"Конец старых времен" - читать интересную книгу автора (Ванчура Владислав)

ОБЩЕСТВО В ОХОТНИЧЬЕМ ДОМИКЕ

Но прежде, чем я успел что-либо сказать, дверь отворилась и вошел лесничий. Он выбрал более короткий путь, чтобы посмотреть, все ли готово. Увидев князя за полупустыми бутылками, старый Рихтера было заколебался, но ничего не поделаешь — барин всегда барин, а слуга всегда лишь слуга. И наш лесничий, не решаясь поднять голос, смирно стоял в уголке, ожидая, когда полковник позовет его.

Пока они разговаривали, в прихожей послышались шаги, и вскоре зал заполнили наши охотники. Стокласа вошел одним из последних. Обычно когда попадаешь в комнату с улицы, сначала ничего толком не разглядишь. Так было и с нашими гостями — одни протирали глаза, другие снимали верхнюю одежду, нимало не заботясь о том, кто сидит у стола. Впрочем, полковник встал, и я собирался последовать его примеру, желая приветствовать Якуба Льготу, но этот славный господин уже сам шел мне навстречу и, заметив моего приятеля полковника, подал ему руку. Теперь все пошло как по маслу. Князь пожелал обществу доброго вечера и поклонился Михаэле.

Несмотря на суету в зале, полковник привлек к себе внимание. Я слышал, как гости перешептываются:

Не кёпеницкий ли это ротмистр?[5]

Или д'Эмперней?

Может быть, граф Кода?..

— А не Аулеыбург ли это, хранитель гроба господня и командор бордоского ордена Святого креста?

Все это забавляло барышню Михаэлу, но сам Стокласа, в отличие от дочери, был несколько встревожен. Заметив, однако, что гость выказывает безупречные манеры и учтивость, он вскоре успокоился.

Мой новый знакомец держал себя изысканно, говорил мало, охотно слушал и смеялся шуткам, раздававшимся то там, то тут. Смех у него был весьма приятный. Прочие все каркали как вороны, зато у полковника голос был редкой красоты. Состязаться с ним мог только смех барышни Михаэлы, все остальные тушевались перед ним.

Постепенно вино бросилось мне в голову. Я сделался чуть ли не дерзок и во что бы то ни стало желал высказать правду. Мне хотелось объяснить, кто из присутствующих чего-нибудь стоит, а кто не стоит ничего. Вдруг я получил изрядный пинок и увидел, что полковник дает мне знак умолкнуть. Однако жест полковника был слишком заметен, и мой новый приятель неудержимо расхохотался. Этот смех примирил меня с ним. Вскоре к смеющемуся присоединилась Михаэла, а вслед за тем я различил еще один голос, звучавший столь же чудесно.

Я обернулся на этот третий голос — и знаете, чьим он оказался? Кто смеялся, как горлипка? Марцел!

А общество, казалось, и не замечало моего восхищения. Господа беседовали о гнусных торговых сделках, о сельскохозяйственных вредителях, о государственном бюджете… о чем только не говорили!

Время бежало, пустыми бутылками наполнилась целая корзина. Мое опьянение становилось все менее заметным на фоне побагровевших лиц. Обводя взглядом гостей, я видел, что у одного пылают уши, у другого поднимается пар от лысины, у третьего встопорщились усы, у четвертого вздулись вены на висках. И так подряд, пока я не перевел глаза на дам. Дамы же сидели, чинно выпрямившись, то поднимая руки к голове, чтобы поправить прическу, то держа их на поясе, — дам ведь всегда одолевают разнообразные хлопоты с лямками и юбками, которые вечно то длиннее, то короче, чем сейчас носят. Их щебетание было мне приятно, ибо замечания их были довольно метки. Среди дам попадались пригожие личики: одна русоволосая по имени Элеонора — о ней я уже упоминал, — одна мавританского типа и еще одна, особливо прелестная, с прической Анны Болейн[6].

Все говорили наперебой и, конечно, больше всего об охоте и о разных приключениях в лесу. А уж коли мы однажды заговорили, то, естественно, не поскупились и на вымысел-другой. Господа начали вскакивать с мест, вытягивая руки так, как если бы целились из ружья — левую вперед, палец на курке, голова к плечу: пиф-паф! И пошло! Зайцы так и падали, и петляли, и плакали, и скатывались кувырком, теряя клочья шерсти, и поднимались на задние лапки, и кишели, и издыхали, и оживали, и бежали прямо под выстрел, и убегали от выстрела — короче, проделывали все то, что описано в книжках.

Услыхав такие речи, мой новый приятель поднял голову. Он зашевелил усами, потер колено, и я понял, что он собирается вступить в разговор. Сначала он обронил словечко-другое, потом стал отпускать реплики, а под конец, закинув нога на ногу и удобно развалившись в кресле, подбоченился и выдал целый монолог:

— Вижу, люди вы превосходные и палили, не теряя времени, — с ходу, сидя, стоя и с колена. Сохрани меня бог не верить тому, что это удавалось вам настолько хорошо, что просто уши закладывало. Если б дело обстояло иначе, если б вы были какими-нибудь молокососами из предместья, вы бы обязательно запутались в разных истинах и тем выдали бы свое плебейство. Слава богу, это не так, ибо нет ничего позорнее, чем истина, высказанная лишь наполовину, невнятно, с краской стыда, подобающей разве мяснику. Не давайте же сбить себя с толку — продолжайте веселей! Кто же, черт возьми, не предпочтет речь внятную и полновесную? Возьмите в свидетели дам. Что было? Как было? Стреляйте, рассказывайте, шевелите языками, смелее за дело!

Мой приятель все говорил и говорил, и общество постепенно затихало. Я хотел отплатить услугой за услугу и жестами просил полковника умолкнуть, однако он, ни на что не обращая внимания, гнул свое. Кое-кто из гостей, как мне показалось, не принял призыв полковника за чистую монету и начал подталкивать друг друга локтями, намекая, что у полковника не все дома. Другие же смеялись, и барышням речь его пришлась по вкусу. Возможно, в ней содержалось немного насмешки, но полковник пересыпал ее комплиментами, утверждая, что никаким москвичкам не сравниться со здешними красавицами. Он хвалил изысканный фасон жакетов, и красоту рук, и великолепие ресниц и всякий раз, говоря об этих предметах, бросал взгляды в сторону той из дам, которая могла бы принять это на свой счет.

Мне было любопытно, как отнесется к этому Стокласа. Он беспокойно вертелся, делал знаки Рихтере, шептал что-то соседям. Не по нутру ему было все это. Но полковник мой притворялся, будто ничего не замечает. И все болтал — о здешней липкой грязи, об охоте в Крыму, о девицах с ямочками на щечках, о походах против Красной Гвардии.

Он все говорил, а шум усиливался — по отнюдь не от звона бокалов! Господа вставали, но не для того, чтобы поднять тост за здоровье полковника. Он им уже изрядно надоел. Высокопоставленный чиновник земельного ведомства бросил на него быстрый взгляд и, махнув рукой, принялся расхаживать по залу. Несколько человек взяли с него пример, у стола возникла толчея, где-то опрокинули стул, где-то пролили вино. Короче, стало ясно: пора по домам.

Старый Рихтера приблизился к полковнику. Я знал, что это означает: мой хозяин возложил на него миссию указать князю, где двери.

Такое распоряжение легко отдать, да трудно выполнить. У Рихтеры язык не поворачивался. Он высморкался в платок, издав трубный звук, и смущенно подергал себя за усы. Наконец ему пришел в голову подходящий предлог. Склонившись к самому уху моего приятеля, он шепнул:

— Пан полковник, хотите, я покажу вам лучший выстрел, какой я когда-либо видел?

Где? — спросил князь.

Там, — махнул на дверь лесничий.

— Хорошо. Я все понял, только подождите немного. И, обращаясь ко всем присутствующим, он возвысил голос:

— Боюсь, господа, вы не расслышали мое имя. Прошу простить меня, я порой бормочу себе под нос. Я — князь Александр Мегалрогов, полковник царя Николая Второго. Мне было приятно провести с вами несколько часов. Благодарю вас. Всего хорошего.

Эту речь князь произнес надменно и в нос, как говорят актеры во время бенефиса, когда касса полна. Французские словечки, вставленные им в его русско-чешскую речь, произвели хорошее впечатление. Я ожидал, что он с поднятой головой проследует теперь к дверям — и опять не угадал: князь бросился целовать ручки дамам.

Не могу сказать, какой он встретил у них прием, ибо в эту минуту внимание мое привлек слуга полковника: он появился в зале с ножом в руке. Лицо его хмурилось, волосы падали на самые глаза и левую руку он прятал за спиной — в общем, был у него вид настоящего разбойника. Он внушал ужас. Я так и застыл на месте, да и никто не мог слова вымолвить. Стокласа стоял, задрав нос, с пылающими щеками. Адвокаты, министерские чиновники, наши соседи и сотрудники земельного ведомства — все, побледнев, сбились в кучу. Лишь два или три человека похрабрее шагнули навстречу Ване, и среди них доктор Пустина. Наш поверенный, собравшись с духом, попросил полковника удалить слугу.

Полковник это требование исполнил. Выходя, Ваня повернулся спиной к обществу, и все ясно разглядели, что в левой руке он держит кусок окорока. Стало быть, нож имел непосредственное отношение к ветчине! Барышня Михаэла поняла это одновременно со мной. Мы расхохотались и обменялись взглядами, как бы говорившими: «Вот потеха!» Или: «Славные дрожжи достались нам за грош!»

Но смешные недоразумения на том еще не кончились. Вместе с Ваней появился и маленький Марцел, неся на плечах убитую косулю. Бедняга слышал, как Рихтера предлагал полковнику полюбоваться метким выстрелом и, поняв это по-своему, захотел избавить полковника от излишнего хождения и сам принес дичь. Я дал ему знак положить добычу на пол.

Хозяин так и сверкал глазами на полковника, по тот рассматривал косулю, как ни в чем не бывало. Увы, эта жертва адвоката, эта дикая коза стала камнем преткновения. С этой минуты все пошло по иному руслу, и вместо веселого смеха вы услышите ссору и злобные выкрики.

Марцел принес злополучную козу, движимый благородным стремлением показать самый меткий выстрел. Мальчик был совершенным невеждой в охотничьих законах, чего я не мог поставить ему в вину. Тем не менее поступок его повлек за собой последствия. Мой друг полковник, покачав головой над добычей, всплеснул руками.

— Неслыханно! — громко воскликнул он. — Хотел бы я знать, кто это стрелял?

Один бог ведает — сам ли Пустина признался, или как-то получилось иначе, но только князь схватил его и вот уже держит адвоката за плечо и жестоко отчитывает его, словно дело идет о проигранной битве. Пустина возражал, что они стреляли по плану отстрела, так как дичи расплодилось слишком много, и потому бьют теперь и самок.

Ба, что за отговорка! — воскликнул князь.

Умерьте ваш пыл, — вмешался тут хозяин. — Я бы хотел услышать от вас другое: откуда вы сами-то взялись?

Откуда бы я ни взялся, — сухо парировал полковник, — но сейчас я говорю о косуле. Когда я был в Литве, там один молодец уложил олениху, а она была стельной. И знаете, что ему за это было? Граф Поражений покропил его дробью для уток! Всю задницу ему изрешетил.

Вон отсюда, грубиян! — вскричал адвокат, но князь Александр, оставив его выкрик без внимания, продолжал:

Конечно, вместо того чтоб принять заслуженные упреки и раскаяться в неблаговидном поступке, ты будешь оправдываться тем, что красная дичь вредит посевам. Скажи-ка на милость, кто ты таков, какова твоя профессия и на какие средства купил ты ружье?

Сударь, — снова вмешался Стокласа, — вы представились нам как дворянин, а выражения употребляете под стать барышнику.

Прошу прощения, но стоит мне войти в раж, и я уже не знаю удержу. Это так называемая кутузовская тактика, усвоенная мною в гвардейском полку, — возразил князь Мегалрогов и, пересыпая речь выражениями вроде «не в обиду будь сказано», «пардон», «извините, сударь», без всякого смущения продолжал: — А вот я сейчас постараюсь угадать, кто ты таков, и если ошибусь трижды — я проиграл пари. На что же мы поспорим? На ружье! Идет?

Я быстро наполнил бокалы в ожидании, сумеет ли князь угадать. Но господа подняли такой крик, что невозможно было расслышать собственный голос. Я с трудом разобрал отдельные возгласы:

Не морочьте нам голову своим графом Поражским!

Ступайте в болото!

Ах, козел тебя забодай…

В Литве, видите ли, был, потом у султана — как бы не так! Вот в кутузке побывал — это вернее!

Но подобно тому, как в оркестре, кроме барабана, слышны и флейты, в этом общем хоре раздавались голоса нежные, звучащие одобрительно:

А мне он нравится!

Молодец!

Пан Ян решительно взял сторону князя и весьма громко воскликнул:

— Превосходно! Отлично, сударь!

В этот беспорядочный шум вплетался и голос самого полковника:

— Я стрелял тигров в степях Туркестана, а в Литве загнал оленя, белого, как снег!

Едва эти слова слетели с уст князя, как буря негодования поднялась пуще прежнего. Я опасался, что князя назовут лгуном, ибо никто и слышать не желал о существововании белых оленей. Однако княжеские легкие оказались сильнее прочих.

— Ха, ваши лесочки! — его звучный голос покрывал весь шум. — Ваши лесишки, в которых пересчитаны все деревья! Вы алчете прибылей во сто крат сильнее, чем приключений, вы, охотники за деньгами, кандидаты на пенсию! Вы стреляете косуль, когда их мясо в цене, и гоняетесь за зайчишками, на которых я и глядеть бы не стал! Грош ко грошику дают вам ваши майораты и чипы, которыми я гнушаюсь. А ты, пачкун, ты, взнузданный мул, глупец от разума, прикидывающийся страстным охотником, — да разве это занятие для тебя? Куда тебе, ведь в нем — частица старых времен! Зачем же ходишь по лесам, ты, чернильная душонка, жалкий адвокат, боящийся всего? Во что веришь, на что способен, человек без приключений и без фантазии? Чего тебе надо? Что ты утверждаешь? Что все, где нет туго набитого кошелька, — ложь? А то, что нельзя изжарить и сожрать с луком, — чепуха? О, ты прав! Какой там белый олень, когда на вкус он не отличается от покупной дичи? И что вам до цвета его шерсти… Это все улетит с дымом. А ты обожаешь копчености…

Последний пассаж князя вызвал новое смятение. И тут вмешался Стокласа.

— Вижу, — сказал он, — вы очень хороший рассказчик, и ваше веселое настроение весьма способствовало приятному препровождению времени; но доктор, с которым вы столь резко обмениваетесь мнениями, — мой друг. По-видимому, он с некоторым трудом выносит вашу манеру выражаться, и может быть, вам же выгоднее прекратить это.

Тут слуга полковника, вероятно, поняв, к чему клонится дело, внес вещи своего хозяина. Ваня был по-прежнему хмур и усиленно жевал что-то.

Князь, ничего не ответив на призыв Стокласы, поклонился, слуга накинул на его плечи шинель и отворил дверь. Я не смог удержаться и послал прощальное приветствие моему приятелю. Это побудило его на миг остановиться. Через приоткрытую дверь было видно звездное небо. Силуэт князя делил его пополам. И какое-то очарование завладело моей душой — очень давнее очарование, которое, однако, снова обрело силу надо мной. Марцел испытывал нечто подобное; у него было такое выражение, словно он никогда прежде не видел, как светят звезды и уходит путник. Мальчик еще не был обстрелян…

Князь махнул мне рукой на прощанье, и тогда наш Марцел — словно этот жест относился к нему — подбежал и ухватился за полу полковничьей шинели. Старый хитрец околдовал беднягу… Еще бы! У князя ведь были такие прекрасные вьющиеся усы, видавшие столько битв… К тому же на устах его были слова о верности старому времени, над его головой реяло знамя скитальцев, тоскующих по родине, — и он не лез за словом в карман. Я видел — и видели все гости, — как полковник прикоснулся к голове Марцела, словно хотел ему что-то сказать. Он даже уже наклонился, но в последнее мгновение проглотил приготовленные слова.

Михаэла приняла сторону Марцела. Едва полковник удалился, она стала упрекать отца, зачем тот выгнал князя. Ян разделял ее мнение. Должен прибавить, не только Ян с Михаэлой просили за князя Александра — число его защитников с каждой минутой росло. И первыми к ним присоединились дамы — сначала Элеонора, затем упомянутая уже «Анна Болейн», а там и все остальные.

Решающим оказалось слово пана Якуба.

— Это какой-нибудь врангелевский офицер, — сказал он, — который нуждается в отдыхе и покое. А то, что он немножко враль, — ба, да это с давних пор привилегия ветеранов…

Снисходительность пана Льготы меня удивила, но, подумав немного, я понял — он вступился за князя затем, чтобы позлить адвоката. Ему хотелось стравить их друг с другом. Противопоставить адвокату неплохого прокурора.

Тем временем одни опамятовались от испуга, у других улеглась вспененная кровь. И к концу речи папа Якуба общее мнение о князе изменилось. Барышня Михаэла неотступно просила отца послать за полковником кого-либо из егерей. Она сама готова была броситься за ним, и немногого не хватало, чтобы она так и сделала. Кто в состоянии отказать в чем-либо прелестной девушке? Я тоже присоединился к ее просьбе, да и остальные барышни жалобно вздыхали, утверждая, что князь не сказал ничего неприличного. Он просто удачно пошутил.

Что было делать доктору Пустине? Видя такой оборот, он не пожелал выказать себя упрямцем, который стоит на своем, но не мог и повернуть сразу кругом.

Я его проучил, — сказал адвокат Михаэле, — ну и хватит заниматься этим пустобрехом. Впрочем, он меня даже рассмешил. Нет, нет, язычок у него подвешен отлично! А может, он и впрямь знавал лучшие времена.

Что до этого, — вставил Рихтера, — то я уверен, что он князь. По нему сразу видно! Никто другой так не сумел бы!

Чего не сумел? — переспросил пан Якуб.

Браниться и отваливать чаевых в десять раз больше обычного, — ответил лесничий и подозвал одного из лопоухих лакеев, который держал на ладони дукат с дырочкой.

Кто дал тебе этот дукат? — спросил его Рихтера, и когда малый ответил, что монету подарил ему князь Мегалрогов, лесничий принял вид адвоката, выигравшего процесс.

Теперь уже никто ничего не понимал. Одни заговорили в пользу князя, другие против, но этих становилось все меньше и меньше. В числе гостей был какой-то глухой господин — тот кричал, как в лесу. Подозреваю, он и знать не знал, в чем дело, но, расслышав-таки имя полковника, принялся повторять его, громко требуя, чтоб того вернули. Пан Якуб похлопал глухого господина по плечу и присоединил свой бас к его голосу. Тогда мой хозяин произнес:

— Хорошо!

И не успел он дать знак, как Марцел уже выбежал из дому, зовя во все горло:

— Князь! Господин полковник!

Мы слышали его удаляющийся голос. Лакеи — которые по лакейской привычке прислушивались к тому, что при них говорится, — тоже все с готовностью кинулись за князем (ибо каждый из них воображал, что и ему достанется дукат), по никто не мог догнать Марцела. Со всех ног мчался мальчик по лиственничной аллее, и крики его удалялись.

Я оглядел присутствующих дам и мужчин и, право же, отдал бы тогда за славную улыбку почти столько же сколько полковник раздавал беспричинно. Похоже, мы зашли слишком далеко. Дамы хранили молчание, мужчины стояли как в воду опущенные. От непринужденного веселья охотников не осталось и следа. Ставлю сто против одного, что хозяину моему вдруг стало жалко так безбожно убивать время. Он любил покой и точный расчет, а в том, сколько сегодня было съедено и выпито, не разберется ни виночерпий, ни повар. (Полагаю, слуги промачивали горло на счет полковника и набили желудки, как на крестинах.)

Знаком ли вам тот отвратительный привкус застолий, когда пир окончен и люди поднимаются с мест? В ушах у вас жужжит еще какая-нибудь обмолвка соседа, вы не прочь осушить еще бокальчик, еще вспоминается вам одна славная песенка — но остальные уже мечтают увидеть себя над умывальником, с зубной щеткой в руках. Вам еще хочется, хлопнув себя по бедрам, во все горло затянуть «Три пряжки» или «Кто не пьет, тот глуп как пробка», но у всех окружающих лица уже на два подбородка длиннее, и на них блуждает неуверенная ухмылка, которая портит вам настроение.

В подобных случаях я повторяю себе, что зря потерял день. С такими сотрапезниками далеко не уедешь. Гром их разрази, ну и оставались бы дома за печкой, не путались бы в игру, достойную исключительно людей благородной и бурной крови. Пусть горит, чему суждено сгореть! Впрочем, из-за этого я не стану грустнее ни на одну бутылку. Но мне чего-то будет не хватать, если я не увижу, как взлетает последняя искорка. Я хочу отправляться домой веселее, чем пришел, и к этой цели устремлено все поварское искусство, все содержимое винных подвалов. Тот же, кто ест и пьет в компании из иных побуждений, — просто обжора и пьяница или тихоня, что вдвойне хуже. Мой прежний хозяин, герцог Пруказский, был скряга, но он ржал от наслаждения, если ужин удавался так, как я это понимаю. Что угодно, только не половинчатость! И если я что-то делаю, то дай бог мне всегда делать это так же до конца, так же без остатка, с той же смелостью и неукротимостью, как старый герцог. Видит бог, он сомневался во всем на свете, только не в себе самом, и никогда не сожалел о своих поступках. Я научился уважать эти черты его характера. В них сказывался некий аристократизм.

Живо помню я и приятельниц моей матушки, которых она подбирала на Летенском рынке. Дамы те были из того же теста, что и герцог: полнокровные, крикливые, бранчливые — зато за каждое их слово вы могли поручиться головой. Они говорили, что думали. Не умолкали на полуслове, не терялись, стояли на земле не одной ногой, а обеими, прочно. С тех пор и полюбились мне люди этого склада. Пан Стокласа, конечно, не походил на них. Вот и сейчас — он долго не мог сообразить, что делать. Ехать домой? Ждать князя? Или сесть за стол? Мне даже противно стало.

Вернулся Марцел ни с чем.

— Я добежал до самого низа, — доложил он с укором во взгляде, — но полковник, верно, пошел в другую сторону. И больше он не вернется.

Видели бы вы, какое разочарование отразилось на лицах гостей, когда мальчик договорил! Настроение совсем упало. Все, признавали они это или нет, испытывали неловкость и смущение, словно они опрокинули солонку или нечаянно прорвали перину.

«Милый друг мой, — обратился я мысленно к князю, — видели бы вы, как огорчили вы нас своим уходом, видели бы вы, до чего опечалены дамы!»

Только пронеслось это в моей голове, как в дверях вдруг появляется слуга полковника с английским пледом через плечо и с заспанной физиономией. Он явно не ожидал увидеть нас, да и мы смотрели на него как на некое потустороннее явление. Оглядевшись, Ваня двинулся к Рихтере, желая, верно, о чем-то попросить его. Но едва он сделал шаг, как на него посыпались вопросы:

Где твой хозяин?

Где он?

Где полковник?

Беднягу так и рвали на части. И тут я подметил, насколько русские превосходят прочих в спокойствии и хладнокровии. Ваня поднял голову и ответил просто, даже с легким удивлением:

— А где ему быть? В комнате с голубыми обоями! О том, что за сим воспоследовало, право же, не стоит и рассказывать. Или вы хотите услышать, как нашли полковника, и что сказали ему, и что отвечал он? Как он беспокоился о том, чтобы дамы не вошли в комнату прежде, чем он застегает последнюю пуговку на мундире? Или вам необходимо услышать, что он готовился уже лечь спать в чужом доме?

Кое — кто из присутствующих, и в том числе барышня Михаэла, полагали, что мы с князем заранее придумали и столкновение с доктором Пустиной, и даже заключительную сцену ухода полковника. Я, конечно, этого не Делал, но поскольку такая версия выставляла полковника в лучшем свете, то и не опровергал подобные догадки.

В конце концов даже сам Стокласа, пожалуй, поверил, что и он был актером удавшейся комедии, и извинился перед князем десятью избитыми фразами, девятью простыми и одним словечком, повторявшимся бессчетно. И словечко это было — «пардон».

Я благодарил бога за то, что мой приятель не успел разуться до того, как мы его обнаружили. Размышляя обо всем этом, спускались мы с холма Ветрник.

Михаэла шла об руку с Яном. Полковник, сопровождаемый по пятам Марцелом, шагал рядом с паном Якубом, а мы с этим прохвостом адвокатом плелись следом за хозяином. Но даже при столь мучительных для меня обстоятельствах я не преминул обратить внимание на то, что некоторые барышни по дороге домой разговаривали по-русски и что «Анна Болейн» старалась держаться поближе к князю. Мой приятель словно не замечал этого. Я сказал себе, что он — опытный сердцеед. И оказался прав.