"Конец старых времен" - читать интересную книгу автора (Ванчура Владислав)

НОЧНЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ

Однажды я застал князя в библиотеке. Стоя на верхней ступеньке стремянки, он снимал со стены картины. Напрягшись, так что едва не лопалась по швам его куртка, он тащил Герарда Доу в раме, которая одна весит по меньшей мере полцентнера. Я спросил, что это он делает.

— Я хочу, — ответил он, — внушить пану Стокласе и тебе некоторый интерес к превосходным произведениям. Я развешу их по школам и в хронологическом порядке.

Тут он покачнулся и вынужден был спрыгнуть на пол, выказав при этом изумительную ловкость, — тем не менее тяжелая рама грохнулась со всей силы, и часть резьбы раскололась.

— Если я не ошибаюсь, — бросил князь, отшвыривая носком отбитую розетку, — рама поддельная.

Как можно! — вскричал я, рассердившись не на шутку. — Она висит здесь триста лет!

Ну-ну-ну, — возразил полковник, — думаешь, глупец, триста лет назад не было обманщиков? Да еще каких!

Затем он снова забрался на стремянку и подал мне картину Эльсхеймера. Далее он передал мне в руки Платцера, и Кранаха, и Тршебоньского мастера, и Беллини, и семерых голландцев, и наконец Шардена — чудесный натюрморт с бутылкой вина и пирогами. Я всячески выражал неудовольствие и заявил, что мне претит этот дикий беспорядок.

Брось, брось, — ответил князь, — разве не ты сам подставлял руки?

Князь, — уже резко повысил я голос, — если вы сейчас же не слезете, я повалю лестницу, и вы очутитесь на полу!

Тогда полковник спрыгнул и обнял меня со словами, что я становлюсь дерзок.

Потом мы ходили от картины к картине, разглядывая их. Нас восхищало и повергало в изумление выражение лиц на некоторых портретах.

— От такого вот коричневого оттенка, — сказал князь, показывая на Кранаха, — у меня шерсть дыбом встает, а когда я смотрю на кобальт, покрываюсь гусиной кожей.

Я же (вспоминая годы юности) заявил, что всем прочим искусствам предпочитаю скульптуру.

— Ничего не поделаешь, — продолжал я, — объемность есть объемность. Разве кто-либо из живописцев может так передать округлость колена или бедра Венеры?

Этого мне не следовало говорить. Князь, услышав мои слова, обернулся и напустился на меня, назвал профаном и заявил, что искусство ваяния относится к этим полотнам, как капустный кочан к тем страницам Лафонтена, где говорится об огороде.

Приятель мой разгорячился и так шумел, что слышно было в жилом крыле замка. Стокласа в это время читал газеты. Услыхав крик, он мгновенно выскочил из кабинета, пробежал по коридору, взлетел по лестнице, перепрыгивая через три ступени, — и вот он уже в библиотеке.

Сударь, — обратился к нему полковник, показывая на картины, стоящие на полу, — право же, я рад случаю сказать вам, в каком жалком состоянии находится ваша коллекция. С вашего разрешения я развешу картины отнюдь не вперемешку, не как бог даст. Но прежде, Бернард, — это уже относилось ко мне, — прежде придется нам устранить многолетний слой пыли и грязи. У меня есть превосходное средство, которое я получил от одного артиллериста.

Сожалею, — перебил его мой хозяин, — что коллекция вам не нравится, но я предпочел бы, чтоб вы не настаивали на вашем чудодейственном средстве. Следы старости, которые вы видите, пожалуй, только прибавляют этим вещам ценность.

Следы старости? — повторил князь, поднимая натюрморт Шардена. — Неужели вам кажется, что это вино постарело? Или что дыня утратила сочность и краски ее потускнели? Нет, сударь, я чувствую их свежий вкус столь же живо, как если бы только что откупорил бутылку.

Говоря так, князь не сводил глаз с картины Шардена. И, видно, пришли ему тогда на ум реальные бутылки и реальные яства. Вспомнил я, с каким презрением князь отозвался об объемности скульптур, и мне стало смешно, что он столь поспешно ухватился за «капустный кочан». Что же он теперь не придерживается Лафонтена?

Между тем князь взял пана Стокласу под руку и повел ко второму завтраку, словно все кладовые принадлежали ему, князю Алексею. После того как оба удалились в столовую, мне не оставалось ничего иного, кроме как собственноручно повесить картины на прежние места. Это оказалось не так-то легко. Ростом я куда ниже князя, и я не мог дотянуться до крючьев. Тогда я позвал барышню Корнелию и, когда она поднялась на стремянку, поддержал ее за талию. К несчастью, князь вернулся скоро. Едва он появился, барышня принялась взвизгивать, как маленькая, и беспрестанно оглядываться на него. Князь едва замечал девицу, хотя все же спросил ее имя. Она ответила с пылающим взором, и он — так, мимоходом, — поцеловал ее. Но, черт, ведь Корнелия была моей приятельницей! Я сильно стукнул об пол рамой, которую держал в это время, но князь уже просматривал книги. Он еще чувствовал на языке вкус итальянского вина, что и навело его мысль на Банделло[9]. Я сказал ему, что где-то в третьем шкафу хранится отличная рукопись его новелл.

— Дай-ка мне ее почитать, — попросил князь, подталкивая меня к полкам.

Мне хотелось угодить ему, и вот мы оба влезли на стремянку и стали перебирать книги, и складывали их на пол, и переворачивали, и просто сбрасывали сверху так, что разлетались страницы.

В час дня Михаэла застигла нас за баррикадами из рукописей и редких изданий.

— Господа! — Михаэла так и всплеснула руками при виде такого разорения. — Но господа! Князь, Бернард Спера!

Я стоял в глубоком смущении. Хотел изобразить улыбку, но лобные мышцы подтянули мои брови кверху, отчего на лбу у меня появились морщины.

В отличие от меня князь не чувствовал за собой вины. Высоко подняв томик Банделло и отставив его подальше от глаз, он начал звучным голосом читать рассказ под заглавием «Наука любви». Должен признать, на итальянском он говорил бегло и декламировал с таким сдержанным жаром, с таким чувством интонации и ритма, как то умеет делать один во всей Чехии поэт-сюрреалист, с которым я встретился много позднее в окрестностях Винчентино.

Дочитав до десятой строчки, князь перешагнул через сваленные книги и принялся расхаживать по библиотеке. Затем он взял Михаэлу под руку, заставив и ее прогуливаться вместе с собой. Я видел, что трудно устоять перед князем. Он все читал, перемежая чтение смехом или короткими замечаниями, и снова брался за Банделло, который, казалось, оживал в его устах. В конце концов князю удалось рассмешить Михаэлу, и они удрали вместе, оставив Банделло в моих руках.

Пока я приводил в порядок книги и развешивал картины, князь учил нашу барышню какой-то карточной игре. Всякий раз, когда я, занимаясь своим делом, вспоминал о князе, меня охватывала злость. «В жизни твоей, — говорил я себе, — в жизни твоей, Бернард, не трудился ты столько, как нынче. А почему? По чьей милости? По милости какого-то ненормального! По милости человека беспутного, который, навалив на тебя столько работы, еще целует в губы Корнелию! Твою Корнелию!»

Я горько упрекал себя за то, что не проучил князя. Почему я вел себя как осел? Да еще разыскивал для него Банделло! Все это изрядно терзало меня, ибо Корнелия была красивой и веселой девушкой с равнин.

У меня есть основание полагать, что она относилась ко мне благосклонно. Жила Корнелия в комнатке, выходившей непосредственно на лестничную площадку. Порой, когда в замке гасли огни, меня охватывало желание переброситься с ней словечком-другим, и тогда я прокрадывался по длинным коридорам, чтобы, придерживаясь в темноте за стены, выбраться к лестнице. Отсюда шестнадцать ступеней вело к этой самой площадке, на которой обитали ключницы. Здесь здание образовало выступ, выдающийся во двор. Дверь с площадки палево вела к Корнелии, а напротив нее жила старушенция по имени Вероника, и я старался не дышать, ибо у проклятого создания был злой язык. Я проскальзывал к Корнелии так бесшумно, как только умел, но, очутившись в ее комнатке, мог отпустить узду своей радости, ибо стены замка невообразимо толсты. Тут я брал руку Корнелии в свои ладони и говорил с ней голосом, то затихающим, то громким. Корнелия в ответ запускала свои пальчики в мои щетинистые волосы и обращала ко мне такие слова: «Ах ты дурачок, ах ты ослик, плут ты этакий, ни на что не годный — прямо ешьте меня мухи с комарами!»

Я закрывал ее уста поцелуями, ибо этим сладким укорам не было конца.

Почему она так себя вела? Зачем донимала меня подобными эпитетами? Она вбила себе в голову, что я просто жалкий приживал и нет у меня ничего прочного.

Такие выражения укоренились в устах женщин из народа. Помню, подобные же упреки часто витали над учениками школ изобразительных искусств. То же самое говаривала и матушка моя длинноволосым ваятелям, предсказывая им жизнь, полную невзгод. Я же от названных юношей научился презирать подобные мнения.

Корнелия, правда, не думала о замужестве, тем не менее ей было бы по душе, если б я сделался водителем наемной автомашины или бросил якорь в Крумлове, скажем, в качестве владельца галантерейной лавочки. Такие ее речи я оставлял без внимания, однако ныне, когда я уже стар, я понимаю, что в ее советах таилось здравое ядро.

Но в те поры (будучи юношески безрассудным) я только смеялся. Беседы наши кончались вздохом. Тут я, сунув голову ей под мышку, целовал ей волосики или, упершись ладонями в ее плечи и ухватив зубами ленточку, завязанную под горлом,] откидывал голову до тех пор, пока не обнажались перси Корнелии. Это бывало сигналом к тревоге.

Сладостные воспоминания начисто отбили у меня охоту работать. Я был бы рад увидеть себя в постели Корнелии и воображал тысячи безумств. Занятый такими мыслями, стоял я, склонив голову, над разбросанными книгами. И тут вдруг вспомнилось мне, как держал себя князь Алексей с Корнелией и как вспыхнули глаза у барышни, когда он взял ее за подбородок. Я снова стал опасаться, что потеряю подругу.

Около пяти часов в библиотеке неожиданно появился Марцел — он принес мне вечернюю почту. Приняв письмо, я поблагодарил его.

— Не знаете, где князь? — спросил меня мальчик. Я резко ответил, чтобы он не приставал ко мне с этим авантюристом. Марцел так и застыл, разинув рот, и смотрел на меня с таким выражением, словно я на его глазах совершил тяжкий грех.

— А вы осторожнее! — выговорил он наконец, прикладывая палец к губам. — Если князь узнает, как вы о нем отзываетесь…

Я перебил его, герцогским жестом указав на дверь и прибавив, что так же поступлю со всяким, кто помешает мне в научных занятиях.

Затем я сильным рывком разорвал конверт. Меня ожидали дурные вести. Сестра моя Андела писала о семейных делах.

Моя сестра была дипломированной портнихой и лет двадцати от роду вышла замуж за официанта (из кафе «Альбатрос»), который вскоре покинул ее по причине неуживчивого характера. От этого брака родилась дочь, нареченная Элишкой. Она кормится тем же ремеслом, что и мать, и сейчас ей далеко за тридцать. Но в пору, о которой я повествую, Элишка была еще молоденькой и хорошенькой, жила она в большом городе и там (как то случается с пригожими девицами) свела знакомство с писарем. Молодые люди полюбили друг друга, но мне никогда не приходило в голову, что их воркование может кому-либо причинить горе.

Дурные вести приходят нежданно и с тех сторон, с которых мы меньше всего защищены. В письме, которое я в тот день получил, Элишка и сестра возлагали на меня обязанность понудить писаря жениться. Я же не знал, как это сделать, и почувствовал живейшее отвращение к сестре и обоим влюбленным, назвав их мысленно бесстыжими. «Она просто срамница, невоспитанная девчонка, — сказал я себе, — а ее любовник заслуживает того, чтобы я надрал ему уши».

Родственные чувства ослепили меня и я, увы, не сознавал, что писарь повинен в тех же грехах, что и я сам. В радостные минуты, которые я проводил со своей Корнелией, мне никогда не являлась мысль, что о моей подруге равным образом заботится какой-нибудь дядя, который мог бы написать мне, чтоб я закрепил свои игры венчанием. Я ни о чем не думал и ничего не видел, кроме ореола кудрей, разметавшихся по подушке, носика Корнелии со вздрагивающими ноздрями и ресниц ее смежившихся век. Охотно верю, что мне следовало бы призадуматься и самому придерживаться одного из тех назиданий, какими я собирался угостить писаря. Но ведь так трудно обвинять самого себя! Так трудно оторвать губы от прекрасных уст и отожествиться со стадом, послушным чужому мнению! Черт побери, все это хорошо и правильно для других, но отнюдь не для меня, говорящего все это!

Впрочем, барышне Корнелии было уже добрых тридцать пять, а в этом возрасте нет нужды придавать такое уж значение часочку, проведенному в постели. Пока я так размышлял, князь беседовал с Михаэлой и Сюзанн. Когда подошло время ужинать, я застал всех троих в маленькой гостиной с фикусом. Едва я показался, барышни спохватились, что собирались переодеться, и исчезли. Горькие слова вертелись у меня на языке, но я знаю, что стену лбом не прошибешь. Я проглотил их и, желая предотвратить опасность, грозившую мне со стороны князя в отношении Корнелии, заговорил о Сюзанн, превознося ее до небес. Мне хотелось убедить его, что Сюзанн им интересуется и что она была бы не прочь, чтобы он постучал в ее дверь.

— Корнелия миловидна, — сказал я, — но она не парижанка.

— Вы неправы, — возразил князь Алексей. — Все девицы обладают прелестью Манон Леско, если мы ведем себя, как аббат Прево.

Потом снова заговорил я, а князь слушал меня лишь одним ухом, давая понять, что объясняет то внимание, которое, быть может, желает оказать ему мадемуазель Сюзанн, только ее интересом к героям гражданской войны в России. Тем не менее я полагаю, что основательно задел его за живое. Теперь мне нужно было еще предстать перед князем этаким честным малым, который ничего не скрывает и обо всем говорит прямо. Человек, увы, очень легко сбивается с пути. Письмо, только что внушившее мне столь добродетельные чувства, должно было теперь послужить нечистому замыслу… Я раскрыл его в том месте, где моя сестра писала о любовнике Элишки, и попросил у князя совета.

Нет ничего легче, — ответил тот. — Воздействуйте на писаря ласковыми уговорами, а если этого будет недостаточно, если он откажется поступить так, как его к тому обязывают обещания, — оскорбите его, чтобы он увидел себя вынужденным взяться за оружие. Тогда, — с многозначительным взглядом заключил князь, — он в ваших руках.

Эта идея не многого стоит, — возразил я, — однако я вижу, вы приняли сторону Элишки и готовы преследовать писаря и всех обольстителей точно так же, как и я сам.

Каждому из нас, — парировал князь Алексей, — трудно перенести, когда нарушают данное ему слово.

И, высоко подняв голову, полковник удалился. Его последняя фраза показалась мне шутовской.

Ужин и все прочее прошло как обычно. Князь болтал без умолку. Мой хозяин и барышни смеялись его нелепым шуткам — Китти даже не желала идти спать, так это ее забавляло, — а непоседливый Марцел то убегал в кухню, где разглагольствовал Ваня, то я слышал, как он топчется за дверью столовой. Он не хотел ничего упустить из Ваниных врак и боялся прозевать момент, когда князь встанет от стола. Марцел просто влюбился в слугу и был на верху блаженства, когда мог покрутиться около господина.

Я едва дождался одиннадцати часов. Но вот мы все распрощались на ночь, огни погасли, и когда все стихло, я задумал навестить Корнелию. С собою я прихватил несколько объемистых томов — с тем, чтобы, случись мне встретить кого-нибудь любопытного, можно было отговориться, будто я иду в библиотеку. Но коридоры и лестницы были пустынны. Приближаясь к дверям Вероники, я по привычке навострил слух и зрение. И показалось мне, что внизу мелькнула чья-то длинная тень. Мой путь лежал по лестнице вниз, а этот поздний ходок поднимался по пей. Я сообразил, что у нас одна цель, находящаяся посередине. Я перестал дышать. Укрывшись в нише, я совершенно ясно разглядел, что этим ночным посетителем был князь Алексей. И тут я понял, что я — обманутый простак. Тут я понял, что Элишкин писарь заслуживает наказания, а не уговоров. Меня охватил гнев. Ступая на всю стопу, я двинулся к библиотеке, громко топая, чтобы напугать парочку. И, усевшись среди своих книг, подпер голову ладонями и задумался.