Ради Всего Святого (квазипьеса)

Три безликие фигуры

Ханц Вольф, травник

Барбара Греф (упоминается)

Палач

Секретарь

Эльза Швагель (упоминается)

Толпа (незримо присутствует)

Смиренное свидетельство Барбары Греф перед Высоким судом и Всеблагим Господом в том, что

Я, подательница сего, в девятый день месяца августа года от Рождества Христова 1354 имела беседу с травником Ханцем Вольфом. Проходя мимо него по полю, я услышала, как он просит меня дать ему яблоко из тех, что я несла в корзине, и я дала, побуждаемая христианским милосердием. Он же не отошел от меня, а стал вести разговор о том, что я бедна, а моя единственная родственница, дочь сестры моего покойного отца, удачно вышла замуж и теперь наслаждается земными благами. После Ханц Вольф стал мне говорить, что, если бы муж моей родственницы умер, оставив ей все свое состояние, и моя родственница умерла, оставив по завещанию все, что имела, мне, я бы стала богата.

Он говорил долго и проникновенно, так что я, и сама не знаю, как, согласилась с его словами, что это было бы хорошо. Тогда Ханц Вольф спросил у меня, что бы я могла отдать, чтобы так все и случилось, и я, в каком-то ослеплении, сказала, что отдала бы все, что бы ни попросили у меня. Ханц Вольф на это сказал, что он может устроить все так, что и муж моей родственницы отпишет ей все, забыв про свою родню, и моя родственница отпишет все мне, забыв о детях своих, и что оба они умрут, и никто не увидит в том ничего подозрительного. Тогда я спросила, чего он желает за это. Ханц Вольф сказал тогда, что за это я должна буду дать ему денег из будущего наследства, сколько он запросит, и отдать ему детей моей сестры, не спрашивая, для каких целей и что с ними сталось. И я на это согласилась.

Ханц Вольф тогда велел мне клясться моей душою, что я не нарушу договора, а если нарушу, он придет ко мне и заберет мою жизнь, а душу погубит. Я поклялась ему душою.

В пятнадцатый день того же месяца того же года я от соседки узнала, что муж моей родственницы упал на охоте с седла, и шея его сломалась, а все деньги стали принадлежать моей родственнице, и все его родственники оттого в страшном гневе и горе. Я испугалась, потому что увидела, что все страшно и исполняется, и стала молиться, прося Господа простить меня и смиловаться над моей родственницей и мною, и тогда Ханц Вольф явился мне не во плоти, а как бы дым, призрак, и стал мне грозить, что убьет меня, а душу мою отдаст своему господину Дьяволу, которому он служит. Я испугалась еще больше и молиться перестала вовсе, ни ко сну, ни на рассвете, ни перед пищей.

А через еще день родственница моя слегла будто бы с нервной горячкой, и теперь жизнь ее уходит, а виновна в том я и Ханц Вольф, за что и прошу меня простить Господа Всеблагого и Высокий суд матери-церкви нашей, на чью милость теперь и уповаю и вручаю жизнь свою и душу ей и Высокому суду.

Готова повторить все написанное и сказанное секретарю Высокого суда снова и снова и засвидетельствовать пред Господом каждое слово, которое есть истинная правда.

— Я понимаю так…

Голос тихий и задумчивый, глубокий капюшон приглушает его еще больше, но под каменными сводами, где пока нет никого, кроме них троих, он звучит почти оглушительно.

— Я понимаю так, что речь п-пойдет о смерти адвоката Вернера?

— При условии, что в этих местах в последний раз умирали, упав с лошади на охоте, в прошлом веке — да.

Фигура слева колыхнулась в тяжком вздохе, поменяв местами сложенные друг на друге ладони.

— Мы можем отложить допрос на час-другой, чтобы ты мог отдохнуть с дороги, брат.

— На том с-свете отдохну.

— Ну, как знаешь… Сейчас принесут все бумаги, и изучишь дело в подробностях. Когда мы прибыли, нам тоже не удалось найти время для отдыха, сразу же приступили к допросу свидетельницы.

Второй вздох прозвучал уже не столько тяжко, сколько недовольно.

— Как же свидетельницы, если она прямая соучастница?

— Брат, она пришла к нам добровольно. Если бы не ее признание, никому и в голову не пришло бы, что здесь замешано колдовство. И после того, как ей позволили вернуться домой, ни разу не бывало, чтобы ей было велено явиться на допрос, и она это проигнорировала. Барбара Греф раскаявшаяся душа, и разве следует напоминать тебе, брат, что нам более, чем кому-либо, следует быть осмотрительнее в решениях?

— Не заводись. Я лишь не могу п-понять, к чему вы посылали за мной, если все и так ясно?

До этой минуты молчавшая фигура справа кашлянула с сомнением и оправила рукав, будто не зная, куда деть руки.

— Ясно-то оно ясно, да не ясно. Если б дело было лишь в том, чтобы просто вынести приговор преступнику, когда есть преступление, есть жертва и свидетель — тогда мы обошлись бы и вдвоем. Бывало и сложнее.

— Но?..

— Но здесь есть еще и неизвестный соучастник. Или нервы свидетеля. Или, на основе этих нервов, излишнее рвение все того же свидетеля… Да где же секретарь?

— Т-ты сам-то не нервничай, брат… Ну, хорошо, допустим, соучастник. А проблема в чем?

— Проблема в том, что это неизвестно… Хорошо, протокол потом посмотришь, а пока расскажу сам. Барбара Греф утверждает, что после последнего допроса к ней у церкви подошла женщина и велела ей опровергнуть свои показания. Якобы обещала превратить ее жизнь в ад, если она не отречется от своих слов, а если отречется, обещала наградить. Вот так.

— Ну. Женщину н-нашли?

— А дело в том, что, по утверждению свидетельницы, женщина не местная; по крайней мере, она ее раньше не видела… Если она ее вообще видела, и это, повторяю, не ее разыгравшееся воображение или не желание помочь суду даже и лжесвидетельством. Сам понимаешь, что мы в некотором затруднении. Простые меры ни к чему не привели, никто больше женщину, подходящую под данное ею описание, не видел.

— П-понимаю…

— Пытать саму свидетельницу? Она скажет, что угодно, когда окажется под пыткой. И даже если все сказанное правда, может взять свои слова назад лишь из страха.

— Нет, это н-не выход. А что обвиняемый?

— Ну, что — обвиняемый… Как ты думаешь? Сама невинность. «Какие соучастники? Я не колдун»…

Когда приоткрылась дверь, все три фигуры повернули головы к вошедшему синхронно и так же одновременно выдохнули:

— Наконец-то!

— Прошу меня простить, — поспешно склонился секретарь, складывая на стол стопки исписанных листов.

— Дайте-ка…

Бумага зашуршала, переходя из рук в руки; секретарь притих в своем углу, без нужды перебирая перья. Полутишина парила долго, тяжело, повиснув под камнем сводов. Секретарь уже замер неподвижно и стал смотреть прямо, изредка скашивая взгляд на трех людей за столом.

— Н-да-а… — вздохнула, наконец, фигура слева и, отложив лист протокола, снова сложила ладони на столе. — Откровенно г-говоря, я ожидал увидеть очередную провинциальную тяжбу.

— Ты так мало мне доверяешь, брат?

— Что ты. Просто слишком часто в последнее время ты стал обращаться за п-помощью ко мне там, где можно обойтись своими силами, а ты, — поклон вправо, — брат, уж прости меня, бываешь слишком нерешительным временами.

— Да что уж тут. Я и сам знаю. Но неужели скажешь, что здесь все просто, и мы напрасно тебя потревожили?

— Не скажу. Дело д-действительно непонятное. Оно и просто, кажется, а все-таки сложно… — невидимые в полумраке глаза нашли секретаря, и капюшон кивнул: — Пусть ведут.

Дверь за секретарем закрылась с таким тяжким скрипом и лязгом, что фигура слева обернулась.

— Н-да… И… Вопрос немаловажный, б-братья: протокол дознания — без купюр?

— Конечно. Ведь протоколы только для сугубо внутреннего пользования; все точно, от первого до последнего слова, как же иначе.

— По-разному, брат, по-разному… — один из листов снова зашуршал под руками. — Бывает и так, что не все можно д-доверять бумаге. Господь наградил вас проницательностью, но кое-что, братья мои, достигается опытом и знанием определенных правил… Почему вам и п-пришлось, собственно, посылать за мной.

…

Вопрос. Хочешь ли ты сознаться в сотворенном тобой бесчинстве прямо, откровенно и добровольно, чтобы облегчить свою участь и получить прощение Господа?

Ответ. Мне не в чем сознаваться, я ничего не сделал, я не знаю, за что я здесь.

В. Травы, порошки и мази, найденные в твоем доме, все ли принадлежат тебе, или что-то из них тебе незнакомо?

О. Я не знаю, я просто не могу знать этого — я ведь не видел, что у меня забрали. Если вы мне покажете что-то, я тогда смогу сказать, мое оно или нет, но я не могу знать обо всем, что можно найти в моем доме. Ведь если кто-то хочет меня оклеветать, мне можно подбросить все, что угодно — меня почти не бывает дома.

В. По какой причине?

О. Потому что я собираю травы, я почти всегда в полях или в лесу.

В. Зачем ты собираешь травы?

О. Я просто знаю, какие из них от каких болезней надо пить или прикладывать, я их собираю и даю людям, только и всего.

В. Ты лечишь людей?

О. Только отварами и припарками из растений, которые людям давал Господь от сотворения мира! Ведь не грех же использовать в пищу яблоки, от которых польза зубам? Ведь это — не грех? Значит, и готовить отвары из березовых листьев, если мучит ломота в суставах, тоже не грех!

В. Итак, ты помогаешь людям? Ответь просто.

О. Да.

В. Тогда кто и за что может пожелать оклеветать тебя?

О. Я не знаю.

В. У тебя есть ненавистники?

О. Я не знаю… но ведь ненавистники — они всегда так, о них не знаешь, пока они не ударят в спину… Это я так, образно, не в прямом смысле…

В. Ты мог кому-то навредить?

О. Своим лечением? Не знаю. Не думаю. Я ведь еще слишком мало знаю, а потому не могу лечить серьезных, опасных болезней, поэтому, если б я и ошибался в диагнозе и дал не то лекарство, ничего серьезного это не принесло бы. Я имею в виду, такого, чтобы за это желать мне смерти…

В. Почему ты заговорил о смерти?

О. Ну… я ведь… я ведь здесь…

В. И ты так уверен, что тебя непременно ждет смерть? Почему?

Обвиняемый не дал ответа.

В. Отвечай суду.

Обвиняемый не дал ответа.

В. Ты уверен, что Высокий суд предвзят к тебе?

Обвиняемый не дал ответа.

В. Значит, пока выходит так, что это ты предвзят к Высокому суду. Почему? Тебе есть чего бояться?

О. Я не знаю.

В. Или да, или нет. Если ты не знаешь, значит, на твоей совести что-то есть, какой-то грех, и ты лишь не уверен в том, знает ли о нем суд.

О. Нет, на мне нет никакого греха!

В. Никакого?

О. Нет, я не то хотел сказать, я… Я хотел сказать, что никому не причинял вреда сознательно и не совершал преступления. Вы хотите, чтобы я сознался в преступлении, но я не знаю, о чем вы говорите!

В. Использовал ли ты когда-нибудь ядовитые травы, ягоды, грибы или что-то подобное во вред человеку?

О. Никогда!

В. Напоминаю тебе, что ты можешь облегчить свою участь, если будешь говорить откровенно и ничего не утаивая. Спрашиваю тебя снова: использовал ли ты ядовитые снадобья, чтобы причинить вред человеку?

О. Нет, никогда, я никогда ничего подобного не делал! Я лекарь, я помогаю людям, я никогда бы не принес ближнему несчастья!

В. Лечил ли ты когда-нибудь как-либо, помимо отваров и порошков? Лечил ли ты наложением рук, взглядом, словами?

О. Нет, ничего такого.

В. Напоминаю тебе вторично, что ты должен быть откровенным и ничего не скрывать. Ты лжешь Высокому суду. Запомни, что в третий раз я не буду напоминать об этом словесно, и придется причинять тебе боль, чтобы ты осознал, насколько серьезно обвинение. Итак, я спрашиваю снова: лечил ли ты когда-нибудь наложением рук, взглядом, словами?

О. Никогда! Я никогда не делал ничего такого!

К обвиняемому было применено однократное слабое прокалывание кожи за ухом.

В. Зачем ты снова лжешь суду? Свидетели показывают, что ты, готовя некую мазь, а потом — втирая ее в колено больного, шептал что-то, слов чего разобрать было нельзя. Что скажешь об этом?

О. Это молитва, это просто молитва! Я прошу вас, это просто молитва!

В. Какая и с какими словами?

О. Я читал молитву Пресвятой Деве Марии, я определял по ней время, какое надо варить и втирать мазь, только и всего! Я просил благословить мою работу для людей, а еще я знаю, что мазь бывает готова, когда успеваешь прочесть эту молитву пятнадцать раз, а когда ее надо втирать, то укладывается четыре раза, это все, что я делал! Я не говорил никаких непозволительных слов, я не умею лечить словами или руками, я просто знаю травы, вы должны мне верить! Спросите кого угодно — я богобоязненный человек, я постоянно посещаю церковь, хожу к исповеди, жертвую на церковные нужды, я чту Господа нашего!

В. Успокойся и просто будь честным перед судом, тогда ты избежишь таких болезненных мер. И ответь: не случалось ли тебе замечать, что ты можешь быть причиной несчастий ближних невольно?

О. Нет, никогда я никому не приносил несчастья, я говорил уже, я много раз говорил, что никому не причинял зла…

В. Ты слушаешь невнимательно. Я спросил, не замечал ли ты, что невольно становишься виновником несчастий? Не бывало ли такого, что вдруг умирал, заболевал, разорялся или иначе страдал человек, на которого ты затаил обиду или которому бросил необдуманное проклятье?

О. Никогда мой язык не поворачивался проклясть человека! Господь свидетель, все знают, я порядочный человек, я никому и никогда не желал зла, я не держал никогда обиды в сердце, а чтобы кому-то сказать что-то непозволительное — никогда, это немыслимо!

В. Возможно, ты просто не замечал этого, или ты самому себе не хочешь сознаться в том, что подобное случалось? Подумай и вспомни, бывало ли такое, и скажи, если это и вправду было. Это поможет тебе и твоей душе. Не бойся сознаться в том, что пока еще можно исправить. Чем дольше ты будешь упорствовать, тем хуже будет людям вокруг тебя и, значит, тебе — хуже них во много раз.

О. Клянусь вам, никогда такого не случалось! Мне не надо вспоминать, не надо думать, я помню все, что бывало со мной в жизни, и никогда по моей вине не страдали ближние — ни сознательно я не вредил, ни невольно!

В. Я понимаю, что ты напуган наказанием, но прошу: подумай. Если такое случалось, это не твоя вина, пока не зашло слишком далеко, пока ты не начал пользоваться этим сознательно, пока это болезнь души, которую можно все еще излечить. Теперь — ответь откровенно: такое случалось?

О. Нет, никогда, никогда не случалось ничего подобного!

В. Как ты сходишься с людьми?

О. Что?

В. Как к тебе относятся люди?

О. Какие люди?

В. Люди, с которыми ты общаешься. Как они к тебе относятся? Тебя любят? С тобой приятно общаться? Или тебя терпят, потому что нет другого травника?

О. Я не знаю. Я не думал об этом.

В. У тебя есть враги?

О. Вы ведь уже спрашивали.

В. Отвечай суду. У тебя есть враги?

О. Я ведь говорил вам уже не раз: я не знаю!

В. А друзья?

О. Наверное.

В. Ты не знаешь, есть ли у тебя друзья?

О. У меня множество приятелей, то есть, они даже не приятели, а просто когда-то стали приходить ко мне за советами, а потом уже просто так. Кто-то приносил угощения, чтобы отблагодарить за помощь, кто-то просто заходит ко мне поговорить…

В. О чем?

О. О разном… Новости рассказывают. Я ведь живу довольно далеко, почти не бываю ни в деревнях, ни в городе, ко мне сами приходят, если что-то случается, или присылают за мной кого-нибудь, а я сам обычно дома или в полях… я ведь уже говорил…

В. У тебя есть настоящие друзья? Близкие, которые могли бы желать тебе добра от всего сердца?

О. Но к чему это?

В. Сын мой, здесь не тебе положено задавать вопросы. Кажется, ты все еще не понял, насколько серьезна ситуация.

О. Не надо!

В. Я лишь хотел повторить: отнесись серьезно к своей участи и просто говори правду. Итак. Есть ли у тебя такие друзья, которые, допустим, из благодарности могут сделать для тебя все?

О. Все? Я не понимаю, в каком смысле — «все»…

В. Пусть не все, но многое. Ради тебя рисковать, например, репутацией или даже жизнью.

О. Нет, это… это слишком, таких друзей у меня нет… Если подумать… Теперь я понимаю, что у меня вообще нет друзей.

В. Ни одного?

О. Получается — так…

…

Секретарь замер, занеся перо над чернильницей наизготовку, глядя одним глазом на палача (тот неподвижно стоял за спиной обвиняемого), а другим — на самого Ханца Вольфа, молодого человека двадцати шести лет от роду… кажется. Точно секретарь не помнил. Собственно, все, что он записывал, он забывал через мгновение: во-первых, всего не упомнишь, и, если все запоминать, не хватит места для мыслей. А во-вторых — не его это недостойного ума дело.

На братьев Высокого суда он не смотрел. По многим причинам, о которых говорить и думать смысла нет…

— Итак.

Секретарь макнул перо в чернила и изготовился записывать. Обвиняемый вздрогнул и покосился на палача за спиной.

— Назови с-свое имя, общественное и семейное положение, возраст.

— Зачем это?.. Ведь вы уже спрашивали, я уже говорил вам…

Мимоходом секретарь подумал, что бумага может передать слова с точностью, если писец добросовестен, но никогда не передаст железа в голосе инквизитора, дрожи в голосе обвиняемого, грохота тяжелой двери и дыхания палача за спиной у полураздетого человека. И протокол никогда не расскажет, как все происходило на самом деле…

Протокол дознания обвиняемого в убийстве, угрозах убийства и отравлении либо насылании порчи посредством заключения договора с потусторонними силами. Обвиняемый: Ханц Вольф, лекарь. Третий допрос (без применения пытки).

Вопрос. Назови свое имя, общественное и семейное положение, возраст.

Ответ. Зачем это?.. Ведь вы уже спрашивали, я уже говорил вам…

В. Сын мой, будь благоразумным и просто отвечай на вопросы. Назови свое имя, общественное и семейное положение, возраст.

О. Меня зовут Ханц Вольф. Я травник, лекарь, я лечу людей, которым нужна помощь. Я не женат, не имею матери и отца… Мне двадцать семь лет… Что вы еще хотите знать? Я уже говорил это не раз, я не знаю, что еще сказать…

В. Хочешь ли ты сознаться в сотворенном тобой бесчинстве прямо, откровенно и добровольно, чтобы облегчить свою участь и получить прощение Господа?

О. Я уже говорил не раз, что я ничего не сделал!

В. Знакома ли тебе женщина возрастом около пятидесяти лет, с черными волосами, черными глазами, низкого роста и с отсутствующим зубом вверху справа?

О. Нет, никогда не видел такой.

Допрос прерван для совещания.

В. Ты снова говоришь нам неправду, сын мой. Сейчас я повторю свой вопрос, и ты ответишь мне искренне. Знакома ли тебе женщина возрастом около пятидесяти лет, с черными волосами, черными глазами, низкого роста и с отсутствующим зубом вверху справа?

О. Нет, и я говорю правду. Я никогда не видел ее. Да даже если и видел, как я могу запомнить каждого, кто проходит мимо меня по улицам?

В. Ты знаешь, о чем я спрашиваю. Эта женщина знакома тебе близко, и ты должен сказать, кто она и в каких отношениях состоит с тобой.

О. Я не знаю ее! Я не лгу, я не знаю такой женщины.

В. Мы пытались быть снисходительными и терпеливыми.

К обвиняемому применено раздевание, демонстрация орудий и подробный рассказ о назначении орудий. Без применения пытки.

В. Кто эта женщина?

О. Клянусь, не знаю, о ком вы говорите.

В. Ты знаешь, за что ты здесь?

О. Теперь — знаю. Меня обвиняют в том, чего я не делал.

В. В чем именно?

О. Кто-то сказал, что я убил кого-то и что собираюсь убить еще, но я этого не делал! Я лекарь!

В. Ты обвинен в убийстве адвоката Вернера и в попытке убийства его супруги, а также в угрозе убийством ее двоюродной сестре.

О. Теперь я это знаю, но я узнал об этом только здесь, я никогда ни о чем подобном и не помышлял!

Допрос прерван для совещания.

В. Ты снова лжешь. Ты причастен к убийству и болезни ближних своих; если выяснится, что ты сделал это из корысти, убил руками и собирался убить ядом, ты будешь передан светскому суду. Если же это было сделано путем наговора, колдовства, вызова духов, ты понесешь наказание по всей строгости закона Господнего, хранимого Высоким судом. Признайся сейчас, почему и как ты сделал это, и ты облегчишь свою участь.

О. Я этого не делал! Господи, клянусь вам, что не делал ничего противозаконного, ни руками, ни ядами, ни наговорами, я никому не причинил зла! Я просто лекарь! Я помогаю людям, и я никогда ничего злого не совершал!

К обвиняемому применены иглы под ногти четвертого и пятого пальцев на левой руке, несколько раз повторен этот же вопрос, после же того, как он сказал, что не знает, о чем его спрашивают, то же применено к его правой руке. Членораздельного обвиняемый ничего не говорит.

В. Супруга убитого продолжает метаться в горячке, и это дело твоих рук. У тебя все еще есть шанс спасти свою душу, сказав, чем и каким образом ты губишь ее и как это можно остановить. Спаси жизнь ближнего, которого ты толкаешь в могилу, и Высокий суд учтет это.

О. Я не знаю об этом ничего! Клянусь вам, не знаю!

В. Сейчас ты думаешь, что сможешь вытерпеть все, и рано или поздно тебя освободят. Прошу тебя подумать лучше. Подумай: зачем тебе это нужно? Для чего тебе подвергать себя мучениям? Похвальна стойкость, когда она для правого дела, когда — ради страны или защиты веры, но какую веру отстаиваешь ты? За что решился страдать? За гибельное умение приносить боль и несчастья другим?

О. Господи, я не знаю, о чем вы! Я никогда не делал ничего плохого, я никому не приносил несчастий!

Постановлено раздувать угли, обратив обвиняемого так, чтобы он мог наблюдать происходящее. На повторенный вопрос обвиняемый крикнул «Господи!». По делу обвиняемым ничего членораздельного не сказано.

В. Время идет, и полагаться на наше терпение ты уже не можешь. Умирает безвинный человек, и я снова прошу тебя призвать собственное благоразумие, если не совесть. Скажи, что ты сделал, чтобы навести болезнь, и как прекратить ее.

О. Я не знаю! Я не знаю, не знаю! Я ничего не делал, я ничего не насылал, я просто травник! Я не могу знать, отчего болен кто-то, кого я даже не видел!

В. Видишь? Очаг полон горячих углей. Ты знаешь, что это не сулит тебе ничего хорошего. Так зачем тебе это? Просто признайся, скажи, что ты сделал, и тебя не тронут.

О. Я никого не убивал и не хотел убивать! Прошу вас, я ничего не сделал! Прекратите это!

В. Пойми, еще ничего и не начиналось. И ты не выйдешь отсюда, пока мы не услышим, что ты сделал с несчастной женщиной. Просто подумай и осознай: это будет продолжаться, пока ты не скажешь, какого рода ее болезнь. Это просто никогда не кончится. Понимаешь?

Обвиняемый членораздельного ответа не дает. Применены раскаленные щипцы для пальцев и еще по три иглы под ногти на каждую руку, с зазубринами. Для раздумий обвиняемому дается один час, в течение которого постановлено неизменно держать щипцы на пальцах. По прошествии часа обвиняемый на вопросы не отвечает, прося остановить допрос. Постановлено вырвать иглы.

В. Ты все еще не одумался? Ради твоей собственной пользы прошу: скажи, что и как ты сделал с женщиной?

О. Ничего. Я ничего не делал. Я не понимаю, чего вы хотите от меня. Прошу вас, прекратите это. Я ни в чем не виноват.

В. Я открою тебе небольшой секрет. Когда ты сознаешься, знаешь, что будет записано в главном протоколе? Там будет написано: признался без пытки. Понимаешь, о чем я? По протоколу это и пыткой-то не считается. И эта не пытка длится пока всего лишь чуть больше часа. Подумай о трех часах настоящей пытки. О пяти часах. Десяти часах. Вспомни, для чего каждый из этих предметов, и подумай еще раз. И скажи: как остановить то, что ты делаешь с умирающей женщиной?

Обвиняемый членораздельного ответа не дает. При зажимании тисков два раза крикнул «Прошу вас!» и лишился чувств.

…

— К-как вовремя…

— Ты его осмотрел, брат? Как? Сердце выдержит?

— Выдержит достаточно долго. Т-так всегда бывает на первой ступени. После притерпится, и пойдет легче. П-приведите его в себя, не стоит давать ему время для отдыха.

…

Обвиняемый, будучи возвращен к сознанию, закричал, но членораздельного по делу не сказал ничего. Принесены песочные часы на одну минуту и установлены перед обвиняемым. К обвиняемому применено прижигание нервных узлов раскаленными шилами.

В. Видишь часы? Минута. Это на самом деле очень и очень долго — минута.

О. Прошу вас, прекратите, я ничего не знаю…

В. Вот видишь. У тебя уже на пределе терпение, и за это время дважды все тело пронзила невыносимая боль. До самых костей, как будто по ним скрипят напильником. Так? Так. Подумай еще и вот о чем: как это будет, когда действительно по кости скребет напильник… А между тем минута все тянется и тянется. Вот — еще раз.

О. Хватит, не надо, я прошу вас, я ничего не сделал, я невиновен, Господи…

В. Посмотри — еще и половины песка не пересыпалось вниз. Минута, всего одна минута, и так долго и так больно. Ты не видишь песчинок? Как они медленно падают вниз — по одной? Падают и падают, а минута все тянется и тянется. И боль все не кончается и не кончается…

О. Прошу вас, не надо больше, я прошу вас, я ничего не сделал, я ничего не знаю, я ни в чем не виноват…

В. В общем, это, конечно, можно терпеть. Смотри, минута почти кончается. Правда, пока она закончится, ты испытаешь еще множество и множество раз эту боль.

О. Я вас умоляю…

В. Так просто скажи, что ты сделал! Скажи — и все! Меньше минуты, это много меньше минуты — это мгновения! Несколько мгновений — и все закончится! Просто «я все расскажу», и боль уйдет! Ну!

О. Я невиновен! Господи, я невиновен, я ни в чем не виноват!

В. Признайся! Просто не запирайся, облегчи душу, и станет легче телу! Подумай, ты страдаешь за преступление, а из-за него так же тяжко, как ты, страдает невинный — из-за тебя! Зачем это тебе? Ради удовольствия? Ради осознания власти своей, и только? Только затем, чтобы знать, что ты можешь это — повелевать жизнью и смертью других? Но какое удовольствие в этом, если и ты сам предан мукам?!

О. Я невиновен!

В. Что ты сделал с ней? Что? Говори! Говори, и я прекращу это!

О. Я невиновен!..

В. Ну, вот минута и прошла. Как много всего случилось за эту минуту, да?

О. Я прошу вас…

В. Не шевелись. Тогда шила не будут скрести по нервам. Это первый выход. Не слишком хороший, верно? Второй — просто расскажи нам, что ты сделал с женщиной, расскажи, как остановить болезнь, и ничего этого не будет. Ни игл, ни огня, ни щипцов, ничего. Подумай, подумай еще раз: зачем тебе упираться? Что ты получишь за это? Принимая муки за Господа, святые мученики получили вечное блаженство. Принимая мучительную смерть за свою страну, воины приносят себя в жертву своим ближним и обретают славу. Возьмем даже пример, противный вере, но понятный греховной человеческой сущности. Наемник, рискуя жизнью за сокровище, надеется получить блага земные, если вытерпит лишения и страдания. А что получишь ты? Вечное проклятье? Плевок на свою могилу из уст родных тех, кого ты погубил? Что еще? На что ты надеешься?

О. Я надеюсь, на то, что Высокий суд… я прошу вас… что признают мою невиновность, потому что я невиновен…

В. Если бы ты не был тем, кто ты есть, я восхитился бы тобой, правда. У тебя сильная воля. Видишь, я не необразованный фанатик, и я не обвиняю тебя в том, что это Дьявол придает тебе сил. Я знаю, что не он поддерживает в тебе такое упорство…

О. Потому что я невиновен…

В. Нет, не поэтому. Что касается Дьявола — непосредственно он или кто-либо еще не дает тебе силы. Но и злые силы, все-таки, тут замешаны. Каким образом? Таким, что там, за стенами этого подвала, есть у тебя сообщница, которая уже сама по себе злая сила, ибо старается помочь тебе, а, согласись, ты не добрый человек. Вот мысль о том, что рано или поздно она каким-то образом поможет тебе выбраться, и поддерживает твое упорство. Поэтому восхищаться тобой мне не хочется. Ты жалок. Понимаешь? При всей твоей стойкости ты — жалок, ибо стойкость эта позорна и бессмысленна. И унизительна — в первую очередь для тебя. Ты похож на верного раба, умирающего за своего хозяина. Но твой хозяин — не человек, освященный добродетелями, и даже не просто тот, кому ты обязан служить по закону, твой хозяин — ненужное, глупое и ни к чему не ведущее тщеславие. Повторяю: так к чему тебе наслаждаться своей властью над жизнью и смертью других, если ты сам сейчас на грани жизни и смерти?

О. Я не понимаю, о чем вы говорите… я невиновен, я никому не причинял зла, я прошу вас, вы не можете мне не верить, я ведь невиновен!

На вопросы обвиняемый отвечать перестал и при каждом вопросе просил вынуть шила. Применено раскаление шил в теле обвиняемого и связывание рук за спиной от запястий к локтям. На заданный снова вопрос обвиняемый отвечать не стал, сказал два раза «Прекратите», но по делу ничего. Применено сдавливание рук, и обвиняемый стал плакать. По делу обвиняемым ничего не сказано.

В. А прошло всего-то минут пять. Или шесть. Не больше. А это, между прочим, все еще продолжается та часть допроса, при которой все еще будет стоять пометка «признался без пытки».

О. Я невиновен…

В. Но ведь мы оба знаем, что это неправда. И я знаю, на что ты надеешься.

О. На оправдание… я ничего не сделал…

В. Нет, я ведь только что говорил: понимаю, ты надеешься на сообщницу. Кто она? Твоя наставница? Мать?

О. У меня нет матери… у меня нет наставницы, я не умею колдовать…

В. Не надо надеяться на помощь. Никто не поможет тебе, кроме тебя самого; признайся во всем, и тогда уже я помогу тебе заслужить прощение Господа и людей, которым ты принес зло. Просто признайся и расскажи все.

О. Мне не в чем признаваться!

В. Надеешься на то, что твоя сообщница придумает, как устроить так, чтобы ты вышел отсюда оправданным… Я знаю. Ты надеешься, что тебе надо только немного потерпеть, совсем немного, а она за это время придумает, как это можно сделать. Если ты признаешься, ты, по твоему мнению, все испортишь. А так — потерпеть немного, и она все сделает. Только не так все просто. Сейчас я снова говорю, взывая не к совести твоей, а к твоему разуму. Подумай. Вот прошла еще одна часть минуты, причем не самая большая, а у тебя уже темно в глазах, и тело горит — от плеч и шеи до ладоней. Подумай, как это мучительно — считать такие мгновения и минуты. И вспомни, как неслось время, когда ты был там, за этими стенами. Ты просто не замечал этого времени.

Применено вторичное сдавливание рук и раскаление шил в теле обвиняемого. По делу обвиняемым ничего не сказано.

В. А еще вспомни, как тебе всегда не хватало времени, когда надо было что-то сделать как можно быстрее. Ведь бывало же так, что тебе надо успеть что-то сделать, а дни летят, летят так быстро… Какие тут минуты — часы пробегали незаметно. И сейчас, если она действительно хочет вызволить тебя, попробуй представить, как она изыскивает всевозможные средства к этому, как ей кажется, что времени совсем нет, что оно летит так скоро. Представь. Для твоей сообщницы сейчас неделя пробежит в одно мгновение. А для тебя здесь каждый час теперь станет вечностью. Поверь мне и осознай это: ни одного часа без боли ты не проведешь здесь. Ни одной минуты. Это не пустые слова, это истина. Ни минуты. Ни единого мига без боли. Сколько мгновений в одном дне? В одной ночи? Сможешь сосчитать? Это будут дни и ночи боли, пока ты не сознаешься и не станешь говорить откровенно. Для твоей сообщницы там — дни, для тебя — вечность. И это, сын мой, кроме того, что никто не станет заботиться о том, чтобы помогать тебе. Подумай: к чему ей это? Зачем? Она попыталась напугать свидетеля, но это ей не удалось. Больше она не появлялась. Почему? Как ты думаешь? Потому что она уже далеко. И о тебе забыла, кем бы она ни была. Кстати, кто она?

О. Я не знаю… Господи, я не знаю, я ничего не знаю… прекратите это, я не могу… я не знаю…

В. Нет, это нельзя говорить так. Или ты больше не можешь — и тогда начинай говорить правду, или ты по-прежнему утверждаешь, что ни в чем не виноват — и я не смогу это прекратить. Ну же, помоги себе, скажи: кто она и что ты сделал с женщиной?

Обвиняемый членораздельного ответа не дает. Решено вырвать шила. Применено дальнейшее сдавливание рук и подвешивание за запястья. Обвиняемый членораздельного ответа не дает.

В. Вскоре, даже скорее, чем ты думаешь, ты можешь смириться с тем, что твоя сообщница о тебе забыла. Ты можешь оставить мысль когда-нибудь выбраться отсюда. Но ты можешь также при всем этом, как ни удивительно, придти к решению умереть, ничего не рассказав, назло всем. Это я знаю. Такое случается. Будучи виновным в преступлении, которое тебе предъявлено, ты можешь решиться умереть молча. Но, видишь ли, умереть я тебе не позволю. Позволю подойти к краю жизни, заглянуть за край — тоже, но умереть — ни за что. Пойми это.

О. Вы все равно приговорите меня к смерти! Даже если я сознаюсь!

В. Вот видишь, как быстро мы шагнули вперед. В этом разговоре уже есть смысл. Вот и будем продолжать говорить о здравом смысле. О твоей совести поговорим после. И знаешь, почему? Потому что обещаю: если ты расскажешь все чистосердечно и откровенно, я сохраню тебе жизнь. Конечно, не позволю выйти за пределы этих стен, но я прекращу все это, заменив смертную казнь ввиду твоего признания на заключение в тюрьме. Вот тогда уже и поговорим о совести и покаянии. Пока же я просто прошу тебя подумать здраво.

Обвиняемый опущен на пол достаточно, чтобы он мог стоять, касаясь его стопами.

В. Так тебе будет легче думать, я полагаю. Так вот, подумай: с одной стороны — мука и смерть, в конце концов, смерть мучительная, ты это знаешь. С другой стороны — исправление совершенного тобой злодеяния, прекратится эта боль, а главное, ты сохранишь жизнь и получишь время для покаяния. Неужели это такой уж сложный выбор? Не бойся. Признание не повлечет за собой гибели, напротив, оно отсрочит ее надолго.

Обвиняемый не дал ответа.

В. Так что же? Ты хочешь, чтобы все продолжалось, или ты решил спасти себя?

Обвиняемый не дал ответа.

В. Я не стану ждать долго. Итак, что же?

О. Я невиновен, мне не в чем сознаваться.

Применено слабое вздергивание обвиняемого над полом. Обвиняемым по делу ничего не сказано.

В. Напрасно. Но этот миг, который ты сейчас, я знаю, считаешь мгновением слабости, обнадеживает. Значит, мы все-таки можем к чему-то придти. Пусть со временем, но я надеюсь, что благоразумие возьмет верх. Тебе больно? Я знаю, очень больно. Сейчас суставы в запястьях перекрутились так, что вот-вот выскочат. Локти хрустнули, и ты это слышал. Сейчас они горят от боли, а еще у тебя в ушах так и звучит этот хруст. И он тебе не кажется. Это хрустят суставы в плечах. Через полчаса они вывернутся так, что боль немного утихнет. А потом, когда ты снова будешь опущен на пол, боль рванется в голову, и она будет еще пронзительнее, чем сейчас.

О. Зачем вы это делаете со мной! Я не виноват! Я ни в чем не виноват! Я никому не причинил зла, клянусь, я невиновен, Господи! Прекратите это! Мне не в чем сознаваться, я прошу вас!

В. Ни мгновения без муки, подумай над этим. Посмотри на часы. Сейчас снова будут раскаленные шила, но теперь с неровными, зазубренными остриями. Это неприятно, потому что выдергивать их тебе не захочется, даже когда каждый нерв будет гореть и кричать. А не захочется, потому что вырвутся они с обрывками плоти — крохотными, даже кровотечения как такового почти не будет. Но стоит только вообразить, какая это боль, и ты станешь молить, чтобы эти шила оставили в твоем теле. Итак, первое шило и — я переворачиваю часы. Пошла минута. Ты помнишь, какая она долгая? Еще одна долгая минута. Еще одна просьба подумать, сколько таких минут будет у тебя впереди.

О. Я ничего не знаю! Я ничего не сделал!

В. Это все, что ты можешь сказать? Если так, то палач будет продолжать, пока сыплется песок. Это все?

Обвиняемым по делу ничего не сказано. Дважды повторил «Господи!» и «За что?», после чего стал содрогаться на веревке.

В. Кусаешь губы. Не хочешь кричать? Бывает. Просто понимаешь, чувствуешь, что, если сейчас крикнешь — потом не сможешь остановиться и будешь кричать, пока не охрипнешь. Это как слезы, которые сейчас бегут по твоим щекам. Как бы ты ни сдерживался, а это тебе не подвластно. Долго ты не выдержишь — скоро закричишь. Зато станет легче. Ненадолго, но крик помогает. Кричи, не стесняйся. Чем скорее ты поймешь, что силы твои не беспредельны, тем быстрее осознаешь и то, что пора меня послушаться. Минута еще не прошла. Она еще дольше сейчас, ты это чувствуешь? И каждая следующая будет все длиннее и длиннее. Смотришь на часы? Понимаю. Нельзя не смотреть. Не хочется, а все-таки смотришь. И умоляешь песчинки падать быстрее. А они так медленны, как будто снежинки за окном, когда нет ветра. И весь твой мир сейчас сосредоточился в этом стеклянном сосуде… А ведь все можно прервать так просто! Просто — «я все расскажу»! И этому конец!

О. Мне нечего…

В. И губы — до крови… Вот видишь. Дополнительная боль. И для чего? Чтобы отвлечь себя от другой боли. Неужели ты этого хочешь — чтобы вся твоя оставшаяся жизнь превратилась в постоянную боль, только боль и боль? Хочешь, чтобы тебе приходилось причинять боль самому себе, заглушая ту, что причиняют другие? Если ты не будешь благоразумен, скоро твои губы превратятся в окровавленные куски голой плоти с содранной зубами кожей. Это больно, поверь мне. Сколько дней ты уже не получал воды, ты помнишь? Два. Только два дня. А теперь жажда усилится, потому что — знаешь, как горят и просят воды искусанные губы? От этого захочется лезть на стену. Неужели тебе все это надо? Не может быть. Тогда почему бы просто не рассказать все и не избавить себя от мучений?

О. Мне нечего рассказывать…

В. Что ж, минуту ты пережил. Еще одну минуту из десятков тысяч минут. Сколько десятков тысяч таких минут ты сможешь вынести?

Обвиняемый на вопросы отвечать перестал и начал просить прекращения допроса. Допрос прерван на половину часа, к обвиняемому рекомендовано применить раскаление шил в течение перерыва и продолжение подвешивания. По истечении отпущенного времени обвиняемый, по делу не говоря ничего, стал просить прекращения допроса, говоря все время только, что он невиновен. Применено вырывание шил. Обвиняемый издавал крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен. Рекомендовано бичевание.

В. Сейчас тебе, я знаю, кажется, что наступили мгновения передышки. После того, что сейчас было, это тебе кажется чем-то обычным и совсем не страшным. Страшное заблуждение. Это можно перенести даже без единого стона, если позволяет выдержка, но — если ты лежишь на скамье или стоишь у столба. Когда ты висишь на руках, вывернутых за спину, поверь мне, каждый удар отзывается болью не только в коже, которая лопается под ударами, не только в мышцах, которые ты не можешь в этом положении расслабить, но и в суставах, потому что твои собственные руки будут заставлять тело раскачиваться и подскакивать в воздухе, и с каждым разом суставы будут все больше выворачиваться, а треск собственных жил тебе снился бы ночью, если бы тебе позволено было заснуть. И напоминаю: это все еще та часть допроса, после которой признание твое будет считаться добровольным, а в протоколе будет проставлено то самое «признался без пытки». Ты понимаешь это? И все еще не хочешь ничего рассказать? Пока палач не начал — может, ты передумал?

О. Нет. Мне нечего сказать…

В. Тогда я снова ставлю перед тобой часы. Начинается следующая минута твоей боли; считай, когда она закончится и начнется следующая. Или все-таки ты передумал?

Обвиняемый снова стал издавать крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен. Перед обвиняемым были установлены часы, и ничего больше не говорилось. Слабое бичевание длилось, пока опустела верхняя колба. Обвиняемому был повторен вопрос, не желает ли он говорить правдиво, и тот по делу ничего не отвечал, потому что снова почти лишился чувств. Применено закапывание в ноздри уксуса, и обвиняемый снова стал просить прекращения допроса.

В. Я оборву все это сей же миг. Ты будешь говорить откровенно?

О. Мне нечего сказать вам, я ничего не знаю, я… прекратите это, прошу вас, я ничего не сделал…

В. Если ты будешь говорить только это, все продолжится, а потом повторится сначала. Пойми это. А вот после этого и начнется собственно пытка. О которой будет вскользь упомянуто в протоколе. И потом только — пытка настоящая, о которой будет составлен отчет. Только ведь это для меня будут различные процедуры, а для тебя все это сольется в один непрекращающийся кошмар. Когда ты будешь стоять на пороге смерти, все это не прекратится, чтобы дать тебе собраться с силами для новой боли, просто боль эта будет другой, не такой сильной, не такой убивающей. И ты даже пожалеешь об этом, потому что боль нарастающая будет погружать тебя в состояние, в котором ты не разделяешь, когда болят раздробленные кости, когда — кости, по которым скребут бруском ржавого железа, когда горят мышцы от раскаленных штырей, а когда — от того, что на них льется расплавленное олово или кипящее масло. А в те минуты, когда тебе будет позволено отдохнуть под бичом или в колодках, ты очнешься, и твой разум, твое тело вспомнят, что боль бывает разная, ты снова станешь способен разделять ее на более или менее сильную, снова станешь понимать, какую из частей твоего тела рвут на куски. Так неужели тебе это по душе? Ты все еще надеешься, что тебя спасут? Вызволят из этих стен? Ведь нет же, ты уже не веришь в это. Ты уже смирился с тем, что придется умереть здесь. Или на костре. Ты и с этим смирился. Смерть в огне уже кажется тебе временным неудобством, после которого наступит покой. Но ты ведь даже не предполагаешь, сколько времени пройдет прежде, чем тебе позволят умереть. И сколько это будет — для тебя. Ведь всего каких-то два часа назад ты пребывал в полной уверенности, что скоро окажешься на свободе, и теперь — вот, ты уверен в другом, ты уверен в смерти. Как это, оказывается, много — два часа, правда? Целая жизнь. Так почему бы тебе не заставить время течь так, как ему положено? Почему бы не прекратить все это? Почему не сознаться?

О. Я… невиновен…

В. Не хочется ронять достоинства; понимаю. Слабость. Это кажется тебе слабостью — признать, что ошибался, что стал служить не тем силам, не тем желаниям, признать, что так стойко переносил страдания за всего лишь пустое и злое тщеславие. Но это не слабость, это тоже стойкость, только другая. Надо иметь силу, чтобы признать свою ошибку, и чем ошибка страшнее, тем больше духовной силы надо иметь, чтобы сказать «я сделал это, но я раскаиваюсь в том, что делал». Не направляй крепость своего духа не в то русло, не трать его силы на то, что тебе предстоит. Просто откровенно, честно, без утайки, расскажи все.

О. Мне нечего рассказывать… я прошу вас… я ничего не сделал…

В. Своим упорством ты только делаешь хуже. Хотя… Могу тебе сказать, что в твоем ближайшем будущем намечена некоторая определенность. Это в чем-то хорошо, согласись, когда ты знаешь свое будущее. Ведь это одна из тайн, которые привлекают человека от сотворения мира, ради одного этого многие готовы продать душу кому угодно. Тебе о твоем будущем расскажу я. Это будет чередоваться: иглы, шила и бич. Через три или четыре часа ты поймешь, что больше всего на свете тебе хочется двух вещей: сначала глотка воды, а потом — лишиться рассудка. И, напоминаю, это все еще продолжается та часть, о которой будет сказано «без пытки». Она будет продолжаться день или два. Или неделю. Хотя, может, час. Этого я еще не решил. Что поделать, знать будущее полностью не в силах человека. Но ведь тебе, я уверен, не очень хочется знать подробности того, что тебя ожидает. В одном ты можешь быть уверен: ничего этого не будет, если ты просто оставишь ненужный героизм и поговоришь со мной откровенно. Просто поговори со мной.

О. Прошу, я ничего не знаю…

Допрос прерван на неоговоренное время, к обвиняемому рекомендовано в течение перерыва продолжение подвешивания и применение зазубренных игл под ногти обеих рук. Рекомендовано чередование раскаленных шил с бичеванием, каждая процедура по одной минуте, при чем рекомендовано отмерять время наличествующими часами. Обвиняемый издавал крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен.

…

— Может, тебе лучше передохнуть, брат? Ты неважно выглядишь.

— Нет. Мало времени, а этот юноша довольно к-крепкий, неизвестно, сколько еще часов придется добиваться от него признания.

— А ты уверен, что от него возможно чего-то добиться?

— Уверен. Я — д-добьюсь.

— Может, ты хотя бы приляжешь?

— Нет. П-прерывать допрос сейчас нельзя.

— Тебе не обязательно присутствовать.

— Обязательно. Пусть п-пройдут сутки…

— Уже прошли сутки, брат.

— Для нас. Для него прошло неизвестное к-количество этих минут. Так вот, пусть пройдут сутки, двое, ч-четверо, и он постоянно должен слышать только меня. Тогда эти минуты вытянутся еще б-больше и станут еще мучительнее. Поверь. Уж я-то знаю.

— Тебе виднее, разумеется, но ведь ты же не можешь не спать четверо суток подряд.

Усмешка — похожая на стон.

— Разве?..

…

В. Ты не решился говорить правду?

О. Я не знаю, что вы хотите от меня услышать… дайте воды, я прошу вас… я ничего не сделал…

В. Пошел всего лишь третий день без воды, а ты уже просишь пить. А пить хочется страшно, правда? Ты устал, у тебя искусаны губы, ты взмок и потерял немного крови. Немного, но сколько в ней воды…

О. Я прошу вас…

В. Не проси. Просто перестань зря страдать, просто начни говорить правду. Женщине стало хуже. Ты не мог этого сделать отсюда, значит, или ты отравил ее, и яд продолжает действовать, или ее убивает твоя сообщница. Или ты убиваешь ее иным способом?

О. Я не знаю, о ком вы говорите, я не умею делать ядов… дайте воды, прошу…

В. Если ты просто отравил ее, скажи, чем, чтобы мы успели ей помочь. Если это было сделано колдовством, назови имя своей сообщницы и скажи, где ее искать.

О. У меня нет никаких сообщников… Господи, умоляю вас, воды…

В. Глупо. Просто глупо. Воды? Конечно. Только будь откровенен, и все это прекратится. Боль прекратится, прекратится жажда… ты хочешь спать? Будет сон. Долгий, спокойный сон, и никто тебя не разбудит, чтобы поднять на дыбу. Тебя осмотрит врач и перевяжет каждую рану. Просто скажи: что ты сделал и как это остановить?

О. Я ничего не делал…

В. На что ты надеешься? Надеяться на оправдание ты уже не можешь. Сейчас ты уже осознаешь это так ясно, что тебе страшно. Ты не хочешь думать об этом, но это все время лезет в мысли. Ты думаешь: «Я останусь здесь до конца жизни. Я не выйду отсюда. Это конец». И это действительно так. Оправдания ты не услышишь, понимаешь это? Просто подумай, и ты поймешь, что рано или поздно я все-таки услышу от тебя признание. Ты сознаешься во всем, в каждом проступке, расскажешь мне все до мельчайших деталей, это только вопрос времени. От тебя зависит, будешь ли ты еще в состоянии оценить дарованную тебе жизнь, или к тому моменту ты уже будешь стоять у края могилы. Не губи себя. Не заставляй себя страдать. Говори правду.

О. Я невиновен… заклинаю, воды…

В. Я понимаю твое состояние. Некоторое время ты еще будешь отрицать все, не понимая, зачем ты это делаешь и чего хочешь добиться. Некоторое время ты даже не сможешь думать над этим. Просто будешь отрицать, даже не замечая, какие слова произносишь. Это потому, что ты устал. Но очень скоро усталость дойдет до предела, и ты все мне расскажешь. Ты ведь знаешь это, хотя и не позволяешь себе об этом думать. Ты расскажешь все. Но до этого мы доставим друг другу массу неприятных минут. Мне будет неприятно, потому что придется ждать, пока ты образумишься, тратить на тебя время. Но тебе-то будет неприятнее во много раз, потому что каждая моя минута для тебя будет нескончаемой. Понимаешь это? Вот, смотри, сейчас я переверну часы — и снова пойдет минута. В твою боль привнесется небольшое разнообразие. Тебя опустят на пол, и вывернутые суставы начнут гореть невыносимо. И тут же поднимут. Представь себе, как это отзовется во всем твоем теле. И опустят снова. И опять поднимут. Это будет длиться минуту. Тебе ведь этого не хочется. Не буду говорить, что мне этого не хочется тоже. Пойми, на тебя лично мне наплевать, и я не буду убеждать тебя, что мое сердце обливается кровью при виде твоих мучений. Мне все равно. Я просто не желаю слишком долго ждать твоего признания, а потому все то, что обычный обвиняемый выносит за неделю, тебе придется вытерпеть за сутки. Так вот, спрашиваю: ты будешь говорить со мной искренне и без утайки, или мне перевернуть часы?

О. Не надо…

В. Будешь отвечать?

О. Я не знаю… я ничего не знаю…

Обвиняемый опущен на пол, чтобы мог опустить немного руки, и суставы расслабились, после чего поднят снова. Обвиняемый снова стал издавать крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен. Тогда снова опустили его на пол и опять подняли, при этом повторяя вопросы, но он только крикнул «Боже мой» и опять просил прекратить допрос. Все продолжено, пока опустела верхняя колба, после чего обвиняемый опять был поднят над полом на небольшую высоту.

В. Одна из самых долгих минут в жизни, верно? Куда ты смотришь? Ах, на часы. Нет, сейчас я их перевернул просто так. Как странно — сейчас эти часы владеют всем твоим вниманием. Ты уже стал отсчитывать свою жизнь минутами. Одна минута игл. Минута бича. Минута вывернутых суставов. Минута — из десятков тысяч минут. Ты уже не можешь оторвать от них взгляда. Так кажется легче. Легче переносить боль, когда ты знаешь, в какой момент она закончится, пусть он и далек, этот момент. Верно?.. А теперь — … Да, посмотри. Внимательно посмотри на эти осколки. Это твое необозримое будущее. Такое же разбитое и не имеющее формы. Странное дело. Я разбил часы — вещь, которая не принадлежит тебе, а ты вздрогнул, и тебе стало без них так одиноко… Ты с ними сжился. Они для тебя стали будто сокамерником, который выслушивал твои мысленные жалобы на палачей, эта бездушная вещица как будто сочувствовала тебе, помогая отмерять минуты, когда кончалась боль. Теперь время будет идти само по себе. Долго, муторно, и ты даже не сможешь понять, прошла ли минута или день. Одно это уже пугает. С этого мгновения ты начнешь понимать, каково грешникам в аду, потому что сейчас для тебя начинается настоящая вечность — без начала и конца. И ты все еще будешь упираться?

О. Прекратите это…

В. Ты будешь отвечать правдиво или нет?

О. Воды, прошу вас…

В. Ты будешь отвечать?

О. Мне нечего! Бога ради, дайте воды!

В. Ты не забыл, что сейчас мы все еще вынуждаем тебя к признанию без пытки? Это пока еще так. Ни о чем из того, что тебе довелось перенести, в протоколе написано не будет. Смотришь на секретаря? Не смотри. Это записи для меня, заметки на память. Не о том думаешь. Думай о другом: к тому времени, как мы подойдем к предварительной пытке, на тебе уже не будет кусочка кожи, частицы мяса, косточки, которые не болели бы невыносимо. Прислушайся к голосу разума. Зачем тебе все это нужно? Сейчас ты упираешься уже просто так. Пойми, осознай, что никто не позволит тебе умереть прежде, чем я услышу признание.

О. Прошу вас, прекратите это… мне нечего вам сказать…

В. Похоже, тебе нужно еще время, чтобы подумать. Или все же нет?

О. Я ничего не знаю…

Обвиняемый опущен на пол, и сдавливание рук прекращено. Когда были сняты веревки и руки были завязаны впереди, обвиняемый снова стал издавать крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен.

В. Слышишь? Это хрустят суставы. Теперь, когда их вывернули в другую сторону, они будут гореть, как тебе кажется, невыносимо. Но это не так. Невыносимо будет, когда ты окажешься в прежнем положении под потолком во второй раз. Через полчаса твои суставы опухнут так, что ты не смог бы пошевелить руками, даже если бы они были свободны. Ты действительно хочешь перенести все это вторично?

О. Нет… нет, прошу…

В. Уже ближе. Ты будешь говорить?

О. Я ни в чем не виноват… прекратите это, прошу вас, я невиновен…

В. Значит, ты все еще не понял до конца, что у понятия «невыносимо» есть множество степеней, и когда тебе будет казаться, что ты на грани помешательства, это будет степень далеко не последняя. Неужели ты меня не слышишь?

О. Я ничего дурного не сделал… прошу вас, перестаньте…

В. Ты имеешь уши и не слышишь меня. Ты не хочешь, чтобы это продолжалось, но не хочешь отвечать правдиво. Ты просто не оставляешь мне выбора своим поведением. Зачем ты это делаешь? Почему не признаться?

О. Мне нечего вам сказать…

В. Понимаю. Послушай; ты ведь уже еле стоишь. Уже так хочется хотя бы присесть, а о том, чтобы лечь и уснуть, ты даже не мечтаешь. Еще час назад ты об этом мечтал, но теперь уже начинаешь кое-что понимать. Например, понимаешь, что уснуть я тебе не дам. И сесть не позволю. Если только ты не перестанешь вести себя так глупо и не начнешь отвечать правдиво и честно. Начнешь?

О. Я ничего не сделал…

В. Посмотри вон туда. Об этом предмете тебе рассказывали; помнишь, что это? На тебя наденут этот ошейник с шипами, а его закрепят в веревке, на которой ты только что висел, так что ты сможешь только стоять, вытянувшись, почти на цыпочках. Ты не сможешь повернуть голову, когда затечет шея, не сможешь переносить вес то на одну, то на другую ногу, ты не сможешь пошевелиться, не сможешь просто повиснуть, подогнув ноги. Они распрямятся сами собой, как только в кожу врежутся шипы. Тело не послушается тебя, тело захочет жить и прекратить боль, и ты снова вытянешься. Кажется — это ничего, просто стоять; ни бича, ни игл, ни тисков, лишь стоять. Это только кажется, поверь мне. Итак, твой выбор: шипы или откровенный разговор?

Обвиняемый членораздельного ответа не дает. Применено стояние в течение около двух часов, Высокий суд присутствовал. Ничего не говорилось и вопросов не задавалось. Обвиняемый не говорил по делу и не говорил ничего. По истечении двух часов обвиняемый лишился чувств, однако шипы уткнулись в его шею и привели его в сознание. После этого обвиняемый стал просить прекращения допроса.

В. Не прошло и двух часов, а жизнь уже кажется сплошным кошмаром. Я прекращу это. Только одно я и хочу услышать: «я все расскажу». Это же так просто.

О. Прошу вас… Господи, я умираю… прошу, это невыносимо!..

В. Зачем ты себя изводишь? У тебя впереди вся жизнь, ты только начал жить, так зачем ты сам приговариваешь себя к смерти? Зачем молчишь?

О. Мне нечего сказать… прошу… Бога ради, снимите это…

В. Ты все еще не хочешь поверить в то, что другого выхода у тебя нет, только признание — полное и чистосердечное. Значит, я мало отпустил тебе времени на раздумья. Придется добавить еще два или, лучше, три часа.

О. Нет, я умоляю вас, прекратите это! Я ни в чем не виноват, я ничего не сделал, прошу вас!

В. Пойми, прекратится это только в одном случае — если ты дашь признание. Если нет — все это будет продолжаться и повторяться. Итак? Ты будешь говорить?

О. Да! Господи, да! Только снимите это, пожалуйста, снимите, и я скажу все!

В. Знакомая ситуация… Сначала с тебя снимут ошейник, позволят сесть, и от облегчения ты не сможешь говорить. Потом будешь притворяться, что не можешь. Ловить минуты для отдыха и восстановления сил, а с силами придет решимость вытерпеть еще столько же; и ты, может быть, даже вытерпишь. Я почти уверен, что вытерпишь. Но у меня нет времени и желания ждать, поэтому условие одно: сначала ты рассказываешь все, и только потом я прекращу это. Говори.

Обвиняемый по делу больше ничего говорить не стал, а начал смеяться и ругать Высоких судей, говоря, что ничего не станет отвечать, после чего стал кричать и плакать, но по делу не говорил больше ничего. После получаса стояния обвиняемый снова стал просить прекращения допроса и просить воды, но на вопросы отвечать отказался. Перед обвиняемым поставлено ведро с водой, и Высокий суд удалился.

…

— Что ты делаешь, брат? Зачем ты говоришь с ним так? Не такими словами должен убеждать грешника служитель Господень.

— Смотря к-какого грешника. Поверь мне, если бы я говорил с ним только о вере, грехе и покаянии, это вызвало бы лишь еще б-большее озлобление, а злость только придала бы ему сил. Я знаю. Сейчас ведь нам д-действительно в первую очередь важно не его чистосердечное раскаяние, а — чтобы он заговорил.

— Но ты говоришь с ним, как палач, брат!

— Для него я и есть палач. Не т-тот, кто все это время мучил его, а я, и пусть это будет так. Пусть все, чему он противостоит, соединится для него во мне, только во мне, тогда т-только со мной он будет бороться, спорить, а потом, наконец, и соглашаться.

…

После четырех часов стояния обвиняемому был задан прежний вопрос, не желает ли он говорить откровенно и честно, и обвиняемый снова ничего по делу не говорит, а лишь снова стал просить прекращения допроса и воды. Стояние рекомендовано продолжить. Спустя еще один час применено бичевание.

…

— Твои методы я не оспариваю, но не принижают ли они достоинства Господня служителя, брат? Ты лицедействуешь, говоря греховные слова.

— Нет, потому что это для дела. Он с-сознается, и сознается скоро. Скорее, чем перед кем-то другим. Но для этого он должен осознать, что д-действительно нет другого выхода, он должен испугаться. А это пугает, когда с т-тобой говорит палач, а не оппонент. Идеологический противник вызывает желание настаивать до конца, п-палач же пугает тем, что ему ничего не надо доказывать, тем, что не возникает даже иллюзии того, что можно что-то доказать. Когда говорит п-палач, рано или поздно понимаешь ясно, что есть два выхода: умереть в мучениях или подчиниться. А когда с-сам палач откровенно говорит об этом, становится еще страшнее.

— Но не окажется ли так, что он будет молчать из упрямства? Ведь ты сам говорил, что…

— Не он. Вскоре он устанет б-бороться с тем, кто не обращает внимания на его борьбу; идет тридцать четвертый ч-час непрерывного допроса. Еще немного — и он заговорит.

— О, Господи; ну, пусть. Ты в этом разбираешься лучше, брат.

…

После бичевания и одного часа стояния обвиняемому был задан прежний вопрос, не желает ли он говорить откровенно и честно, и обвиняемый снова ничего по делу не говорит, а лишь снова стал просить прекращения допроса и воды. Стояние рекомендовано продолжить.

В. Скоро вся кожа на твоей шее покроется кровоточащими ранами. А ведь мыть инструменты после допросов, как ты понимаешь, никому в голову не приходит. Раны загноятся. Надо объяснять тебе, лекарь и травник, что это значит? Ты умрешь, и умирать ты будешь долго и мучительно. Куда дольше, чем в огне или под бичом. Разве этим ты что-нибудь докажешь?

О. Да… что я невиновен…

В. Нет. Только то, что ты смел, стоек, но глуп. Ведь ты знаешь, что виноват, и я знаю это. Если ты умрешь, ты не получишь ничего, кроме поругания и боли. Зачем? Снова спрашиваю: зачем ты это делаешь?

О. Остановите это, умоляю… дайте воды…

В. Расскажи все, и я это остановлю.

О. Позвольте мне сесть… хотя бы прислониться к стене, прошу вас…

В. Даю тебе минуту. Часов нет, поэтому считай сам, когда она пройдет. За эту минуту подумай, хочешь ли ты продолжать это, или лучше ответить, наконец, честно на все мои вопросы.

Обвиняемый снова ничего по делу не говорит, а лишь снова стал просить прекращения допроса и просить дать ему воды и позволить сесть.

В. Итак? Все начинается сначала, или ты образумился? Что сейчас будет? Ты будешь говорить, или согласен снова оказаться под потолком?

О. Я ничего не знаю…

В. Ясно. Значит, снова вывернутые суставы, снова боль, еще более сильная, снова шила и раскаленные тиски. Вместе. Ты этого хочешь?

О. Господи, нет… я ничего не сделал… я прошу, прошу вас, я невиновен…

В. Так ты будешь говорить?

Обвиняемый на вопросы отвечать перестал. Обвиняемому снова связали руки за спиной, и он опять стал просить прекращения допроса, извиваясь и крича, что невиновен. Когда же его подняли над полом, обвиняемый стал плакать, но на вопросы, как и прежде, не отвечал.

В. Не упрямься. Это ни к чему не приведет, ты только себе делаешь хуже. Ты проведешь в этом подвале день или три, или неделю, сколько понадобится, без сна, пищи, воды; это будет вечно. Почему ты не хочешь ответить?

О. Прошу вас, я невиновен… я прошу вас…

В. Но ведь это же неправда. Почему ты не признаешься? Признайся сейчас, или через минуту в твои опухшие, горящие огнем суставы воткнутся зазубренные раскаленные шила. Через минуту их вырвут, а еще через минуту воткнут снова. И все повторится. И повторится еще раз. И еще раз…

О. Нет! Господи, нет! Не надо, нет, я скажу, я все вам скажу, все, что хотите! Я все скажу…

«Ханц Вольф и Эльза Швагель, рассмотрев пункты, по которым вас обвинили и обвиняют, исследовав ваши показания и inquisitio[2] Высокого суда, а также показания свидетелей, Высокий суд основывает свой вердикт на том, что было сказано и сделано во время разбирательства.

На законном основании мы заявляем, что вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, являетесь преступниками пред лицом Господа и людей, как по закону Божьему, предаваясь целиком греховным страстям, так и по закону человеческому, совершая убийства и намереваясь совершить еще. На основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в убийстве адвоката Генриха Вернера путем наведения порчи на его жеребца, который, взбесившись от навеянных на него дьявольских видений, сбросил с себя адвоката Генриха Вернера, следствием чего явилась смерть вышеупомянутого адвоката. На основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в попытке убийства вдовы вышеупомянутого адвоката, Анны Вернер, путем изготовления ее воскового подобия и сотворения над этим подобием заклятий и различных действий, приведших к тяжелой болезни вышеупомянутой вдовы.

Также на основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в вовлечении в грех зависти и сребролюбия и злосердия верной дочери Церкви Барбары Греф. Барбара Греф по завершении разбирательства признана околдованной и оправдана. На основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в угрозе убийством свидетельнице Барбаре Греф, безбоязненно выступившей с обвинениями и свидетельствами ваших злодеяний.

По всем вышеперечисленным причинам Высокий суд объявляет вас, Ханц Вольф и Эльза Швагель, виновными во всех названных преступлениях. Настоящим приговором вы переданы светскому суду для наиболее достойного и справедливого воздаяния в соответствии с установлениями закона.

Суд, рассмотрев пункты обвинения и доказательства, представленные ему, вынес свой вердикт.

Ханц Вольф, лекарь, обвиненный и осужденный по всем пунктам, с учетом глубокого, чистосердечного и искреннего раскаяния приговаривается по его собственному прошению ввиду осознания своих прегрешений к удушению и последующему сожжению, после чего пепел его будет развеян за пределами города.

Эльза Швагель, обвиненная и осужденная по всем пунктам, с учетом ее упорства в своих злонамеренных воззрениях, приговаривается к сожжению без удушения, после чего пепел ее будет развеян за пределами города.

Да будет это наставлением каждому и укреплением в нравственности и добропорядочности, для чего приговор зачитан при всеобщем собрании, с молитвой, дабы Господь и Пресвятая Дева Мария милостивы были к душам грешников, аминь».

Поздно вечером накануне казни.

Полутруп. Застывшие глаза смотрят в потолок. Как знакомо.

Губы похожи на куски сырого мяса. Руки опухли и почти не гнутся. Знакомо.

Во взгляде на вошедшего — немыслимая смесь равнодушия с ужасом. Знакомо.

Грохот двери, закрывшейся за спиной. Знакомо до боли…

— Не бойся. Я п-пришел сюда не затем, чтобы вести тебя снова на допрос.

— А зачем?

— Поговорить.

— О чем?

— О тебе. О т-твоей наставнице.

— Значит, все-таки допрос…

— Нет. Считай, что это исповедь. Это без п-протокола, как ты видишь, и ничего из услышанного мной здесь никто не узнает без твоего желания.

Вздох и молчание, долгое молчание. Знакомо…

— Больше мне нечего о ней рассказать.

— Не надо рассказывать, если не хочешь. Я буду с-спрашивать, а ты — отвечать, если будет желание. Если не захочешь — молчи. Или сам спрашивай, о чем хочешь.

Это должно было быть смехом, хотя прозвучало, как рыдание.

— Я, наверное, брежу…

— Я ведь обещал тебе, что все п-прекратится, если ты будешь говорить со мной честно, и больше допросов не будет. Ты сделал правильный выбор, х-хотя и так поздно.

— Не надо. Если я действительно имею право говорить, что хочу, то говорю: не надо мне о правильном выборе. Любой на моем месте сделал бы то же самое. Только ради того, чтобы прекратить все это…

— Ты и теперь не с-сказал бы мне ничего, не будь пытки? Даже т-теперь? Твое мнение о том, что ты делал, не изменилось? Не бойся ответить. Обещаю, тебе это ничем не грозит.

— Сказал бы.

— А если ч-честно?

Молчание. Знакомо…

— Не знаю.

— Понимаю. Об этом сложно думать, когда уже п-пришлось говорить из-под палки. Сложно признать самому, что ошибался, когда это признание уже вырвали п-помимо твоей воли.

— Чего вы хотите от меня?

— Я уже сказал. Просто п-поговорить. Сказать мне сейчас ты можешь абсолютно все.

— Зачем?

— Я говорил тебе, что подумаю о твоей душе, к-когда все это закончится. А ты сам не хочешь подумать о душе?

— Это означает, что скоро меня казнят?

— Ты боишься умереть?

— Не знаю. Кажется, уже нет…

— Это х-хорошо. Страх мешает думать связно и говорить то, что нужно.

— Кому?

— Т-тебе. И я здесь ради т-тебя. И — нет, это не значит, что тебя казнят.

— Что бы я ни сказал?

— Да.

— Поклянитесь.

— Господь запретил клясться его именем; к-какой еще клятве ты поверишь?

— Не знаю… Не надо. Все равно…

— Ты меня ненавидишь?

Молчание…

Знакомо…

— Не знаю…

— За что именно ты ненавидишь меня? За сам д-допрос или за то, что ты, в конце концов, признался?

Молчание.

— Не знаю…

— Ты ненавидишь во мне человека, к-который причинял тебе страдание, или оппонента, который вынудил согласиться с его точкой зрения?

— Первое вернее…

— Не поджимайся. Я же с-сказал — можешь говорить, что угодно. Я понимаю тебя. Это говорит гордость. Нет, я не с-стану читать тебе проповеди о смирении, я просто хочу помочь тебе разобраться в себе самом. Это чувство человека, к-который доказывал окружающему его миру, что он стоек, т-тверд, непреклонен, и который, в конце концов, сломался. Это неприятно, я знаю. Неважно, по какой причине ты не желал соглашаться с тем, что т-тебе говорили; главное, что тебя переломили. И от этого ненавидишь с-себя, ненавидишь того, кто сделал это, а с ним и весь мир впридачу. Ведь так?

— Может быть…

— Главное — то, что какое-то время ты не был хозяином самому с-себе, что кто-то имел власть делать с тобой все, что угодно. Это глубоко ранит самолюбие. Опять же — я не буду г-говорить тебе, что самолюбие — грех; я просто скажу, что иногда его следует забыть и выбросить. Когда генерал посылает солдата в бой, он тоже распоряжается солдатом, решает его участь, но н-ненавидеть его за это глупо, потому что есть цель, и генерал знает, как ее надо достичь.

— Если генерал правильно обучен…

— Верно. Но ведь, в конце-то концов, прав оказался я, с-согласись хоть теперь. Нет, не надо говорить, что я прав, не подумав. Подумай. Я снова призываю здравый с-смысл. Ведь и ты, и твоя наставница — вы убили человека, который лично вам ничего плохого не сделал, едва не убили еще одного, а чтобы с-скрыть свое преступление, готовы были убить и третьего. Ведь это неоспоримо, так?

— Да…

— Так. Разве это хорошо? Это д-дурно, даже иноверцы имеют законы, запрещающие отнимать жизнь у невинного. Ты же никак не хотел говорить правду, п-позволить спасти едва не загубленную тобой жизнь. И что мне оставалось делать? Я не отрицаю того, что эти методы с-страшны, жестоки и безжалостны, но, скажи мне, о какой жалости к преступнику может идти речь, если умирает жертва? Я понимаю, что это почти невозможно, но все же попытайся п-представить, что речь идет не о тебе, а о ком-то постороннем. Что некто, например, похитил ребенка и держит его где-то, дожидаясь условленной по особым книгам ночи, чтобы умертвить его ради своих целей. Если этот некто не х-хочет отвечать, а в это время где-то, неизвестно где, невинная кроха едва жива от страха? Даже если предать казни такого человека, ребенок-то все равно погибнет — некому будет его освободить, п-потому что никто не знает, где он находится. Кроме обвиняемого. К-который молчит. Разве ты не скажешь, что трижды необходимо вытаскивать из него признание щипцами?

Снова смех, похожий на плач…

— Да… вынужден признать…

— Вот так-то.

Молчание. Напряженное. Долгое.

— Отец…

— Да?

— Вы говорили, я могу спросить, что захочу?..

— Разумеется.

Молчание…

— А если обвинение ложно?..

— Понимаю тебя… Но ведь в т-твоем случае это не так.

— Но если бы было так? Тогда вы сами убили бы невинного человека, разве нет? Хорошо, пусть, да, я признался и повторю: я виновен. Это уже… это уже ясно… Но откуда вам было знать, что это так! Посмотрите вокруг — неужели вы думаете, что эти сотни, тысячи казненных — все до единого виноваты в том, что им приписывают?! Один только донос ничего не доказывает! И признание под пыткой ничего не доказывает! Вчера я сознался бы даже, что убил собственных родителей!

Молчание. Выдохся. Мало сил. И страх. Почти ужас, что — перебрал…

— Не бойся. Ты действительно можешь г-говорить, что угодно; я ведь обещал… Что касается тысяч — конечно, нет. Я так не думаю.

— Тогда… зачем!

— Не того спрашиваешь, сын мой. Я над этим не властен, и это не моя вина. А что до т-тебя — не в доносе дело, хотя именно с него все и началось. Я просто знал, что ты это сделал.

— Но… — почти шепот, — откуда?..

— Я скажу, откуда. В тебе есть особая с-сила, а я чувствую людей, обладающих ею. Вот и все.

Молчание. Тишина — недоверчивая. Тишина — потрясенная. Тишина — испуганная…

— Значит… поэтому первые два допроса проводили только двое судей… и потом они призвали вас, чтобы…

— Да. Не ты один п-помнишь о тысячах осужденных невинно. Мои братья тоже заподозрили простой донос из злобы или зависти. Тебя спрашивали, есть ли у тебя друзья, которые могли бы рискнуть ради тебя жизнью или репутацией; если бы т-такие нашлись, их вызвали бы в качестве свидетелей, чтобы услышать, что скажут те, кто не боится и не станет наговаривать на тебя. Говорю это, чтобы обелить в т-твоих глазах тех, кого ты для себя уже счел извергами. Чтобы не совершить ужасной ошибки, они обратились ко мне. Я чувствовал, как в тебе вздрагивает дарованная тебе сила, когда спрашивал о совершенном тобой. П-потому я знал, что ты — лжешь.

— Дарованная?..

— Кто-то рождается с серыми глазами. Кто-то одарен мощным т-телом, сильнее прочих людей. Кому-то Бог дал дар складывать стихи. Кому-то Он дает способность творить то, что не могут делать д-другие люди. Ты этот дар применил во зло.

Молчание…

— Вы не похожи на инквизитора, отец…

Усмехнулся. Не выдержал.

— Конечно, я не похож, потому что я и есть инквизитор. А те, о к-ком ты спрашивал меня, похожи. Но ими не являются. Их наказание найдет их еще — в этой ли жизни или в с-следующей…

— Вы… могли тогда сказать об этом…

— О том, на что я с-способен? И что тогда? Ты признался бы сразу?

Молчание.

— Вот видишь. И — я об этом сказал. Я ведь говорил тебе: я знаю, что т-ты это сделал. Ты меня не слышал. Ненавидеть меня ты можешь, я это понимаю. Мы просто люди, и некоторые чувства в нас сильны, и благие, и дурные, но — теперь ты можешь сказать, что поступал… неверно? Теперь — можешь с-сказать, что ты был глубоко неправ, когда отказывался говорить со мной? Когда я не угрожаю тебе ни болью, ни смертью, теперь — ты согласишься, что прав был я?

Молчание…

— Тогда ты ненавидел свою жертву, ты д-думал — зачем я буду позволять им прекращать ее мучения, если из-за нее так мучаюсь я! Ты ведь тогда так и думал — «из-за нее», хотя это просто нелогично, не с-соотносится со здравым смыслом. Было?

Молчание.

Шепот:

— Да…

— Сначала была надежда — спасут. Я з-знаю. Потом, уже без надежды на помощь, маленький шанс на то, что тебе поверят, ничего не добившись, если немного потерпеть… Да?

Шепота нет. Кивок и болезненный стон.

Да. Было…

— А потом… Ведь нельзя под такой п-пыткой убедительно оправдываться, если не убедить самого себя в том, что чист, если не притворяться от души; и даже были моменты, к-когда ты верил самому себе, и в каждом крике была неподдельная искренность… Было?

— Было…

Было…

— Так скажи мне теперь: к-кто был прав все это время? Ты перенес столько страданий — за что? Помнишь, о чем я спрашивал?

Еле слышно:

— Еще бы…

— Хотя бы теперь ты можешь с-сказать, что заставляло тебя хранить молчание, когда стало ясно, что тебе не поверят, что никто тебя не станет с-спасать? Что, кроме гордости, ничем не оправданной?

— Не знаю…

— Ничего. И гордость хороша, но в разумных пределах. Не тогда, когда она губит тебя п-просто так. И тело, и душу. Хорошо умирать с гордо поднятой головой, когда ты отстаиваешь честь или жизнь, к-когда жертвуешь собою за любовь к ближнему… да к любому живому существу, хоть к цыпленку, но не тогда, когда смерть приходит потому лишь, что ты ошибся и не желаешь из гордости признать это. С-скажи, разве я не прав?

— Вы правы…

— И разве тогда я был не прав? После всего, что ты уже понял — разве и тогда я был н-не прав?

Молчание. Почти неслышно:

— Тогда я был неправ…

— Хорошо, что ты это понял. Пусть х-хотя бы сейчас. Все еще можно исправить; ты просто оказался рядом не с т-тем человеком, и вся твоя вина не в том, что ты не такой, как множество людей, а лишь в том, что совершил и намеревался совершить преступление. За это ты п-понес уже наказание; ты раскаялся, ты осознал свою ошибку, и всего, что ты перенес, при этом довольно.

Молчание. Тишина. И беззвучные слезы.

Как знакомо…

— Почему ты плачешь?

— Не знаю. Может, я действительно хочу раскаяться в том, что сделал. А может, я просто жалею, что не встретил вас раньше, отец. Лет двадцать назад…

— Это п-почти одно и то же.

— Нет. Это не одно и то же…

— Почему?

Молчание.

Не переспрашивать. Сегодня он имеет право не отвечать.

Пусть молчит. Сегодня — как хочет.

Минута. Долгая. Они часто бывают долгими — минуты…

Слабо:

— Я едва избежал смерти, когда мне было семь… Знаете, как это страшно, когда тебе семь лет, ты не такой, как все, когда родителей убивают за то, что сделал ты сам, сделал невольно, бесконтрольно? За случайные шалости… Разбившийся кувшин… Опрокинувшаяся корзинка с зерном… Упавшая на пол ложка… А потом — никогда не смогу вспомнить, что я тогда о себе наговорил. Этого хватило бы, наверное, обвиняемых для трех… Обошлось… всего лишь порка, пока жгли мать и отца. Чтобы я видел. А ведь их убили из-за меня. За то, что я сделал. Я до сего дня не позволял себе думать об этом. Их убил я…

— Их убила людская глупость.

Не то смех, не то стон…

— Нет… Я…

Тишина.

Тишина…

— Но тогда…

Тишина…

— Я тогда решил, что со мной никто и никогда ничего подобного сделать не сможет. Так долго и быстро я никогда не бежал. Сквозь лес. Через поля. В обход деревень. Пока не упал. Я бы умер, если бы не Эльза. Сейчас я думаю, что это, может, было бы лучше…

— Этого ни т-тебе, ни мне знать не дано.

— Может, вы и правы… Бог или Дьявол распорядились так, что я встретил именно ее, отец?

— Не знаю.

Взгляд — бескрайнее изумление.

— Я это слышу от инквизитора?

— Да.

Молчание.

Пусть.

Пусть учится думать — правильно.

Вздох и закрывшиеся глаза.

— Встретил именно ее… Пусть они там живут себе по законам, которые себе сочинили, а мы будем жить так, как хотим мы. Это сразу стало моим единственным правилом в жизни. Пусть они живут, как хотят… Если им так уж необходимо извергать нас из своего общества — пусть; значит, так тому и быть. Значит, и их законы не для нас. Любые. Если им так надо поставить нас вне своих законов — хорошо, пусть будет так. Значит, и по отношению к ним их законы мы соблюдать не обязаны…

Молчание.

Долгие минуты. Сколько их прошло, минут? Пять. Или шесть.

Разучился отсчитывать минуты. Давно не приходилось…

— Оказалось, что это доходное дело, вы знаете? Когда одному продал целебную мазь, а другого свел в могилу по просьбе родственников…

— Знаю.

— Со временем уже становится все равно, на кого наложить убивающее заклятье. На старого развратника, на молодую красавицу… на ненужного ребенка-наследника…

— И т-такое было?

— Да…

Снова смех — теперь похожий на смех.

— Странно, так легко я в этом сознался… Было.

Было…

— Это как работа наемника, только риска меньше…

Смех затих, и улыбка стала гримасой.

— То есть, мне так казалось. Поначалу. Потом становится понятно, что риск несравнимо больше, но — вы были правы, отец, это затягивает. Только — скажите, разве не виноваты в этом те, кто преследует всех непохожих? Что же им потом удивляться, что непохожим доставляет удовольствие власть над ними — пусть она и не столь явная, пусть тайная, пусть никому не видимая?.. Заставить одного из них корчиться от рези в желудке, умирать от головной боли — за нас, за всех… Или похитить чьего-нибудь ребенка и продать… Пусть они знают, каково это, когда несчастье случается с близкими, а ты думаешь — за что?.. Пусть… Это в самом деле большое наслаждение. Когда смотришь на ликующую толпу, только что с упоением рассматривающую очередную казнь, когда видишь, как каждый из них доволен тем, что — вот они, идут, победители, такие сильные… как стадо быков. Без рассудка, зато — с силой… После этого просто нельзя не изготовить куколку местного судьи… Да, и это тоже я. Это будет в протоколе?

— Нет. Я же обещал.

— Вы странный. Почему я никак не могу возненавидеть вас снова, как ненавидел всего несколько минут назад?.. Еще в одном вы были правы. Минута — это много…

Молчание.

Тишина, за которой слышно, как в коридоре топают чьи-то сапоги.

Охрана.

Знакомо…

— Эльза так и не… признала себя неправой?

Вздох.

— Нет.

— Ее завтра казнят?

— Да.

— Зачем вы это сделаете? Ведь вы поддержите их — тех, кто убивает непохожих, которые не сделали и не сделают им дурного… Да и не только; вы поддержите тех, кто убивает вовсе невинных, вы им поможете этим; зачем!

— А что, п-по-твоему, с ней надо сделать? Содержать ее в тюрьме всю оставшуюся жизнь? П-понимаю, что эта женщина для тебя почти родная, но вспомни, о чем мы говорили, и скажи — что надо сделать? Разве ты поручишься, что она не сможет освободиться из заключения? Пусть не теперь, а — через год, три, десять? И к-какой она выйдет оттуда? Насколько более озлобленной?..

Молчание.

— Да… Понимаю…

— Она слишком стара, с-слишком долго жила с ненавистью, чтобы суметь измениться.

— Ее… — красноречивый взгляд, без слов, немой вопрос… — Да?

— Да.

— Зачем… Вам-то это зачем? Ведь надо просто исполнить необходимость, просто обезопасить ваше общество от нее, так сделайте это проще! Дайте умереть в камере…

Молчание.

— Знаю, что н-не у тебя искать понимания, но… Кроме тех, кто никогда не сотворит зла, кроме тех, кто не может творить зла, тех, кто не имеют возможности, не умеют — есть и те, кто умеют, могут, с-сын мой. Но боятся. Потому что однажды… или не однажды… видели, как умирают те, кто пойман за руку. Пусть это и покажется жестоким, но — пусть видят. Ты даже не представляешь, сколькие из них лишь п-поэтому живут тихо, никому не причиняя вреда.

— Вы это тоже знаете?

— Да.

Молчание.

— Все равно жестоко…

Миг тишины.

— Да…

Молчание…

— Завтра?

— Да.

Молчание.

И коричневые от крови зубы на искусанных губах.

— Вам…

Молчание…

— Вам и не только вам, отец… будет лучше, если я буду с ней…

Осторожно:

— В каком смысле?

— В том же, что и она, — все более решительно, но с каждым словом тише.

— Почему тебе п-пришла в голову эта мысль? Ты хочешь умереть?

— Нет.

Глаза закрыты. Лицо мокрое от сукровицы и слез.

— Нет, отец, я не хочу. Я как никогда хочу жить, но никому от этого лучше не станет. Вы обещали, что я могу сказать все, что угодно; прошу, не перебивайте, или… или я испугаюсь и не сумею договорить… Вы правы. Вы и были правы, а я был неправ, и, поняв это, я чувствую себя… не знаю… Я бы мог сказать, что чувствую себя родившимся заново, но так нельзя сказать о человеке, который несет на себе такой груз вины и ненависти, как я. Да, я раскаиваюсь в том, что делал. Перед вами признаю это — как перед Богом. Да, я уже не могу ненавидеть вас так, как еще вот только что ненавидел, но избавиться от ненависти целиком не могу. Из-за вас — это из-за вас, и вы не можете этого не признать — я предал женщину, которая с детства заменяла мне мать. Что бы там она ни делала, кем бы она ни была — она любила меня и заботилась обо мне. Я не знаю, что бы со мной было, если бы не Эльза. Вы поведете ее на смерть, вы провели ее через то, через что прошел я; помня, что это такое, я не могу… просто все забыть — не могу. Мне жаль, что я не встретил вас двадцать лет назад, но теперь я буду ненавидеть вас… и почитать. Но ненависть — она сильнее, отец. Поэтому рано или поздно я убью вас. А потом и себя, потому что жить с таким разладом мыслей не в моих силах. На такую пытку, отец, меня не хватит… Поэтому, если вы не хотите погубить и свою душу, и мою, и души тех, кого, возможно, вам еще удастся отвратить от зла удачнее, чем меня — вам лучше позволить мне умереть сейчас. Пока еще я что-то понимаю и в состоянии отвечать за себя. Иначе — два выхода. Или тот, о котором я сказал только что, или — я просто покончу с собой. Если вы действительно имеете ко мне хоть каплю сострадания, вы поведете меня завтра вместе с Эльзой. Вину перед людьми, вы сказали, я искупил на вашем допросе? Дайте искупить вину перед моей второй матерью. Она тоже человек… Вот я это и сказал.

Глаза закрыты. Лицо мокрое от сукровицы и…

И все.

— Теперь мне уже не отступить, да?

Молчание. Тяжелое.

И секунды тоже могут быть бесконечными…

— Нет. Только к-когда записи дела будут переданы властям.

— Тогда сделайте это побыстрее, отец. Я не хочу иметь возможности передумать.

Молчание.

Секунды длиной в бесконечность.

— Ты уверен в том, что говоришь?

— Как никогда…

Молчание. Минута молчания…

— Хорошо.

Вздох.

— Ну, вот и все. Пусть будет так… — глаза открыты. Лицо мокрое от сукровицы… Взгляд блестящий и больной. — Вам придется уйти, чтобы сделать это?

— Да. Ты х-хочешь, чтобы я ушел?

— Я хотел бы, чтобы вы остались и поговорили еще со мной. Вы ведь можете вернуться потом?

— Конечно.

— И вы будете со мной?

— Если хочешь.

— Всю ночь?

— Всю ночь.

Десять лет назад.

Дознание по делу обвиняемого в похищении младенца, намерении убийства и угрозах убийством посредством заключения договора с потусторонними силами. Обвиняемый: Альберт Майнц, профессор литературы. Шестой допрос (без применения пытки).

— С какой целью и где вы содержите похищенного ребенка?

— Я не д-делал ничего подобного… Я н-невиновен…

2003 г.