"Адам Смит" - читать интересную книгу автора (Аникин Андрей Владимирович)

5. ЛОНДОН. «ВЕЛИКИЙ ХАН ЛИТЕРАТУРЫ»

Его новый друг Эдмунд Берк, недавно побывавший в Париже, рассказывает о салонах, так памятных Смиту. Там помнят его, это приятно, хотя Париж уже кажется таким бесконечно далеким…

Однажды Берк заметил, что было бы до крайности любопытно отправить туда хоть на короткое время доктора Джонсона и посмотреть, что из этого выйдет. Смит взглянул на него искоса и улыбнулся почти про себя, углами губ и глазами.

Доктор Джонсон, огромный, неуклюжий, неряшливый, — у мадам Жоффрен или герцогини д'Анвиль! Это довольно трудно вообразить. «Великий хан литературы», как прозвал его покойный Смоллетт, — не просто бритт и даже не просто бритт до мозга костей, а живое воплощение Британии — грубой, пропахшей табаком и поглощающей чай ведрами. Лондон — его Universum, его жизнь, его рай и ад! Недаром он говорит: если человек устал от Лондона, значит, он устал от жизни, ибо в Лондоне есть все, что может дать жизнь.

Ум и остроумие ценятся в Лондоне не меньше, чем в Париже, но выступают они здесь как-то иначе. Пожалуй, в Париже трудно найти такого единоличного литературного владыку, такого диктатора вкусов, как этот сын лавочника из Личфилда, бедняк, пробивший себе дорогу своим пером и, может быть, еще более — своим языком.

Он мало симпатичен Смиту, этот шумный, несдержанный, слегка экзальтированный человек. Поуп сказал, мы часто любим компанию не ради того, чтобы послушать других, а только ради того, чтобы поговорить самим. Ни к кому это не относится больше, чем к Джонсону.

Как может ему, Смиту, нравиться человек, который за обедом способен вдруг вскочить, бахнуться на колени и начать читать молитвы? И это повторяется порой несколько раз за вечер! Как он любит выставлять себя напоказ и как это до глубины души противно Смиту! Каждый год в, осенний (и часто дождливый) день он стоит на коленях на базарной площади родного городка. Джонсон кается: в этот день лет пятьдесят назад он отказался помогать отцу за прилавком. Берк недавно присутствовал на такой церемонии и отлично рассказывал об этом со своим едким ирландским юмором.

Смит представляет себя на коленях на базарной площади в Керколди. Это так нелепо, что он незаметно для себя резко качает головой.

И все же Джонсон по праву «великий хан литературы». Ученость его необъятна, а острая наблюдательность и грубоватое остроумие неистощимы. Когда он говорит, будучи в ударе, можно только молчать, слушать и изумляться! Говорят, что Джемс Босуэл, свой брат шотландец, бывший глазговский студент Смита, а ныне малоудачливый эдинбургский адвокат, записывает для потомства каждое слово доктора. Может быть, он и прав.

Есть такой английский анекдот. Один англичанин попал на необитаемый остров и был обнаружен через несколько лет. Капитан корабля, нашедший его, увидел на острове две хижины, построенные робинзоном. «Почему две?» — спросил он. «Одна — мой дом, другая — мой клуб», — ответил тот.

Адам Смит был клабмен. Но его клабменство было ничто по сравнению с культом клуба, который ввел Джонсон. Как подобает знаменитому создателю толкового словаря, он даже изобрел по этому поводу особое слово — clubbable, то есть «клубоспособный», «клубопригодный» (человек). Наверно, добрая половина его жизни прошла в тавернах и кофейнях, его клубах, где он говорил, говорил, говорил, а иногда читал и писал.

В 1764 году Джонсон и его друг художник Джошуа Рейнолдс основали клуб, который позже стал знаменит под именем Литературного клуба. По пятницам раз в неделю в отдельном зале таверны «Голова турка», что на Джерард-стрит в Сохо, ужинало небольшое общество, причем ужин и беседа затягивались обычно до полуночи, а то и позже. Мы знаем из дневника Босуэла, что 31 марта 1775 года, явившись в клуб (уже сильно пьяным) в одиннадцать часов вечера, он застал в сборе всю компанию во главе с Джонсоном, от которого получил резкий выговор за свое поведение.

Разумеется, члены клуба, встречались не только на этих регулярных собраниях. Они бывали в одних и тех же домах и кофейнях, виделись в театре, на прогулках, а иные и в злачных местах, которыми Лондон изобиловал. Зафиксировано, например, что 11 января того же 1775 года Смит обедал у Рейнолдса вместе с Джонсоном и Берком. Но клуб объединял их достоянной и прочной связью.

В клуб входило несколько аристократов, однако не потому, что они были знатны, а потому, что были умны и образованны. Но лицо клуба определяли интеллигенты типа Джонсона и Рейнолдса, литераторы, ученые, артисты. В 70-х годах это, был своеобразный центр культурной жизни Лондона.

Уже трех названных имен (Джонсон, Рейнолдс, Босуэл) было бы достаточно, чтобы клуб вошел в историю. Но его членами были, кроме того, великий актер Дэвид Гаррик, историк Эдвард Гиббон, писатель Оливер Голдсмит, отец и сын Шериданы, виднейшие парламентские ораторы партии вигов Эдмунд Берк и Чарлз Джемс Фокс. Членом клуба был, между прочим, английский посол, в Неаполе и любитель-археолог сэр Уильям Гамильтон, впоследствии муж знаменитой Эммы Гамильтон.

В 1775 году Адам Смит, живший уже более двух лет в Лондоне, был принят в клуб Джонсона. Прием не был простой формальностью: Гиббон при первом голосовании был забаллотирован, а Босуэл рассказывает, что, когда его принимали, он сидел в квартире одного из друзей — членов клуба, ожидая итогов голосования, и даже беседа очаровательной хозяйки дома не могла отвлечь его от беспокойства.

Отсутствие Босуэла в Лондоне избавило Смита по меньшей мере от одного черного шара при баллотировке Босуэл был не в восторге от приема Смита в клуб и писал одному из друзей: «Смит теперь тоже член нашего клуба. Он теряет свое качество доступности только для избранных».

Разговоры в клубе касались главным образом политики и литературы. В ходу были стихотворные шутки, пародии, юмористические прижизненные эпитафии. Смит, конечно, не отличался в этом деле. Но его имя осталось в одном любопытном стихотворном сочинении, которое написал член клуба священник Барнард, издеваясь над грубостью Джонсона. Автор пишет, что он будет учиться у Смита мыслить, у Берка — говорить, у Гиббона — писать сжато и точно, а у Джонсона ему остается учиться только вежливости.

2 апреля 1775 года было воскресенье. Тихое, набожное английское воскресенье, о котором один француз в свое время заметил: в этот день англичане уныло развлекаются согласно странному обычаю своей страны.

Семьи богобоязненных лавочников тянулись в приходские церкви. На улицах не слышалось обычных шумов — цоканья копыт о камни мостовой, грохота телег и карет, криков уличных торговцев и разносчиков.

Джемс Босуэл проснулся поздно, а вышел из дому ещё позже. В мещанскую приходскую церковь его не тянуло. Легко позавтракав у жившего по соседству приятеля, он прошелся по пустынным улицам. Потом вспомнил, что уже давно собирался послушать мессу в часовне баварского посольства, которое было в полумиле ходьбы от его квартиры на Джерард-стрит. Пышность католических богослужений всегда привлекала его, а в юности он чуть не перешел в римскую веру.

Но он опоздал. Месса кончилась, из часовни выходили последние молящиеся. Босуэл грубо выругался про себя и тут же попросил у бога прощения. Попросив прошения, подумал, что не ясно, к какому богу он, собственно, обращается — католическому или протестантскому. Он остановился в нерешительности, вынул из жилетного кармана часы и щелкнул крышкой: было половина двенадцатого. До обеда оставалось добрых три часа, если не больше.

И вдруг его осенило: где-то здесь, совсем рядом, на Саффолк-стрит близ Черинг-кросса, живет Адам Смит.

Подумав о Смите, он почему-то сразу вспомнил, что Смит говорил о нем: этот молодой человек обладает счастливой легкостью манер. Это навело Босуэла на привычные мысли о своем характере, и он задумчиво постоял у закрытых ворот посольства.

Особого желания видеть Смита он не ощущал. Но, во-первых, было интересно узнать, чем занимается его бывший профессор и как подвигается его сочинение, о котором Босуэл слышал и в Эдинбурге и в Лондоне. Во-вторых, хотелось поговорить с ним о Джонсоне. А в-третьих, лучше Смит, чем ничего: все равно надо как-то убить время.

Быстро прикинув все это, Босуэл зашагал по Саффолк-стрит к дому, где, как он знал, сдавались меблированные комнаты и где, несомненно, жил Смит. Он не ошибся. Бойкий малый, который встретился ему на лестнице, оказался слугой Смита.

— Доктор с раннего утра занимается с секретарем, — сказал лакей, сначала нагловато, а потом удовлетворенно оглядывая гостя. — Но я провожу вас, сэр. Ведь святое воскресенье не для того, чтобы корпеть над бумагами.

Босуэл не любил панибратства со слугами и не улыбнулся. Он вошел в маленькую переднюю и, оставив шляпу, прошел в кабинет Смита.

За высоким бюро стоя писал секретарь. Смит тоже стоял, держа в руках какую-то тетрадь и, видимо, только что оторвавшись от нее.

Босуэл заговорил первый, изобразив на лице широкую улыбку, отчасти даже искреннюю. Смит в ответ улыбнулся рассеянно. Рука Смита, которую он крепко пожал, была какая-то вяловатая.

Босуэл сказал, что он приехал недели две назад, спросил о ком-то из общих знакомых. Смит отвечал почти односложно. Разговор не клеился. Хозяин, прерванный в работе, явно томился и тяготился гостем. Секретарь лениво и безразлично глядел в окно. Босуэл подумал, что здесь не получится ни беседы, ни выпивки, которой ему уже сильно хотелось.

— Я видел мистера Юма дня за три до отъезда, — на всякий случай сказал Босуэл. — Он велел кланяться вам.

Рассеянные глаза Смита слегка оживились. Заметив это, Босуэл продолжал:

— Как всегда, он говорил о тысяче разных интересных вещей, но особенно о песнях Оссиана. Мистер Юм не верит в их подлинность и высоко ценит талант Макферсона.

Смит слушал внимательно. Босуэл усмехнулся.

— Не могу не передать его выражение… Когда кто-то стал возражать Юму, он сказал: пусть хоть полсотни голозадых горцев поклянутся в подлинности «Фингала», он все равно не поверит. Я рассказал об этом доктору Джонсону. Знаете, что он ответил? «Не поверю, если поклянутся и полсотни равнинников. Всегда найдется хоть сотня шотландцев, готовых клясться в чем угодно, если это, по их мнению, послужит к чести Шотландии»…

Смит рассмеялся. Лед был сломан. Они поговорили об Оссиане, потом о лондонских шотландцах. Только теперь Босуэл спросил о книге.

Смит сразу сделался серьезен, даже как будто мрачен. Медленно подбирая слова, он сказал, что работа почти совсем закончена, что он диктует последние страницы и надеется через месяц-полтора сдать рукопись издателям. Последнее время он работал с большим напряжением. Он хочет попытаться дать основательный ответ на вопросы, которые ставят политические события, особенно американские. Их корни — не только в налогообложении, но и в торговле, во всей имперской политике… Начав говорить, он увлекся.

«Ему кажется, что он продолжает диктовать», — подумал Босуэл и выждав маленькую паузу, прервал Смита вопросом о здоровье. Тот остановился, точно удивленный, и посмотрел на Босуэла. Потом сказал, что чувствует себя отлично. Действительно, Босуэл, который время от времени встречался со Смитом последние пятнадцать лет, никогда, пожалуй, не видел его таким бодрым, энергичным, деловитым. Между тем он отлично помнил профессора в Глазго в подавленном настроении и с жалобами на здоровье: «Снова день в постели, день в постели».

Смит бросил взгляд на большие часы, стоявшие в углу потом на Босуэла, удобно расположившегося в кресле, и с легким вздохом сказал секретарю, что на сегодня довольно. По том задал вопрос, которого Босуэл ждал давно: чего он хочет выпить? Есть французский ликер, кларет и вишневая наливка. Гость остановился на ликере. Слуга подал бутылку и тарелку печенья.

Искоса наблюдая за приготовлениями, с которыми слуга справился быстро и аккуратно, Босуэл в то же время с любопытством поглядывал на Смита.

Лет десять тому назад кто-то случайно вспомнил в разговоре, что в молодости Смит собирался в солдаты. Это показалось Босуэлу невероятным и смешным: мягкий, болезненный и рассеянный профессор — и солдатская лямка. Как это ни странно, но теперь, когда Смит перешагнул за пятьдесят, это почему-то казалось менее невероятным.

Босуэл всегда знал, что Смит — твердый виг, противник аристократии и роялизма. Но раньше он, кажется, не занимался политикой и больше держал свои взгляды при себе. Ведь до сих пор он как будто не опубликовал ни строчки по политическим вопросам. Или американские дела его так расшевелили? Он рвется в драку, точно Берк, которого, говорят, недавно сосед по скамье в палате с трудом удержал от рукопашной, крепко схватив за полу кафтана. На что-либо подобное Смит, конечно, не способен, но теперь ясно, откуда эта дружба с главным критиком политики правительства…

Они выпили по рюмке ликера, продолжая разговор о Смитовой книге. Смит сказал, что он решил снять в ней ссылки на других авторов. По тем вопросам, которые он ставит, изложение должно быть полным, и незачем отвлекать читателя от главного хода мысли справками и ссылками на авторитеты.

— Но это несправедливо по отношению к вашим читателям, — заметил Босуэл. — Вы заставляете их платить не только за ваши собственные мысли, но и за то, что говорили другие.

Смит быстро ответил без улыбки:

— Это обойдется им дешевле. Иначе им, пожалуй, пришлось бы покупать все книги, на которые я ссылаюсь.

Босуэл подумал, что это стоит рассказать Джонсону и другим друзьям, и тут же вспомнил, что недавно «хан» сказал о Смите, как всегда, между прочим, но веско и едко: Адам Смит ему вообще малосимпатичен, но становится до крайности неприятен, когда выпьет вина. Выпитое вино точно булькает у него в горле, когда он говорит. Ему, Босуэлу, Смит не казался неприятен, по крайней мере сегодня. С ним даже было интересно, только его разглагольствования надо было направлять и вовремя прерывать.

Выбрав момент, он перевел разговор на свои дела и заботы. Обремененный семьей, измученный ссорами с властным и скупым отцом, Джемс Босуэл приехал не только развлечься и стряхнуть с себя провинциальную пыль, но и прощупать возможности переезда в столицу, свои шансы на хорошую государственную должность или адвокатскую практику. Ему только что пришло в голову, что Смит мог быть ему полезен через людей вроде лорда Мэнсфилда или генерального солиситора Уэддерберна. Пожалуй, он мог иметь влияние именно потому, что не добивался его.

Но Смит выслушал его довольно рассеянно. Босуэл подумал, не напускная ли это рассеянность. Так и не решив этот вопрос, он счел за благо не настаивать. Он выпил еще пару рюмок, потом неторопливо оглядел комнату, спросил, сколько еще комнат в квартире, и, наконец, поинтересовался, сколько платит за квартиру Смит.

— Двадцать пять шиллингов в неделю, — ответил Смит и велел вошедшему с письмом слуге подать еще бутылку ликера, — Это сравнительно дорого для Лондона.

— Я снял за шестнадцать шиллингов весь первый этаж у шляпника на Джерард-стрит, — сказал Босуэл. — В Эдинбурге за эти деньги пришлось бы жить не ниже четвертого этажа и беречь каждую кварту воды.

— Весьма вероятно. В Париже квартиры тоже гораздо дороже, чем, в Лондоне. Это очень любопытно, и, я думаю, не случайно. Вы обратили внимание, что в Эдинбурге и Париже вы всегда вынуждены жить в гостинице или в меблированных комнатах, хозева которых существуют только этим? Для них это единственный или по крайней мере главный источник дохода. В Лондоне — другое. Вы живете у шляпника, и в наземном этаже у него, конечно, лавка? А сам он ютится под крышей? Это обычная картина. Понимаете, он живет своей торговлей, а не своей квартирой. Для него это побочный доход, которым он покрывает часть арендной платы, если арендует весь дом, а в Лондоне он вынужден это делать. Поэтому он и согласен сдать этаж дешевле.

— Господи, Смит, и все это будет в вашей книге? — воскликнул Босуэл. — В таком случае я — ее первый читатель. Моего шляпника вы положительно видите насквозь!

Смит улыбнулся чуть-чуть самодовольно.

— Знаете, Босуэл, это только здравый, смысл и логика. Вот вы говорили об адвокатской профессии. Я не могу и не собираюсь давать вам советов, но, если позволите, пофилософствую о том, чем определяются заработки адвоката.

Босуэл закурил трубку и поудобнее устроился в кресле. Настроение у него окончательно поправилось.

— Прежде всего вот что. Я полагаю, что и заработки за труд и прибыли на капитал стремятся при режиме естественной свободы к каким-то средним, естественным нормам. Если заработки в какой-нибудь профессии возрастают, люди устремляются в нее, конкуренция между ними усиливается, заработки снижаются, и все приходит в равновесие.

— Это очень просто.

— Безусловно. Но заметьте следующее. Есть работа тяжелая, грязная, неприятная, а есть — легкая, чистая и приятная. Естественно, первая оплачивается выше даже при самой полной свободе смены профессий. К одной работе надо готовиться годы, а другая не требует никакого обучения; опять-таки первая должна оплачиваться выше. Адвокат, конечно, учится долго и с большими издержками. Повышенной платой должна также компенсироваться необеспеченность, нерегулярность работы. Лучше оплачивается работа, связанная с особым доверием, возлагаемым на работника: отсюда высокие заработки ювелира, врача и адвоката.

Босуэл опять подумал, что все это несколько тривиально, но, приведенное в такую четкую систему, довольно интересно.

— Наконец, — продолжал Смит, — обратите внимание на такую вещь. Если отец посылает сына учиться сапожному делу, он почти на сто процентов уверен, что из парня выйдет сапожник. Но если сын учится праву, у отца нет никакой уверенности, что из сына выйдет юрист. Из двадцати студентов, обучающихся праву, преуспеет и будет жить своей профессией, может быть, только один. Его заработок должен покрывать, в сущности, не только издержки его собственного обучения, но и обучения девятнадцати неудачников! Он должен как бы получить компенсацию за риск.

Хотя Босуэл начал вторую бутылку и пил почти один, он отлично все понимал. Смит же явно получал удовольствие от своей логики.

— Но послушайте, Смит, у вас получается, что адвокат должен зарабатывать кучу денег. На себе я этого отнюдь не ощущаю.

— Дело в том, что есть факторы, действующие в обратную сторону. Сейчас я их вам назову. Первый — это лотерейная природа вашей профессии. Став сапожником, человек обычно удовлетворяется своим скромным положением и не строит себе воздушных замков. Что же касается адвокатов, то каждый из них обязательно верит в свою звезду и ждет ее: вот умрет богатая старуха без прямых наследников, и будет долгий и громкий процесс; вот вы добьетесь оправдания человека, ложно обвиненного в страшном преступлении… А пока… пока вы удовлетворяетесь скромными гонорарами за мелкие дела. Вы как бы платите за удовольствие больших ожиданий.

— Это довольно разумно, черт возьми, — пробормотал Босуэл, но Смит не обратил никакого внимания.

— Но это не все. Вознаграждение за труд может быть не всегда денежным. В таких профессиях, как врач и адвокат, сам общественный почет и уважение составляют часть вознаграждения. Это еще больше касается, конечно, философов и писателей. Такой труд сам по себе доставляет удовольствие — очевидно, поэтому общество его полностью не оплачивает. Я пишу свою книгу не ради гонорара и не особенно рассчитываю на него. И все же я отдал ей десять лет труда…

— Остановитесь, остановитесь, Смит! Ваше бескорыстие и трудолюбие известны всем. Но я хочу задать вам один каверзный вопрос. Если приятность труда сама по себе — форма вознаграждения, то почему такие большие деньги получают актеры, певцы и певички, танцовщицы и прочая тому подобная братия? Ведь их работа, надо думать, довольно приятна. Я не говорю о нашем общем друге Гаррике: он великий артист; но ведь любая певичка из Ковент-Гардена имеет собственный выезд…

Смит прервал его, протянув руку ладонью вперед, и усмехнулся.

— Вы забыли другое. Эти профессии не почетны. Напротив, довольно широкое общественное мнение считает их постыдными. Возможно, это только нелепый предрассудок, но для нас дело не меняется. Важен факт: мужчина, и особенно женщина, идя в актеры и делая это источником существования, обрекает себя на плохую репутацию. А за это надо платить, и общество хорошо платит. Вполне возможно, что положение изменится. Профессии актеров и танцовщиц могут стать в будущем вполне респектабельными, и тогда их заработки сильно уменьшатся, ибо конкуренция возрастет.

— Да-а… — протянул Босуэл. — Ваша философия поистине поучительна и полезна. Я полагаю, с вашей теорией можно определить и естественную заработную плату проституток?

— Конечно, — ответил Смит, не моргнув глазом. — Примените мои пункты: неприятность труда, квалификация, регулярность заработка, репутация…

Босуэл захохотал несколько принужденно. Его смущала невозмутимость Смита.

— Кстати, — сказал Смит, — вы, конечно, знаете, что самые красивые и дорогие проститутки в Лондоне — ирландки? Впрочем, это касается не только женщин. Самые сильные и выносливые мужчины — грузчики, носильщики, разносчики угля — тоже ирландцы, разумеется из самых бедных классов. Я думаю, дело здесь в отличных питательных свойствах картофеля, которым почти исключительно кормятся бедняки в Ирландии.

Босуэл усомнился в таких чудодейственных свойствах картофеля и заметил, что вся Шотландия живет овсом, но простой народ в Шотландии — здоровый и крепкий. Смит сказал, что патриотизм тут ни при чем. Они немного поспорили и оставили эту тему.

Пробило два часа. Пора было идти, но Босуэлу хотелось еще поговорить со Смитом о докторе Джонсоне и в особенности расспросить его о ссоре, которая произошла между ними несколько лет назад в доме книгоиздателя Уильяма Стрэхена. То, что он был слегка нетрезв, только усиливало это желание. Он уже несколько раз слышал об этой ссоре, но Джонсон не любил говорить о ней, а если заходила речь, отделывался невразумительной руганью.

Босуэл попытался подвести разговор к этой теме. Смит не ругался, но довольно спокойно сказал, что считает доктора немного сумасшедшим. Он знал, что у его гостя есть слабость передавать людям разговоры о них, но в данном случае это его мало беспокоило. Потом, пожав плечами, Смит сказал, что это вовсе не мешает Джонсону быть самым умным и сведущим человеком, какого он знает, хотя многие его сочинения опять-таки бесконечно далеки от здравого смысла.

О ссоре Босуэл так ничего и не узнал…

История этой ссоры любопытна постольку, поскольку она бросает свет на характеры двух крупнейших деятелей английской культуры XVIII века. Интересны в этом смысле и те почти легендарные подробности, которыми история обросла в рассказах современников и потомков.

Характеры Джонсона и Смита были действительно резко различны. Невыдержанность, бесцеремонность, грубая экспансивность первого сталкивались со сдержанностью, холодноватой рассудочностью второго. Джемс Босуэл в одном эпизоде из «Жизни Джонсона», видимо, довольно метко схватил эту разницу. Он рассказывает, что в обществе, где были оба писателя, Джонсон восторженно зачитал чьи-то стихи. Смит, пишет Босуэл, сказал «в своей решительной профессорской манере»: «Очень хорошо, очень хорошо». Джонсон возмутился такой холодностью и стал запальчиво объяснять, чем именно стихи хороши. В связи с этим Босуэл замечает: «Различие между Джонсоном и Смитом очевидно даже из этого небольшого случая. Смит был человеком исключительного трудолюбия[51], и голова его была всегда полна всевозможными проблемами; но в нем не было силы Джонсона, его остроты и живости».

Но вернемся к ссоре. Босуэл слышал о ней через три года от шотландского ученого — историка Уильяма Робертсона. Однако Босуэл, вопреки своему обычаю, не сообщает никаких, подробностей рассказа. Это может означать, что они были либо несущественны, либо неблагоприятны для Джонсона (Маколей недаром прозвал необъективную пристрастность биографов к своим героям lues Boswelliana — болезнью Босуэла).

Умолчание Босуэла сыграло свою роль, породив различные варианты этой истории.

Ее любил рассказывать за своим гостеприимным столом сэр Вальтер Скотт, причем, говорят, подробности от случая к случаю менялись и становились все красочнее. Это было, конечно, в духе великого романиста. Скотт зафиксировал свой рассказ, слышанный им от глазговского профессора Миллара, и в письменной форме. Вот он:

«Мистер Босуэл предпочел опустить… тот факт, что Джонсон и Адам Смит встречались в Глазго. Но профессор Джон Миллар уверял меня, что такая встреча имела место. Смит появился в компании, где был Миллар, только что покинув общество, где он встретился с Джонсоном. Зная, что Смит виделся с Джонсоном, они стали с любопытством спрашивать, что произошло между ними, тем более что доктор Смит казался крайне взволнованным. Сначала Смит только повторял: «Он скотина, он скотина». При ближайшем рассмотрении оказалось, что, как только Джонсон увидел Смита, он набросился на него по поводу какого-то места в его знаменитом письме о смерти Юма. Смит отстаивал истинность того, что он писал. «Что же сказал Джонсон?» — потребовали все ответа. «Ну, он сказал, — отвечал Смит с глубоким чувством возмущения, — он сказал: «Вы лжете!» — «А что же вы ответили?» — «Я сказал: «Вы — … сын!» Так встретились и расстались два великих моралиста, и таков был классический диалог между двумя великими наставниками философии».

Дэвид Юм умер в августе 1776 года. Письмо Смита о его смерти, опубликованное в начале следующего года, представляет собой важный эпизод в его жизни, и о нем будет далее рассказано подробнее. Здесь важно отметить, что вольнодумное письмо было косвенно направлено против официальной церкви и вызвало ожесточенные нападки на Смита со стороны попов и мирян — защитников религии.

Факты, которые рассказывает Вальтер Скотт, ярки и любопытны, но в высшей степени сомнительны. Биографы Смита давно пришли к выводу, что в этом рассказе слишком много несообразностей, чтобы он мог быть истинным: из записей Босуэла известно, что ссора произошла гораздо раньше, чем в 1776 году; Джонсон не бывал в Глазго после 1773 года; и так далее.

Можно, однако, проследить истоки рассказа Вальтера Скотта (и других версий этой истории, имеющихся в литературе). Пожалуй, это важнее, чем сам вопрос о подлинности фактов.

Джонсон, при всей его образованности и известном свободомыслии, был убежденный роялист, тори и сторонник религии. Босуэл пишет о его «монархическом энтузиазме» и о том, что он презирал безбожников. По вопросу о войне с американцами, который в 70-х годах разделял все английское общество, Джонсон занимал верноподданническую и казеннопатриотическую позицию. Все это было прямо противоположно взглядам Смита, которые. он как раз в эти годы высказывал наиболее решительно.

Трудные отношения между Джонсоном и Смитом объяснялись не только раэличием характеров. Идеи значили для обоих слишком много.

Эта более глубокая идейная основа расхождений ясно ощущается в нескольких записях Босуэла.

13 апреля 1776 года Босуэл записал в дневнике, что в ответ на очередное замечание Джонсона о том, как ему неприятен Адам Смит, он, Босуэл, «сказал, что мне было странно обнаружить моего старого профессора в Лондоне откровенным безбожником в парике, с кошельком». Заметим, что этот разговор происходил вскоре после выхода в свет «Богатства народов», но до смерти Юма.

Летом следующего 1777 года Босуэл писал из Шотландии Джонсону: «Без сомнения, вы читали то, что называется «Жизнью» Дэвида Юма, написанной им самим, с приложенным к ней письмом доктора Адама Смита. Не живем ли мы в век дерзкого бесстыдства? Мой друг мистер Андерсон, профессор натуральной философии в Глазго… недавно навестил меня, и мы беседовали с ним с возмущением и отвращением о ядовитых произведениях, которые отравляют этот век; затем он сказал, что вот великолепный случай для выступления доктора Джонсона. Я согласился с ним, что вы могли бы ударить сразу по головам Юма и Смита и показать, как убого и смешно тщеславное и нарочитое неверие… Разве не будет стоить ваших усилий уничтожение таких ядовитых сорняков в саду морали?»

Это говорит Босуэл, но едва ли может быть сомнение, что он в данном случае, как и обычно, является зеркалом Джонсона. К чести последнего, он воздержался от публичного выступления против «ядовитых сорняков». Но в узком кругу 70-летний Джонсон наверняка не скрывал своего мнения. А его «узким» кругом был весь образованный Лондон. И без Босуэла было достаточно языков, чтобы разносить по кофейням, тавернам и салонам остроты знаменитого старца.

Надо думать, что в этих разговорах, которые в 1777–1778 годах занимали лондонское общество, берет свое начало анекдот Миллара и Вальтера Скотта. Не случайно ссора Джонсона и Смита связывалась впоследствии с письмом о смерти Юма: в глазах современников это было самое смелое выступление шотландца, которое могло оскорбить консервативные чувства Джонсона.

Каковы бы ни были взаимные антипатии Джонсона и Смита, они постоянно встречались на протяжении без малого пяти лет, которые Смит провел в Лондоне (с начала 1773 до конца 1777 года с перерывом в 1776 году). Вряд ли против воли Джонсона он мог быть принят в Литературный клуб.

Хотя Джонсон интересовался экономическими вопросами и сам неоднократно касался их в своих сочинениях, едва ли он прочел «Богатство народов», за исключением отдельных отрывков, на которые обращали его внимание друзья. (Босуэл в «Жизни Джонсона» несколько раз возвращается к резким обвинениям, которые выдвинул Смит против английских университетов, особенно против Оксфорда, от которого Джонсон недавно получил докторскую степень. Эти обвинения, пишет он, несправедливы и оскорбительны.)

Но одно случайное замечание «великого хана литературы» о Смите и его книге настолько интересно, что его стоит привести.

Через неделю после того, как «Богатство народов» появилось в продаже, Босуэл с явным удовольствием сообщил Джонсону между прочим в разговоре, что один их общий друг, человек умный и влиятельный, усомнился в способности Смита написать дельную книгу «о торговле»: Смит никогда не занимался торговлей и может писать о ней не с большим успехом, чем юрист — о медицине.

Но, к удивлению Босуэла, Джонсон не согласился с ним: «Он ошибается, сэр: человек, который сам никогда, не занимался торговлей, несомненно, может хорошо писать о ней, и нет ничего более требующего научного освещения, чем торговля[52]. Чтобы написать о ней хорошую книгу, человек должен иметь широкий кругозор. Нет необходимости практиковать в торговле, чтобы хорошо писать об этом предмете».

Вопрос о том, кто может и должен хорошо писать об экономике, какого рода опыт, кругозор и, практика для этого нужны, конечно, не менее актуален теперь, чем во времена Смита, Джонсона и Босуэла.