задумался об ацтеках. В год они приносили своим богам около двух с половиной тысяч человеческих жертв. Они жертвовали своими соотечественниками, своими родными. Как вы думаете, почему они это делали? – Многие народы, а точнее их вожди, жертвовали своими соотечественниками. Робеспьер во Франции, Сталин в России, Мао в Китае, Пол Пот в Камбодже. – Эти люди не жертвовали! Они, преследуя практические цели, что-нибудь инкриминировали людям и казнили! Инкриминировали! А у инков и ацтеков было другое – каждый год во имя Бога Ветра и покровителя жрецов Кетцалькоатля или Пернатого змея, они убивали около двух с половиной тысяч невинных людей. И вчера я понял, почему они это делали… – Почему? – зевнул Пуаро. Он не любил домыслов. – Мне кажется, они жили так же, как мы. Жили в благодатной, богатой стране. У них все было – еда, питье, жилье, секс, – и сердце и мозг их обрастали жирком благополучия. А это гибельно для народов. И жрецы придумали, как расшевелить людей, они придумали эти казни. Возьмем, к примеру, какой-нибудь банальный город, скажем, наш Леон. Представьте, там каждый год приносят в жертву тысячу пятьсот человек. И каждый человек знает, что в любой день к нему могут придти поощрительно улыбающиеся люди и сказать: – собирайся дружок! Тебе выпала великая честь почить во имя Общества, во имя Телевидения, во имя Бога! И этот человек, живший до того автоматически однообразно, может быть, даже убого, прощается с домочадцами, собирается и идет на самый верх. Несколько дней или недель ему оказывают божеские почести, несколько дней или недель, он получает все, что можно получить от жизни – царскую еду, великолепные одежды, самых красивых женщин, если он мужчина, и самых красивых мужчин, если он женщина. И получив все, получив в останавливающем мысль беге, он попадает не куда-нибудь, а прямиком в Рай, в небесное жилье Бога-солнца, реально в его сознании существующее. Разве это не здорово? – День жизни в вашем сказочном Леоне, несомненно, интереснее, чем вся жизнь, скажем, в штатном Руане. Вы думаете, наш Потрошитель также имеет целью сделать нашу жизнь интереснее, убыстрить ее, посадив на резвого жеребца смерти? – Думаю, так… – Может быть, вы и правы, – остановился Пуаро у статуи Афродиты. – Смотрите, Гастингс, какая великолепная статуя… Не верится, что она сделана из обычного бетона… – Чем-то похожа на мадмуазель Генриетту… Прекрасная вещь, нет слов… – Нет, это не вещь, Гастингс. Посмотрите внимательнее, и вы увидите – у нее есть сердце. И не сердце Афродиты, а чье-то. Кто-то ее любил, и согрел. Согрел ее бетонные внутренности своим душевным теплом. И это душевное тепло, собравшись в комок, забилось сердцем… – Внутренности… – вспомнил Гастингс татуировки Лиз-Мари и Моники. – Душевное тепло… – ему вдруг показалось, что не Пуаро стоит у статуи, а совсем другой человек. Тот, которого он забыл. В японском саду, на камне у замерзающего озерца сидел Марк-Поль Дижон, воображавший себя деликатесной лягушкой, которой каждый не прочь закусить. Увидев несытые глаза Гастингса, Марк-Поль панически заквакал. – Холодно, да? – спросил бывший советник Бокассы, окинув приязненным галльским взглядом зеленые с пупырышками ласты (вторая пара на руках), такого же окраса комбинезон и лицо. – Ква… – плаксиво протянул Марк-Поль, никак не решавшийся зарыться в донную грязь, в которой второй уж как месяц зимовали окрестные лягушки. Предстоявшая встреча с мадмуазель Генриеттой будоражила кровь Пуаро, он, пропитанный эйфорией, желающий повсюду сеять добро, обратился к душевнобольному: – Знаете, что, уважаемый Ква, я, склонный к дедуктивному мышлению, в течение длительного времени вас биологически изучаю, и недавно пришел к мысли, что в настоящее вы представляете собой особый вид Ranidae, то есть Настоящих лягушек. Стремительность вашей эволюции привела к тому, что вы еще при жизни стали совершенно несъедобным. – Ква?! – Да, да, вы стали совершенно несъедобным, как, например, краснобрюхая жерлянка или лягушка-древолаз, и потому теперь можете не опасаться не только меня, но и всех до одного французов и даже охочих до фугу японцев. Марк-Поль Дижон внимательно посмотрел на Гастингса. Тот, до слов Пуаро глядевший на человека-лягушку с вожделением гурмана, теперь смотрел кисло. – Но несъедобность не последнее ваше приобретение. Теперь вам вовсе не обязательно зимовать в донной грязи, ибо вы стали еще теплокровным и потому можете дожидаться весны в тривиальной человеческой постели. Марк-Поль смотрел недоверчиво, и Пуаро, со всех сил смущенно улыбаясь, его доконал: – Уважаемый Ква, в связи с вышесказанным у меня к вам нижайшая просьба, которую вы, возможно, сочтете нескромной… – Ква? – В связи с тем, что я являюсь вашим первооткрывателем, позвольте мне… Пуаро замялся, как бы не решаясь высказаться. Марк-Поль прервал его молчание требовательным возгласом: – Кваварите! – Позвольте мне присвоить вам видовое имя… – смущенно посмотрел Пуаро. – Ква-ква-какое? – поинтересовался Дижон. – Ranidae lectularius[49], то есть Лягушка постельная. – Не возражаю, – сказал Дижон и, резво сиганув с камня, попрыгал на четвереньках к своей постели, в которую не ложился с момента своего появления в Эльсиноре. – Профессор Перен, услышь он этот разговор, взревновал бы чрезвычайно… – сказал Гастингс, – смотря вслед бедному сумасшедшему. – Думаете? – Пуаро был доволен как Парацельс, вылечивший дюжину бесноватых. – Уверен. – А вы доложите ему. Реакция мне будет интересна, – лихо закрутив ус, Пуаро предложил другу продолжить путь к «Трем Дубам». У Мельпомены им встретился Пек Пелкастер, что-то оживленно объяснявший отсутствовавшему собеседнику. – How are you? Fine? – поздоровался с ним Пуаро. Гастингс, избегавший общества юродивых, пробурчал себе под нос: – Ну и денек. Народу в парке, как на Новый год в Пекине. Боюсь, мы доберемся к «Трем Дубам» к завтрашним сумеркам. – О, разумеется, Пуаро, fine! – расцвел Пелкастер. Я вижу, вы хотите меня о чем-то спросить? – Да, мой друг. – И что вы хотели узнать от меня, мистер Пуаро? – лицо Пелкастера сияло радостью востребованности. – Я хотел спросить, будут ли в будущем воскрешать грешников? – Разумеется, будут. Кого же иначе воскрешать? Все люди, особенно выдающиеся, большие грешники. – И императора Жана Беделя Бокассу, вкушавшего людей с хреном и горчицей и без них, тоже воскресят? – едко сказал Гастингс. – И президента Саддама Хусейна, просто травившего их горчичным газом? – О Бокассе я ничего не знаю, пока не знаю, но Саддама Хусейна Абд аль-Маджид ат-Тикрити воскресят. Вы что-нибудь знаете о нем? Кроме того, что он травил газами курдов и развязывал кровопролитные войны? А я знаю. Еще не родившись, он лишился отца. Отчим избивал его и насиловал. Мать, боясь лишиться мужа, отводила глаза. Подростку ничего не оставалось делать, как уйти к дяде, симпатизировавшему фашистам. Тот, обласкав племянника, сказал: «Мой мальчик! Человек тебя унизил, человек сделал тебя ничтожеством. И ты останешься ничтожеством, пока не убьешь – Я бы не хотел попасть в ваше будущее, – сказал Гастингс. – Жить по соседству с убийцами. Нет уж, увольте! – А вы не будете жить по соседству с убийцами! Саддама Хусейна воскресят маленьким мальчиком, не знающим еще греха. Вы будете видеться с ним, беседовать, гладить по головке, дарить игрушечные машинки, и он никогда не станет мировым злодеем. И вы станете от этого счастливее… – Ладно, уговорили, – махнул рукой Гастингс. – Но имейте в виду, за один стол с Беделем Бокассой я все равно не сяду. Даже если вы при воскрешении сделаете его вегетарианцем. – Ваше дело, – пожал плечами Пелкастер. – К сожалению, нам пора идти, – пожал ему руку Пуаро. – Мы поговорим еще с вами. – Встретимся через пятьсот лет, – заулыбался сумасшедший, крепко сжав пятерню сыщика. – За что я люблю Эльсинор, так это за то, что в нем есть такие неожиданные люди… – сказал Пуаро Гастингсу, когда они продолжили свой путь. – Там, за хребтами, таких давно нет. Кстати, вы видели фильм «Невезучие»? – С Ришаром в главной роли? Видел, а что? – Невезучего героя, которого играл Ришар, зовут Переном. Смешно, не правда ли? – Смешно. Но к чему вы это? – Не знаю, Гастингс, не знаю. Но просто так мне в голову ничего не приходит. Может быть, они показались мне похожими? – Наш Перен и Перен Ришара? Вы с ума сошли, мой друг! – Они похожи… Да, похожи… – не обидевшись, уверенно сказал Пуаро. – Хотите, я скажу, почему это засело вам в голову? – иронически посмотрел Гастингс. – Почему, мой друг? – Потому что ваше подсознание пытается выгородить профессора Перена, небезосновательно подозреваемого вами. Пытается выгородить, потому что он вернул вас к жизни. И оно, подсознание, благородное и благодарное, заставляет вас сравнивать его с Переном Ришара, которого никак нельзя представить злодеем… – Похоже, мой друг, вы начитались Фрейда, – засмеялся Пуаро и, взяв капитана под руку, повел его к «Трем Дубам». – На самом же деле я, – Сочувствуете? – Да. Сочувствую, потому что путь избранника всегда приводит не к храму, но к цепям или кресту. – Вы имеете в виду цепи Прометея и крест Христа? – Да, мой друг, я имею в виду именно их. – А вы не боитесь, что именно Перен прикует вас к Апексу, или одному из Генриеттиных дубов? – Боюсь, мой друг, боюсь… – засмеялся Пуаро. И потому пытаюсь видеть в нем ришаровского Перена, простака и неумеху, которого каждый обманет… |
|
|