АЛЕКСАНДР КОНДРАТЬЕВ БОГИ МИНУВШИХ ВРЕМЕН: Стихотворения

Вадим Крейд. «Он страна, после него душа очищается». (Предисловие)

Одно из стихотворений Александра Кондратьева называется «В доме Отца Моего обителей много…». Эти слова из Евангелия от Иоанна могут быть прочитаны как эпиграф ко всему творчеству поэта. Цитируя Евангелие, Кондратьев стремился сказать о своем понимании вселенной — о многообразии миров. Многообразие он понимал мифологически. Литература Серебряного века — это литература мифотворчества, а Кондратьев в своих стихах, рассказах, романах оживлял миф, одушевлял его, приближая древность к современности.

Многообразие — одно из ключевых слов того русского культурного феномена, который мы называем Серебряным веком. Эпоха стремилась вместить в русское творчество культурное наследие всех народов и всех времен. Эпоса была экстенсивной, широкой и пытливой, и такими же были ее деятели — люди многосторонне одаренные. И сам Кондратьев не только поэт — он еще и прозаик, драматург, переводчик, критик, литературовед, фольклорист, мемуарист.

Эта полифония творческой личности у Кондратьева объединилась одним главным мотивом — любовью к древности. Некоторые поэты написали в подражание Горацию свой «Памятник», ставший как бы отдельным малым жанром в русской поэзии. Такое стихотворение (имеет оно в названии слово «памятник» или никак не названо) подводит итоги жизни в искусстве, творит высший суд над собою. Г. Державин в «Памятнике» видит свою заслугу в том, что первым дерзнул «в сердечной простоте беседовать о Боге». Вывод В. Ходасевича в его «Памятнике» совсем иной:

Ф. Сологуб подводит итог своему жизненному пути в безымянном стихотворении:

Кондратьев тоже в безымянном стихотворении, в жанре «памятника», видит свою особенность в том, что пробудил к жизни обитателей мифологических миров, ибо в нашей вселенной поистине обителей много.

Литературе Кондратьев отдал сорок лет. Половина этого сорокалетия хронологически совпала с русским Серебряным веком. Вторая половина творческой жизни протекала в эмиграции. Два периода резко различаются. Но и в том и в другом царит любовь к древности, к юности человечества, к свежести нерастраченных сил, к той мифологической старине, когда «боги, люди и звери стекались на пир», когда «человек улыбался богам», когда душа хотела излиться в торжествующем гимне. Это царство светлых и радостных снов, и недаром последнее произведение Кондратьева — повесть «Сны».

Он родился 24 мая 1876 года, то есть принадлежал к тому же поколению поэтов, что и Александр Добролюбов, Иван Коневской, Владимир Гиппиус, Леонид Семенов, — к поколению, прошедшему искусы декадентского периода модернизма. Серебряный век отсчитывают от времени декадентов, и 16—17-летний Кондратьев оказался свидетелем первых его проблесков. Рождение в семье петербургского дворянина-чиновника многое определило в характере и судьбе Кондратьева. Дворянством своим он гордился: после окончания университета сам стал чиновником, сначала в Министерстве путей сообщения, а через шесть лет в Государственной Думе. Что же касается Петербурга, то благодаря этому городу потомственный петербуржец Кондратьев стад поэтом и писателем — именно таким, каким он стал.

В ранние годы он пристрастился к рисованию, изображал главным образом батальные сцены. Увлекаться он умел глубоко, и это увлечение переросло в захватывающий интерес к военной истории, так что после гимназии даже и не думал о выборе пути: считал, что путь был один — в военное училище, по стопам деда. Но отец настоял на поступлении в университет, причем не на историко-филологический факультет, более других привлекавший Кондратьева, а на юридический, как самый «хлебный». Отец Кондратьева, небогатый петербургский чиновник, хотел видеть сына обеспеченным человеком. «Предки мои не владели поместьями… и не занимали высоких постов. Дед по отцу дослужился до майора, отец умер статским советником, ни недвижимостью, ни капиталами не обладал. Я жил очень скромно, тратя деньги только на книги…»

Кондратьев, изучавший в университете государственное право, знание которою принесло ему «горькие радости», жалел, что не смог слушать лекции на историко-филологическом факультете. Литература Серебряного века в заметной степени создана филологами. Брюсов, Мережковский, Белый, Блок, Городецкий, Вяч. Иванов, Гумилев, Борис Садовской, Иван Коневской, Сергей Соловьев — филологи, и это обстоятельство непосредственно сказалось в их творчестве. Выдающимся филологом был Иннокентий Анненский, сыгравший определяющую роль в писательской судьбе Кондратьева. В 1893—годах он был директором Восьмой петербургской гимназии, той самой, в которой Кондрата учился. Уроки Анненского превращались в служение культуре, понимаемой как часть человеческой души. В мемуарах Кондратьев вспоминает Анненского: он преподавал греческий язык, но больше заботился о том, чтобы «познакомить гимназистов с великими произведениями всех стран и народов». Здесь опять мы встречаемся с этим универсализмом строителей Серебряного века – культом культуры и знакомством с традициями всех стран, всех веков. «Мы, ученики Иннокентия Федоровича, еще в 7-м классе гимназии знали все, что несколько лет спустя Вяч. Иванов читал как откровение на публичных лекциях в Париже», — вспоминал Кондратьев. Исключительная любовь к античности была передана Кондратьеву как некое посвятительное знание именно Анненским. Его сын, поэт Валентин Кривич, писал: «Для А. А. Кондратьева, к которому до конца жизни отец сохранил искреннее и большое сердечное расположение… он со школьных времен так и остался «дорогим учителем», и этот эпитет А. А. Кондратьев всегда неизменно прибавлял к имени отца во всех своих к нему обращениях. Каждую свою вещь А. А. Кондратьев, конечно, вручал отцу, и о каждой книге отец всегда сообщал ему свой подробный и серьезный отзыв… Поощрял и журил он бывшего ученика своего именно как «дорогой учитель»; всегда неизменно дружески и всегда направляюще-серьезно.

Был еще один источник, давший энергетический импульс пробуждавшемуся таланту в определении той тематики, которая стала для Кондратьева лейтмотивом. В кабинете его отца стоял на постаменте красного дерева скульптурный бюст Аполлона, покровителя поэзии, предводителя муз. Кондратьев срисовывал эту скульптуру в детстве. Он стал бывать на художественных выставках. «Впечатление от первого посещения картинной выставки, — писал Кондратьев, — было столь сильным, что ночью у меня сделался кошмар». Интерес к живописи усилился под влиянием Арнольда Беклина, чьи картины были тогда исключительно популярны. Франц Штук — другой художник-символист той поры — прославился изображениями фавнов и нимф Его влияние на юношеское сознание Кондратьева тоже оставило след. «Побывал я на великолепной выставке английских художников… Заработанные стихами или уроками деньги шли у меня частью на покупку книг, частью на посещение выставок… Виденные мною на выставках картины служили порою темами для моих стихотворений», — рассказывал Кондратьев. На упомянутой им английской выставке он видел картину под названием «Забытые боги». В двух словах сформулирована была та тема, которая его влекла к себе, но столь очевидное название еще не приходило ему на ум. Тогда же он написал стихотворение о богах, которых он, поэт, должен вызвать из мрака забвения — к жизни от сна пробудить.

Первое его стихотворение было напечатано в «Живописном обозрении» в 1899 году. Первая проза появилась в печати в 1901 году Писать он начал в гимназии, печататься — в студенческие голы В университете одним из первых, с кем познакомился, был Александр Блок. Встречи были частые, знакомство длилось двадцать лет. Отзывы Блока о Кондратьеве немногочисленны и неоднородны. Однако самые верные слова, когда-либо сказанные о Кондратьеве, принадлежат именно Блоку: «Кондратьев удивительный человек… Он совершенно целен, здоров, силен инстинктивной волей; всегда в пределах гармонии, не навязывается на тайну, но таинственен и глубок. Он — страна, после него душа очищается…» Здесь подчеркнута особенность кондратьевского творчества — античный катарсис, просветляющее и очищающее воздействие искусства.

Студенты университета, писавшие стихи, объединились в кружок, название которого звучало с некоторым вызовом — «Друзья чистой поэзии». Со времен Писарева к чистой поэзии установилось подозрительное отношение. Господствующее мнение либеральной интеллигенции: поэзии не нужно быть «чистой», ей следует быть общественной Руководителем кружка был приват-доцент Б. В. Никольский, невероятный эрудит, слабый поэт, убежденный монархист, знаток классической поэзии, обожатель А. Фета, Г. Державина. Может быть, через Никольского Кондратьев понял важнейший момент в жизни Державина, автора оды «Бог», – «когда томимый муками творчества, поэт увидел неожиданно на стенах и потолке своего темноватого гостиничного номера невещественный свет». Из поэтов-современников, считал Кондратьев, тот же свет видел только один Владимир Соловьев.

Кружок собирался по средам на квартире Никольского на Екатерингофском проспекте. Садились за длинным столом, освещенным зеленой лампой в традиции пушкинских дней. Читали стихи. Участниками кружка были А. Блок, А. Кондратьев, В. Поляков, Л. Карсавин, Л. Семенов, С. Штейн. Самые светлые надежды возлагались на Леонида Семенова, впоследствии толстовца, ушедшего «в народ» и, кажется, погибшего от руки того же «народа». Никольский лично знал А. Майкова, Я. Полонского, Вл. Соловьева, изображал их в лицах, мастерски имитировал интонации.

На Кондратьева произвели впечатление стихи С. Городецкого, в будущем автора проставившей его «Яри». Для начинающего поэта увлечение может оказаться зеркалом, в котором он старается увидеть себя самого в не столь отдаленном будущем. Таким именно образом читались Кондратьевым стихи «Яри». Владимир Пяст писал о «яркости» «Яри». Георгий Иванов еще учеником кадетского корпуса повторял эти стихи наизусть Кондратьева привлекало в этих стихах подлинное чувство древности. Вероятно, эта проницательная чуткость была в самом воздухе эпохи. В живописи его почувствовали Васнецов, Рерих, Билибин; в музыке – Стравинский: дух языческой древности в одеждах модернизма.

Вкус к славянской старине, не вытесняя любви к Элладе, захватил Кондратьева, пробудив еще одну сторону его таланта. Через несколько лет выйдет его сборник «мифологических рассказов» («Белый козел»), и критика отметит — как лучший в этой книге — рассказ «Домовой», написанный с добрым лукавым юмором еще в университетские годы. Критика сравнивала «Домового» с прозой А. Ремизова, причем не в пользу последнего: «Здесь много какой-то милой, не надерганной и не вымученной, как у г. Ремизова, народной поэзии. г. Кондратьев нисколько не уступает прозаику Кондратьеву. Язык его ярок и энергичен».

В кружке Никольского пережил Александр Кондратьев благотворные воздействия, в их числе и излучавшиеся от Блока. Кружок издал в 1903 году «Литературно-художественный сборник» студентов Санкт–Петербургского университета с участием Кондратьева. Иллюстрации были выполнены студентами Академии Художеств под руководством Репина, человека чуждого модернизму, как, впрочем, настроен был и Никольский, под редакцией которого сборник вышел в свет. Несогласие с эстетическими взглядами Никольского привело к возникновению нового кружка, независимого от какого бы то ни было менторства. Инициативную группу составили С. Городецкий, В Пяст, А. Блок и А. Кондратьев. К созданному ими «Обществу молодого искусства» вскоре примкнул еще один поэт – В. Юнгер, в будущем близкий к акмеистам; затем еще один – Н.Недоброво, впоследствии более известный как критик, сыгравший немалую роль в Академии стиха при редакции журнала «Аполлон». В кружок вошли также поэты — Яков Годин, Петр Потемкин (будущий «сатирикоец»), а из художников — Т. Н. Гиппиус, сестра Зинаиды Гиппиус, и А. Н. Городецкий, брат поэта и, вероятно, первый русский футурист. В кружке несколько раз побывал А Белый. На одном из заседаний «Общества молодого искусства» Блок изумил присутствующих чтением «Балаганчика». Кружок издавал свой журнал — «Сусальное золото». Более значительным событием в жизни «Общества» стало издание первой книги Кондратьева — «Стихи А. К.». Автор скромно подписался инициалами, возможно, следуя своему учителю Анненскому, издавшему за год до того свои «Тихие песни» под анаграммой Ник. Т-о. Тираж стихотворений А. К. был 750 экземпляров, то есть намного превышал типичные для первой книги поэта 300 экземпляров. По-видимому, автор верил в успех.

На сборник никому не ведомого А. К. едва ли не первым отозвался Валерий Брюсов. Рецензия была напечатана в «Весах». Положительной ее назвать нельзя, однако в конце ее Брюсов писал: «Но при всем том в книге г. А К. есть прекрасные строфы и несколько целых стихотворений… Судя по этим стихам, для г. А. К. как поэта есть будущее» Авторство Кондратьева не составляло секрета для Брюсова. Он обращал внимание на его стихи в журналах. В его более раннем отзыве на альманах «Гриф» говорится: «А. Кондратьев примыкает к новоклассическому движению, наметившемуся за последние годы во всех литературах… В стихах Кондратьева есть, однако, удачные строфы, достойные хороших мастеров парнасской школы». Брюсов пригласил поэта к сотрудничеству в символистских «Весах». Когда «Весы» закрылись и Брюсов руководил литературным отделом «Русской мысли», он предложил Кондратьеву сотрудничать и в этом журнале. В «Русской мысли» печатались его рассказы «Ехидна», «Голова медузы», «Шепот Пана», исследование «Молодость поэта Щербины» и другие.

Еще до сотрудничества в « Весах» Кондратьев был приглашен Д. Мережковским и З. Гиппиус в журнал «Новый путь», печатавший произведения символистов. В редакции «Нового пути» Кондратьев познакомился с Вячеславом Ивановым и вскоре стал бывать у него на «башне», то есть в квартире на Таврической улице, где собирались поэты, философы, художники и где была основана так называемая Академия стиха. Весь Серебряный век, в лице его поэтов, Кондратьев знал лично. Этому способствовала интенсивная кружковая жизнь, та лаборатория, или «рабочая комната», по словам Анненского, в которой вырабатывалась культурная общность эпохи. Недаром у Кондратьева при всем его умении противостоять случайным влияниям мы находим не только любовь к матери муз Греции, но и разнооб­разные отголоски современной поэзии.

В 1905—1907 годах встречи петербургских поэтов иногда проходили в тесной квартирке Кондратьева на Галерной улице. Приходил Блок со своим другом поэтом Вильгельмом Зоргенфреем, Петр Потемкин, пушкинист Н. Лернер, побывали там М. Кузмин и прозаик Сергей Ауслендер. Читались новые произведения, вырабатывались вкус и противостояние натиску фотографического пи бытописательства. В го же время Кондратьев был завсегдатаем литературных собраний у Федора Сологуба. Там он прочел свой великолепный перевод «Песен Билитис» Пьера Луиса. Говоря о петербургских кружках, следует еще добавить десятилетнее участие в самом, пожалуй, многолюдном — в Обществе памяти Случевского, в котором Кондратьев был секретарем и таким образом познакомился практически со всем литературным Петербургом.

Роскошный журнал «Золотое руно», издававшийся миллионером, меценатом и художником Н. П. Рябушинским, объявил в 1906 году конкурс на тему «дьявол». Кондратьев, с его интересом к старинным поверьям, суевериям, ритуалам, оккультизму принял участие в конкурсе и получил премию за лучшее стихотворение. Интерес литературных кругов к мифологическим сюжетам достиг своего зенита. Как писатель Кондратьев принадлежал именно к тем литературным кругам, которые определяли художественный климат эпохи. Он уже сложился к тому времени как поэт со своим лицом. Он был модернистом, но только в том смысле, в каком относилось модернизму распространенное в начале века неогреческое направление. Был близок к символистам, но назвать его самого символистом можно лишь с оговорками. Больше, чем современники, ему были близки поэты XIX века — А. К. Толстой, Н. Щербина, Л. Мей. А. Майков, П. Бутурлин.

«Конечно, можно составить длинный список поэтов русских и французских, оказавших свое влияние, притом слишком явное, на поэзию Ал. Кондратьева», – писал в 1909 году Брюсов в связи с выходом в свет нового сборника Кондратьева «Стихи. Книга вторая (Черная Венера)». И все же на картинах и образах его поэзии «есть отблеск вечной красоты Эллады, вечной тайны древнего Востока». Лучшими в книге Брюсов считал антологические стихи, то есть написанные в духе и в манере греческой античности. Такие стихи писали русские поэты XIX века от Батюшкова до Фета. Брюсов отмечал живучесть антологической поэзии, вновь и вновь возрождающейся в каждом новом поколении. «Хорошие, четкие, правильные, холодные стихи», — заметил о «Черной Венере» рецензент газеты «Речь». «У Ал. Кондратьева, — писал Сергей Соловьев, — несомненный талант, свежий и яркий… Он уже пленил нас мифологическим романом «Сатиресса», где столько языческой чувственности и красочности, где мало античной пасторали, но много Бёклина… Новая книга Кондратьева производит прекрасное впечатление. Чувствуется, что поэт глубоко любит Грецию — эту мать муз — без понимания и изучения которой едва ли возможна теперь поэзия».

В журнале «Новое слово» неизвестный рецензент (возможно. Александр Измайлов) писал о Кондратьеве: «…Поэт не без выдающихся достоинств; у него прекрасный, несколько холодный стиль и образы его точны и нарядны… Язык его ярок и энергичен». Затем о его прозе: «Со времени первых выступлений своих г. Кондратьев обратил на себя внимание красивой манерой писать и рассказывать. Его — поэмы в прозе знакомят нас с Эребом, Хароном и Цербером, крылатыми девами с обнаженной грудью и распушенными волосами, Эриниями и другими обитателями Аида»

В поэзии Серебряного века неоэллиниэму отдали дань многие: Анненский и Вячеслав Иванов, Алексей Скалдин и начинающий Георгий Иванов, Сергей Соловьев и Николай Гумилев. Но, пожалуй, никто не был предан этому литературному течению с такой широтой, как Кондратьев. Его переводы «Песен Билитис» (1907), мифологический роман «Сатиресса» (1907), две книги мифологических рассказов — «Белый козел» (1908) и «Улыбка Ашеры» (1911), драматический эпизод «Елена» (1917) — все это звенья той же самой неоэллинистической цепи. Однако в «Черную Венеру» включены не только антологические стихи. Тематика книги обширнее. В сборник вошли, например, стихотворения, связанные со славянским фольклором («Болотные бесенята», «Лесной дух», «Русалки»), пролагающие путь к «Славянским богам», поэтической книге, изданной Кондратьевым в эмиграции.

Не все, написанное им до революции, вошло в книги. Он много печатался в периодических изданиях, нередко в самых лучших журналах тех лет в символистском «Перевале», в эстетическом «Аполлоне», в упомянутых уже «Весах», «Золотом руне», «Русской мысли». Но кроме того, в тонких журналах — «Огонек», «Лукоморье», «Черное и белое». Однажды, уже в эмиграции, он составил список периодических изданий (надо сказать, неполный), в которых когда-либо печатался. Вышло более тридцати названий. Лучшие написанные им стихи стали появляться в печати после «Черной Венеры». Они упоительны и сладкозвучны:

Перечитайте вслух первую строку, украшенную такой изысканной аллитерацией. В 1908 году он открыл для себя Волынь и каждое лето бывал там в усадьбе на берегу Горыни близ древнего села Дорогобуж. Местность там холмистая, живописная, с преобладающими в пейзаже мягкими очертаниями. В своих письмах он не раз говорил, что «знает свою судьбу», но тогда вряд ли он мог предположить, что Волынь станет для него — нет, не второй родиной, но, по крайней мере, местом, где он проживет безвыездно двадцать один год, где, собственно, и окончится его творческая жизнь как поэта. Стихи о Волыни и целый ряд других он собрал в маленькую книгу «Закат», которой при его жизни не суждено было осуществиться. Книжка вышла в США почти через четверть века после его смерти.

К началу 1910-х годов Кондратьев занял видное место в нашей литературе. Его воспринимают как знатока мифологии, как тонкого стилиста. Гумилев в своем отзыве на один современный сборник стихов, вышедший с предисловием Кондратьева, говорит, что к его исчерпывающей и стилистически утонченной статье «трудно что-нибудь прибавить». По поводу выхода в свет сборника рассказов Кондратьева «Улыбка Ашеры» Брюсов писал ему, что книга радует совершенством языка, и добавлял, что, возможно, это лучший русский язык в современной прозе. Кондратьев, безусловно, ценил эти отзывы. «Я всегда предпочитал похвалу нескольких знающих людей дешевой славе в широких кругах читающей публики», – писал он Александру Амфитеатрову, в газете которого («Россия») Кондратьев дебютировал как прозаик.

Многие из поэтов Серебряного века становились открывателями забытых и неизвестных страниц нашей литературы. Валерий Брюсов возрождал интерес к наследию Федора Тютчева. Александр Блок писал о творчестве Аполлона Григорьева. Борис Садовской был первоклассным знатоком Афанасия Фета, Владимир Пяст изучал жизненный путь Льва Мея. Для Кондратьева таким поэтом стал малоизвестный Николай Щербина, знаток классической древности. Свою «Черную Венеру» он посвятил памяти Аполлона Майкова и Николая Щербины, о котором написал исследование. Но главная историко-литературная работа Кондратьева — «Граф А. К. Толстой». Она вышла отдельной книгой в 1912 году. Этот интерес имел за собой как литературные, так и личные психологические причины. «В юности Толстого, — писал Кондратьев, — не было ни одного горя, оставившего след в его душе». Вспомним слова Блока о душевном здоровьи Кондратьева, чье творчество всегда в пределах гармонии. К Толстому его влекло многое — культ свободы и героические баллады на тему истории; опоэтизированная им древность и лирические стихотворения, которые не вписывались в господствующее направление, историческое мировоззрение «как вероисповедание своего поэтического катехизиса» и знакомство с оккультными науками. Личность Толстого для Кондратьева — «идеал благородства, правды и искренности».

Сам себя Кондратьев называл «человеком кабинетным». В литературных кружках он участвовал активно, даже в такой степени, что через его судьбу можно проследить историю петербургской литературы Серебряного века. Однако в общественные организации никогда не входил. Окончив университет в 1902 году, Кондратьев поступил на службу в Министерство путей сообщения, что позволило ему, человеку небогатому, совершить несколько заграничных путешествий по железной дороге. Затем он десять лет служил делопроизводителем в Канцелярии Государственной Думы. «Через служебные кабинеты мои прошли, говоря при мне и со мною, многие деятели революции». И саму Февральскую революцию он мог наблюдать у себя на работе в Думе — в Таврическом и Мариинском дворцах.

Специалист в области государственного права, он понимал, что «все народы в период революции испытывают нечто вроде нравственного разложения». Он не разделял энтузиазма, охватившего Петроград в дни Февраля. Он знал из первых рук, что революция делалась бесчестно. «Распространено мнение, – рассказывал Кондратьев, – что Февральскую революцию сделала Дума. Но в Думе преобладали правые, которые никогда революцию не поддержали бы. Маленькая группа левых думцев без голосования объявила себя Временным Комитетом, действующим от лица Думы, но без ее согласия. Приказ войскам не выступать для подавления мятежа был дан якобы от лица Думы, хотя ее члены разбежались и прятались от мятежников». Кондратьев запомнил множество подробностей о тех исторических днях и мог бы написать книгу. К сожалению, не написал. Сохранились лишь отрывочные воспоминания.

В январе 1918 года он уехал в Крым, куда предварительно отправил свою семью — жену, дочь и сына. Поселился в Ялте. Встречался с поэтами — с Сергеем Кречетовым, Николаем Недоброво. Михаилом Струве, который, как и он сам, бежали от разгула революционней стихии. Душою поэт чувствовал свое единение с другой стихией — с морем, горами, лесом, с матерью-природой, которую обожествлял так же, как боготворили ее любимые им пантеистические поэты Эллады.

Чистый лиризм, приятие зримого мира, благоговейное чувство природы, подспудная связь личного с космическим дышат в этих «старомодных» строках. Но на вдохновение не может быть моды, и в каких бы одеждах оно ни явилось, оно остается духовной ценностью, ибо идет не от человеческого эгоцентризма, а от состояния просветленности.

В конце лета семья Кондратьева осталась без средств к существованию. Нужно было перебираться туда, где была хотя бы крыша над головой. Единственным таким местом на земле оставалась для них усадьба на Волыни, куда Кондратьевы переехали в сентябре 1918 года. Пять раз менялась власть в Ровно — то правительство Скоропадского, то немцы, то большевики. В 1920 году Волынь была захвачена Польшей. Кондратьев горько шутил: не я уехал из России — Россия уехала от меня. Усадьба находилась в полуверсте от села Дорогобуж, некогда бывшего стольным городом удельного князя Давида Игоревича. Неподалеку от усадьбы стояла каменная церковь XVI века. «Я мало выезжаю из усадьбы моей старой больной тещи, мало даже вижусь с соседями». Время отнимали у него хозяйственные заботы – пилил, колол, носил дрова, топил печь, качал в колодце воду, ездил на мельницу, сторожил сад, работал в огороде. «По сравнению с другими эмигрантами, живется мне сносно, – говорил Кондратьев, – сыт и кров над головой; при наступлении холодов рублю старые вязы в саду». Иногда он ездил в Ровно, ближайший город, в двадцати с небольшим верстах от Дорогобужа. Брал книги в гимназической библиотеке. Город мало изменился с тех пор, когда еще был уездным центром Волынской губернии.

Усадьба находилась в верстах пятидесяти от советско-польской границы. Кондратьев мечтал «уехать с семьею куда-нибудь подальше от советского кратера, лава которого может нас в один прекрасный день залить». Уехать оказалось невозможным. На усадебные десятины покупателя не нашлось. Дохода усадьба не приносила. Не было средств, чтобы дать образование детям. Дочь пришлось взять из пятого класса гимназии – нечем было платить за обучение. Кондратьеву порой не хватало денег на покупку бумаги. Он писал на клочках. Когда-то я видел у дочери Кондратьева эти обрезки бумаги (вроде каталожных карточек, но вдвое меньше), плотно исписанные убористым почерком.

Уезжая из Петрограда, он оставил свою библиотеку. А здесь в старом помещичьем доме над Горынь-рекою среди занесенных снегом холмов он продолжал свой бесконечный литературный труд. Нужных книг негде достать. «Я так любил запах библиотек и архивов. Как я скучаю по такой скромной (собирал все-таки с детства), как моя, оставленной там», – писал он А. Амфитеатрову. В соседнем селе однажды нашел в кузнице несколько изодранных книг; среди них была одна, без начала и без конца, но особенно драгоценная для Кондратьева — «О поверьях, суеверьях и предрассудках русского народа» Владимира Ивановича Даля. Книги, найденные у кузнеца, еще недавно принадлежали кому-то из местных дворян, возможно, потомкам знаменитого ученого педагога Ушинского. Книги нужны были для работ по русскому фольклору, для составлявшегося Кондратьевым словаря поэтов, для исследования о русских эпиграммах. Дело подвигалось медленно, но работал он систематически и многое было сделано, однако этих исследований мы никогда не увидим — они остались в усадьбе, которая в 1939 году была разграблена, а в начале войны сожжена.

Лирических стихотворений, написанных в Дорогобуже, немного. Сильнейшее из них «В день Покрова», написанное на основании мистического опыта — видения явившейся ему Девы Марии.

И другое стихотворение «В церкви в день Успенья». В нем упомянута та же строгая каменная церковь с зеленым куполом, построенная в XVI веке на древнем фундаменте, оставшемся от XI столетия.

По инициативе Кондратьева был основан кружок литераторов. Собирались в доме поэтессы Лидии Эразмовны Сеницкой – на Гминой улице в Ровно: К. Оленин, Е. Вадимов, И. Кулиш, А. Май, В. Брандт, Д. Бохан и другие. В рукописи сохранилось шуточное стихотворение Кондратьева, посвященное Сеницкой.

В свой эмигрантский период Кондратьев написал значительно больше эпических стихотворений, чем лирических. Это был цикл сонетов на тему славянской мифологии. Он ставил перед собой почти неосуществимую задачу — реконструировать некогда богатейшую мифологию, собрать малоизвестные штрихи и из россыпи отрывочных сведений воссоздать мозаичную картину исчезнувшего пантеона. Смысл этой работы фольклориста и стихотворца сам он определил как попытку хотя бы частичного воскрешения образов забытых богов и низших духов. Он считал, что следовал в своей работе малоизвестному поэту XIX века Петру Бутурлину.

Кондратьев был большим знатоком отечественной поэзии и обращал особенное внимание на имена поэтов, отодвинутых на задворки литературного процесса. Впервые он мог заметить имя Бутурлина, листая номера «Живописного обозрения», в котором сам Кондратьев дебютировал как поэт. Бутурлин писал антологические стихи и уже одним этим был для Кондратьева интересен. Он приобрел для своей библиотеки изданную посмертно книжку Бутурлина «Сонеты», в которой содержались стихотворения исторические, мифологические и фольклорные. Что для Кондратьева могло быть ближе, чем эта тематика! Он запомнил такие сонеты, как «Ярило» и «Велес» Видимо, тогда же, в конце 1890-х годов, у Кондратьева возник замысел продолжить это дело художественной реконструкция и небесных, и демонических ликов славянских преданий. В осуществлении своих замыслов Кондратьев отличался необыкновенной последовательностью. Каждая существенная для него тема становилась темой всей творческой жизни. Над демонологическим романом «На берегах Ярыни» он работал фактически тридцать лет, с перерывами. Отрывок из этого произведения появился в печати в 1901 году, а сам роман вышел в 1930-м. Первое знакомство с сонетами Бутурлина, давшими Кондратьеву импульс, имело место около 1896 года, а сборник сонетов «Славянские боги» напечатан через сорок лет. То же самое можно сказать и о последнем произведении Кондратьева – повести «Сны». Началось в 1898 году на первом курсе университета; проснувшись однажды весенним утром, он стал вспоминать подробности виденного сна. Он должен был сдавать экзамен знаменитому профессору Гримму.

«Во сне увидел я X аудиторию Петербургского университета, экзаменационный стол и профессора Д. Д. Гримма, к которому я будто бы подошел. Глядя на меня в упор, экзаменатор обратился ко мне со словами: Дайте-ка сюда вашу программу. И когда я подал ему свои исписанные листки, Давид Давидович начал меня стыдить, говоря, что я не мальчишка-гимназист… После этого профессор стал меня спрашивать по курсу. Я долго ему что-то отвечал, а потом запнулся. Нет, вы этого билета не знаете, – сказал Гримм, – отвечайте мне вот этот…

В этот момент я проснулся. Было светлое майское петербургское утро. …Виденное во сне место я прочел много раз… Когда я пришел в X аудиторию и был вызван к ответу, первым вопросом профессора, внимательно на меня посмотревшего, было: А где ваша программа?..

Посмотрев на меня испытующим и, как мне показалось тогда, несколько разочарованным взором, Давид Давидович произнес: Ну, тяните билет… В середине билета оказался, однако, к моему неудовольствию и удивлению, вопрос, который я совершенно забыл… Профессор вперил в меня свои неподвижные, как у сонной рыбы, глаза и молча терпеливо слушал, как бы ожидая, когда я, наконец, дойду до незнакомого мне места. Я подошел-таки к роковому вопросу и… замолчал. — Что же, отвечайте, — предложил мне экзаменатор. Я попробовал сымпровизировать и — неудачно.

– Нет, вы своею билета на знаете, — сказал Гримм совершенно как во сне. — Отвечайте мне вот этот. И жестом, уже виденным мною ночью, он показал мне на программе то место, которого я так ждал. Боже, как я забарабанил, приводя не только то, что было в литографированных записках, но и те подробности, которых там не было!»

После этого случая Кондратьев многократно подходил к теме предвидений вплотную, пока она не вылилась в повесть «Сны», которая написана была уже в эмиграция, лет через сорок после памятного вещего сна.

Вернемся к мастерски написанным «Славянским богам», полностью включенным в настоящее издание. Книга вышла летом 1936 года малым тиражом на скудные средства автора и в продажу не поступала. Сонеты в сборнике не датированы. Многие из них я смог датировать, читая рукописи Кондратьева. Самая ранняя встречающаяся дата – 1921, самая поздняя – 1932, так что работа над этой небольшой книжкой продолжалась более десяти лет.

Замысел кристаллизовался не сразу, решение выпустить книгу «Славянские боги» отдельным изданием принято было в начале 1930 года. Он писал в это время А. Амфитеатрову: «Славянскую мифологию я решил все-таки по мере возможности восстановить в форме книги сонетов, которых написал уже около 50 и частью напечатал. Остановка за некоторыми личностями вроде Чернобога, о котором, кроме двух строк у Гельмгольда и намека в Книтлинг-саге, ничего почти нет в признаваемых наукой источниках».

Особенность этой книги, ее несходство с тысячами других поэтических сборников в том, что в «Славянских богах» художественное воображение автора проверяется и обрамляется обширнейшими познаниями в области филологии, фольклора, истории. Эта книга — галерея сверхъестественных автопортретов. Каждый из героев ее, начиная с бога-прародителя Сварога и кончая демонами сна, произносит монолог длиной в 14 сонетных строк, и в этом сжатом объеме умещаются выразительные черты каждого из представленных в сборнике сверхъестественных существ.

За мастерской отделкой неопытный взгляд, пожалуй, не разглядит труда целой жизни, настойчивого собирания по крупицам фольклорных и исторических черточек, из которых складываются графически четкие портреты. В бумагах Кондратьева сохранились заготовки – выписки из сотен источников — поверья, суеверия, приметы и прочее:

– Мерцана — дочь Перуна, соответствует Зарнице.

– От Рождества до Крещения нельзя шить.

– Чтобы не видеть дурного сна, надо обойти вокруг двора или дома.

– Идти утром за грибами надо непременно не евши.

— Сретение — встреча семейной жены Змии и гулящей девки Лета.

— Жива — богиня жизни… имела храм в Словении.

– По окончании жатвы жнецы катаются по ниве, произнося заклятие: «Яровая жнивушка, отдай мою силушку на долгую зимушку».

– Водяница — нечистая сила в водах. Поляница — в полях и вообще на земле.

– Плясовицы — бабы некрещеные выходят всякое утро рано на заре, с распущенными косами на вершинах курганов солнце встречают (иногда при этом танцуют).

«Славянские боги» стали библиографической редкостью. Кондратьев раздарил несколько экземпляров (Глебу Струве, Александру Амфитеатрову, Лидии Сеницкой, Константину Оленину и немногим другим), остальное — то есть почти весь тираж — пропало. В 1950-е годы Кондратьев хотел выпустить второе издание, дополнив его несколькими непубликовавшимися сонетами. Осуществить этот замысел ни он, ни его дочь, жившая в Нью-Йорке, не сумели. Поэт Константин Оленин, встречавшийся в Ровно с Кондратьевым, написал в подражание ему сонет с посвящением «Певцу «Славянских богов» А. А. Кондратьеву»:

В эмиграции была издана еще одна книга Кондратьева — роман «На берегах Ярыни». Вышел он в январе 1930 года в берлинском издательстве «Медный всадник». И мифологические «Славянские боги», и этот демонологический роман — две стороны одного и того же увлечения целой жизни. По берегам фантастической Ярыни (напоминающей по звучанию реку Горынь, близ которой жил Кондратьев) действуют, встречаются, радуются жизни и ссорятся лешие, болотницы, водяные русалки и другие создания старинных небылиц и быличек, преданий и поверий. Это своего рода энциклопедия русского фольклора в форме интереснейшего романа. За всю историю русской литературы не было другого художественного произведения, столь насыщенного знанием фольклора. «Осведомленность автора в этом направлении прямо поразительна, — писал в рижской газете «Сегодня» А. Амфитеатров, – наиболее замечательною стороною романа г. Кондратьева является доказательное обнаружение им теснейшей живой связи быта русской деревни… с верованиями древнейшего стихийного язычества».

Кондратьев опубликовал в эмиграции только две книги. Часть написанного им в эти годы безвозвратно пропала, многое разбросано в эмигрантских газетах и ждет своего ценителя и собирателя. По письмам Кондратьева можно восстановить круг его литературных занятий. Все, что он писал в Дорогобуже в период между двух мировых войн, связано с теми же интересами, которые зародились еще в Петербурге, и с теми же замечательными людьми, с которыми сводила его судьба. Все написанные им короткие мемуары — в жанре «то, что вспомнилось». Библиография работ Кондратьева все еще не составлена, так что возможны открытия. В «Волынском слове» (Ровно) он напечатал мемуарные очерки «Близкие Тени», заметки о Есенине, Блоке, Недоброво. В других периодических изданиях находим его воспоминания о Гумилеве, Сологубе, Волошине, Пясте, Кречетове, Иерониме Ясинском, мемуарные странички о Петербургском университете, о революции 1917 года. Его работы историко-литературного характера включают статьи о Пушкине, Мее, А. К. Толстом. Писал он также рецензии на книги эмигрантских авторов. Еще одна тема, принесенная им в эмиграцию, – беллетризованные этюды по славянской мифологии, такие, как «Души деревьев» или «Священные волшебные и вещие птицы». В эмигрантской периодике было напечатано несколько его рассказов. В отдельное издание он их так и не собрал. Один из рассказов — «Статуя по заказу Береники» принадлежит к апокрифам, повествующим об эпизоде из жизни Иисуса Христа по Его воскресении. Написан он так хорошо, что вспоминаются слова Брюсова о кондратьевской «Улыбке Ашеры»: язык Вашей прозы лучший в современной русской литературе.

Столь же хороша стилистически повесть «Сны» — последнее произведение Кондратьва-прозаика. Это едва ли не лучший образец готической повести, редкого в русской литературе жанра. Сам этот жанр у нас не привился, хотя его образцы — пусть не столь многочисленные, как, скажем, в английской литературе, у русских писателей встречаются, в частности у А. К. Толстого. В готической повести, новелле, романе действие происходит в каком-нибудь таинственном месте, чаще всего в замке, где случаются загадочные события, сопровождаемые вмешательством мистических сил. Кондратьев перенес готический сюжет в обстановку Серебряного века, когда «процветал интерес к оккультизму и каждый уважающий себя «декадент» обязательно имел у себя на видном месте том Элифаса Леви или Станислава Гэта». События повести развертываются где-то в 1904—1908 годах, когда Кондратьев служил в Министерстве путей сообщения. Прослеживается автобиографическая канва, видны реальные прототипы героев, живших в Петербурге; только эпилог переносит нас на Волынь, в разграбленную усадьбу, и снова чувствуется автобиографический подтекст. Историческая правда в сочетании со сверхъестественными происшествиями, конкретные приметы быта, пронизанные фантастикой, — и все это объединено судьбой и жизненным опытом автора-повествователя, рассказывающего о невероятных событиях с обыденной интонацией, чудным, четким, чистым слогом, увлекательно и «всегда в пределах гармонии».

Неожиданными бывают судьбы рукописей, порой фантастичными. Рукопись повести «Сны», написанную ясным незатейливым почерком петербургского делопроизводителя (каковым и был Кондратьев часть своей жизни), мне неожиданно посчастливилось отыскать лет через двадцать после смерти Кондратьева в калифорнийском городке, в часе езды от Сан-Франциско. В 1990 году по­весть была впервые напечатана в «Новом Журнале».

Что же касается его последних выступлений в печати со стихами, то их надо искать в «Антологии русской поэзии в Польше» (Варшава, 1937) и в маленьком сборнике «Вертоград небесный» (Варшава, 1937). Кондратьев хотел опубликовать «Вертоград» как свой новый сборник стихов. Издатель решил по-своему; вместо индивидуального был напечатан маленький коллективный сборник. Обложка была обезображена неумелым рисунком, изображающим то ли ангела, то ли гения, играющего на «священной лире». «На лире только четыре струны, а лицо у гения весьма подозрительное», – сказал Кондратьев. В «Священной лире» напечатана была поэтическая молитва Кодратьева.

В 1939 году после четвертого раздела Польши вся Волынь, включая Дорогобуж и Ровно, отошла к СССР. Усадьба, в которой поэт прожил почти безвыездно 21 год, была разгромлена. Разорили архив, в котором было много неопубликованных работ Кондратьева. Тираж «Славянских богов» был в порыве атеистического рвения уничтожен сельским старостой, увидевшим на обложке слово «боги». Кондратьев уходил из усадьбы пешком, спрятав в подкладке шубы записные книжки со стихами, в том числе маленькую черную книжку, сохранившуюся еще с 1904 года.

Потянулись жестокие военные и суровья послевоенные беженские годы с многочисленными трудными переездами. Из Ровно попал он в Варшаву, потом жил в польском городке Хелме, потом около Кракова. Позднее Кондратьев переехал в Австрию, а в апреле 1945 года оказался близ Берлина под бомбами. Совершенно случайно ему удалось уехать в Белград, где он прожил до 1950 года. О пяти годах его жизни в Югославии почти ничего не известно. Затем еще был лагерь для перемещенных лиц в Триесте. Там издавался маленький лагерный журнал, Кондратьев печатался в нем. Вряд ли сохранился у кого-нибудь хоть единственный экземпляр этого триестского журнальчика.

В 1952 году лагерь собирались закрыть, дочь уехала в США, а Кондратьев перебрался в Швейцарию. Он нашел приют в доме для престарелых с экзотическим названием «Пеликан». Городок Веезен стоит около озера Валлен, в долине, окруженной горами. В городке была практически одна-единственная улица. Веезен был такой же глухоманью, как и село Дорогобуж. Но там были близкие, можно было раз в месяц съездить в Ровно, встретиться с друзьями. В Веезене он жил в полном одиночестве, без знания немецкого языка, в комнатке на четверых. Он сознавал, что как писатель он теперь «совсем забыт».

Дом был устроен евангелистами. Кондратьеву давали читать наивнейшую стерильно– протестантскую книжку «Евангелие детства Христова». Он любил гулять, но все поля были за проволочными заборами — частная собственность. «Остается соблазн — свернуть по одной из дорожек, ведущих в горы». Ходьба в горах утомляла 76-летнего Кондратьева. После длительной прогулки в горах или вдоль долины до соседнего городка он часами проводил с книгой. Атмосфера в комнате была для него неприятной, этим и объяснялись его ежедневные продолжительные прогулки. В июне 1954 года его сбил мотоцикл. Последствием стала усиливающаяся амнезия. Он уже ничего не писал, кроме писем («музы меня покинули, ничего писать не могу»). Последнее стихотворение, появившееся в печати при жизни Кондратьева, — «Лето», написанное им в одну из еще дореволюционных поездок в Дорогобуж. Должно быть, даже не он сам, а кто-то из знакомых послал это стихотворение в редакцию парижского журнала «Возрождение» в том же году, когда Кондратьев поселился в приюте «Пеликан».

Жизнь была тихая, сытая и скучная. В конце 1957 года Кондратьев получил вызов от дочери. Поехал в американское консульством Цюрих за визой. Предложили присягнуть, что он не будет исповедовать и проповедовать многоженство.

— Зачем? Мне ведь 81 год.

— Не важно — присягайте.

Теперь надо было разбираться с архивом. Накопилось несколько коробок писем, выписки из книг по оккультным наукам и славянскому фольклору, неоконченные повести и романы. Груды бумаг были для него, уже старого человека, неподъемным грузом. Он третий раз в жизни терял свой архив: при отъезде из Петрограда, при бегстве из Дорогобужа и теперь перед отлетом в США. Часть отдал на хранение, остальное пропало.

В конце 1957 года в сопровождении медсестры Кондратьев прилетел в Нью-Йорк. Его

поселили на Толстовской ферме. Однажды с дочерью он пришел в славянский отдел Нью-Йоркской публичной библиотеки. Заказали книги Александра Алексеевича Кондратьева, имевшиеся в библиотеке. Дочь ушла, оставив его наедине с книгами, изданными в Петербурге. Когда она вернулась, Кондратьев сказал ей с чувством: «Неужели это я написал?!»

Из Толстовской фермы пришлось его перевести в дом для престарелых в город Наяк неподалеку от Нью-Йорка. Рано утром 26 мая 1967 года он умер в наякской больнице, забытый всеми, кроме нескольких близких ему людей. Ему только что исполнился 91 год. Он пережил почта всех, о ком когда-либо писал в своих воспоминаниях, кому посвящал стихи, некоторых пережил надолго — Анненского, Гумилева, Блока, Брюсова, Сологуба, Недоброво, С. Кречетова, Пяста и еще многих талантливых людей Серебряного века, с которыми его свела судьба. Его похоронили на православном кладбище в Ново-Дивеево, штат Нью-Йорк.

Лирика Кондратьева тесными узами связана с тремя полюбившимися ему на всю жизнь местами — Петербургом, Волынью и Грецией; его эпические стихотворения — со славянскими древностями. Во многих случаях стихи Кондратьева узнаются «по почерку». Как мало кто другой в истории русской поэзии он приблизил к нам дух и ценности эллинской и славянской древности. В его стихах встречаются образцы звукописи – той осознанной фонетики, которая несет с собой тонкие обертоны смысла. Некоторые его лирические стихотворения звучат как гимны источнику человечности. В религиозной лирике он вдохновляется благоговением, в пейзажной — полон любви к зримому миру, в любовной — сладкозвучен, как сирены. Его эпические стихотворения из «Славянских богов» — своего рода филологические исследования в форме сонета, но прежде всего это произведения художника слова.

На художественной палитре Кондратьева есть такие краски, в звучании его лиры — такие ноты, которые не забываются и которые показывают его поэтом со своим голосом и своим собственным стилем.