"Секретная зона: Исповедь генерального конструктора" - читать интересную книгу автора (Кисунько Василий Трифонович)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На люберецкой «точке» МРУ-105 мы с Вольманом удачно дополняли друг друга: он — своим инженерным опытом, я — физико-теоретическим подходом к постановке и решению возникавших задач при боевой эксплуатации, по существу, еще только зарождавшейся у нас новой техники. Например, как могут влиять на работу станции рельеф местности и как в связи с этим следует выбирать площадки для боевых позиций? Не надо забывать, что у первых наших радиолокаторов (и у МРУ тоже) диаграммы направленности не были оторваны от земли и их связь с землей (через «множитель земли» Б. А. Введенского) даже использовалась как исходная в методе определения высоты самолетов. Кроме того, в вопросах боевой эксплуатации станции и ее боевой работы мы были полностью взаимозаменяемы, — можно сказать, равнокомпетентны. Но, видно, люберецкая МРУ была заколдована на невезение для любого, кто окажется ее начальником — командиром боевого расчета. Выше я рассказывал о без вины виноватом Расторгуеве, но не минула чаша сия и сменившего его Вольмана.

Вольман был сугубо невоенным с виду человеком, и в батальоне находились начальники, которые не упускали случая пошпынять его за «недостаточный внешний вид». К ним принадлежал и батальонный комиссар Леинсон, который, как я слышал, был начальником одного из лагерей зэков, а потом оказался в роли комиссара особо засекреченного радиолокационного батальона. Но он строил из себя кадрового военного, особенно перед вчерашними штатскими инженерами, и кричал на них так же, как когда-то на лагерных зэков. Бывая на точках, он ни разу не подходил к радиолокаторам, не интересовался работой боевых расчетов. После проверки расписаний политзанятий и отметок об их проведении Леинсон переходил к самому любимому своему занятию: он объявлял боевую тревогу и с секундомером в руках наблюдал, как красноармейцы, свободные от дежурства на локаторе, прыгают в окопчики, занимают позиции для «обороны от наземного противника».

Может быть, Леинсон не желал Вольману ничего плохого, а просто хотел выработать из него настоящего военного, но одно из его посещений нашей точки переполнило чашу многотерпеливого трудяги-инженера. Как бы осматривая позицию боевого расчета, комиссар увел нас обоих по ходам сообщения подальше от станции и от землянки и затем дал Вольману вводную: «Не сходя с места, объявить боевую тревогу. Ваш заместитель убит».

Вольман, по своему складу исключительно воспитанный интеллигентный человек, имел обыкновение, сам того не замечая, смотреть на собеседника с вежливо-доброжелательной улыбкой. Но сейчас в ответ на вводную, вместо этого обычного для него выражения лица, у него заиграли желваки, и он с глуповатой ухмылкой молча разглядывал то Леинсона, то «убитого» меня.

— Вы что тут улыбаетесь, как у тещи на именинах? — вскричал Леинсон. — Где ваш командирский голос? Соображать надо, а не улыбаться!

Не знал горе-комиссар, что всего лишь недавно в Свердловске была похоронена теща Вольмана, а после этого и жена, что комиссарская острота насчет тещиных именин была особенно оскорбительна для Вольмана.

— Я не могу соображать, когда на меня орут, — ответил Вольман и добавил: — И вообще, пока я соображал, как, не сходя с места, объявить тревогу, меня тоже убили. Теперь вам самому придется объявлять тревогу, не сходя с этого места.

— …! Это злостное неповиновение командиру!

Видя взбешенность Леинсона, злобно вращавшего своими воловьими глазами и прилепившегося ладонью к кобуре пистолета, я словно бы ненароком поправил кобуру своего револьвера. Леинсон быстрым шагом пошел к своему автомобилю, мы, как положено, его провожали. Садясь в машину, он злобно процедил сквозь зубы:

— Собрались тут два академика,…!

В результате этого визита к нам Леинсона появился приказ по 337-му орб ВНОС № 291 от 5 октября 1942 года:

В этом документе, в отличие от моего рапорта по команде ротному начальству, из перестраховки говорится об опытах на люберецкой станции в период ее временной остановки, то есть допускается, что опыт может быть неудачным. Но тогда вместо временной остановки получится вечная остановка, поскольку остаточный комплект люберецких ламп уже передан для Кубинки или Внуково! Для меня с моей тетрадкой, которую Вольман назвал диссертацией, речь могла идти только о капитальной, и притом необратимой, переделке передатчика МРУ, а не о каких-то опытах. Я назвал срок на переделку одну неделю, но попросил, чтобы к работам на этот срок на расчет был прикомандирован Вольман. И мы втроем — с Вольманом и инженером роты Мазуриным — точно уложились в недельный срок, выбранный в период, когда бушевала февральская нелетная вьюга. Мощность передатчика с новым усилительным каскадом оказалась даже выше, чем была с английскими лампами. Мы радовались и показателям прибора на измерительном шлейфе, и свечению неоновых индикаторов, и особенно — смачно трещавшим искрам высокочастотного разряда на ногте большого пальца, прикладываемом к фидеру. Впоследствии по люберецкому образцу были переделаны передатчики на внуковской и на кубинской МРУ и тем самым окончательно был снят вопрос об остановке станций из-за отсутствия английских ламп.

Восемнадцатого мая 1943 года согласно решению ГКО Вольман был демобилизован и возвращен в НИИ, в котором работал до войны. Будучи связанным с многими организациями радиолокационного профиля, он кое-кому посоветовал побывать на люберецкой МРУ и ознакомиться с имеющимися там новинкам в технических решениях. Так по его подсказке осенью 1943 года на нашей «точке» появились в сопровождении штабного офицера военинженер 3-го ранга и штатский, оказавшийся главным конструктором завода, выпускающего РУСы, эвакуированного из Ленинграда в Новосибирск. Военный, здороваясь со мной, назвался фамилией хорошо мне известного соавтора академика Б. А. Введенского по работам в области распространения радиоволн.

— Расскажите профессору Аренбергу и главному конструктору об устройстве и работе МРУ-105, — сказал мне штабной майор.

Выслушав мой доклад, профессор спросил:

— А есть ли расчетно-теоретические обоснования новой схемы УВЧ-усилителя, реализованного в передатчике вашей станции?

— Эти материалы у меня в землянке.

В землянке, ознакомившись с моей тетрадкой, профессор сказал:

— Пожалуй, потянет на диссертацию.

— Моя диссертация — вот в этой папке, — ответил я, протягивая профессору скоросшивательную папку с машинописными листами. — И защитил я ее в последний предвоенный вторник, семнадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года.

— А вы не согласились бы перейти на кафедру факультета радиолокации, который сейчас создается в Военной академии связи?

— Сейчас война и моя кафедра там, где прикажут.

— Значит, вы не возражаете, если я включу вашу фамилию в приказ? Мне поручено сформировать кафедру теоретических основ радиолокации.

Я, конечно, согласился, но время шло, а никаких признаков, даже намеков на мой предстоящий перевод в военную академию не было. Зато открылась другая возможность: мой бывший аспирантский товарищ Н. С. Левченя стал начальником кафедры физики в Высшем военно-морском училище имени Фрунзе и сообщил мне о возможности моего перевода в это училище или в Военно-морскую академию на преподавательскую работу по радиолокационной специальности. При моем согласии может быть сделан запрос от военно-морского начальства на имя командующего ОМА ПВО. Я охотно согласился, тем более что у меня к этому времени появилась еще одна тетрадка, в которой были наметки решения задачи о распространении радиоволн УКВ-диапазона над морской (пространственно-периодической) поверхностью. Я чувствовал себя словно бы в гуще множества радиолокационных задач, требующих физико-теоретического освещения, и каждая из них претендовала на мое внеочередное внимание.

Между, тем служба требовала от меня совсем другого: постоянной технической готовности станции, высокого мастерства и дисциплины личного состава в боевом дежурстве и боевой работе да еще командирских забот, поскольку я длительное время оказывался без помощника, то есть был единственным офицером на расчете, и техником и командиром одновременно. А при боевой работе я еще оказывался и оперативным дежурным (ОД), отвечающим за работу дежурной боевой смены и поддерживающим прямую связь с КП иап, так что в донесениях полка о боевой работе можно было прочесть обо мне как о двух лицах: «В ночь с 9 на 10 июня во время налета вражеской авиации боевая работа расчетами станций радиообнаружения дальнего действия велась хорошо… Особенно четко, отлично работала станция ст. техника-лейтенанта Кисунько (Люберцы), ОД станции ст. техник-лейтенант Кисунько, работавшая непосредственно на начальника отдела наведения 6 АК инженер-полковника Стогова, обеспечившая штаб 6 АК точными данными о противнике, в частности, данными о высоте» (ЦАМО, ф. 337 ОРБ, оп. 45717, д. 4, л. 4).

В процессе боевой эксплуатации люберецкой МРУ конечно же не обходилось без неисправностей. В большинстве своем они устранялись заменой ламп со сгоревшим накалом, пробитых конденсаторов, сгоревших сопротивлений. Но запомнились мне три наиболее «пакостных» для меня случая.

Первый случай — обрыв центральной жилы коаксиального кабеля синхронизации, соединявшего передающую и приемную машины. Он выявлялся при попытке включить станцию по команде с КП иап. К счастью, цели в нашу зону не вошли, но для нас это было засчитано как небоеготовность техники, кое-кто требовал моей «крови», и я мог загреметь как Расторгуев, если не хуже, но, видно, сообразили, что заменить меня на МРУ пока что некем. При включении станции я находился на своем рабочем месте в приемной кабине, было видно, что на экране отметчика отсутствует зондирующий сигнал, как и сигналы от местных предметов. Первая мысль — что-то случилось с передатчиком. Я пробегаю стометровку от приемной машины к передающей, — передатчик молчит. Мне бы проверить его при переключении с внешнего запуска на внутренний — и выяснилось бы, что передатчик в порядке. Но кто мог предполагать обрыв в кабеле, тем более что станция совсем недавно при пробном включении была в порядке? К этому предположению я пришел только после того, как потерял время на проверку высоковольтного кенотрона и модуляторной лампы. Между прочим, это в психологии радистов: в первую очередь причины неисправностей искать в лампах. А тут еще, не стесняясь в выражениях, меня донимают с КП иап, требуют указать причину неготовности станции, приходится бегать к телефону из передающей машины в приемную, отвлекаться от поисков неисправности. Сначала я сказал, что подозревается передатчик, а потом высказал подозрение на обрыв кабеля, один высокий начальник сказал мне:

— А я подозреваю, что ты ни хрена (он высказался более жестко) не понимаешь в своих передатчиках и кабелях.

Надо сказать, что коаксиальный кабель запуска считался на МРУ как абсолютно незаменимая вещь. Еще от английских инструкторов передавалось нам, грешным, что хранить его надо как зеницу ока, так как в ЗИПе его нет, а другими кабелями его заменить невозможно.

Но делать нечего, и я быстро отключил злополучный кабель и проложил вместо него обыкновенный отечественный силовой кабель, подключив его зачищенными кончиками к нестандартным английским буксам напрямую, закрепив их вставленными в гнезда деревяшками. И станция заработала! Как говорят радисты, на соплях.

После получения команды на выключение станции я прежде всего заделал концы силового кабеля в штатные английские буксы, снятые с коаксиального кабеля, выбросил деревяшки, занялся изучением коаксиального кабеля. Пробником окончательно подтвердил наличие обрыва в центральной жиле. Нелегко было найти место обрыва. Вскрыв в этом месте оплетку, я оказался первым советским специалистам, невольно заглянувшим в тайну английского высокочастотного кабеля. Его центральный проводник состоял из тонюсеньких посеребренных проволочек, оголенный пучок которых напоминал мягкую рисовальную кисточку, а наполнителем между центральным проводником и экраном оказался еще неведомый в то время нашей промышленности высокочастотный диэлектрик типа полиэтилена. Молодцы англичане, но с посеребренным жгутиком явно перемудрили!

Моя объяснительная записка по этому ЧП вызвала сенсацию, дотошные батальонные бризовцы не упустили случая зарегистрировать замену импортного коаксиального кабеля на отечественный силовой как рационализаторское предложение.

Вторая запомнившаяся мне «пакостная» неисправность на МРУ — поломка контактной пластины антенного реле на верхнем ярусе приемной антенны. Как я узнал недавно, листая архивные дела, в подобном случае мой внуковский коллега обратился с рапортом по команде с просьбой «разрешить опустить приемную антенну и заменить реле рефлектора верхней антенны». Я же, не желая выводить станцию из боеготовности, решил устранить неисправность реле наверху, на высоте 32 метра. Это реле крепилось на вершине антенной мачты к специальной раме с большим боковым выносом от самой мачты. Значит, работать можно было лишь распластавшись крестом, упираясь ногами в мачту, держась за нее одной вытянутой рукой, а второй — тоже вытянутой — рукой работать с реле. Реле — деревянная коробка, размером и формой напоминающая скворечник, а внутри ее — начинка, к которой надо добраться, выяснить, что с ней произошло, и отремонтировать. Проделать все это — даже просто вскрыть коробку, загерметизированную для водонепроницаемости, повиснув на одной руке и работая только другой, — на высоте 10 этажей было немыслимо. Оставалось одно: снять реле, опуститься с ним вниз, там отремонтировать, а потом поставить его на место на верхотуре. Но что значит — снять, а потом поставить реле, консольно висящее на раме, прикрепленное к ней болтами, соединенное своими контактами с рефлектором? А еще к этой проклятой коробке подсоединены провода питания катушки реле. Все это надо отсоединить, «отболтить» крепление коробки, не уронить ее (ведь все — одной рукой), и, между прочим — не свалиться самому. А потом, уже с отремонтированным реле, — все в обратном порядке. Сейчас, когда я описываю эту свою затею, мне задним числом становится жутко. Как я мог решиться на эту верхолазную акробатику, тем более что для этого надо было быть спортсменом или хотя бы обладать природными спортивными данными? Ни того, ни другого у меня не было. Но, несмотря на это, все обошлось благополучно. И удивительно, что нечто похожее на страх промелькнуло лишь в самом начале, когда я впервые залез на верхушку мачты и посмотрел вниз. Мне показалось, что у меня головокружение и я словно бы теряю сознание. Но потом понял, что это ощущение вызвано медленным покачиванием верхушки мачты. После этого я старался не смотреть вниз, работая на мачте.

Может быть, в роли монтажника-высотника я не испытывал страха потому, что моя безопасность была в моих руках, вернее, в той руке, на которой я зависал, чтобы другой рукой дотянуться до реле. И, возможно, еще потому, что мое внимание было целиком поглощено выполняемой работой и сознанием того, что если при сломанном реле поступит команда включить станцию, то в выдаче координат целей возможны ошибки по азимуту на 180 градусов! То есть самолет, находящийся, например, севернее станции, может быть ошибочно принят как находящийся южнее станции. С точностью, как говорят, наоборот! Может быть, в моем трюкачестве было что-то и от беспечности по глупости-молодости, о которой писал А. С. Пушкин:

Но потом случилось такое, когда моя безопасность попала в зависимость от службы СМЕРШ. Это произошло при пробном запуске резервного дизель-генератора, когда в дизеле оторвалась крышка нижней головки шатуна, пробив дыру в картере. После такой аварии восстановить дизель было невозможно, и я понял, что в воздухе запахло СМЕРШем.

К развороченному дизелю я приставил часового, а сам позвонил комиссару Леинсону, доложил о случившемся, попросил указаний, но он ответил:

— Какие еще вам нужны указания?

— Может быть, от штаба полка будет назначена комиссия?

— Какая еще вам комиссия? Вы специалисты, сами и разбирайтесь.

Мы с дизелистами быстро установили, что из двух болтов, крепивших оторвавшуюся деталь, один имел свежий разлом только на половине сечения, а вторая половина была застарело черной от смазки и копоти. Выходит, что в материале болта был скрытый технологический дефект. Об этом мною был составлен акт с подписями дизелистов и моей. Этот акт я спрятал вместе с половинками срезанного болта в запирающийся железный ящик с секретными документами. А вскоре после этого к нам на объект пожаловал старший лейтенант, который представился как будущий новый начальник полкового СМЕРШа.

— Хочу побыть у вас, познакомиться с личным составом взвода, — сказал мне этот старший лейтенант.

Я предложил ему располагаться в моем командирском закутке во взводной землянке и заниматься своим делом, а я буду заниматься своими делами на станции.

Между тем мои солдаты начали передавать мне, что смершак, беседуя с ними, задает им довольно каверзные вопросы обо мне: насчет аварии на дизеле, передач с взводной радиостанции, откуда я умею читать по-иностранному, откуда у меня иностранные журналы. «Но вы будьте спокойны, товарищ старший лейтенант, мы знаем, как ему надо отвечать», — говорили мне бойцы. «Но с ним будьте поаккуратней, слишком уж здорово он под вас копает».

Однажды в шутку я сказал старшему лейтенанту:

— Что-то мы с тобой дюже деловые, даже про пьянку забыли. Не возражаешь по чарочке под командирский доппаек?

После чарки и закуски — разговор о том, о сем, и будто невзначай смершак задает мне вопрос:

— Так что там у тебя получилось с отцом? Из твоей автобиографии и анкеты я так ничего и не понял.

— Больше чем я написал в личном деле, мне ничего об отце не известно. Признаться, я как раз хотел попросить тебя прояснить эту историю.

— Постараюсь заняться этим делом. Тем более что до войны я служил в мариупольском НКВД. И даже лично взрывал завод «Азовсталь». Правда, — было дело, — сначала растерялся, драпанул на Восток, но начальство шугануло меня обратно, в тыл к немцам: не успел вовремя — значит, давай сейчас. Или-или… У нас шуток не любят. И, представь себе, — жахнул и «Азовсталь» и ресторан — самый большой, что на главной улице, когда в нем было полно немцев.

Выслушав этот рассказ, я сказал смершаку:

— Я профан в подрывных делах, но, думаю, что такой заводище, как «Азовсталь», нельзя взорвать одному человеку, да еще в тылу у немцев. Для этого туда надо завезти взрывчатку, заложить ее как надо и куда надо, установить запалы, систему подрыва. А насчет ресторана на главной улице, — кстати, напомни мне ее название…

— Улица Ленина, — ответил смершак.

— Так вот, главная улица в Мариуполе называется «Проспект Республики». И выходит, что в Мариуполе ты, братец мой, никогда не был. Кстати, ты, кажется, интересуешься моими иностранными журналами. Вот они, два номера «Джорнал ов физике». Это советские журналы, издаваемые на английском языке под редакцией академика Иоффе. Они у меня еще из Ленинграда. А что касается дизеля, то вот две половинки того болта, который, как видно по его разлому, давно был надтреснут наполовину своего диаметра, и нам просто повезло, что он не сломался раньше… И еще просьба к тебе: все, что касается моей персоны, узнавай от меня напрямую, а не через солдат моего взвода.

— Не серчай, старшой, — ответил мне старший лейтенант, разливая остатки водки в стаканы. — Мужик ты понятливый, и не надо тебе объяснять, что такая у нас служба. А твои солдаты за тебя горой. За это надо выпить.

На следующий день старший лейтенант Варавва из СМЕРШа простился со мной и укатил на своем мотоцикле. А был он у меня не как будущий новый начальник нашего полкового СМЕРШа, а, по-видимому, представитель вышестоящего органа СМЕРШ.

В то время я не придал особого значения этому визиту, но в 1985 году, работая в ЦАМО, я наткнулся на документ, который заставил меня, можно сказать, убедиться в своей наивности. В одном из политдонесений майора Леинсона в Политуправление МФ ПВО сообщалось, что лейтенант Доценко скрыл в анкетах свое кулацкое происхождение. Учитывая особую секретность 18-го радиополка ВНОС, майор Леинсон высказался о нецелесообразности дальнейшего пребывания Доценко в этом полку. Значит, где-то кто-то копался в личных делах офицеров нашей части, и Варавве, вероятно, было поручено проверить меня в связи с записью в личном деле об аресте моего отца «органами РКМ»? Или же поводом для проверки была авария на дизеле? Думаю, что если бы вместо РКМ было НКВД, то и без проверки закатали бы меня, как Доценко, в штрафную роту. Но мне, видимо, повезло еще и в том, что в тот период довоенные архивы НКВД по оккупированным городам (какими были и Мариуполь, и областной центр Сталине) находились в эвакуационном беспорядке, и посетивший меня смершак действительно ничего не мог узнать о моем отце. А по дизелю я оправдался вещественным доказательством того, что причиной аварии был давно надтреснутый болт. Но, конечно, не помог бы мне этот болт, если бы смершак заглянул в архивно-следственное дело моего отца, — расстрелянного в 1938 году «кулака, сына кулака, участника контрреволюционной повстанческой организации».

В период 1942/43 года значительная часть границы Московского фронта ПВО проходила по линии сухопутного советско-германского фронта, установившейся после разгрома немцев под Москвой. По мере продвижения наших войск на запад выдвигались и периферийные РЛС 337-го орб (впоследствии 18-го рп) ВНОС в районы Ржева, Юхнова, Гжатска, Вязьмы. В этот период действия вражеской авиации в границах МФ ПВО характеризовалась, во-первых, активизацией разведывательных полетов одиночных самолетов, во-вторых, групповыми налетами до 20-60 машин на аэродромы железнодорожные станции и другие объекты, в-третьих, не прекращались и попытки прорваться на Москву. При этом нередко одновременно в разных участках обороняемой зоны «работали» одиночные самолеты-разведчики. Противник держал в постоянном напряжении все средства МФ ПВО, и в первую очередь — его радиолокационные «глаза и уши». Задача ставилась так, чтобы ни один самолет-разведчик не был пропущен, чтоб был сбит, ибо вслед за разведчиком следовало ждать бомбовые и штурмовые удары по разведанным объектам, — как правило, в темное время суток, как одиночными самолетами, так и группами до 35 машин.

Самолеты-разведчики обладали высокими маневренными качествами, и борьба с ними была очень не простой. Чтобы атаковать разведчика в наивыгоднейшем для себя ракурсе, нашему истребителю надо было достаточно точно знать высоту самолета противника. Вот почему и большие военачальники, и мы — технари были так озабочены внедрением измерителей высоты и на гониометрах МРУ, и на самодельных высотных приставках к РУС-2 и РУС-2с, и даже по дальности входа в диаграмму видимости РЛС.

Как указано в «Историческом формуляре» 337-го орб ВНОС, по данным боевых расчетов способом наведения нашей ИА сбито вражеских самолетов: в 1942 году — 44/57, в 1943-м — 36/142, в 1944-м — 1/7, в 1945 году авиация в зоне ответственности станций 18-го радиополка ВНОС не появлялась. В приведенных цифрах знаменатели означают общее число наведений; таким образом, в 1942 году не увенчались сбитием самолетов противника 13 наведений, в 1943 году — 106 наведений, в 1944 году — 6 наведений. Отсюда явно видно снижение КПД наведений: от 77,2% в 1942 году до 25,4% в 1943 году и 14,3% в 1944 году, когда из 7 одиночных самолетов был сбит аж один. На мой взгляд, этот парадокс объясняется тем, что зона перехватов переместилась на Запад вместе с обслуживающими ее РУСами, и здесь в полной мере стала сказываться удаленность зоны перехвата от зон бесперебойного слежения за целями и высокоточного определения их координат станциями МРУ-105. Теперь, при наведении по данным только РУСов, наши истребители все чаще могли оказываться в невыгодных для ведения воздушного боя исходных ракурсах при встрече с противником из-за неточностей в целеуказаниях по высоте, как это, частности, отмечалось в замечаниях начальника управления разведки и ВНОС, приведенных в главе 5.

Однако при наведении нашей ИА по данным РУСов главные трудности возникали из-за провалов видимости целей вследствие лепестковой изрезанности антенных диаграмм в вертикальной плоскости. Здесь безжалостно работал «множитель земли» академика Введенского, но он же и подсказывал пути решения проблемы. Например, при высоте антенны РУС-2с 12 метров нижний (прижатый к земле) лепесток имел максимум под углом 4,8° к горизонту, а нулевые уровни (провалы) — вдоль земли и под углом 9,6° к горизонту. Но если антенну переместить на высоту 8 метров, то под углом 9,6° будет вместо провала максимум. В МРУ-105 две фиксированно разнесенные по высоте антенны по обстановке переключались таким образом, чтобы обеспечивалась непрерывность ведения цели. Воентехник Пестов В. Г. предпочел реализовать на РУС-2с вариант антенны с переменной высотой и сделал это на своей «точке» силами боевого расчета. Для изменения высоты антенны были применены три трубы, из которых одна служила верхней подвижной частью мачты, на которой была закреплена антенна, а две другие, вкопанные в землю, служили направляющими, между которыми с помощью лебедки могла перемещаться верхняя труба. Обнаружение целей при обзоре пространства проводилось при максимальной высоте антенны, что обеспечивало прижатие антенного лепестка к земле и за счет этого увеличение дальности действия станции. С приближением целей производилось опускание антенны, и приземный лепесток поднимался, оставаясь направленным на цели.

С совершенствованием техники повышалось и боевое мастерство операторов радиолокационных станций. Вот несколько выдержек из политдонесений нашего батальона:

«Отличную боевую работу показали расчеты во время попытки вражеской авиации сделать налет на Москву 5 сентября. Установка воентехника Нецветаева по приказанию ГП была выключена. Наблюдатель Савин далеко на западе увидел разрывы зенитных снарядов. Он немедленно доложил об этом воентехнику, и по своей инициативе они включили установку. Старшие операторы Соловьев, Гуздь сразу же обнаружили большую группу вражеской авиации и передали о них данные на ГП… Эту же группу на расстоянии 103 км обнаружил старший оператор кубинской установки Васильев. По его данным на эту группу была наведена наша ИА, в результате 5 Ю-88 было сбито… В этот вечер во время бомбежки аэродрома бомбы рвались невдалеке от установки, но ни один боец кубинского расчета не бросил своего поста, а каждый хладнокровно выполнял свою работу.

На расстоянии 130-135 км эту же группу самолетов обнаружил старший оператор внуковской установки ефрейтор Муравьихин. Наши самолеты были подняты в воздух. По данным, которые Муравьихин передавал на КП 28 иап, два Me-109 и три Хе-111 были сбиты.

В тот же день 5 сентября в 9ч. 30м. старший оператор красноармеец Козлова (Серпухов) обнаружила вражеский самолет на расстоянии более 90 км. Тов. Козлова не теряла из виду и наши самолеты, немедленно поднятые по тревоге, и противника, который оказался Ю-88. В результате наведения нашей ИА он был сбит. (Отлично сработала станция с антенной переменной высоты!)

В ночь с 16 на 17 сентября (1942) командование батальона получило приказ выделить один расчет с установкой в Погорелое Городище. Этот расчет (лейтенанта Кармашова) в назначенный срок (к 12.00 18 сентября), несмотря на большие трудности в условиях бездорожья, был развернут в указанном пункте, а 22 сентября по данным этой установки наша ИА сбила 3 самолета противника. 23 сентября в 11.30 были сбиты еще три самолета из обнаруженной ею группы вражеской авиации».

От себя добавлю, что лейтенант Кармашов по представлению комиссара батальона, найденному мной в архиве, был осужден военным трибуналом к 10 годам лишения свободы за то, что подчиненный ему красноармеец-водитель в нетрезвом виде (где-то раздобыл самогон) совершил наезд на женщину со смертельным исходом при перевозке имущества расчета из Красногорска к Погорелому Городищу. А водитель отделался легким испугом «за управление транспортным средством в нетрезвом состоянии».

Однако пора вернуться к моей люберецкой точке, тем более что настало время мне с нею расстаться. В июле 1944 года меня назначили инженером роты МРУ (Люберцы, Кубинка, Внуково). В мои обязанности входило помогать техническим замам начальников расчетов в обеспечении постоянной технической готовности аппаратуры МРУ-105 и ее безотказности в боевой работе. Честно говоря, эти замы не очень-то и нуждались в моей помощи. Аппаратуру они изучили во всех ее тонкостях и каверзах, которые она подбрасывала нам в течение двух с половиной лет, так что мои наезды в точки МРУ в новой роли во многом смахивали на отбытие номера. Поэтому я охотно по предложению инженера полка Н. И. Кабанова принял участие в составлении и взял на себя редактирование «Руководства службы станций дальнего радиообнаружения». Оно предназначалось в качестве учебника для личного состава полка и было составлено авторским коллективом из инженеров рот по опыту работы станций во время войны. Однако этим документом заинтересовалось ГАУ, и после сентября 1944 года, когда был готов машинописный вариант, мне довелось работать напрямую с Воениздатом (помещавшимся тогда в Орликовом переулке) и куратором от ГАУ майором Лубяко. ГАУ решило издать «Руководство службы» в качестве своего нормативного документа. Впрочем, в этот период мне приходилось бывать и в суточном наряде в качестве дежурного по полку, и как раз в одно из моих дежурств в штаб полка поступила телефонограмма, обязывавшая направить в штаб ОМА ПВО к назначенному времени такого-то (то есть меня) по приказанию замкомандующего генерал-майора артиллерии Дзивина.

Генерал-майор Дзивин, человек кавказской наружности, принял меня доброжелательно, спросил, как мне служится, в чем состоит моя служба, доволен ли я своей службой. Выслушав мои ответы, сказал, что на имя командующего поступила просьба откомандировать меня в распоряжение Главного управления вузов ВМФ для использования на преподавательской работе, спросил, согласен ли я на такое откомандирование. Я ответил, что запрос сделан с моего согласия.

— А кто бы мог заменить вас в должности инженера роты МРУ? — спросил Дзивин.

— В полку много толковых инженеров, техников. Любой подойдет, — ответил я и после паузы (подумал: говорить или промолчать?) добавил, что за два с половиной месяца пребывания в этой должности я убедился, что она просто не нужна. Вполне достаточно иметь толковых воентехников на самих станциях.

Генерал Дзивин пообещал мне дать положительный ход моему делу, но после Октябрьских праздников. А пока что мне необходимо заняться тщательной предпраздничной проверкой техники на всех трех объектах и обеспечить образцовое несение праздничной вахты.

Оставшиеся три недели до праздников я провел, выражаясь моряцким языком, в сплошном аврале по уходу за техникой на объектах Люберцы, Внуково, Кубинка. Мысленно я представлял себя уже в морской форме в столь дорогом моему сердцу Ленинграде. Не скрою, что во мне пробудились и романтические грезы мариупольского мальчишки, мечтавшего, — как и все мальчишки приморских городов, — обязательно стать моряком:

Но, конечно, главное направление моих мыслей было связано с тем, что флот — колыбель радиотехники, с традициями, идущими от морских минных классов, где преподавал изобретатель радио А. С. Попов, флот — благодатное поле для научной разработки проблем радиолокации, к которым меня основательно довернула служба в 337-м орб ВНОС. Я интенсивно начал заниматься со своей «морской» тетрадкой (правда, впоследствии, получив возможность работать с научной литературой, я обнаружил, что решенную в ней задачу давно решил лорд Рэлей), теперь меня интересовали подходы к более сложной задаче о структуре радиолокационного сигнала, отраженного от морской поверхности, возмущенной движением подводной лодки. Но почему молчит генерал Дзивин, который обещал мне решить вопрос о моем откомандировании к морякам после праздников?

В одно из моих дежурств по полку меня вызвал (не помню, по какому вопросу) майор Леинсон. В это время ему позвонил генерал Соколов из штаба ОМА ПВО, и я стал невольным свидетелем следующего разговора:

— Товарищ Леинсон, надо срочно решать вопрос о Кисунько. Я обращаюсь к вам, потому что командир полка болен. Больше ждать нельзя. Нас торопят сверху.

— Так точно, товарищ генерал, мы оформляем представление его к ордену Красной Звезды.

— Насчет ордена — это само собой. Но я о другом: Кисунько надо завтра в девять ноль-ноль с личным делом быть в ГУК ОМА ПВО. Со всеми аттестатами и предписанием об откомандировании.

На следующий день я получил предписание ГУК ОМА ПВО явиться в ГУК Арт Красной Армии. От кадровика я узнал, что все это делается по личному распоряжению маршала артиллерии Н. Н. Воронова, который тогда был и Главкомом артиллерии и Главкомом ПВО страны. Значит, морской вариант не получился. Но почему в ГУК Арт? Все получилось так неожиданно, что я не успел ни с кем попрощаться в полку. Могут подумать — зазнался на радостях. А ведь у меня в полку сложились хорошие отношения и с командованием — майором Меркуловым, майором Соловьевым, начштаба Мухиным, и с офицерами боевых расчетов. Даже непредсказуемый майор Леинсон, однажды обозвавший нас с Вольманом «академиками», лично предложил мне вступить в ВКП(б), дал мне рекомендацию, и не без его подсказки мне дали рекомендации политрук роты Яковлев и замполитрука старшина Гробов. И это при том, что ему были до тонкостей известны мои анкетные данные!

Признаться, я не собирался подавать заявление в партию все по той же причине: надо рассказывать биографию, лишний раз напоминать об аресте отца, посвящать в это дело новый круг людей, кто-то начнет задавать вопросы. В нашей сверхсекретной части лучше, если об этом будет известно как можно меньшему числу людей. С другой стороны, если я откажусь — мол, считаю себя недостаточно подготовленным, когда мне предлагает свою рекомендацию высшее лицо партийной власти в полку, — не навлеку ли я на себя ненужные подозрения? В роте и в полку процедура приема прошла гладко, но я не переставал побаиваться ненужных вопросов на армейской парткомиссии при утверждении и выдаче мне партбилета. И действительно, председатель парткомиссии спросил меня об отце, не служит ли он где-нибудь у немцев. Я ответил:

— Не мог он попасть к немцам. А если бы попал, то им бы не служил.

— Скажите, — только очень кратко, — что вас побудило подать заявление в партию?

— Если очень кратко, — то же, что и вас, товарищ генерал.

— А ведь неплохо ответил, товарищи? — обратился генерал к членам комиссии.

Потом, вручая мне партбилет, генерал сказал:

— Поздравляю. Желаю успехов на войне и после войны. Когда-нибудь вы станете известным ученым, и я буду рассказывать товарищам, как вы сумели кратко и математически точно ответить перед парткомиссией на мой вопрос.

Но спустя некоторое время после моего вступления в партию совершенно необъяснимо тот же Леинсон выступил организатором направленной против меня разнузданной травли. Причем все делалось за моей спиной на инструктивных сборах офицеров боевых расчетов и штабных служб. Мне в вину вменялись и низкая воинская дисциплина во взводе, и сокрытие от командования нарушений дисциплины, и панибратство с подчиненными, делались грязные намеки на неуставные отношения с красноармейцами-девушками. Все это, по его словам, должен рассмотреть суд офицерской чести, и в этом деле Леинсону подпевал мой комроты, — единственный по-вольновски закомплексованный ко мне человек в нашем полку (я имею в виду лейтенанта Вольнова в училище ВНОС).

По отношению ко мне майор Леинсон и комроты Орлов были единодушны в предубежденности, что я, поскольку являюсь ученым, не могу быть хорошим командиром. Недаром Леинсон в свое время обозвал нас с Вольманом академиками. Отсюда — постоянные попытки «выявить недочеты» в общевойсковых вопросах и, что называется, ткнуть меня в них носом. «Для подготовки расчета по общевойсковым дисциплинам» (как было сказано в приказе) ко мне после снятия Вольмана был назначен помощником мл. лейтенант Ж…ский, выдвинутый командованием батальона из старшин за некоторые личные услуги по интендантской части. Но при первой же отлучке по вызову в штаб батальона он поймал неприличную болезнь, был по моему настоянию удален из расчета и очутился в штабном хозвзводе — поближе к санчасти. Но там этого «знатока общевойсковых дисциплин» постигла беда пострашнее: на занятии с бойцами при объяснении устройства ручной гранаты в его левой руке сработал капсюль-детонатор. Результат — хорошо известный для подобных случаев: на левой руке остались только мизинец и безымянный палец.

Припоминаются два ЧП, связанные с попытками проверить общевойсковую подготовку моего расчета, Майор Леинсон приказал мне объявить боевую тревогу, я приказал всем свободным от боевого дежурства занять свои места в окопах. Потом майор дал мне вводную: «На вашу позицию пикирует вражеский самолет!» Я скомандовал: «Залпом по вражескому самолету — огонь!» Бойцы на каждый мой «Огонь» условно перезаряжали винтовку и клацали затворами, но майор истошно орал: «Не слышу и не вижу ваш огонь!» Меня это взбесило, и я, выразительно подмигнув сержанту Евдокимову, скомандовал еще трижды «Огонь», и тот трижды выдал огонь из самозарядной винтовки. Майор испугался, закричал: «Отставить!» — быстро побежал к машине и уехал. Наши выстрелы услышали рядом стоявшие на позиции зенитчики и доложили о них по команде по своей связи, доклад прошел на КП фронта, а оттуда уже по вносовской связи потребовали от меня доложить о причинах стрельбы. Я ответил, что майор Леинсон проверял выучку личного состава на условиях, близких к боевым. Тогда спрашивавший меня начальник выругался, обозвал нас с майором дурачьем и положил трубку. Думаю, что виновнику этой «проверки» влетело от высокого начальства.

Второе ЧП возникло на нашем расчете, можно сказать, под руководством комроты, когда он решил проверить стрелковую подготовку личного состава. Были заготовлены мишени, личный состав строем с винтовками проследовал в лес к поляне, выбранной для устройства стрельбища. После того как отстрелялись все свободные от суточного наряда и боевого дежурства, комроты приказал мне временно подменить остальных и вместе с ними лично прибыть на стрельбище. Я ответил через посыльного, что согласно уставам РККА подмена лиц суточного наряда, караульной службы и боевых расчетов категорически запрещается. Что касается меня лично, то, как единственный офицер на расчете, я круглосуточно являюсь оперативным дежурным на станции и должен находиться неотлучно в ее расположении. Тогда комроты прибыл со стрельбища лично и потребовал безоговорочного выполнения его приказания, как якобы отданного в боевой обстановке. «Под мою ответственность», — добавил он. После, окончания стрельб примерно через час комроты, отобедав, завалился спать в землянке, а в это время с КП иап поступила команда — включить установку и вести поиск воздушного противника. Но… станция не включалась. Оказалось, что силовой кабель от дизель-электростанции был перебит. Выяснилось, что во время моего отсутствия на станции «подменный» (по приказу комроты) часовой решил поупражняться в стрельбе по воронам, садившимся на столбики, поддерживавшие кабели. Небоеготовность станции из-за недисциплинированности личного состава получила надлежащую оценку командования с взысканиями начальникам, в том числе командиру роты и мне. И что удивительно: этот факт недисциплинированности ставился в вину именно мне, а не комроты, когда пытались подвести меня под суд офицерской чести.

И вот, наконец, ко мне на «точку» прибыл председатель суда чести офицеров нашего полка Владимир Иванович Шамшур — пожилой, умудренный годами воентехник одного из расчетов, до войны возглавлявший издательство (или один из журналов) радиотехнического профиля. Человек высочайшей интеллигентности, культуры и глубокой порядочности, Владимир Иванович в присущей ему манере товарищеской доброжелательности, не скрывая дружеского расположения и уважения ко мне, рассказал мне суть обвинений, которыми Леинсон пытался напичкать его как председателя суда. Кроме ранее доходивших до меня «крамол» в его рассказе появилась «аморалка» с девушкой комсоргом взвода, которую я якобы представил к медали «за боевые заслуги», имея в виду совсем другие «заслуги». Владимир Иванович согласился со мной, что при разнарядке в количестве одной медали, и только для девушек, было бы странно, если бы я представил не комсорга, не говоря уже о том, что распространяемые сплетни являются оскорблением чести и достоинства и моей и девушки-комсорга.

— Поэтому, — сказал я Владимиру Ивановичу, — если вы соберете заседание товарищеского суда, то я для начала из вот этого нагана в защиту своей чести застрелю Леинсона, а после этого вместо вашего суда мной займется другое судилище.

— Надеюсь, Григорий Васильевич, до этого дело не дойдет. По крайней мере, пока я председатель товарищеского суда.

Я никогда не возвращался к этой теме в разговорах с В. И. Шамшуром, хотя имел с ним не мало контактов после войны, когда он был директором издательства «Советское радио». Поэтому не знаю, каким образом он притушил это «липовое» дело. Единственное, что успел сделать Леинсон под шумок этого дела, — отозвал представление меня к ордену Красной Звезды. В приведенном выше разговоре с генералом Соколовым он пообещал возобновить ранее отозванное представление, но свое обещание конечно же не выполнил. Тем более что на следующий день я убыл из полка.

Вспоминая всю эту нелепую историю, я никак не мог разгадать ее подоплеку. Зачем политработнику, давшему мне рекомендацию в партию, надо было меня же топить? Сейчас я, кажется, понял, что суть дела как раз и состоит в этой рекомендации, с одной стороны, и в проявлении ко мне внимания СМЕРШа — с другой. Представитель СМЕРШа вышестоящего над полком уровня никаких своих выводов полковому начальству не обязан был сообщать, и было не ясно, что будет с Кисунько, не намотают ли на него вредительское дело. Если намотают, то тут же окажутся, по меньшей мере, ротозеями, потерявшими бдительность, все давшие ему рекомендацию в партию. Поэтому на всякий случай надо расправиться с этим потенциальным вредителем, хотя бы убрать его из полка, как это было сделано с лейтенантом Доценко — «сыном кулака» — по инициативе того же Леинсона.

В ГУК Арт выяснилось, что на имя Главного маршала артиллерии Воронова поступило письмо от маршала войск связи Пересыпкина (подготовленное профессором Аренбергом) с просьбой откомандировать меня для использования на преподавательской работе в Военной академии связи. Об этом была личная договоренность двух маршалов по телефону, но в памяти Воронова моя фамилия не зафиксировалась, и он написал резолюцию на письме Пересыпкина: «Использовать в артиллерийской академии». Меня это не устраивало, и я упросил кадровика дать мне отсрочку на сутки для сдачи в ГАУ редактируемого мною «Руководства службы станций дальнего радиообнаружения», а майор Лубяко попросил через начальство ГАУ выхлопотать для меня отсрочку в ГУК Арт на неделю для завершения работы, выполняемой по заданию ГАУ. За эту неделю я связался с профессором Аренбергом, а он добился, чтобы Пересыпкин позвонил Воронову, напомнил о договоренности обо мне.

При этом профессор даже подумал, что меня могут переманить артиллеристы на более высокую должность, и тут же заявил, что будет оформлять меня сразу на должность преподавателя вместо ранее обещанной должности младшего преподавателя.

По истечении недельной отсрочки я явился в ГУК Арт к уже знакомому мне полковнику, который встретил меня словами:

— Здорово ты меня обвел вокруг пальца, старший лейтенант. И что хорошего ты нашел в этой академии? И должность… Мы бы сообразили что-нибудь получше. Еще не поздно оставить все как было. Мы ответим Пересыпкину, что Кисунько согласился работать у нас. И еще подумай: Ленинград — и Москва. Как говорится, две большие разницы.

Я вежливо поблагодарил, но подтвердил, что меня устраивает именно ленинградский вариант. Стоит ли ему говорить о моей влюбленности в Ленинград, о том, что в Ленинграде — физтех, политехнический институт, мой научный руководитель по аспирантуре, его школа теоретиков, научные семинары?

Тринадцатого декабря 1944 года я прибыл в Ленинград с предписанием в Военную Краснознаменную академию связи имени С. М. Буденного для дальнейшего продолжения службы в должности преподавателя кафедры теоретических основ радиолокации. В военном городке мне были предоставлены две комнаты в четырехкомнатной квартире с казенной мебелью, а летом 1945 года я привез в Ленинград мать, жену и сына, находившихся в эвакуации в Костромской области.