Турне

Я хотел прочесть доклад о новой литературе в Драммене[1]. Я решил именно этим способом добыть себе в высокой степени желательный доход, ибо это не требовало от меня никаких особенных усилий. В один прекрасный летний день сел я в поезд, идущий в этот славный город. Это было в 1886 году.

Я никого не знал в Драммене, и никто меня. Объявление о докладе в газеты я не помещал; но я напечатал раньше летом, будучи при деньгах, пятьсот визитных карточек, и теперь хотел их разослать по отелям, гостиницам и большим магазинам с целью заставить публику обратить внимание на событие. Карточки не совсем удовлетворили моему вкусу, моё имя было напечатано с ошибкой, но при некотором желании можно было признать это моим именем. И, кроме того, моё имя было абсолютно неизвестно, и какая-то ошибка ничего не значила.

Сидя в поезде, я считал своё состояние. Это вовсе не уменьшало моей решимости. Я привык преодолевать затруднения с небольшим количеством денег или совсем без денег. Конечно, я не был настолько богат, чтоб устроить достойное моего тонкого эстетического замысла выступление, но при известной бережливости я мог осуществить его. Только никаких излишеств! Поесть я мог бы, в сумерках пробравшись в какой-нибудь погребок, а остановиться в «номерах для приезжающих» вместо отеля. И какие же ещё у меня расходы?

Я сидел в вагоне и штудировал свой доклад. Я хотел читать об Александре Хьелланне[2].

Мои попутчики, весёлые мужики, ехавшие из Христиании, пили круговую из бутылки; предложили также и мне, но я отказался. Потом они, как подобает пьяному и добродушному народу, делали разные попытки к сближению, но я отклонил и это. Наконец они, по-видимому, поняли из моего поведения и по многочисленным заметкам, которые я делал, что я учёный человек и что голова моя занята, и оставили меня в покое.

Прибыв в Драммен, я вышел из вагона и положил свой саквояж на скамейку. Я хотел оправиться перед городом. Этот саквояж я взял с собой без нужды; я взял его с собой, слыхав, что легче въехать в номера и выехать из них, имея «багаж».

Этот несчастный саквояж из ковровой материи настолько всё-таки обветшал от старости и употребления, что не был достоин даже путешествующего литератора, тем более, что мой тёмно-синий костюм был значительно приличней.

Слуга какого-то отеля с буквами на фуражке подошёл взять мой саквояж.

Я отстранил его. Я объяснил ему, что ещё не выбрал отеля, что в городе мне нужно разыскать некоторых редакторов; что я хочу прочесть доклад о литературе.

Хорошо, но ведь отель мне нужен всё-таки, мне нужно место, где жить? Его отель, без всяких сомнений, лучше всех. Электрические звонки, ванна, кабинет для чтения. Он совсем тут близко, вот по этой улице и потом налево.

Он взял мой саквояж за ручку.

Я не дал его.

Я сам хочу нести свой багаж в отель?

Конечно. Случайно, мне надо идти той же дорогой, как и моему багажу, достаточно повесить его на мизинец, чтоб он следовал за мной.

Тогда слуга посмотрел на меня и понял, что я не из настоящих господ. И пошёл опять к поезду смотреть других пассажиров; но, не найдя никого, вернулся ко мне и снова начал переговоры. В конце концов, он сказал мне, что собственно из-за меня прибыл он на станцию.

Это меняло дело. Он мог быть послан каким-либо комитетом, узнавшим о моём прибытии, может — быть, Союзом рабочих. По-видимому, в Драммене высокая умственная жизнь, сильная потребность в хороших лекциях, весь город в лихорадочном ожидании. Я не мог поручиться, не выше ли стоит в этом отношении Драммен, чем Христиания.

— В таком случае берите, конечно, мой багаж, — сказал я слуге. И мне приходит в голову, что ведь в отеле есть вино. Вино к обеду?

— Вино? Лучших сортов вино.

— Хорошо, можете идти. Я приду позже. Я должен посетить несколько редакций.

Слуга показался мне осведомлённым и в этом, и я спросил его совета:

— Кого из редакторов вы рекомендуете мне? Я не хочу ходить по всем.

— Аренцен самый главный. Приличный господин, все к нему ходят.

Редактора Аренцена, естественно, не оказалось в редакции, но я застал его дома. Я сообщил ему о своём намерении: это литературное предприятие.

Да, но здесь мало восприимчивы к этому. Один шведский студент был здесь в прошлом году и трактовал о вечном мире, но он заплатил свои деньги за это.

— Я хочу говорить о литературе, — сказал я.

— Да, я вполне понял вас, — ответил редактор. — Но я предупреждаю, что и вы заплатите.

Заплачу я! Господин Аренцен был великолепен. Он, быть может, думал, что я путешествую от какой-либо фирмы. Я сказал коротко и ясно:

— Вы не знаете, свободна ли большая зала Союза рабочих?

— Нет, — ответил редактор, — помещение Союза рабочих занято завтра вечером. Под антиспиритические сеансы. Кроме того, там будут обезьяны и дикие звери. Из других помещений могу указать павильон в парке.

— Вы рекомендуете это помещение?

— Это большое помещение, много воздуху.

— Цена?

— Я не знаю этого, но будьте уверены, что очень дёшево. Переговорите с дирекцией.

Я остановился на павильоне в парке. Это подходящее место. Помещения Союзов рабочих по большей части малы и неуютны. Кто в дирекции?

Ходатай[3] Карлсен, скорняк и книготорговец.

Я пошёл по дороге к ходатаю Карлсену. Он жил на даче, я шёл и шёл, и, наконец, дороге настал конец. Я объяснил ему свои намерения и спросил о павильоне в парке. Он, должно быть, как раз подходит для таких изысканных предприятий, как литературные доклады.

Ходатай подумал и закачал годовой.

Нет? Помещение велико? Но разве не жалко было бы отказывать публике за недостатком мест?

Ходатай объяснился точнее. Он советует мне отказаться от всего этого предприятия. Здесь так мало интереса к подобным вещам, один шведский студент также приезжал читать…

— Да, но он читал о вечном мире, — ответил я, — в то время как я хочу говорить о литературе, изящной литературе.

— Кроме того, вы прибыли в неудачное время, — продолжал господин Карлсен. — Как раз объявлено антиспиритическое представление в Союзе рабочих, и потом там обезьяны и дикие звери.

Тут улыбнулся я и посмотрел на этого человека. Он, по-видимому, сознавал, что говорил, и я понял, что он безнадёжен.

— Сколько вам следует за павильон в парке? — спросил я коротко.

— Восемь крон, — ответил он. — Вообще сдача павильона решается в общем собрании дирекции. На днях вы получите ответ, но я думаю, что могу и теперь обещать вам помещение.

Я делаю с быстротой молнии расчёт: два дня ожидания, считаю я, три кроны, парк — восемь, всего одиннадцать; кассиру крона, всего двенадцать. Двадцать четыре слушателя по пятидесяти эре могут покрыть все расходы; остальные одна или две сотни людей, которые захотят прийти, дадут чистую прибыль.

Я согласился. Павильон был снят.

Я нашёл отель и вошёл. Горничная спросила:

— Вам комнату в первом или втором этаже?

Я ответил спокойно и свободно:

— Мне дешёвую комнату, самую дешёвую.

Девушка оглядела меня. Я шутливый господин и для смеха говорю о дешёвых комнатах? Разве не я спрашивал у их слуги про вино к обеду? Или я прикидываюсь таким, чтоб не затруднять гостиницу? — Она раскрыла дверь. Я отступил.

— Комната свободна, — сказала она, — эта комната для вас. Багаж стоит уж здесь. Пожалуйте!

Тут не было никакого отступления, я вошёл. Это был утончённейший салон отеля.

— Где кровать?

— Вот тут диван. Нехорошо стоять здесь кровати, но диван раскладывается на ночь для постели.

Горничная ушла.

Я пришёл в дурное настроение. И тут стоял мой несчастный саквояж, в этой обстановке. И моя обувь так ужасна после длинной прогулки по загородной дороге. Короче говоря, я выругался.

В тот же миг горничная просунула голову в комнату и спросила:

— Что угодно?

Так, я не могу даже облегчить сердца, не созывая толпы слуг!

— Ничего! — ответил я резко. — Я хочу два бутерброда.

Она смотрит на меня.

— Ничего горячего?

— Ничего.

Она поняла. Желудок. Стоит весна. У меня приступ.

Вернувшись с бутербродами, она захватила с собой карту вин. Это дрессированное существо не давало мне покоя целый вечер. Прикажете согреть простыни? Есть ванна, если угодно…

Когда наступило утро, я нервно вскочил и стал одеваться. Я озяб; конечно, чёртов диван был слишком короток и я не выспался. Я позвонил. Никого! Должно быть, было ещё очень рано, я не слышал ни одного звука с улиц и, придя в себя, увидел, что ещё не вполне рассвело.

Я осмотрел комнату; я никогда не видал такой великолепной. Смутная тревога поднималась во мне, и я опять позвонил. Я стоял по щиколотку в мягком ковре и ждал. Теперь меня ограбят до последнего гроша, и ещё может не хватить. Я начал наспех высчитывать, сколько у меня, собственно, денег, но, услышав шаги в коридоре, остановился.

Никто не входил. Шаги в коридоре мне почудились.

Я начал снова считать. В какой ужасной неизвестности я находился! Где теперь эта девушка со своими непрошенными вчерашними услугами? Неужели спала, лентяйка, несмотря на белый день?

Наконец пришла она, полуодетая, в одном платке.

— Вы звонили?

— Я прошу дать мне счёт, — сказал я, — и как можно скорей.

Счёт? Это затруднительная вещь. Мадам ещё спит, только половина третьего. Девушка стояла дико и таращилась на меня. Что за манера так таращиться! Какое ей дело, что я покидаю отель спозаранку?

— Это безразлично, — сказал я. — Сейчас дайте мне счёт, сейчас.

Девушка ушла.

Её не было целую вечность. Особенно усиливалось моё волнение от страха, что комнату станут считать по часам, и я стою и теряю свои деньги в безплодном ожидании. Я не был знаком с тонкостями жизни в отелях и находил разумным этот способ расчёта. Кроме того, над умывальником висел плакат, на котором стояло, что постоялец, не предупредивший об отъезде до шести часов вечера, оплачивает следующий день. Всё это напугало меня и смутило мою голову, привыкшую к изящной литературе.

Наконец девушка постучала в дверь и вошла.

Никогда — нет, никогда я не забуду судьбе этой насмешки! Две кроны и семьдесят эре, это было всё! Пустяк, что дают на чай, что я мог подарить девушке на булавки! Я бросил несколько крон на стол, — ещё одну. Возьмите себе остаток! Пожалуйста, моя милая!

Нужно же было показать умение обращаться. Помимо того, что эта девушка заслуживала благодарности, — эта редкая девушка, сердечный человек, попавший в отель в Драммен, как жертва произвола приезжих. Не родится больше таких женщин, раса их вымерла. Какую заботливость обнаруживала она до самого конца, узнав, что перед ней богач!

— Слуга отнесёт вам багаж.

— Не надо! Не надо! — отвечал я. — Чтоб не делать ей затруднений. Этот саквояж такой пустяк. И притом такой скверный саквояж. Я привык, чтоб он следовал за мной во всех моих литературных турне; я не хочу другого, это моя странность.

Но не помогли объяснения, слуга ждал внизу. Он пронизал взгдядом саквояж, когда я спустился. Ах, как может человек смотреть на саквояж и гореть желанием схватить его!

— Я понесу его, — сказал он.

Но разве я сам не нуждался в остатке денег? Мог я рассчитывать на прибыль от доклада? В виду всего этого, я хотел лично нести саквояж.

И всё-таки он был уже в руках слуги. Этот сверхзаботливый человек как будто не чувствовал труда, не думал о вознаграждении, он нёс саквояж так простодушно, как будто мог пойти на смерть за его владельцем.

— Стой! — вскричал я, останавливаясь. — Куда собственно вы несёте саквояж?

Он улыбнулся.

— Это вам самим решать, — ответил он.

— Это верно, — сказал я. — Это я сам решу. Это вам не по носу.

Я ни за что не хотел, чтоб он шёл дальше за мной; мы проходили мимо «номеров для приезжающих» и погребка, и я тут хотел остановиться. Но я не хотел иметь с собой человека из конкурирующего отеля; я хотел один войти туда.

Я вынул полкроны и дал слуге.

Он протягивал ещё руку.

— Я вчера тоже нёс ваш саквояж, — сказал он.

— Это вам за вчера, — ответил я.

— Я нёс его и сейчас, — настаивал он.

Сатана, он обирал меня!

— Вот и за это, — сказал я, бросая ему ещё полкроны. — И теперь, надеюсь, вы исчезнете.

Слуга ушёл. Но он много раз оглядывался и смотрел на меня.

Я подошёл к скамейке на улице и сел. Было слегка холодно, но, когда солнце поднялось, стало лучше. Я заснул и спал довольно долго; когда я проснулся, люди ходили по улицам, и из труб шёл дым. Тогда я зашёл в погребок и условился с хозяйкой относительно помещения. Я должен был платить полкроны за ночь.

Выждав два дня, я опять отправился за город к ходатаю Карлсену. Он опять убеждал меня отказаться от чтения, но я был твёрд; между прочим, я заплатил уже за напечатание объявления в газете Аренцена о времени, месте и предмете чтения.

Когда я захотел заплатить за помещение, лишая этим себя последних денег, мне сказал господин Карлсен, этот удивительный человек:

— Это вы успеете и после лекции.

Я не понял его и был задет.

— Вы, кажется, думаете, что у меня нет восьми крон?

— Избави Бог! — ответил он. — Но, откровенно говоря, ведь не достоверно ещё, что вам понадобится помещение, и, может быть, вам не надо будет платить.

— Я объявил о докладе, — сказал я.

Он кивнул.

— Это я видел, — ответил он. Минуту спустя спросил он:

— Вы будете говорить, если придёт не более пятидесяти человек?

В глубине я был обижен, но я подумал и сказал, что хотя пятьдесят человек не большое собрание, но я буду говорить.

— А для десятерых вы будете говорить?

Тут я рассмеялся громко.

— Нет, уж простите. Всему есть предел.

Больше мы не говорили об этом, и я заплатил за павильон. Мы начали говорить о литературе. Ходатай представлялся мне не таким безнадёжным, как при первом визите, он был интересующимся человеком, но его мнения казались мне малоценными в сравнении с моими.

Прощаясь, он пожелал мне иметь значительную аудиторию на завтрашнем докладе.

Я пришёл домой, в погребок, исполненный лучших надежд. Всё было теперь готово к сражению. С утра я приговорил человека за полторы кроны обойти город и рассеять мои пятьсот визитных карточек; событие было теперь известно во всех домах и лачугах.

Я пришёл в возвышенное настроение. Мысль о важном предстоящем мне событии делала мне неприятным погребок с его грубой публикой. Всем хотелось знать, кто я и зачем я тут. Хозяйка, сидя за прилавком, объясняла, что я учёный человек, учусь и пишу целый день, и благодаря ей меня не замучили расспросами. Она оказала мне большую услугу. Народ, собиравшийся в это место, был в блузах с короткими рукавами, рабочий народ, голодный, забегавший в погребок перехватить чашку горячего кофе или кусок хлеба с маслом и сыром. Иногда они становились невежливыми и грубили хозяйке за сухари, слишком сухие, или яйца, слишком мелкие. Услышав, что я хочу читать в парковом павильоне, они осведомились о цене билета; некоторые выражали желание послушать моё чтение, но полкроны было слишком много, и они начали торговаться со мной из-за цены. Я решил не умалять своего достоинства перед этими людьми; им не хватало образования.

Какой-то господин занимал комнату рядом со мной. Он говорил ужасным шведско-норвежским языком, и хозяйка величала его господином директором. Когда этот господин важно входил в погребок, он возбуждал самое большое к себе внимание, между прочим, тем, что садясь на стул, обмахивал пыль с него своим носовым платком. Он был тонкий человек, с манерами богача; требуя бутерброд, он спрашивал «свежего хлеба с лучшим сортом масла».

— Это вы собираетесь читать доклад? — спросил он меня.

— Да, это они, — ответила хозяйка.

— Это невыгодное дело, — продолжал говорить господин директор мне. — Вы не делаете объявлений. Вы видели мои объявления?

Теперь было ясно, как день, кто он: А

антиспирит, человек с обезьянами и дикими зверями.

— Я вешаю объявления вот какие! — продолжал он. — Я наклеиваю их без конца всюду, где могу; на них жирные буквы. Видели вы мои буквы? На них картинки зверей.

— Моё сообщение касается изящной литературы, — вставил я, — то есть искусства, области духа.

— Плевать на это! — ответил он. И продолжал дерзить. — Совсем другое дело, если б вы поступили ко мне на службу. Мне нужен человек давать объяснения к зверям, и я хотел бы чужого человека, неизвестного городу. Выйди здешний, публика закричит: «Это Петерсон! Откуда ему знать тропических зверей?».

Я отвернулся от этого человека с презрительным молчанием. Я не мог даже отвечать на такую наглость.

— Подумайте об этом! — сказал господин директор. — Обсудите это. Я плачу пять крон за вечер.

Тут я вскочил со стула и, не говоря ни слова, вышел из погребка. По-моему, это было единственное, что я мог сделать. Господин директор, естественно, испугался моей конкуренции, я мог привлечь публику со всего города; он хотел сойтись со мной, подкупить меня. Никогда! — сказал я сам себе; никогда никто не заставит меня покинуть область духа! Мой путь лежит к идеалам!

День прошёл, и наступил вечер. Я вычистил заботливо своё платье, надел чистое бельё и пошёл в парк, к павильону. Пробило шесть часов. Я штудировал свой доклад очень усердно, моя голова наполнена была высокими, красивыми словами, я мечтал о верном успехе, таком, чтоб телеграф задвигался, возвещая мою победу.

Шёл дождь; погода была не особенно благоприятной; но интересующуюся литературой публику не мог удержать небольшой дождь. Был же народ на улицах, пара за парой шли под зонтиками. Меня удивило, что шли не по одной со мной дороге, не к парку в павильон. Куда же? Ах, это городская чернь шла по дороге к Союзу рабочих на обезьян.

Кассир занимал свой пост.

— Пришёл кто-нибудь? — спросил я.

— Ещё нет, — ответил он, — но до начала ведь ещё добрых полчаса.

Я вошёл в залу, это огромное помещение, где шаги мои прозвучали, как лошадиный топот. Ах, Господи, если б аудитория была полна, если б сидели тут голова к голове дамы и мужчины, ожидая оратора! — Нет, ни души!

Я прождал эти долгие полчаса; никто не пришёл. Я пошёл к кассиру и спросил, что он думает. Он ответил сдержанно, но не безутешно. Мнение кассира было таково, что погода не благоприятна для доклада, никто не выйдет в такой проливной дождь; но, — сказал он, — можно ждать большую часть слушателей в последнюю минуту.

И мы ждали.

Наконец пришёл один человек, вымокший и запыхавшийся; он купил себе билет за полкроны и вошёл.

— Вот начинают собираться, — сказал кассир и кивнул. — По глупой привычке, публика приходит массами в последнюю минуту.

Мы ждали. Никого больше не пришло. Наконец и единственный мой слушатель вышел из залы, говоря:

— Собачья погода!

Это был ходатай Карлсен.

— Я боюсь, что никто не придёт в такой вечер, — сказал он. — Льёт, как из ведра! — Он увидел моё смущённое лицо и добавил: — Я видел по барометру. Он вдруг так сильно упал, поэтому я и не советовал вам читать доклад.

Кассир всё ещё надеялся на лучшее.

— Мы можем подождать ещё полчаса, — сказал он. — Это ведь чёрт знает что такое, если не придёт, в конце концов, двадцать-тридцать человек.

— Не думаю, чтоб пришло, — сказал ходатай и запахнул свой дождевой плащ. — Да, я вспомнил, — сказал он мне, — вам не надо платить за помещение, само собой разумеется.

Он снял шляпу, поклонился и ушёл.

Кассир и я, прождав ещё полчаса, обсудили между собой положение вещей. Дело было пропащее, и я чувствовал себя в большом унижении. Ко всему ходатай оставил свои полкроны, которые он должен был взять обратно. Я хотел бежать за ним с деньгами, но кассир остановил меня.

— Я удержу их в свою пользу, — сказал он. — С вас тогда придётся мне только полкроны.

Но я дал ему ещё крону. Он служил мне верно, и я хотел отблагодарить его. Он был признателен и пожал мне руку на прощанье.

Я вернулся домой, как избитый. Разочарованный оказанным мне пренебрежением, я машинально двигался по улицам, не думая, куда иду. К довершению бед, у меня не было больше никаких средств на возвращение в Христианию.

Дождь не переставал.

Я пришёл к большому дому; я видел с улицы аншлаг, что все билеты в партер проданы. Это был дом Союза рабочих. То и дело подходили запоздавшие, брали билет и пропадали в больших дверях залы. Я спросил кассира, много ли публики. Почти полно.

Проклятый директор блестяще победил меня.

Тогда я пробрался домой в погребок. Я не ел, я не пил и улегся в молчании.

Ночью постучал и вошёл ко мне кто-то со свечкой в руках. Это был господин директор.

— Как прошла ваша лекция? — спросил он.

При других обстоятельствах я выбросил бы этого человека за дверь, но теперь я был слишком огорчён для смелого выступления и ответил, что не читал лекции.

Он улыбнулся.

— Погода не благоприятствовала чтению об изящной литературе, — объяснил я. Он может понять это.

Он улыбался.

— Вы не можете представить, как низко упал барометр, — сказал я.

— Я имел полный сбор, — ответил он. Он больше не улыбался и извинялся за безпокойство. Он имел ко мне дело.

Его дело было очень курьёзное; он пришёл с тем же предложением мне — объяснять во время представления.

Я был оскорблён до самой глубины души и решительно попросил его не безпокоить меня больше ночью.

Но вместо того, чтоб уходить, он опустился на мою постель со свечой в руке.

— Поговорим об этом, — сказал он. Он объяснил мне, что нанятого им здесь человека «объяснять зверей» слишком все знали. Сам он, директор, имел феноменальный успех со своим антиспиритическим искусством, но наёмник, здешний житель, всё испортил. «Это Бьёрн Педерсен, — кричала толпа, — откуда ты взял этого барсука?» — Но Бьёрн Педерсен объяснил по программе, что это не барсук, а гиена из страны бушменов, которая пожрала трёх миссионеров. Тогда толпа озлоблённо закричала, что он смеётся над ними.

— Не могу понять, — сказал директор. — Я зачернил ему всё лицо, и на нём был огромный парик; но всё-таки его узнали.

Всё это меня не касалось, и я повернулся к стене.

— Подумайте об этом, — сказал директор уходя. — Я могу даже давать вам шесть крон за вечер, если вы хорошо будете исполнять свою обязанность.

Никогда бы я не мог унизиться до такого пошлого занятия, которое он мне предлагал! Ведь настолько-то хватит человеческого достоинства!

На другой день директор пришёл ко мне с просьбой проглядеть объяснение к зверям. Не могу ли я прокорректировать его и выправить кое-где язык; он охотно заплатит мне за это, довольно ли мне две кроны?

Преодолевая отвращение, я взял эту работу. Я делал человеку благодеяние, и это была в некотором роде литературная работа. Я нуждался, помимо всего этого, в двух кронах. Но я просил его строжайшим образом скрывать моё сотрудничество.

Я работал целый день, переделал всё объяснение с начала до конца, вложил в описания много чувства и остроумия, богато украсил его картинами и увлекался всё больше своей работой. Это было чистое искусство — сказать столько по поводу нескольких несчастных зверей. Когда я вечером прочёл своё произведение господину директору, он заявил, что никогда не слышал ничего похожего на это, таково было впечатление. В благодарность он дал мне три кроны.

Это растрогало меня и приободрило. Я начал снова мечтать о литературном своём призвании.

— Имей я только человека, достойного произнести эту речь! — сказал господин директор. — Не найти здесь.

Я задумался. Было бы обидно, в сущности, давать первому попавшемуся Бьёрну Педерсену такую изящную речь; он только испортил бы её своей передачей. Эта мысль была невыносима для меня.

— Я мог бы при известных условиях произнести эту речь, — сказал я.

Господин директор придвинулся ко мне.

— При каких? Я плачу вам семь крон, — сказал он.

— Это так. Но самое главное, чтобы осталось тайной между нами, кто оратор.

— Это я обещаю.

— Ведь вы можете понять, — сказал я. — Что человек моего положения не может быть объяснителем зверей и чтобы все это знали.

Это понимал он.

— И не будь речь моим собственным произведением, я никогда бы не согласился на это.

Это он тоже понимал.

— В таком случае я оказываю вам эту услугу, — сказал я.

Господин директор поблагодарил.

В шесть часов мы дошли в Союз рабочих. Я хотел посмотреть зверей и привыкнуть к обращению с ними.

Всего оказалось две обезьяны, одна черепаха, один медведь, два волка и один барсук.

О волке и барсуке в моём «объяснении» не упоминалось ни слова, но зато было много о гиене из страны бушменов, соболе, кунице, «известной по Библии», и о страшном американском медведе. О черепахе я великолепно сострил, что она тонкая дама, живущая одним черепашьим супом.

— Где соболь и куница? — спросил я.

— Вот! — ответил господин директор. Он показывал мне волков.

— А где гиена?

Без долгих размышлений он показал на барсука и ответил:

— Вот гиена.

Я стал красным от гнева и сказал: — Нет, это невозможно; это обман! Я должен верить тому, что объясняю, это должно быть моим убеждением.

— Не будем нарушать условий из-за пустяков, — сказал господин директор.

Он откуда-то достал бутылку водки и попросил меня выпить с ним.

Желая показать ему, что я имею против только его неопрятного дела, а не лично его, я взял стакан и выпил. За мной выпил он.

— Не губите меня! — сказал он. — Речь превосходна, звери недурны, право, недурны; взгляните, какой большой медведь! Только начнёте говорить, и всё будет хорошо.

Начинали входить в залу другие люди, и господин директор безпокоился всё сильней. Его судьба была в моих руках, и, конечно, я не хотел злоупотреблять своей властью. Я видел, кроме того, невозможность переправки речи в такое короткое время, каким я ещё располагал; затем нельзя было так сильно описать барсука, как страшную гиену. При таких поправках моё произведение утратило бы очень много. Это сказал я и директору.

Он всё понял моментально. Он налил мне ещё стаканчик, и я выпил.

Представление началось при полном сборе, антиспирит показывал фокусы, которых и дьявол бы не разгадал; носовые платки вытаскивал из носа, червонного валета вытащил из кармана какой-то старухи, сидевшей в конце залы; заставил танцевать стол по полу, не трогая его; наконец, господин директор стал духом и провалился сквозь землю. Публика была в восторге и хлопала и топала, как сумасшедшая. Теперь была очередь зверям. Господин директор выводил их одного за другим собственноручно, а я давал объяснения.

Я понимал ясно, что не достигну такого успеха, как директор, но надеялся, что настоящие знатоки из публики оценят моё выступление. Надежда меня не обманула.

Когда появилась черепаха, и мне нужно было говорить о животных, которые живут на суше, я начал с Ноя, взявшего к себе в ковчег по паре всех животных, не водящихся в воде. Но представление не действовало, хорошее настроение покинуло публику. Соболя и куницу тоже не оценили по заслугам, несмотря на мои рассказы о том, во сколько драгоценных их шкурок облачена была царица Савская при посещении Соломона. Я чувствовал, что теперь шло лучше; разгорячась библейским сюжетом и двумя стаканчиками водки, я говорил всё красочней и изящней, я уклонился от точного текста своих записок, и когда кончил, немало голосов в зале крикнули мне: «браво», и все стали хлопать.

— Водка стоит за занавесом! — прошептал господин директор мне.

Я отошёл туда и нашёл стаканчик. Бутылка стояла тут же. Я присел на минутку.

Между тем господин директор вывел уже нового зверя и ждал меня. Я опрокинул ещё стаканчик и сел опять. Ожидание показалось господину директору слишком долгим, он сам начал объяснять невозможным своим языком, и я услышал к ужасу, что зверя он называл гиеной, потом спутался и назвал барсуком. Тут меня охватил гнев, я выступил на сцену, отвёл господина директора в сторону и стал сам говорить вместо него. Гиена была триумфом представления, и, чтоб не провалить его, я должен был говорить как никогда, и уже при моём выходе, когда я отводил господина директора за руку, публика была на моей стороне. Я обличил господина директора, сказав, что он никогда не видал гиены в своей жизни, и начал описывать дикую жизнь этого страшного зверя. Стаканчики действовали, моё воображение взлетало головокружительно высоко. Я сам слышал, как мои слова становились всё ярче и горячее, а гиена стояла у ноги господина директора и смотрела терпеливо своими маленькими глазами. «Держите её хорошенько! — закричал я господину директору. — Она сейчас прыгнет, она хочет выпустить мне кишки! Приготовьте пистолет, она может вырваться!»

Господин директор сам стал нервничать, он потянул гиену к себе — верёвка оборвалась, и зверь скользнул у него между ног. Вопль детей и женщин наполнил залу, половина публики вскочила на ноги. В этот миг напряжение было большое. А гиена торопливым шагом, через всю сцену, удирала в своё логово. Господин директор захлопнул за ней дверцу с треском.

Мы все вздохнули, и я заключил своё объяснение несколькими словами.

— На этот раз мы, к счастью, спасены, — сказал я, — но сегодня же вечером мы позаботимся посадить это чудовище на цепь. — Я поклонился и ушёл.

Тогда грянул гром оглушительных рукоплесканий, кричали: оратора, оратора! Я выходил и кланялся, и вправду, успех мой был велик. Вся зала, до самых дверей, как один человек, хлопала мне.

Господин директор был удовлетворён, он благодарил меня горячо за содействие. Он может быть уверенным ещё не один раз в полном сборе.

Когда я проходил домой, меня кто-то ждал у дверей. Это был мой кассир паркового павильона. Он видел представление и был в восторге. Высоким тоном он хвалил мой ораторский талант; я ни за что не должен бросать мысли о лекции в парковом павильоне после того, как публика узнала мне цену. Например, можно было бы повторить мою речь о гиене, а для большого успеха привести зверя с собой.

Но господин директор, безстыдный человек, не хотел платить мне денег на другой день. Если я не хочу давать письменного обязательства в том, что выступлю и в ближайший вечер, он доведёт дело до суда, — сказал он. — Надувало! Жульё! В конце концов, мы выработали условия соглашения: он платит мне пять крон. С тремя, которые я уже получил от него, было восемь, и я мог уехать в Христианию. Но рукопись речи он удерживает. Мы спорили долго относительно этого пункта, ибо не хотел же я оставлять свою речь на чистейшую профанацию. С другой же стороны, она была его собственностью, уже оплаченной. Я уступил ему, в конце концов. Он необычайно высоко ценил мой труд.

— Подобной речи я никогда не слыхивал, — сказал он. — Я помню, вчера она меня захватила сильнее проповеди.

— Да, вот видите, — ответил я. — Такова власть литературы над умами.

Это было моё последнее ему слово. В полдень я выехал обратно в Христианию.